Публикация и примечания редакции журнала «Звезда». Окончание
Опубликовано в журнале Звезда, номер 10, 2021
27. ИГОРЬ СМИРНОВ — СЕРГЕЮ ДОВЛАТОВУ
Сережа, дорогой,
спасибо за письмо, за книжки. «Наши» мне действительно понравились больше, чем «Заповедник». Особенно глава про Борю. Читал ее вслух Ренате, которая очень смеялась, и я с ней. Но «Заповедник» ты тоже должен был написать. Т. е. я хочу сказать, что потребность распрощаться с родиной — естественна. Меня, между прочим, тоже все время тянет писать о специфических русских традициях. Что я иногда и делаю. В «Наших», в начале, есть что-то не твое, идущее от Бабеля, но потом ты от этого освобождаешься. Удивительно, как много ты пишешь. На моей «второй родине» спрос на русские книги невелик. Вышел «Пушкинский дом» по-немецки.[1] Рената расхвалила роман в местной газете, которая называется «Зюддойче цайтунг». Но затем появилась краткая и злобная рецензия в «Шпигеле», где говорится, что роман так же скучен, как и описанная в нем советская действительность, и так же никому не нужен, как изображенные в нем филологи. Им (читателям на Западе) — подавай правду о России, а литературой как таковой они не увлекаются. Причем к своим писателям они относятся совсем иначе и требуют от них как раз не «правды», а литературности. Грешным делом, и я высчитываю, когда умрет Андропов. Собираюсь вместе с женой поехать в марте в Ленинград и думаю, что какой-нибудь рутинно мыслящий секретарь обкома, который мог бы прийти к власти вслед за Андропкой, был бы в случае моей поездки лучше, чем хитроумный византиец, от которого не знаешь, что ожидать. В декабре будет пленум и тогда все прояснится. Письма из России стали чуть-чуть оптимистичнее. В 46/47 номерах «Огонька» гигантская антисемитская статья какого-то Вистунова[2] (не может быть русской фамилии, образованной от жаргонного карточного слова «вистун»). Все примеры в этой статье — ленинградские. Похоже, готовятся к суду над Мишей Мейлахом. Жена Сени Рогинского сказала по телефону, что Мише принесли в камеру коврик и разрешают получать в передачах фрукты. Надо это понимать как метафору «сотрудничества со следствием»? Неожиданно получил письмо из Нобелевского комитета с просьбой написать туда, кого бы я хотел видеть нобелевским лауреатом в следующем году. Это — новая манера у «нобелевцев»: опрашивать профессоров-литературоведов. Решил предложить Бродского. Странно, но чутье подсказывает, что дело может выгореть. Послезавтра поеду с Ренатой в Париж, на конференцию по Эйхенбауму. А в каких университетах ты был? (любовь к университетам разделяю, но частично, п<отому> ч<то> преподавать не очень люблю: будь моя воля, предпочел бы сидеть дома и писать).
Желаю тебе в Новом Году новых книг и новых переводов. И — поездки в Европу. Рената кланяется. Маме, жене, детям — приветы. Обнимаю.
Твой
Игорь
6 дек. 83.
1. Роман Андрея Битова «Пушкинский дом» впервые опубликован «Ардисом» в 1978.
2. Евгений Иванович Вистунов (род. в 1932) — ленинградский журналист. Имеется в виду его статья «Приглашение в западню» (Огонек. 1983. № 46—47).
28. СЕРГЕЙ ДОВЛАТОВ — ИГОРЮ СМИРНОВУ
24 дек<абря 1983>
Ты — почти единственный человек на Западе, как-то реагирующий на посланные ему книги. У нас здесь книжка, подаренная автором, воспринимается как сувенир, ее принимают с улыбкой, но без всякого, даже притворного, намерения прочесть. Более того, ожидать прочтения своей книги считается бестактностью.
Вообще, мое психологическое отношение к книгам на русском языке здесь до странности изменилось. Они для меня; стали чем-то вроде рукописей. И дело не в презрении. Рукопись может быть талантливой, бездарной или гениальной, но это не книга. Раньше рукописи изготовлялись в четырех экземплярах, а теперь в нескольких сотнях и для удобства — с обложкой. (Наверное, в Союзе отношение к ним совсем другое.) Просто я знаю, как они здесь возникают: человек написал ахинею, дал издателю 2000 долларов (месячный заработок ленивого таксиста) и готово. Издания же на иностранных языках порождают какое-то ощущение «реализма». (Любимое, если помнишь, ругательство Мити Карамазова.[1])
Ездить в Союз я бы на твоем месте боялся (при всей академичности твоей работы), просто боялся бы неизвестно чего. Например, того, что приставленные к тебе топтуны замерзнут, ожидая тебя возле ресторана «Чайка», и от злобы набьют тебе <…>.
Вистунова (Евгения?), написавшего антисемитскую статью в «Огоньке», я, кажется, знаю. Вроде бы он из Ленинградского Дома прессы. Мейлаха по-прежнему ужасно жаль. Он, как говорил Мандельштам, — «не создан для тюрьмы». Эренбург описывает в мемуарах, как Мандельштама арестовала в Крыму врангелевская разведка и как на первом же допросе Мандельштам гениально спросил: «Скажите сразу, невиновных вы отпускаете?» А через некоторое время добавил: «Я не создан для тюрьмы».[2]
Я немного знаю лагерную психологию, так вот, по лагерным критериям Миша — человек неприятный. Например, Панченко[3] бы все любили, и даже Азадовского или Рогинского (так что дело не в еврействе), Мейлах же, я чувствую, будет вызывать злобу. Мне кажется, это понятно.
Хорошо и справедливо, что ты выдвинул Бродского на Нобеля, я уверен, что рано или поздно он премию получит, но знающие люди говорят, что после Чеслава Милоша (восточноевропейца) должно пройти лет шесть. Впрочем, знающие люди — это Наталья Шарымова, может и ошибиться.
Из знаменитых учебных заведений я был в Гарварде, в Дартмутском каледже, в старейшем университете Северной Каролины. Мне понравилось — везде. Кроме того, я видел дом, где родился Хемингуэй, комнату в отеле, где умер Томас Вулф, а вот в музеях не был ни разу, и вообще видел очень мало даже в Нью-Йорке. Зато побывал на самой большой барахолке в Америке — в Ноксвиле, где купил отцу трость с набалдашником в виде <…>. (Мой отец живет в соседнем доме, истязуя меня разговорами об искусстве. Странно, оказавшись на Западе, в бездействии, мой папаша искренне уверил себя, что принадлежал к корифеям советского искусства. Он так и говорит: «Умирают друзья, уходит наше поколение: Шостакович, Толубеев, Соловьев-Седой…»
Мать гораздо умнее и ропщет нечасто, но бывает. Жена Лена абсолютно не меняется и даже одета примерно так же, как в Ленинграде: платок, серое пальто и т. д. Откровенно говоря, я был уверен, что на Западе начну носить костюмы, галстуки и прочее, а хожу в такой же отвратительной кожаной куртке, что и дома. Ну и джинсы, разумеется, хотя почти все эмигранты здесь, кроме меня, одеваются по-человечески. Знаешь, недавно мой лит. агент обратился к нескольким влиятельным людям в связи со мной — с просьбой помочь в одном деле, долго объяснять, это связано с рекламой. Обратился в том числе к Бродскому и Воннегуту. Воннегут отделался шутками, то есть, в общем, отказал, а Бродский ответил агенту коротким серьезным письмом с перечислением действий, которые он намерен совершить, и, кажется, выполняет свои обещания. Он действительно один из самых могущественных людей в здешнем литературном мире. Кстати, помнишь ли ты, что с Бродским я познакомился у тебя дома? Мы встретились с ним и с Асей <Пекуровской> на улице и пошли к тебе выпивать.
Ну, обнимаю вас, будьте здоровы.
С. Довлатов
1. См., в частности, главу «Лягавый» части третьей романа Достоевского «Братья Карамазовы»: «Какие страшные трагедии устраивает с людьми реализм! — проговорил Митя в совершенном отчаянии».
2. См. письмо 2, примеч. 2. У Эренбурга одна из фраз звучит немного иначе: «Скажите лучше, невинных вы выпускаете или нет?» И произносятся они в обратной последовательности.
3. Александр Михайлович Панченко (1937—2002) — филолог, специалист по древнерусской литературе; в Пушкинском Доме до 1979 был с И. С. в дружеских отношениях.
29. ИГОРЬ СМИРНОВ — СЕРГЕЮ ДОВЛАТОВУ
Сережа, дорогой, привет!
Не знаю, как в Нью-Йорке, а в Мюнхене твои книги читают. Гейхман, к примеру, забрал у меня твои новые книги и позднее их всячески хвалил. При взятии книг он обещал начать интриговать на радиостанции с тем, чтобы тебя вызвали на неделю в Мюнхен. Не теряю на это надежды. И другие читают. Скажем, философ Боря Гройс[1] (он печатает иногда статьи под названием «Что такое философия?», «Русская философия», «Кьеркегор, Кант, Витгенштейн (ранний), Малевич и Достоевский» и другие). С Гройсом я дружу, как и он со мной, скорее всего по той причине, что каждый из нас является по отношению к партнеру единственным читателем его трудов. Относительно превращения книг на Западе в квази-рукописи (обратного превращению рукописей в квази-книги в СССР) я с тобой вполне согласен. Испытал на собственной шкуре. Книга тиражом в триста экземпляров, напечатанная ее автором на машинке АйБиЭм и затем изданная приятелем офсетной печатью, не может считаться книгой. Но, с другой стороны, в этих наших почти химерических книгах есть что-то небывалое. Такого еще не было. Это не новый жанр, а что-то более важное — новое средство (не) распространения информации. Новый медиум. Страдая, горжусь за нас. В СССР я все же поеду, хотя и неуютно становится, когда я об этом думаю. Я исхожу из того, что в этой стране все централизовано (и потому топтун возле «Чайки»[2] не рискнет без приказа учинить мне членовредительство); как раз самый что ни на есть центр этой централизации сейчас и, видимо, надолго перестал функционировать; в этой неразберихе не до меня. Могут не пустить, не дать визу, но, если пустят, вряд ли будут осложнять отношения с ФРГ, каковая за меня как за государственного чиновника (каковым я являюсь) обязана будет заступиться.
В промежутке между прошлым и нынешним годом я неделю катался на лыжах в Австрии, в горах. Вывихнул руку и чуть не разбил машину на скользкой горной дороге. После отдыха неделю приходил в себя. Тяжело приходится в Альпах человеку, всю сознательную жизнь прожившему на заболоченной финской равнине.
Помню, что это я познакомил тебя с Бродским. Тогда ли это было, когда Аська <Пекуровская> масляными красками написала на стене у меня в комнате: «Вот молот, вот и серп — Это наш советский герб…» и т. д.? Долго затем зарисовывал частушку, чтобы ее не прочел сосед — бывший кагебешник (который все-таки донес на меня, но по другому поводу). Составил письмо о Бродском не без славянской хитрости, написав, что, дескать, он вслед за Набоковым — и русский, и английский писатель одновременно (может, взыграет совесть у нобелевцев, не давших ихней премии Набокову).
