Опубликовано в журнале Звезда, номер 10, 2021
1
Сначала — хорошие новости.
Сто лет, как умер Александр Блок.
И трудно не сказать в который раз: слава богу. Отмучался. Сто лет, как свободен.
Хотя тут же, конечно, гложет сомнение: там-то — освободился ли? освободили ли? разрешили ли от?
«Где ж он? — Он там! — Где там? — Не знаем».
Было ли то самое — «Кончена смерть, — сказал он себе. — Ее нет больше»?
Чаем жизни будущего века, в котором Блок жив и свободен. В своем веке он только умирал, плененным и запеленутым в саваны.
Новости похуже.
Тоже — (почти) столетней давности. «Не такого ли это Сфинкса загадка, который погубит не целомудренно воздержавшегося, а как раз разгадавшего?»
Стыдно на себя смотреть: и не разгадали, и воздержаться не смогли.
2
Блок был — и остался — единственным, быть может, русским поэтом, кто прошел весь предназначенный ему путь без срывов. То есть: без отступления, без бегства, без «это-не-я». Принял то, что ему предназначено, как предписанное: «диктуют свыше».
Потому весь Блок — от «Прекрасной Дамы» до «поганой, гугнивой, родимой матушки России» — это одна сплошная линия, начертанная одной рукой.
То, что Блоку — и при жизни, и по смерти — пытались пририсовать другие руки и другие линии, — лишь свидетельство того, сколь мало это единство было увидено и понято, и сколь мала наша способность видеть что-либо сквозь собственную нутряную компилятивность.
Чудовищные стихи Пастернака — «И должен ни единой долькой / Не отступаться от лица, / Но быть живым, живым и только, / Живым и только до конца» — вероятно, лучшее, что было написано о Блоке, хотя, кажется, Пастернак имел нечто иное в предмете.
Блок был живым и только. И умирал и умер именно потому, что был живым. Мертвым смерть не грозит.
3
В 1919 году, в «Памяти Леонида Андреева», Блок ровным и ясным голосом подытожит минувшее:
«…много нас — все мы почти — были духовно одиноки.
История тех лет, которые русские художники провели между двумя революциями, есть, в сущности, история одиноких восторженных состояний; это и есть лучшее, что было и что принесло настоящие плоды.
Мне скажут, что были в эти годы литературные кружки, были журналы и издательства, вокруг которых собирались люди одного направления, возникли целые школы. Все это было, или, скорее, казалось, что было, но все это нисколько не убеждает меня, потому что плодов всего этого я не вижу; плодов этих нет, потому что ничего органического в этом не было».
Блок был органическим и одиноким.
Его одиночные восторженные часто вызывали недоумения. У самого Блока, a posteriori — тоже. Но он знал внеличную правоту этого «накатило» и потому не переписывал себя назад.
(Неотправленное письмо к Гиппиус 1918 года: «Во мне не изменилось ничего (это моя трагедия, как и Ваша)».)
Рационализация этого — удел тех, кому ничего иного не дано. Отсюда разномногословное о неумности Блока. Он, вероятно, и не был умен — трехмерным «с ответами сошлось». Собственно: оно ему «не понадобилось». Умных, у которых сходилось, хватало и без него.
4
Блок — как был, так и остался героем своего первого детского стихотворения:
Жил на свете котик милый,
Постоянно был унылый, —
Отчего — никто не знал,
Котя это не сказал.
Впрочем, унылость если и была органическим элементом, то не единственным.
Всякий, кто видел рисунки Блока («Люба приготовляется покушать», «Андрей Белый рассказывает маме о гносеологических эквивалентах») и читал его «программы журналов» («Д. Мережковский. «Чорт с вами!» (стих.)»), знает, что унылый Блок не был угрюмцем-мономаном.
У него, как все знают, были не только «мама», «Люба» и «Дельмас», но и романтическая ирония.
О которой всё сказал Лев Лосев: «Как осточертела ирония, …дь».
Блок, надо думать, это бы оценил — и разделил.
5
В 1919-м, отвечая на анкету о Некрасове, Блок напишет о себе: «старость».