Обнимаю.
Всяческие приветы — семейству. Рената кланяется.
Твой
Игорь
16. 01. 84.
1. Борис Ефимович Гройс (род. в 1947) — искусствовед, философ, с конца 1981 пребывает в ФРГ, в 1980-е, живя в Мюнхене, постоянно общается с И. С.
2 Ресторан на углу Невского и канала Грибоедова, вход с набережной, весьма посещаемое место и А. М. Панченко, и С. Д., и И. С.
30. СЕРГЕЙ ДОВЛАТОВ — ИГОРЮ СМИРНОВУ
24 февр. <1984>
Дорогой Игорь, здравствуй!
В отличие от тебя я веду неправдоподобно мещанскую жизнь. Как ты знаешь, и я, и Лена работаем дома, в городе (на «Свободе») я бываю раз в неделю и хотел бы перестроиться на раз в две недели. Все мои бурные отношения с американской литературой осуществляются без меня: агент, переводчик и редакторы общаются между собой, а я раза четыре в год приглашаю их в русский ресторан, где три часа молчу, а затем выкладываю официанту от 200 до 250 долларов.
Книжка американская продается вроде бы неплохо (относительно), рецензий много, больше тридцати, включая несколько «важных» газет и журналов. Посылаю для хвастовства одну, из «Вилледж войс», только не подумай, что это — «Голос деревни». Это — газета, издающаяся в «Гринич вилледж», где живут артисты, художники, джазовые звезды, гомосеки и прочая богема. То есть «Вилледж войс» — это антипод «Н.-Й. Таймс». Если о тебе не пишут в «Таймс», значит ты — не солидный, а если не пишут в «Войс», значит ты — чопорный, нудный, бездарный и, что самое отвратительное, — гетеросексуальный.
Посылаю также из хвастовства рекламное объявление в «Н.-Й. Таймс». Расскажи там кому-нибудь в Ленинграде, уж слишком долго я был какой-то неясной личностью. А здесь меня расхвалили и в «Таймc», и в «Войс» — случай, поверь мне, чуть ли не уникальный.
Игорь, я чувствую, что слишком много пишу о своих лит<ературных> делах, и это, наверное, утомительно, но объяснение в том, что очень поздно началась у меня какая-то профессиональная жизнь…
Бродский всерьез занимается попытками вытащить отца.[1] Раньше мне, грешным делом, казалось, что он придуривается, то есть для виду хлопочет, но и боится лишней обузы, а теперь он взялся всерьез. В это дело ввязались епископы, кардиналы, Вильям Стайрон, Миллер, Зонтаг[2] и другие, и все они не понимают — почему сов. власть не хочет отпустить 81-летнего больного старика, да еще под воздействием таких заступников и при относительной аполитичности самого Бродского. Я, единственный, понимаю, что сов. власть полна глубочайшего презрения не только к Бродскому и его отцу, но и ко всем кардиналам, вместе взятым. А не выпускают старика по той же причине, по какой в сов. газете вдруг долго не публикуют твою статью — просто лень, руки не доходят, прямого указания нет, и вообще — лучше не делать, чем делать.
Что касается успехов Бродского, то тут произошла вроде бы заминка. Когда у него выходила в «Фарраре» книга стихов[3] (он, допустим, без иронии) говорил мне лично: «Это будет событие!» Я уверен, что он ждал Пулитцера или как минимум Премии Амер<иканской> Академии, но даже не был номинирован. Я точно знаю, что он это сильно переживал. Разгадка, видимо, в том, что на его уровне человек из этнического чуда превращается в равноправного участника американской лит<ературной> борьбы, где все разбито (как и всюду) на лобби: левые, правые, западный берег, восточный берег, вокруг одного издания, вокруг другого издания, и даже, я не шучу, гомосеки и не гомосеки. И у него появились враги, причем могущественные. А Бродский, надо сказать, не дипломат, не тактик, он много тут дерзил влиятельным людям, и так далее. Даже у меня, на моем уровне (прости, что опять перехожу к себе), может быть так: где-то что-то не публикуют, потому что редактор сказал: «А, это тип из „Ньюйоркера“, который ублажает дантистов своими обтекаемыми, слащавыми байками. Ну его к черту!» И так далее.
Короче, на всех уровнях жизнь печальна. Помнишь, говорили: «У кого суп жидкий, у кого жемчуг мелкий…»
Обнимаю тебя и приветствую. Не теряю надежды на какую-то фантастическую встречу. С каждым годом все дороже старые ленинградские связи.
Привет Ренате.
Ваш С. Д.
1. Александр Иванович Бродский, отец поэта, умер 29 апреля 1984 в Ленинграде.
2. Уильям Стайрон (Styron; 1925—2006) — американский писатель, романист; Артур Миллер (Miller; 1915—2005) — американский драматург; Сьюзан Зонтаг (Sontag; 1933—2004) — американская писательница, культуролог, с начала 1980-х сблизилась с Бродским.
3. Brodsky J. A Part of Speech. New York: Farrar, Straus & Giroux, 1980.
31. ИГОРЬ СМИРНОВ — СЕРГЕЮ ДОВЛАТОВУ
Сережа, дорогой,
отвечаю на твое письмо с чудовищным опозданием, п<отому> ч<то> был в Ленинграде. Только что вернулся. О тебе все расспрашивали — Андрей Черкасов, Валера Попов и филологическая богема. И даже пародист Александр Иванов[1] сказал, что он знает, что ты очень популярен. Но перед тем, как рассказывать про Ленинград, я поведаю тебе другую историю, возможно, связанную как раз с твоей популярностью. Вчера на «Свободе» раздался телефонный звонок, якобы из Парижа, и звонивший назвался Довлатовым. Затем он сказал, что не может получить наследство в СССР и по сей причине требует, дабы «Свобода» сообщила о таковом притеснении. Но при этом выразил сомнение в том, что «Свобода» его поддержит, потому как там засели одни жиды. На «Свободе» тут же обсудили случившееся и разумно решили, что звонил не Довлатов. Об этом мне только что рассказал Гейхман. Я ему в ответ рассказал всю историю с «наследством», чтобы он еще раз подтвердил в крyгy коллег, что звонил не ты. Так что ты стал объектом идеологической диверсии социализма. Странным образом теперь я должен сказать, что в Л-де у меня создалось впечатление, что КГБ несколько ослабил свою активность. За мной и Ренатой, понятно, следили, но не угрожающе, как в прошлый раз. На таможне тоже не было неприятностей. В городе появилось мясо разных сортов, но исчезло молоко. Успехи в выполнении продовольственной программы народ относит на счет Андропова, который стал национальным героем. Тоска по железному кулаку необычайно сильна. В Л-де — культ Романова.[2] Изменились лозунги на улицах. Вместо «Да здравствует КПСС» — «Ленинградцы, шире внедряйте метод бригадного подряда» и тому подобная экономическая белиберда. Анекдоты рассказываются исключительно о загробном мире и похоронах. Например: на похоронах Андропова человек встречает своего приятеля и спрашивает, как тот достал пропуск на Красную площадь, на что слышит в ответ, что тот достал не пропуск, а абонемент. И т. д. Впервые заметил, что толпа на ленинградских улицах состоит из каких-то полуазиатских лиц. Интеллигентное лицо — такая же редкость, как красивая баба. Знал ли ты хирурга Вадика Пашкова?[3] Кажется, да. Он умер год назад от тромба. Андрей с Варькой в общем благоденствуют, но Варька расстроена из-за того, что ее не пустили в Париж. Следствие по делу Миши Мейлаха закончено. В конце апреля будет суд. Более 100 человек вызывали на допросы. Был обыск у старых интеллигентных <…> Рыковой и Поляковой.[4] Спрашивают о гомосексуальных, коммерческих и «антисоветских» связях Миши. Миша колется, но мне показалось, не без расчета, закладывая только тех, кому его показания ничем не грозят. За откровенность на следствии его никто не осуждает. Азадовский раздался в плечах после лагеря и начал почти самоубийственную войну против КГБ: пишет жалобы на эту организацию в Верховный совет и другие инстанции. Весьма возможно, что его выпустят за границу (по еврейской линии). Советских фильмов в кинотеатрах почти нет: идет «Амаркорд» и что-то с де Фюнесом. Между тем советские фильмы один за другим запрещаются. Писателей печатают плохо. Попова издадут на будущий год, но только то, что он уже издавал раньше в его книжках. Одним словом, мрак, но хорошо хоть без Андропова. Принимали меня с какой-то необычайной нежностью (вероятно, потеряв надежду на то, что: контакты с заграницей будут еще когда-либо возможны). Рецензии на «Компромисс» с удовлетворением прочитал. Через неделю встречусь с Сахно и расскажу ей, что у тебя вышли новые книги: авось, старушка клюнет и разрекламирует их в «Зюддойче цайтунг».
Обнимаю тебя. Приветы всему семейству. Рената кланяется.
Всегда твой
Игорь
28. 03. 84.
1. Александр Александрович Иванов (1936—1996) — московский поэт, пародист.
2. Григорий Васильевич Романов (1923—2008) — в 1970—1983 первый секретарь Ленинградского обкома КПСС, в 1976—1985 — член Политбюро ЦК КПСС, в 1983—1985 — секретарь ЦК КПСС. И. С. имеет в виду пропагандистски раздуваемый «культ Романова». В отношении культуры его политика отличалась агрессивной пренебрежительностью.
3. Вадим Пашков — ленинградский хирург, уролог, работал в больнице № 20 на ул. Гастелло, 21. Приятельствовал с И. С., С. Д., Валерием Поповым и др.
4. Надежда Януарьевна Рыкова (1901—1996), Софья Викторовна Полякова (1914—1994) — ленинградские филологи, переводчики, обе подвергались в 1940-е репрессиям, обе приняли участие в судьбе М. Б. Мейлаха.
32. СЕРГЕЙ ДОВЛАТОВ — ИГОРЮ СМИРНОВУ
28 апреля <1984>
Дорогой Игорь!
Я тоже задержал ответ, потому что шесть недель сочинял повесть «Невидимая газета», это продолжение «Невидимой книги» на американской почве, то есть я как бы сравниваю Америку с Россией через две неудачи: с книжкой и с газетой, и получается, что американские беды и печали все же лучше. В результате пришлось также переписывать и «Невидимую книгу», во-первых, там довольно много глупостей, а во-вторых, я устранил все, что связано с национальным контекстом — в расчете на возможного американского читателя. Сейчас все готово и можно ничего не делать, даже подумываю заняться английским.
Что касается несчастного Мейлаха, то, как бы он ни раскалывался, даже и без всякого расчета, слепо и полностью, все равно ни один нормальный человек не смеет его осуждать. Еще от политических демонстрантов можно чего-то требовать, а Мейлах занимался культурой и совершенно не обязан быть героем. Выиграть у КГБ нормальный человек не может все равно, и разве что Буковский[1], ну и еще двое-трое богатырей, физиологически ненормальных храбрецов, имеют моральное право сетовать на раскалывающихся. Единственное, что мне не очень нравится, это когда Марамзин сначала проклял империалистов, заманивших его в сети бунтарства, а потом держался и продолжает держаться так, как будто он готовил и даже осуществил вооруженное восстание против большевиков.
Игорь, в Кельне сейчас живет и работает талантливый и умный человек Леша Лосев, надеюсь, вы как-то с ним пересечетесь. (Он же — Лифшиц из «Костра», приятель Еремина, Уфлянда, Бродского и т. д.)
Пашкова я хорошо знал, у нас было много приключений общих, как женских, так и водочных, он был несколько ограниченный, но очень добрый, симпатичный и жизнерадостный человек. Несколько месяцев перед моим отъездом мы виделись почти ежедневно. Все очень грустно.
Слышал ли ты хоть что-нибудь о Грубине? Я послал ему за пять лет штук двадцать посылок и не получил в ответ ни единой открытки. Я знаю, что он как минимум жив, потому что на уведомлениях стоит его подпись, но что он делает, где работает?
А теперь и я должен сообщить тебе неприятное известие. Два дня назад повесился в Техасе Яша Виньковецкий.[2] Я не уверен, что ты его хорошо знал и тем более — был с ним в дружбе, поэтому не вдаюсь в подробности. Коротко говоря, он, во-первых, был уволен из «Эксона», крупнейшей нефтяной компании с очень денежной должности, а во-вторых, разочаровался в своей живописи. В результате сгустилась депрессия, плюс ко всему Яша был какой-то невероятно православный (это бывает с крещеными евреями), и Америка в ее техасском (близком по духу к Цхалтубо) варианте его сильно угнетала.[3]
Ренате и всем знакомым — привет.
Мой отец, который из творческих соображений поселился рядом с нами, написал чудовищные мемуары, которые хочет издать сам, взяв у меня для этого 2 тысячи долларов. Там, в частности, есть глава об Ахматовой, а содержание главы в том, что мой папаша никогда не узнавал Ахматову при встрече. Кроме того, он в одной из глав воспроизводит свое поэтическое состязание со Светловым (арбитром в этом блицтурнире представлена пьяная Берггольц), так вот, стихи Светлова папаша забыл, а свои приводит полностью, и там есть такие строчки:
На заре в угрюмом бóре
Львицы рыщут меж стволов…
И еще встречаются такие выражения: «Зал погряз в аплодисментах».[4]
Папаня говорит: «Я вообще небрежно пишу», видя в этом не недостаток, а занятную особенность. Двух тысяч жалко.
Всех обнимаю.
Твой
С. Д.
1. Владимир Константинович Буковский (1942—2019) — правозащитник, писатель. В СССР несколько раз арестовывался, 18 декабря 1976 обменен на лидера чилийских коммунистов Луиса Корвалана, жил в Англии.
2. Яков Аронович Виньковецкий (1938—1984) — геолог, философски мыслящий художник (абстракционист-метафизик), приятель С. Д. с ленинградских времен.
3. Интересно, что на следующий день (29 апреля) С. Д. в письме к Владимовым сообщает о смерти Я. А. Виньковецкого в тех же выражениях, заменяя несколько экзотическое в фонетическом и географическом смысле «Цхалтубо» более нейтральным «Кутаиси» (но и о «Цхалтубо» не забыв: в письме Н. И. Сагаловскому 30 ноября 1985 далекое расстояние определил: «…если автобус идет из Цхалтубо в Сан-Франциско» (см.: Довлатов С. Жизнь и мнения. СПб., 2011. С. 237, 266).
4. Воспоминания Доната Мечика «Выбитые из колеи» напечатаны «N. Y. Memory Publishing» в 1984. В них есть и эпизод с Ахматовой, и «соревнование» со Светловым (только «арбитром» выступает не Ольга Берггольц, а Ольга Лебзак). Подобные приведенным строчки тоже имеются: «Расскажи мне, как в лесном раздолье / Злобно рыщут львицы меж стволов». В 1980-е Д. Мечик выпустил в том же издательстве еще две мемуарные книжки: «Закулисные курьезы» (1986) и «Театральные записки» (1989).
33. ИГОРЬ СМИРНОВ — СЕРГЕЮ ДОВЛАТОВУ
Сережа, дорогой,
только что вернулся из Иерусалима, где был на конференции по Пастернаку. В священном городе витал твой дух, в частности в квартире твоего ученика и поклонника по фамилии Зайчик.[1] Я уже во второй раз был в Иерусалиме, но с тамошним дном соприкоснулся впервые. Зайчик не только сам пьет как лошадь (оставаясь, впрочем, очень симпатичным, почти трогательным), но и жену — местную уроженку — приучил к огненной воде. В Иерусалиме происходит что-то вроде колонизации Чукотки. Полицейские, которые еще недавно представляли себе пьяных за рулем по европейским кинофильмам, теперь научились проверять у водителей содержание алкоголя в крови. Сама же конференция собрала множество некогда связанных с Тарту, как и я, эмигрантов. Так что получилось что-то вроде выездной сессии Тартуского университета, слегка разжиженной коренными американцами. Разговоры со старыми приятелями были все как один скроены по примерно такому образцу: а) жена (муж) работает в иногороднем университете, поэтому приходится держать две квартиры; б) далее речь заходила о машинах, которые в СССР никто водить не умел; в) и, наконец, своей вершины диалог достигал в том месте, где собеседник хвастался тем, что он научился кататься на горных лыжах. Поговорив так несколько раз и осознав, что я попадаю под все перечисленные пункты, я подумал, что нужно что-то менять в жизни, оказавшейся стереотипичной. Кстати, мы с женой купили новую — быструю — машину, которая преобразила мое существование: теперь я трачу всего 3,5 часа, чтобы доехать из Мюнхена в Констанц. Уже начинаю забывать, как выглядят осточертевшие мне поезда.
О Грубине, о котором ты спрашиваешь, я в Ленинграде ничего не слышал. Виньковецкого невероятно жаль. Миша Мейлах, как ты уже, конечно же, знаешь, отказался на суде от показаний, данных во время следствия, и получил 7 + 5.
Он — мужественный человек и, несмотря ни на что, выиграл игру против КГБ. Т. е. я думаю, что он кое-что им сказал, чтобы добиться политического, а не уголовного процесса, а затем сознательно посадил сам себя на 12 лет, отняв у КГБ все то, что они выиграли у него.
С Лосевым пока не пересекался. Надо признаться, что в Кельне я еще ни разу не был, а с профессором Казаком[2], с которым сотрудничает Лосев, отношений не поддерживаю. Но, может быть, как-нибудь увидимся.
Сережа, вскоре я пошлю тебе два оттиска моей статьи о «Лимошке» — один для тебя (его читать не стоит), а другой для Вайля/Гениса: передай им, пожалуйста, при случае.
Твое намерение заниматься английским всячески поддерживаю и пытаюсь заставить себя сделать то же самое (не исключено, что я получу на семестр приглашение из какого-нибудь американского университета).
Обнимаю тебя. Привет — семейству. Рената, ведшая себя в Иерусалиме крайне распущенно, кланяется.
Твой Игорь
31. 05. 84
1. Марк Меерович Зайчик (род. в 1947) — прозаик, журналист, в 1973 репатриировался в Израиль, печатался в «Континенте», автор книги «Феномен» (Ardis Publishing, 1985) и др., приятель С. Д. с ленинградских времен.
2. Вольфганг Кáзак (Kasack; 1927—2003) — немецкий славист, переводчик, автор энциклопедического издания «Lexikon der russischen Literatur ab 1917» (1976); русский перевод, с дополнениями: Казак В. Лексикон русской литературы XX века. М., 1996.
34. СЕРГЕЙ ДОВЛАТОВ — ИГОРЮ СМИРНОВУ
23 июня <1984>
Дорогой Игорь!
Лена с младенцем уехала на дачу, а я сижу в Нью-Йорке и время от времени отвожу им (как в былые годы из Ленинграда в Парголово) дефицитные русские продукты. Жара у нас такая, что ни о пьянстве, ни тем более о блуде — невозможно и помыслить. Я спускаюсь за почтой в просторных голубых трусах, что даже по здешним меркам — шокинг.
Зайчика я хорошо помню. Кстати, он сегодня утром звонил мне из Иерусалима с довольно абстрактным вопросом: надо ли ему издавать свою книгу?
А познакомились мы когда-то на ЛИТО у Бакинского.[1] Зайчик был тогда автором полутора вздорных страниц, носил безвкусный и труднопроизносимый псевдоним — Арн и обнаруживал склонность к восхищению самим собой. При знакомстве он спросил меня как старшего — стоит ли ему заниматься литературой или присоединиться к шайке грабителей? Я посоветовал литературу, и вот результат.
Ты написал мне, что Зайчик много пьет, а он по телефону то же самое сказал о тебе, но добавил, что ты совершенно не пьянеешь. С каких это пор?
Попадался ли тебе журнал «Мулета-А»?[2] Меня это издание, признаться, очень разочаровало. Даже неловко объяснять им, что существо авангардизма в абсолютной новизне, поэтому если кто-то сейчас нарисует черный треугольник вместо черного квадрата, то это даже не ноль, а минус. А как дивно Лимонов упрекает Бродского в порнографии! И Синявский с Бахчаняном, талантливые люди, зачем-то прибились к этой худосочной шпане. В общем, как говорит тот же Бахчанян — авангордиться нечем.
Мейлаха жаль безумно. Тем более, что здесь распространяется сплетня, что Мейлаха посадили за спекуляцию не то книгами, не то «Волгами». Во всяком случае, когда Боря Парамонов хотел сделать о нем передачу на «Либерти», ее не пропустили.
Когда-то я перетаскал от Игоря Ефимова множество нелегальных книг и довольно много возился с переправкой своих и чужих рукописей на Запад (кстати, отправил килограмма три бумаг от Мейлаха), так вот, хотя ничего очень уж опасного я не делал, но все-таки думал: вот посадят меня года на два, а знакомые при этом легко поверят, что меня посадили за пьяное хулиганство. Представляю себе, как это чудовищно обидно.
Где же твой труд о Лимонове?
Как было бы хорошо, если бы ты приехал на семестр! Меня то вроде бы приглашают в Европу разные учреждения, а потом эти приглашения глохнут. Ехать же за собственные деньги психологически не желаю. Да и как я поеду? Если с Леной, то куда деть ребенка? А без нее — свинство. Вот если бы меня пригласило издательство, была бы деловая поездка. Ладно, подождем. Хотя прохиндей Алешковский, издав единственную книжку во Франции, объездил весь мир.
Все, я пошел в душ. Кругом жара и липкая мерзость.
Привет Ренате.
С. Д.
1 Виктор Семенович Бакинский (1907—1990) — прозаик, литературовед, в 1960-е вел в Доме писателя ЛИТО, в которое приходили С. Д., а также некоторое число почти не допускавшихся к печати молодых писателей Ленинграда.
2 «Мулета» — нонконформистский альманах, издававшийся в Париже с 1984 года актером, художником, поэтом Владимиром «Тóлстым» Котляровым.