И поставит это в кавычки.
Это не кокетство, конечно. Это чтобы лишний раз не пугать. Ну, хоть кавычек привесить. Сам же он твердо и просто знал, что — старость, что жизнь прожита.
Не «съедена» кем-то/чем-то, а — прожита.
То есть то, что она съедена, слопана чушкой, — знал и письменно засвидетельствовал, но, пока был еще здесь, не роптал.
Роптать — это удел людей без судьбы.
Потом, когда разнес кочергой бюст Аполлона, изменился голосом, лицом, — и стал по-настоящему страшен, и уже очевидный распад, было уже другое.
Это, вероятно, и есть дематериализация — при включенном сознании.
Никакие бюсты Аполлона тут уже ни к чему. Их и впрямь только — кочергой.
Но что это? Тут хочешь не хочешь, а вспомнишь: Версилов, разбивающий икону об печку.
Неужто — «тяжек путь домой на небеса»?
6
Блока привычно называть падшим ангелом.
Но не вернее ли — раненым? Как на картине Хуго Симберга.
Кровь из крыла, завязанные глаза — и два мальчика несут его на носилках.
Кто сможет вылечить раненого ангела? И — можно ли?
7
Про Блока-ангела есть и другая история. В общем, про свинью-матушку.
«И задавила она ангела божия, задавила спьяну да с угару, на радостях, задавила, как младенца недельного, под себя подмяла, и пришел ему смертный конец, и с крыльев, в простыню завороченных, бледные слезы закапали. <…>
— Не желаю я с тобой вожжаться, — восклицает господь Иисус, — задавила ты мне ангела, ах ты, паскуда…»
Иисус потом прощенья просил («Прости меня, Аринушка, бога грешного, и что я это с тобой исделал»), а Арина ему в ответ: «Нету тебе моего прощения, Иисус Христос, нету».
Но и ангела никто не излечил, не воскресил и — как птичку — из клетки на волю не выпустил.
То ли его Арина брюхом задавила, то ли — растаял.
Но ангел тает. Он — немецкий.
Ему не больно и тепло.
8
Каждый получает то, во что верит. Во что верил Блок?
Мы этого не знаем. И только ходим за веревочкой — «Он не заслужил света, он заслужил покой». — «Что, всё?»
Не загадывайте загадок, на которые не знаете отгадки.
9
Георгий Адамович всю свою долгую жизнь помнил слова из единственного письма Блока, которое получил от него:
«Раскачнитесь выше на качелях жизни, и тогда вы увидите, что жизнь еще темнее и страшнее, чем кажется вам теперь».
Помнил, но не раскачивался. Или раскачивался-раскачивался, да не раскачнулся.
Пастернак — на этот раз уж точно о Блоке — написал:
Он к нам не спускался с Синая,
Нас не принимал в сыновья.
Мы, надо полагать, хоть и еще одни дети страшных лет России, но не Блоковы сыновья. Да и какие уж дети у ангела.
Если же Блок и впрямь ангел, то — на носилках («Кого они по лестнице несут?»). А мы — на качелях, разом смешно и страшно. Смотрим по сторонам, сверху вниз?
Это нам хочется, чтобы у Блока наконец-то «было всё хорошо», хотя бы — «покойно». Для нашего успокоения: «покойся с миром».
Потому что, если долго мучиться, что-нибудь получится. Ну, должно, должно получиться. Тем более — поэт, значит — вещий. И, конечно, благополучно забываем блоковские слова: «Не называйте поэтов пророками, потому что этим Вы обесцените великое слово. Достаточно называть их тем, что они есть, — поэтами».
Это мы позволяем себе быть неудачниками, а за Блока — «болеем», верим, так сказать, в его победу, в добра-и-света.
Блок нам этого ничего не обещал.
Федор Сологуб приходил на могилу Блока, курил на скамеечке и всегда читал его «Клеопатру». «Мне кажется, что он слушает и понимает меня».
За сто лет было много раз решено, и еще больше — перерешено, зачем Блок нужен нам. А зачем мы — Блоку?