35. ИГОРЬ СМИРНОВ — СЕРГЕЮ ДОВЛАТОВУ
Сережа, дорогой,
не отвечал сразу на твое письмо, выжидая приезда в Мюнхен Лосева, дабы сообщить тебе об этом факте. Он гостил здесь 3 дня — милый, ленинградский. Зазывал меня написать для его сборника статью о Бродском, попытаюсь, хотя и пребываю в непрекращающемся цейтноте.
Не представляю себе, как бы организовать твою поездку в Европу. Наш университет в Констанце может выплатить только 400 марок (чуть больше 100 долларов), а это — не деньги. Гейхман строит новый дом и еще собирается покупать мобил (третий дом), так что он — при деле и о том, что собирался пробить твой приезд по радиолинии, пока не вспоминал. Кстати, о радио: я навел справки о передаче насчет Миши Мейлаха. Передача была (ее сделала Горбаневская). А что касается отказа от такого рода передачи, то это — инициатива нью-йоркского отделения. О «Мулете» долго рассуждать не приходится. Лимонов оставляет жалкое впечатление не потому, что он рискнул выступить против Бродского (это, так сказать, право нового поколения), но потому, что не нашел никаких аргументов, которыми мог бы оправдать свое творчество и потревожить стихи Иосифа. Нe понимаю, зачем Синявские поддерживают этот альманах. Если по прибытии этого письма ты так и не получишь статейку о Лимонове, то подтверди неполучение, и я вышлю тебе ее во второй раз. (Сбой мог произойти из-за того, что статью отправлял не я сам, а университет, кстати, не помню какой, то ли Мюнхенский, то ли Констанцский). Что касается пьянства и Зайчика, то я пью немного, временами вообще ничего не пью (а дома у Зайчика половинил), но, увы мне, совсем не чувствую границы между «еще не» и «уже», а потому иногда по-прежнему напиваюсь. Правда, не в немецких домах, а в русских.
Через неделю заканчивается летний семестр. Первую треть августа буду сидеть в Мюнхене и писать, 17-го собираюсь на два дня в Будапешт, куда туристами приезжают Валера Попов и Нонночка[1] (не понимаю, как я их разыщу в миллионном городе), а в конце августа мы с Ренатой намылились в северную Италию. Прискорбен тот факт, что недавно я в щепки разнес только что купленный, дорогой автомобиль (ребра болят до сих пор), и потому в Италию придется ехать на старом, вонючем, тихоходном Фольксвагене. Страховое общество полностью оплачивает покупку еще одного автомобиля, аналогичного разбитому, но дело в том, что немцы долго бастовали, требуя 35-часовой рабочей недели, и вообще прекратили выпуск автомобилей. Так что новой машины придется ждать до октября.
Таковы новости. Обнимаю тебя. Лене, семье — приветы. Рената (лежащая в данный момент в постели с гриппом) велит кланяться.
Твой
Игорь
23. 07. 84.
P. S. Из Ленинграда никаких новостей.
1. Жена Валерия Попова.
36. СЕРГЕЙ ДОВЛАТОВ — ИГОРЮ СМИРНОВУ
3 авг <1984>
Дорогой Игорь!
О моей поездке в Европу не думай, я, откровенно говоря, не очень склонен разъезжать. Без кокетства скажу — мне и повидать-то, в общем, некого, кроме тебя. Марамзин будет ругаться насчет политики и ненавидеть меня за либерализм, Синявские, как я уверен, хорошо ко мне относятся, но равных отношений с ними не получилось, Лимонов стал неприятен, Гладилин[1] как-то уж слишком прост (при всех его достоинствах — прямоте, дружелюбии), Гейхман дважды был в Нью-Йорке, но мы не сблизились, он остался для меня чрезвычайно колоритным, но посторонним человеком, остальных я почти не знаю. Делоне[2] был хороший парень, но умер. Хорошо ехать в Европу за Нобелевской премией, а так болтаться — нелепо, музеев и достопримечательностей я не люблю, к природе равнодушен и т. д. А люблю я жрать, пить, читать и насчет женского пола. Пить мне нельзя, иначе действительно, без шуток, подохну, с женским полом завязано, чтобы просто не выглядеть смешным при двух (законных) детях и седой голове. У нас тут работала симпатичная русская барышня в магазине очков, все говорила: «Давайте как-нибудь посидим», но я подумал — есть что-то гнусное даже в литературном смысле: утром езжу мимо этого магазина с детской коляской, а вечером пойду размахивать хером — не годится.
С нами произошла такая занятная американа: меня неделю назад снимал фотограф из «Нью-Йорк Таймс» для очередной (дурацкой) статьи о русских в Америке, играл с нашим Колей, показывал ему фокусы, а на следующий день позвонила агентша (по его рекомендации), сказала, что нужен трехлетний мальчик для коммерческого телеролика, рекламирующего «Америкен экспресс». Мы два раза возили Колю на какие-то пробы, и я был уверен, что он не подойдет, потому что, с одной стороны, он — не японец, не гаитянин и не негр, а с другой стороны — явно не ариец, нечто промежуточное. И вот сегодня выяснилось, что Никеша подошел, и в понедельник рано утром съемка. Мы спросили, почему так рано (надо быть в агентстве, а это, как и все в Нью-Йорке, далеко — в 7 часов), но продюсер ответил: «Такова жизнь артиста». Помимо всего прочего, нам заплатят довольно ощутимые деньги, и вообще — все это интересно.
Передачу о Мейлахе запретили в Нью-Йорке, потому что, как я слышал от Б. Парамонова, на Мишу очень тянет одна здешняя влиятельная дама — Вероника Штейн[3], сестра первой жены Солженицына, диссидентка, курсистка, Мария Спиридонова, представитель Солженицына на земле, мне она давно не нравится.
Два оттиска о Лимонове я получил[4] — спасибо. С тем, что я понял, а это процентов шесть, вполне согласен. Вайль и Генис, закончившие университет, поймут процентов девять. Но вообще-то не думай, что у меня есть обывательский скептицизм к твоей науке, я знал многих тартуских филологов, видел, живя в Таллине, и самого Лотмана, выслушивал пространные лекции Саши Кондратова[5] и вполне это дело уважаю. Просто мне совершенно незнаком этот язык и терминология, чтобы хоть что-то понимать.
Валерию Попову и Нонне — огромный привет. Уверен, что ты их разыщешь. В свое время мой заграничный дядя разыскал в Риме мою жену, а через полгода, также вслепую, разыскал меня в Вене. Все-таки Венгрия — не Мордовия, там должна быть какая-то справочно-телефонно-гостиничная служба.
Все мои знакомые презрительно советуют мне купить машину и научиться ездить, и все они до единого хотя бы раз побывали в страшных авариях. Коля вырастет, будет меня катать на старости лет.
Ну, будь здоров. Привет Ренате, пусть не хворает.
Обнимаю. Твой
С. Д.
1. Анатолий Тихонович Гладилин (1935—2018) — писатель, диссидент, в 1976 эмигрировал, жил в Париже.
2. Вадим Николаевич Делоне (1947—1983) — поэт, правозащитник, в 1966 исключен из московского Педагогического института, участник демонстрации на Красной площади 25 августа 1968 против вторжения в Чехословакию, около 3 лет провел в лагере. С 1976 в эмиграции, жил в Париже.
3. Вероника Валентиновна Туркина, в замужестве Штейн (1926—2021) — филолог, с 1972 в эмиграции, заведовала в Нью-Йорке «тамиздатом» и снабжала им гостей. С Солженицыным знакома с 1940, двоюродная сестра Н. А. Решетовской, первой его жены.
4. См. примеч. 2 к письму 24.
5. Александр Михайлович Кондратов (1931—1993) — поэт, прозаик, лингвист, публицист, cпортсмен; ленинградский приятель С. Д.
37. ИГОРЬ СМИРНОВ — СЕРГЕЮ ДОВЛАТОВУ
Сережа, дорогой,
я оказался не таким везучим, как твой заграничный дядя. Попова в Будапеште мне разыскать не удалось. Я отправился туда на ночь и два дня. Утром первого дня в вагоне поезда Вена — Будапешт, только что пересекшего границу, я услышал слова, которые мне, слава богу, не доводилось слышать в СССР: «С вещами на выход!» Оказалось, что я не имею права ехать в Венгрию без визы (между тем венгерское посольство в Германии мне это право гарантировало). Вторую напомнившую мне о моем связанном с реальным социализмом прошлом фразу я услышал от начальника погранохраны, когда сослался на посольские заверения, что-де всякий сов. гражданин может беспрепятственно попасть в Венгрию. Начальник сказал то, что должен был сказать начальник, а именно, что он здесь начальник. Но далее выяснилось, что венгерский и советский социализм совпадают скорее по форме, чем по содержанию. Мне было приказано ждать обратного поезда на Вену и никуда не отлучаться с вокзала. Обнаружив, что никому до меня нет дела, я отлучился, понятно, в магазин, где закупил мой самый любимый напиток — палинку — в количестве, соответствующем моей любви к нему. Через некоторое время начальник погранохраны, я и испанский шахматист, которого ссадили, как и меня, ввиду отсутствия визы, были смертельно пьяны. Дальнейшее припоминается отрывками: мы втроем куда-то ехали, где-то фотографировались, какие-то венгерские девушки, ласково улыбаясь, выдавали мне визу, пограничник и испанец играли в шахматы и, наконец, глубокой ночью я осознал себя находящимся в гостинице «Гелерт», стоящей в центре Будапешта… Искать Валеру в эту ночь я не стал, потому что сильно икал и был не в состоянии из-за икоты объяснить портье, кого я ищу. Ты хорошо можешь представить, как я удивился утром, найдя себя в номере гостиницы. Я опохмелился остатками палинки, воодушевился и отправился на поиски Валеры. Увы, день был субботой и все справочные службы не работали. Тогда я стал бродить по городу в надежде, что судьба сведет меня с советскими туристами. Но этого не случилось. Я не был в Будапеште 2 года. Нужно сказать, что за это время город разбогател и отличается от западноевропейских городов в основном только марками автомобилей. Это, разумеется, поверхностное впечатление, но и оно радует.
Сегодня мы с Ренатой уезжаем отдыхать в Италию. Собираемся вернуться через месяц. Пиши, о чем пишешь и как прошли Колины съемки. История с Колей подтверждает, что Америка — страна неограниченных возможностей. Между тем русские дети в Мюнхене озабочены только одним: они должны хорошо учиться, чтобы из начальной школы попасть в гимназию. Из-за чего болеют астмой и другими психосоматическими заболеваниями. Передавай привет твоему семейству. Рената кланяется. Обнимаю. Всегда твой
Игорь
22 авг. 84.
38. ИГОРЬ СМИРНОВ — СЕРГЕЮ ДОВЛАТОВУ
<4 окт. 1984>
Сережа, дорогой,
спасибо за прославление лимоноведения. Обнаружил твою заметку, вернувшись из Италии, но не мог сразу ответить, п<отому> ч<то> нужно было мчаться в Вену, на очередную конференцию. Там я, между прочим, встретил Любимова, ставящего (в 3-й раз) «Преступление и наказание». Он еще не потерял надежду вернуться в Москву и говорит в основном об Андропове. Из СССР доходят мрачные сведения о том, что все боятся встречаться с иноземцами, что милиция проверяет документы на улицах и пр. Видел фильм (любительский), в к<оторо>м запечатлены два конных милиционера, мчащихся по сестрорецкому пляжу.
Обнимаю тебя. Приветы — семейству. В «Р<усской> М<ысли>» заметил рекламу воспоминаний твоего отца.
Твой Игорь
Рената кланяется.
P. S. Есть слабая надежда, что выпустят (из СССР) Азадовского.
39. СЕРГЕЙ ДОВЛАТОВ — ИГОРЮ СМИРНОВУ
29 окт. <1984>
Дорогой Ингемар!
Ты пишешь: «спасибо за прославление лимоноведения. Обнаружил твою заметку…» И пр. Заметку написал не я, а Вайль с Генисом[1], более того, там в конце какая-то разбитная интонация, которая вызвала мою досаду.
Я им сказал по телефону, отправив твой оттиск: «Над структурализмом и так все невежды потешаются, и это уже стало пошлостью. Не могли бы вы в самых примитивных демократических формах объяснить читателям суть этого метода?» Они сказали: «Попробуем». Но, видно, поленились. Уверен, что это возможно, тем более что они парнишки развитые и формально образованные. А так я мог написать и без них.
Но это все, конечно, ерунда.
Кое-какие слухи, довольно мрачные, доходят из Союза и до меня. Охапкин[2], например, в сумасшедшем доме. Причем он действительно невротик и неадекватный человек, уверен, что он врачам толкает цитаты из Св. писания, то есть — энергично дает на себя материал.
Одного моего знакомого напечатали в амер<иканском> университетском журнальчике, буквально — два стихотворения в переводах С. Карлинского[3], так этот несчастный мне пишет: «Живу я скучно и однообразно, ничто меня не радует, даже моя АМЕРИКАНСКАЯ СЛАВА меня не волнует…» И т. д. Я ведь был почти таким же безумцем 7 лет назад.
Все у нас по-прежнему, високосный год прошелся гусеницами, папаша, Лена и Катя — побывали в больницах. Литературных успехов маловато, хвастать особенно нечем. Вообще, вся культурная нью-йоркская жизнь затухает во всех разделах, и только холуйство, вопреки всему, растет и ширится. Ей-богу, я знаю людей, которые в московских и ленинградских редакциях вели себя смелее и независимее, чем здесь. Всякая эмиграция — говенное дело, а наша — это что-то особенное. Главное, все эти холуйские телодвижения и фигурации ни к чему не ведут, ничего не сулят, эмигрантская власть, эмигрантские деньги, эмигрантская слава — все это фикция и чепуха. Тем противнее. Кажется, судя по некоторым сведениям, русские в Европе ведут себя получше.
Если что-то прояснится с Азадовским, сообщи, пожалуйста, мне. Пусть бы хоть что-то произошло человеческое.
Обнимаю. Привет Ренате.
Твой
С. Довлатов
1. Вайль П., Генис А. «В Москву! В Москву!». Статья печаталась в эмигрантской периодике. Доступная перепечатка: Искусство кино. 1992. № 7. С. 80—86.
2. Олег Александрович Охапкин (1944—2008) — один из известных ленинградских поэтов, участников нонконформистского движения.
3. Семен (Саймон) Аркадьевич Карлинский (Karlinsky; 1924—2009) — американский славист, заведующий кафедрой славянских языков и литературы Калифорнийского университета в Беркли.
40. СЕРГЕЙ ДОВЛАТОВ — ИГОРЮ СМИРНОВУ
10 янв. <1985>
Дорогой Игорь,
внезапно обнаружил твое письмо среди «неотвеченных», а значит, наша переписка, и без того не слишком бурная, приостановилась на этот раз из-за меня. Прими запоздалые поздравления с Новым годом, желаю тебе самых разнообразных удач.
В нашем диком бешеном Нью-Йорке абсолютно ничего не происходит. Закрываются последние эмигрантские издания, теперь уже без скандалов и без всяких объяснений. Русские в Нью-Йорке почти не видятся друг с другом, все живут в отдалении, и тема телефонных разговоров одна: «Ничего не происходит».
Вероятно, я достиг середины какого-то тишайшего пятилетия своей жизни, пишу скрипты для «Либерти», кое-что сочиняю, раз в год-полтора выходили и будут выходить мои книжки по-русски, каждая вторая из них будет переведена на английский, но никаких сенсаций в результате не произойдет. Дома все более или менее здоровы (с недавних пор), Коля — прелесть, Катя учится, мать и папаша — живы. Вероятно, это и есть нормальная жизнь, то есть в семье, а не в обществе, но я все не могу к этому привыкнуть. Советская власть меня дико избаловала, внушив, что все несчастья оттого, что меня не публикуют, а уж когда опубликуют, то мир взорвется от рукоплесканий. В общем, я не совсем был готов к норме, к нормальному ходу событий, но вот привыкаю.
В конце орвелловского года[1] у нас все болели, даже я простудился и чуть не умер от страданий, потому что совершенно не привык болеть ничем, кроме похмелья, даже наша очень старая собака болела и ей вырезали опухоль в матке, и даже наша бэби-ситтер (нянька) воспламенилась, стоя у газовой плиты в синтетической пижаме, и теперь все еще лежит в больнице. Надеюсь, этот год будет получше.
А так — все нормально. Америка, конечно, замечательная страна, но я слишком поздно здесь оказался. Эмиграция же здешняя за редкими исключениями — помойка. Будь я настоящим лицемером и подлецом и ухитрись перебраться обратно в Союз, я бы мог до конца своей жизни писать абсолютно правдивые обличительные статьи об эмиграции, не хуже Цезаря Солодаря.[2]
Несмотря ни на что, литература (чтение и писание) — единственное, что меня интересует, буду и дальше читать и писать. В конце концов, пóшло сокрушаться, что ты не Лев Толстой. Вот сейчас пишу книжку о своей одежде, о содержимом эмигрантского чемодана, выясняется, что за каждой вещью стоит какая-то бурная история. В общем, что-то вроде «13 трубок».[3]
Говорит ли тебе что-нибудь имя — Кирилл Успенский (он же — Косцинский)? Этот чрезвычайно симпатичный старик недавно умер.[4]
Не хочется кончать письмо на этой ноте. Мой агент выбивает для меня огромный грант — 20 тысяч, от Нац. фонда искусств (Бродский говорит: «Все мы — дети капитана Гранта»). Не дадут, конечно, но мечтать об этом приятно. Мне очень нравится принятая форма отказа: «Сообщаем, что вы оказались среди огромного большинства тех, кто не смог получить наш грант». То есть тебя как будто поздравляют.
Ну, всего тебе доброго. Привет Ренате. Что у тебя с преподаванием в Америке? Помнится, был такой проект?
Обнимаю
С. Д.
1. Аллюзия на антиутопию Дж. Оруэлла «1984» (1949).
2. Цезарь Самойлович Солодарь (1909—1992) — советский писатель, журналист, драматург.
3. Аллюзия на книгу Ильи Эренбурга «Тринадцать трубок» (1923).
4. Кирилл Косцинский умер 28 декабря 1984 в Бостоне.
41. ИГОРЬ СМИРНОВ — СЕРГЕЮ ДОВЛАТОВУ
Сережа, дорогой!
очень обрадовался твоему письму. Я как раз собрался тебе писать, чтобы посетовать на мою поездку в Л-д (был там в самом конце декабря). Ситуация была такова. Когда я был в Л-де в марте прошлого года, я поругался с Панченкой. Моя бывшая ассистентка по университету, некая Наташа Герасимова[1], сказала мне, что Панченко вступает в партию, чтобы стать директором Пушкинского Дома. После этого я пришел в гости к Ларисе Степановой и ее нынешнему мужу и моему приятелю Гарику Левинтону, позвонил Панченке и всячески его обругал. О чем не жалею, хотя позднее и выяснилось, что в партию он не вступает. Ссора давно назрела <…>. Ввиду общей установки на терпимость я пока не могу ссориться с людьми по идеологическим причинам. Хуже (для меня) то, что Панченко, узнав о моем намерении уехать из Сов. Союза, вначале повел себя по отношению ко мне агрессивно, а затем вообще прекратил общение (на те полтора года, пока я сидел в отказе). Уже после того, как я обосновался в Германии, в Л-д приехала моя начальница из Констанца. Она встретилась там с Панченкой, и он в течение 9 часов рассказывал ей о моей подноготной, отзываясь обо мне, мало сказать, нелестно. Так что то, что я сделал, было правильно, пусть и неправильно мотивировано. Далее: Лариса дружит с Панченкой. Она попросила меня, чтобы я позвонил ему и извинился. Что я и сделал. Он же говорить со мной не захотел. В трубке раздалось какое-то рычанье. Нa этом инцидент был как будто исчерпан. Когда я приехал теперь в Л-д, мне тотчас позвонил Гарик и сообщил, что в их (с Ларисой) квартире не убрано, поэтому они принять меня не могут, что он вообще-то хотел бы со мной встретиться, но, право, не знает когда, и что он написал мне письмо, в котором делает мне выговор за мой мартовский приезд в Л-д. Я послал его на <…>. После чего, честно говоря, запил и загулял (с Валерой Поповым, Светиком Островым[2], который, хотя и начал писать портреты Ленина, но хуже от этого не стал, и с Никитой Дубровичем[3], которому я привез в подарок нож в надежде, что он убьет наконец свою жену — сталинистку Ирку из Интуриста). В процессе запоя я встретился с Наташей Герасимовой (см. выше), которая пожаловалась на Ларису, что та, дескать, указала на нее (Наташу) как на главную виновницу нашей с Панченко ссоры. Со стороны Ларисы это было подло, п<отому> ч<то> Панченко (человек в литературоведческом мире влиятельный) стал интриговать против Наташи (человека беззащитного и оказавшегося на грани выгона из университета, где она работает). <…> Дальнейшие три дня поездки прошли в попытках отпиться пивом и в мучительном самоанализе. В конце концов я пришел к выводу, что жить на две страны нельзя. Они (там) не могут примириться с мыслью, что мы — здесь. Они этого нам не прощают. Мы (с их идиотской точки зрения) — реализация их тайных желаний. Мы — их бессознательное. Когда это их бессознательное вдруг принимает некий реальный облик (как в случае моих наездов), тогда они начинают слегка сходить с ума. Соответственно они — наше бессознательное. И я тоже схожу с ума, когда вижу моих старых друзей. А жить нормально мы можем настолько, насколько мы можем преодолеть бессознательное, т. е. наше безумие. Поэтому я решил прекратить поездки в Л-д. Надеюсь, что в этом году вызову на месяц мою маму в Германию.
В целом впечатление от Л-да мрачное. В ресторанах запретили исполнение западной музыки. Славу Самсонова[4], Андрея Черкасова, Шуру Белянина[5] и (видимо, неизвестного тебе) Диму Соломахина[6] вызывали в ГБ, где им было сказано, что я шпион. Результат запугивания — ничейный. Слава и Андрей все жe со мной встретились. С Андреем и Варькой мы пили и за тебя, Валера и Слава о тебе интенсивно расспрашивали. Андрей в течение этого года должен защитить докторскую диссертацию. Варька бросила работу и похорошела. Советский народ совсем <…>. Вместо того чтобы бояться иностранцев, как это предписывает новый закон, народ охотно к ним (ко мне) подходит к начинает тут жe поносить сов. власть. Я думаю, что народу не нравится слабая власть (Черненко больной и борьба между Романовым и Горбачевым), а не советская власть. Много общался с Костей Азадовским. Видимо, его выпустят (за него хлопотали два австрийских канцлера — Крайский и Зиновац[7]). Но пока заставляют заново оформить все документы — среди прочего, требуют новый израильский вызов. Миша Мейлах до августа был в Ленинградской тюрьме, а теперь в Перми, в пос. Чусовое. Он — героический человек, но в Л-де этого никто не понимает и его ругают за то, что он якобы плохо вел себя на следствии. Охапкин вроде бы действительно свихнулся (ГБ здесь ни при чем). Помнишь ли ты Ларису Морозову?[8] Она <…> развелась с академиком Кондратьевым[9], вышла замуж за шведа и переезжает теперь в Стокгольм.
Я собираюсь приехать в Вашингтон (на конференцию) 30 октября сего года. А затем (или перед этим) приехать и в Нью-Йорк. Жду «13 шмоток»[10]. Это хорошая идея! При случае скажи Иосифу «спасибо» за то, что он нашел время встретиться и поболтать с моей начальницей (которая была в Н.-Й. в конце прошлого года).
Обнимаю и целую тебя. Надеюсь, что этот год будет не таким мерзким, как прошлый. Рената кланяется. Передавай приветы — маме и жене.
Твой
Игорь
19. 01. 85
1. Наталья Михайловна Герасимова (1952—2006) — фольклорист, преподаватель филфака СПбГУ, с 1988 жена Андрея Битова.
2. Светозар Александрович Остров (род. в 1941) — ленинградский художник, график и иллюстратор.
3. Никита Аркадьевич Дубрович (1941—1996) — гидрометеоролог, кандидат, затем доктор физико-математических наук, ленинградский приятель И. С. и Валерия Попова.
4. Станислав Петрович Самсонов (род. в 1940) — выпускник ЛЭТИ, кандидат технических наук, занимался разработкой особо чистых биопрепаратов, ленинградский приятель И. С.
5. Александр Николаевич Белянин (род. в 1939) — преподаватель ЛЭТИ, ленинградский приятель И. С.
6. Дмитрий Иванович Соломахин (род. в 1939) — инженер-электрик, ленинградский приятель И. С.
7. Бруно Крайский (Kreisky; 1911—1990) — канцлер Австрии (1970—1983); Фред Зиновац (Sinowatz; 1929—2008) — канцлер Австрии (1983—1986).
8. Лариса Георгиевна Морозова (род. в 1940) — в 1961 окончила филфак, вышла замуж за ректора ЛГУ К. Я. Кондратьева, живет в С.-Петербурге.
9. Кирилл Яковлевич Кондратьев (1920—2006) — геофизик, академик АН СССР (1984), ректор ЛГУ (1964—1970).
10. Имеется в виду готовящаяся С. Д. книга «Чемодан» (Tenafly, NJ: Hermitage, 1986).
42. СЕРГЕЙ ДОВЛАТОВ — ИГОРЮ СМИРНОВУ
26 янв. <1985>
Дорогой Игорь,
может быть, то и хорошо, что ты не будешь больше ездить в Ленинград. И дело не только в психологии. Я уверен, что такое противоестественное дело, как наезды с Запада (с того света) в СССР, рано или поздно кончатся какой-нибудь противоестественной неприятностью. Даже если КГБ ничего плохого тебе не делает, отвратительна мысль, что МОЖЕТ сделать все что угодно. Допустим, у них возникнет претензия к тебе, а дальше все очень просто. Ты пьющий, тебя легко спровоцировать на драку, а там и покалечить. Самое главное, что 90 % любящих тебя друзей скажут: «КГБ тут ни при чем, Гага всегда это дело любил». В общем, у меня такое чувство, почти уверенность, что добром это не кончилось бы. Да еще не забывай, что и здешние говноеды скажут, что ты полковник госбезопасности.
Марье Синявской до сих пор не прощают ее поездки в Союз. Хотя при этом я догадываюсь, что, будучи отчасти советским гражданином, НЕ ЭМИГРАНТСКИМ ученым, ты выигрываешь в смысле престижа. Но это уже не совсем понятная для меня область.
Что касается Саши Панченко, то я всегда чувствовал себя при нем неловко. Человек он очень обаятельный, и уж, наверное, полон всяческой учености, но какая-то посконно-славянская нота всегда меня беспокоила. Дружил и выпивал с ним Грубин, а я присутствовал со стороны Грубина, чувствуя себя с Панченко в пропорции большого государства и автономной республики. При всех различиях есть в таких славянских людях, как Саша Шевелев, Лида Гладкая, Горбовский[1] — что-то общее и неприятное, что более всего заметно в их лучшем представителе — Солженицыне. Это трудно сформулировать, но при любом происхождении и при любом уровне культуры они каким-то странным образом не являются интеллигентами, во всяком случае, не принадлежат к той интеллигенции, которая мне нравится. Может быть, они лишены тех недостатков интеллигенции, которые мне совершенно необходимы.
Может быть, мне вообще претят ярко выраженные национальные характеры, поскольку здешние ярко выраженные евреи тоже для меня совершенно невыносимы. Тех немногих ярко выраженных кавказцев, которых я знал, хотелось окунуть в валерьянку или напоить бромом.
Гарика Левинтона (такое ощущение, что в фамилии не хватает какой-то буквы) я не знаю, но про его отца Ахилла Левинтона[2] слышал от Серманов много хорошего. Этот Ахилл с каким-то особенным благородством переносил сталинские репрессии. Еще больше мне нравится отец Ларисы Степановой, насколько я помню, это был красивый, изысканный человек, хотя, впрочем, тогда он был в нашем возрасте, а значит, должен был постареть. Могу уверить тебя на основании своего гигантского опыта, что ничего так легко не прощается и не забывается в России, как оскорбления по пьянке. Люди, которым я приносил наутро свои извинения, чаще всего даже не понимали, о чем я говорю. Так что не расстраивайся. Когда я морально умирал после запоев, мой мудрый, хоть и преступный, брат говорил: «Непоправимы три вещи: если ты физически умер, если ты много лет стучишь и если ты полностью бездарен». Еще более важная мудрость, связанная с алкоголем, заключается в том, что мы всегда думаем, что всем до нас есть дело, а на самом деле никому до нас никакого дела нет, все заняты только собой. Если тебе завтра сообщат, что я лежал пьяный поперек Бродвея и задирал проходящим женщинам юбки, тебе это, скорее всего, даже понравится.
Если будешь в Нью-Йорке, живи у нас. Условия полностью совпадают с поговоркой: «В тесноте да не в обиде». Впрочем, ты будешь, можно сказать, в отдельной комнате, в так называемой гостиной, через которую будет среди ночи проплывать моя непутевая дочь и куда будет рано утром выбегать с голой жопой сынок Коля. Учти, что в десяти метрах от нашего дома — два русских продовольственных магазина с икрой, селедкой, серым зельцем, горчицей и пельменями. Если я в это время буду не пить, то вызову для тебя собутыльников любого пола.
Нью-Йорк, как я понимаю, это — небоскребы + макет всего земного шара, так что ты, объездивший всю Европу и Израиль, ничего особенного здесь не увидишь.
Пойдем в два-три музея (в которых я до сих пор не был), съездим в Гринвич-Вилледж, это довольно колоритное пристанище богемы, и еще — на Брайтон-Бич, это, как ты знаешь, 25-тысячная русская колония. Да еще можно побывать в негритянском бардаке, где совсем необязательно и даже трудновато блудить, поскольку черные девушки умеют вытягивать деньги, ничего не давая взамен. Может быть, позвоним кому-то из русских джазистов и посидим в джазовом клубе — здесь действительно можно увидеть живого Гиллеспи с трубой.
Да, пока не забыл. Для порядка должен сказать, что Панченко всегда о тебе говорил с большой любовью, и профессионально, и человечески.
Еcли будет случай или эзопов шанс, сообщи Валерию Попову, что его рассказ «Ювобль» входит в местную антологию (на русском языке) лучших рассказов. И вообще, у него тут есть большие поклонники, начиная с Вайля и Гениса. А эту антологию издатель (Ефимов) будет проталкивать на английский.
Ну, будь здоров. Ждем тебя. Привет Ренате.
С. Довлатов
P. S. Игорь, не знаешь ли ты, кто автор книги «В краю непуганых идиотов» об Ильфе с Петровым, подписанной — Авель Курдюмов?[3] Серман[4] мне сказал, что я хорошо знаю автора, но кто он — секрет.
С.
Книга очень хорошая.
1. Ленинградские поэты: Александр Александрович Шевелев (1934—1993), Лидия Дмитриевна Гладкая (1934—2018), Глеб Александрович Горбовский (1931—2019).
2. Ахилл Георгиевич Левинтон (1913—1971) — литературовед, переводчик, в 1949 арестован по ст. 58-10 УК РСФСР, приговорен к 10, затем 25 годам лишения свободы. Освобожден в 1954, реабилитирован в 1961.
3. Автор напечатанной под псевдонимом А. А. Курдюмов книги «В краю непуганых идиотов. Книга об Ильфе и Петрове» (Paris, 1983) Яков Соломонович Лурье (1921—1996) — историк, филолог, специалист по древнерусскому летописанию.
4. Илья Захарович Серман (1913—2010) — литературовед, специалист по русской литературе XVIII—XIX веков, в 1949 арестован по ст. 58-10 УК РСФСР, приговорен к 25 годам лишения свободы, освобожден в 1954, реабилитирован в 1961, в 1976 уволен из ИРЛИ из-за отъезда дочери в Израиль, куда вскоре уехал и сам, а затем в статусе профессора Еврейского ун-та в Иерусалиме перманентно преподавал и жил в США, где дружески сошелся с С. Д.
43. СЕРГЕЙ ДОВЛАТОВ — ИГОРЮ СМИРНОВУ
27 февр. <1985>
Дорогой Игорь!
Очень рад, что ты готов остановиться у нас. Единственное, что меня сдерживало, — захламленность и некоторый мрак нашего жилища, но если у тебя нет в Нью-Йорке более респектабельных и роскошных друзей, то жить у нас — прямой и явный смысл. Номер в приличной гостинице стоит не меньше 70—80 долларов, а в неприличных жить опасно, причем действительно опасно, без выдумок.
Ты, наверное, знаешь, что в Нью-Йорке платят не за квартиру, а за район. Так вот, квартира у нас отвратительная, но район — один из лучших. Если в разговоре сообщаешь американцу: «Я живу в Форест-Хиллс», то в ответ непременно раздается «О! Форест-Хиллс!» Правда, эти американцы не знают, что мы живем в худшей части Форест-Хиллса, и более того, в худшем доме этой худшей части, но даже и при всем этом можно радоваться. Наша дочь Катя очень часто возвращается ночью, а поскольку у нее плохой характер и она успевает за вечер поссориться со своим кавалером, то она часто возвращается одна, без провожатого, и тем не менее мы не волнуемся. В любом другом районе, включая Манхаттен, я бы сходил с ума от страха.
Надо бы, конечно, привести эту проклятую квартиру в порядок, но я очень не люблю обзаводиться чем-то постепенно: сегодня шторы, через месяц — шкаф, а чтобы все устроить сразу, нужно единовременно тысяч десять, которых у меня никогда не будет. Утешаю я себя тем, что Бродский живет в еще более хамских условиях, а Ахматова, скажем, всю свою жизнь была беднее меня.
Добавлю ко всему этому, что, живя в гостинице, ты вынужден будешь проедать в день как минимум долларов 25—30, уверяю тебя, что не меньше, а здесь мы утопим тебя в пельменях, боржомах и даже квас будешь пить с утра до ночи.
Когда здесь был Толя Гейхман (человек вполне широкий и не бедный), я видел, насколько его психологически удручает денежная пропорция. Он говорил: «Я не могу купить дочке мороженое стоимостью в недорогой обед». И наоборот, люди, вернувшиеся в Нью-Йорк с какой-нибудь Ямайки, дня три чувствуют себя по инерции богачами.
Короче, ждем и радуемся. К моменту твоего приезда в соседнем доме будет жить Илья Серман с женой, они люди веселые и полноценные, а старик даже и выпить горазд. Кстати, он говорил мне, что никогда не чувствовал себя физически более здоровым и бодрым, чем в лагере, куда сел за космополитизм.
Что касается Саши Панченко, то я не замечал в нем ни шовинизма в чистом виде, ни тем более каких-нибудь антисемитских дел. То, что мне в нем не нравилось, я не могу сформулировать, ощущаю, но выразить не в состоянии. Я замечал это (невыразимое) во многих людях, знаю, что это каким-то образом связано с почвой, с национальностью, но, повторяю, дать этому четкого определения не могу. Вообще, все национальные моменты чрезвычайно запутались, во всяком случае — у меня. Я, например, был совершенно уверен, что являюсь бытовым стихийным западником, что, уехав в Америку, я буду с утра и до глубокой ночи слушать джаз, читать Хемингуэя с Фолкнером и пить кока-колу, не говоря о вестернах и жевательной резинке. В результате — никакой кока-колы, никакого Фолкнера, завидев титры вестерна и услышав их <…> волынки, или на чем они там играют, я выключаю телевизор. Рейган мне не нравится, князь Багратион оказался старым дураком, наши железные антикоммунисты вроде Саши Глезера[1] вызывают у меня гадливый ужас, читаю я письма Карамзина и, положа руку на сердце, у меня нет ни одного знакомого американца, с которым бы я готов был встретиться не по необходимости, а по доброй воле. Если же у меня есть мечта, помимо детских глупостей, вроде богатства, славы или интимностей с Лолитой Торрес[2], то единственная — вернуться в Ленинград, но не в качестве зека, конечно, а в качестве рядового писателя и журналиста.
Я вижу по себе (а значит, предполагаю в других), что у нормального человека сейчас должны в сложной комбинации действовать национальные и, так сказать, планетарные устремления, я не верю, что истина придет с востока, но и не верю, что она придет с запада, она, видимо, придет откуда-то изнутри, может быть, извне, а скорее всего — никогда и ниоткуда не придет. А значит, жить надо с тем, что есть.
Ну ладно, разболтался я, и сам не вполне понимаю — о чем.
Привет Ренате, ждем, будь здоров.
С.
1. Александр Давидович Глезер (1934—2016) — журналист, издатель, коллекционер, один из организаторов «Бульдозерной выставки» в Москве, в 1975 выслан за границу.
2. Лолита Торрес (Torres; 1930—2002) — аргентинская актриса и певица, популярная в СССР с середины 1950-х, особенно по фильму «Возраст любви» (1955).
44. ИГОРЬ СМИРНОВ — СЕРГЕЮ ДОВЛАТОВУ
Сережа, дорогой,
прости, что задержал с ответом: я отдыхал в так наз. Баварском лесу (на границе с Чехословакией), катался на лыжах, пил черное крепкое пиво, которое варят в Баварии в марте (но которое тем не менее не сопоставимо с нашим «мартовским»). Еще раз спасибо за приглашение остановиться у тебя. Описание твоей квартиры пришлось мне по душе. Серманов знаю с незапамятных времен и рад буду их снова встретить (это удивительно, как мы пересекаемся: я встречал их в Мюнхене, в Париже, в Венеции, в Иерусалиме и лишь по чистой случайности не встретил в Женеве). Твоя тоска по Ленинграду очень понятна, но не думаешь ли ты, что, попав туда теперь, ты бы заголосил от еще большей тоски по Нью-Йорку, а также по пельменям, боржоми и (цитирую) «даже квасу»? Перечисление пищевых продуктов — это, конечно же, шутка. Всерьез говоря, ты бы, вернувшись, столкнулся с тем, что там ничего не изменилось с тех пор, как ты оттуда уехал. Ни социальное положение друзей, ни облик толпы, ни названия книг, которые продаются в магазинах. Снова к этому привыкнуть нельзя. С этим можно было жить лишь до пересечения госграницы. Я не верю в то, что западный человек много свободнее восточного. Лучше сказать: я думаю, что на Западе и на Востоке люди свободны почти в равной мере, но в разных областях. Ну, скажем, я не могу в Германии перейти улицу там и тогда, когда и где мне захочется, я не могу здесь загулять так, чтобы неделю не появляться на службе. Я ограничен в общении неким ритуалом коммуникации. И т. д. С другой стороны, в том, что касается научной работы, я несколько свободнее себя чувствую теперь, нежели в СССР, но лишь «несколько», потому что научный труд — это и там, и здесь игра по правилам, и в Германии, точно так же, как в России, я не имею права напечатать статью, в которой, назвав вещи своими именами, заявил бы, что мой оппонент страдает старческим слабоумием. Так что дело не в свободе/несвободе. Но примириться с застойностью нельзя. Нельзя примириться с тем, что ты (писатель ли, литературовед) — имеешь право издавать книгу раз в пять—семь лет только из-за того, что новое должно являться редко и быть из ряда вон выходящим событием. И ко многим иным подобным вещам, о которых ты знаешь все не хуже меня, а может быть, и лучше, притерпеться тоже нельзя. Трудно поверить, что Горбачев что-то изменит. Мне кажется, что борьба Андропова «за дисциплину труда» была вызвана не только тем, что он таким образом хотел усилить власть поддерживавших его милиции и госбезопасности, но и просто завистью абсолютно несвободного, закисшего на заседаниях и боящегося уронить себя в глазах коллег советского начальника к гораздо более свободным и на все кладущим <…> представителям советского народа.
Заболтался. Страница кончается. Обнимаю тебя. Приветы — «твоим». Рената кланяется. Твой
Игорь
21 марта 85.
45. СЕРГЕЙ ДОВЛАТОВ — ИГОРЮ СМИРНОВУ
15 апреля <1985>
Дорогой Игорь,
моя тоска по Ленинграду связана с периодами общего недовольства жизнью, которые сменяются неделями относительного благополучия. Депрессии, то есть — беспричинной тоски, у меня не бывает. Наплывы пессимизма же объясняются, как правило, либо сгущением неприятных мне забот, визитами к зубному врачу, какими-нибудь поспешно взятыми, ненужными обязательствами, долгами и пр. Или какой-нибудь пошлой мыслью о бедности, в которой, на разный манер, я всю жизнь пребываю. При этом я теоретически знаю, что проблема бедности неразрешима, что человек, имеющий яхту, мечтает о самолете более сильно, чем человек, имеющий автомобиль, мечтает о яхте, и тем более сильно, чем владелец велосипеда мечтает об автомашине. Неуклюже, но понятно.
Я знаю также, что по всем христианским нормам человек, имеющий необходимую еду и одежду, более или менее здоровый физически, родивший детей, которые способны его выносить, и жену, которую способен выносить он сам, — счастливчик.
Однажды я даже выписал на листке бумаги имена тех моих знакомых и соседей, которые производят впечатление людей, вполне довольных жизнью. Получился список всего из семи человек, и все семеро были — монстры.
Короче, теоретически я все знаю, но иногда все же являются детские печальные мысли о невозможности богатства, славы, беглой игры на гитаре, жизни в окружении киноактрис и балерин. Даже Аксенов — постаревший, женатый на толстой и хамоватой номенклатурной москвичке, хохочущий над собственными шутками и нелепо влюбленный в собственные произведения, но — легкий, обаятельный и непринужденный — вызывает у меня зависть. Все это, очевидно, называется — кризис среднего возраста. Ладно.
Должен тебе сказать, что мы, наверное, увидимся не раз, а дважды. Владимовы написали, что они уговорили «Посев»[1] пригласить меня на конференцию, хотя я только раз напечатал в журнале «Посев» какой-то радио-скрипт, и в изд<ательст>ве «Посев» ничего не выпускал. Короче, наконец-то поеду в Европу за чужой счет. (Правда, еще не знаю — когда.) Я все ждал, что меня пригласит шведское, датское или итал<ьянское> издательство, но не дождался, энтээсовцы оказались радушнее.
Когда узнаю сроки — напишу.
Горбачев, конечно, такое же говно, как и следовало ожидать. Уже были аресты при его правлении. Как ты, наверное, слышал, арестовали и даже предъявили 70-ю статью Льву Тимофееву, кузену Левы Полякова и бывшему мужу Тони Козловой.[2] Он выпустил в Америке хорошую книгу — «Крестьянское искусство голодать».[3]
Ну, пока все. Пиши. Привет Ренате.
Твой
С. Довлатов
1. Существующее с 1945 издательство, созданное НТС в лагере для перемещенных лиц Мёхенгоф под Касселем, с 1952 находилось во Франкфурте-на-Майне.
2. См. письмо 2, примеч. 13 и 5.
3. Лев Михайлович Тимофеев (род. в 1936) — экономист, прозаик, общественный деятель. В 1980—1981 русскоязычные издания за рубежом печатали его повесть-эссе «Технология черного рынка, или Крестьянское искусство голодать». В марте 1985 арестован, получил по ст. 70, ч. 1 УК РСФСР 6 лет лагерей и 7 ссылки. Освобожден в феврале 1987.
46. ИГОРЬ СМИРНОВ — СЕРГЕЮ ДОВЛАТОВУ
Сережа, дорогой,
очень рад, что ты приедешь в Германию. Насколько я понимаю, во Франкфурт? Вот мой мюнхенский телефон 085/952831. Поскольку неизвестно, когда ты приедешь, то я не знаю, где я в этот момент окажусь. Если будет свободное время, то мы с Ренатой прикатим во Франкфурт (благо есть где остановиться: нас туда давно зазывают наши франкфуртские друзья). В этом случае мы посадим тебя в машину и отвезем в Мюнхен. Если же не приедем, тогда ты сам должен будешь добираться до Мюнхена. Остановишься или у нас, или у Гейхманов (у них, конечно, просторнее: Толя как раз закончил строить новый дом с сауной и иными соблазнительными удобствами). Далее, я хотел бы свозить тебя в Констанц, откуда ты мог бы съездить в Цюрих (это всего 40 минут на автомобиле). Таким образом, ты посмотришь Южную Германию и немецкую Швейцарию.
Хорошо было бы, если бы твоя конференция состоялась не в начале августа (в это время я должен быть в Швеции).
На прошлой неделе один мой студент (американец из Йеля) сделал доклад о твоих «Наших» — вполне профессиональный. Говорил он в основном о том, что ты противопоставляешь семейную жизнь официальной советской культуре. Рассказ о Боре мои студенты истолковали психоаналитически (знаю, что этого не любишь). Они считают, что Боря своим поведением (чувствует себя нормально только в лагерных условиях) компенсирует отсутствие отца (уничтоженного во время великого террора). Т. е. он возмещает отсутствие убитого отца тем, что как бы попадает в его позицию (отсюда же, полагают студенты, его забота о младшем брате). Твой рассказ в «Гранях»[1] (я его еще не читал) здесь хвалят (Гарик Суперфин сообщил мне это).
Прочитай 3-й номер «Звезды» с большой статьей о Мише Мейлахе (если этот номер тебе еще не попался).[2]
У меня — никаких существенных событий не наблюдается. Закончил книжку о Пастернаке и отослал ее издателю (ту самую, которую я когда-то хотел публиковать у Игоря Ефимова; между прочим, он отказался издать мою книгу, сославшись на то, что научный текст ему не подходит, но издает теперь книгу Жолковского и Щеглова[3], столь же непонятную широкому эмигрантскому читателю, как и моя писанина). Моя работа, возможно, появится до конца этого года.
Обнимаю тебя, жду. Приветы — семейству.
Твой Игорь
7 мая 85.
1. Рассказ «Лишний» (Грани. 1985. № 135), вошел в окончательный вариант «Компромисса» («Компромисс десятый»).
2. Молотков Г., Орлов Л. Тихие диверсанты (Документальный очерк) // Звезда. 1985. № 3. С. 163—180. См. письмо 51. Леонид Орлов — псевдоним работника спецслужб.
3. Жолковский А., Шеглов Ю. Мир автора и структура текста. Статьи о русской литературе. Tenafly, NJ, 1986. Юрий Константинович Щеглов (1937—2009) — литературовед и специалист по семиотике, эмигрировал из СССР в 1979, профессор Висконсинского университета, Мэдисон, в 1980-х жил в Канаде.
47. СЕРГЕЙ ДОВЛАТОВ — ИГОРЮ СМИРНОВУ
15 мая <1985>
Дорогой Игорь!
Во Франкфурте я окажусь в октябре. В Мюнхене побывать не только хочу, но и должен: пора уже мне заявиться на «Либерти», обзавестись какими-то заступниками и покровителями.
Между прочим, станция закрылась для внештатных авторов до 1 октября, и работу теперь приходится вымогать, к чему я не очень склонен. Мы навели дома строжайшую экономию, уволили няньку, заменив ее мною, и Лена даже обучает меня наборному делу. Однако паники нет и настроение сносное.
То, что докладывал твой студент о моей книжке, меня вполне устраивает. Я отнюдь не враг психоанализа, просто я ничего в этом не смыслю, но звучат все эти рассуждения — творчески и не монотонно. Что касается семьи как убежища от государства, то книжка написана именно об этом. И еще о том, как семья неуклонно перебирается на свободу.
Может быть, издательство «Кнопф» скоро подпишет со мной контракт на эту книжку (часть ее уже переведена и даже опубликована), тогда я получу аванс и отменю экономию. «Зона» выходит в августе, уже есть гранки.[1] В связи с «Зоной» мой агент питает некоторые коммерческие иллюзии, во всяком случае, слово «Зона» на обложке набрано мелко, а «Записки надзирателя» — в пять раз крупнее, а справка об авторе называется: «Гулаг не по Солженицыну» или что-то в этом роде. Немного унизительно, когда тебя рекламируют в качестве чего-то, отличающегося от Солженицына.
«Звезду» № 3 попытаюсь раздобыть в магазине советской книги.
Напомни мне, когда ты будешь в Америке?
Хочу кое-что разъяснить тебе в связи с издательством «Эрмитаж». Я на сто процентов уверен, что книгу Жолковского (кто такой Щеглов, я не знаю)[2] Ефимов издает за счет автора, никаких сомнений в этом быть не может. Ефимов даже пьесы Аксенова издал за счет автора, считая их некоммерческими. «Ардис» (у которого много денег) тоже не издает научных книг за собственный счет. Это более или менее понятно. Однако я намерен все же с Ефимовым поругаться — уж очень он стал невыносимым скрягой и жилой. Я довольно хорошо знаю русские издательско-типографские расценки и параметры и поэтому чувствую ужасную неловкость, когда Игорь при мне хитрит или попросту врет. Кажется, ты не очень близко с ним знаком, но с ним произошло вот что. Он так много и так тяжко работает (это правда), что решил на этом основании потерять человеческий облик. Я прямо-таки слышу, как он говорит своей жене: «Мариша, чтобы выжить, мы должны стиснуть зубы и превратиться в монстров». Ефимов очень изменился, а мне вообще не нравится мысль о том, что на Западе надо меняться в какую-либо сторону. В частности, свою жену Лену я уважаю за то, что она одета здесь так же посредственно, как и дома.
Где выходит твоя книжка о Пастернаке?[3] Будь здоров. Привет твоей жене.
С.
1. См. примеч. 4 к письму 4.
2. См. письмо 46.
3. Смирнов И. П. Порождение интертекста (Элементы интертекстуального анализа с примерами из творчества Б. Л. Пастернака) // Wiener Slawistischer Almanach. Sonderband 17. Wien, 1985.
48. ИГОРЬ СМИРНОВ — СЕРГЕЮ ДОВЛАТОВУ
Сережа, дорогой,
пишу второпях, п<отому> ч<то> вокруг густой хаос. Ну, например, в Мюнхене умер Ренатин шеф, хоронят его в Гамбурге, жена его вполне беспомощна и похороны должна организовывать Рената; в Дюйсбурге же умер израильский поэт Давид Рокеа[1] (в 30-х он эмигрировал из Польши), наш знакомец; параллельно этому сама по себе сломалась машина; через день мне нужно читать доклад в Швейцарии, в Берне, а доклад еще не готов. И т. д. Бывают такие полосы. Надеюсь, что в середине июня хаос рассосется.
Мы обсудили с Толей твой приезд. Решили, что в Мюнхене ты будешь жить у него, благо в его новом доме есть специальная гостевая комната. А в Констанце — у меня. Мои планы относительно поездки в Америку все более и более расстраиваются. Конференция в Вашингтоне организуется из многочисленных заседаний отдельных групп — каждая группа докладчиков объединяется какой-то темой. Так вот: группа (пэнел), в которой я участвую, состоит из немецких, австрийских и голландских славистов. Австрийцы и голландцы постепенно отпадают, п<отому> ч<то> не могут разыскать денег на поездку. Похоже, что на конференцию я не поеду. И тогда я просто прилечу на неделю в Нью-Йорк за свои деньги, когда это всем подойдет. Щеглов — московский структуралист, соавтор Жолковского, профессорствует в Канаде. Моя книжка о Пастернаке появится в Вене как приложение к «Венскому славистическому Альманаху» (печать — офсетная, почти самиздат). Читал в «Гранях» твой рассказ и статью Парамонова о славянофилах.[2] Если Парамонов читает по-немецки, то я вышлю ему (через тебя) мою немецкую статью на близкую тему.[3] Новости из Л-да — скудные. Звонил Валере Попову. У него вышла книжка (в основном составленная из старых рассказов). Лето он проводит в попытке устроить дочь на английское отделение университета. У Панченки какие-то неприятности на службе, п<отому> ч<то> он явился пьяным на заседание Ученого совета Пушкинского Дома. Азадовский, кажется, надеется вскоре появиться на Западе. По слухам, у него уже есть место в Университете, в Канне. Одним словом, картина тамошней жизни — рутинная.
Обнимаю тебя. Приветы — всему твоему семейству. Рената кланялась бы, не будь она в сей момент в Гамбурге, на похоронах.
Твой
Игорь
4 июня 85
1. David Rokeah (1916—1985) — израильский поэт, переехал в Палестину в 1934, скончался во время литературного турне по Германии в Дуйсбурге (Duisburg).
2. Парамонов Б. Славянофильство // Грани. 1985. № 135.
3. Smirnov I. Inofizielle Traditionalismus vs. ofizielle Messianismus. Zur Genese zweier russischer Kulturtraditionen // Text — Symbol — Weltmodell. Festschrift für J. Holthusen. München, 1984. S. 583—602.
49. СЕРГЕЙ ДОВЛАТОВ — ИГОРЮ СМИРНОВУ
7 июля <1985>
Дорогой Игорь!
Я тебе долго не писал, потому что абсолютно ничего не происходит. Родители мои здоровы, сынок растет, дочка не то чтобы вышла замуж, но переехала к одному славянскому юноше по фамилии Некрасов. Юноша, конечно, незатейливый, как большинство эмигрантских детей, но, во всяком случае, не наркоман, сохранил способность говорить по-русски, учится в колледже[1], а главное — осторожно водит машину.
Живем мы по-прежнему бедновато, но образ жизни — для меня чуть ли не идеальный. Я всего раз в неделю бываю на радио, Лена работает дома, короче, мы не служим, не ездим в проклятом метро, то есть практически живем не в Нью-Йорке, городе по-своему замечательном, но истощающем нервную систему.
У меня вышла книжка в «Ардисе»[2], скоро получу от них экземпляры и вышлю тебе. Книжка — без кокетства — плохая, хотя бы потому, что очень небеспристрастная, речь в ней идет о газете, масса узнаваемых прототипов, все мои обиды вылезли наружу.
В августе выйдет по-английски «Зона», и мой агент считает, что на этот раз я даже заработаю какие-то ощутимые деньги. На обложке они слово «Зона» нарисовали мелко, а «Записки русского тюремного гарда» — крупно, для продажи. Так что я ощущаю себя не столько писателем, сколько тюремщиком.
В Карнеги-холле выступали Евтушенко с Вознесенским. Поверь мне, это было что-то страшное. Не просто безвкусно, пошло или глупо, а как-то вопиюще лакейски и позорно, вплоть до того, что Евтушенко танцевал, бил в барабан и выкрикивал: «Американцы и русские — братья». У Евтушенко лицо спившегося лесоруба, а у второго — жабья рожа, щеки лежат на плечах, кривлялись оба невообразимо. Сначала я посмеивался, а потом окончательно расстроился. Как-то я привык думать, что здесь, в эмиграции, все ненастоящее, а там — продажное, цензурное, но в каком-то смысле солидное, подкрепленное аудиторией, масштабами. Так вот, ничего подобного.
Кстати, вышел подарочный том «Союз писателей СССР», подзаголовок — «Пять десятилетий», т. е. — история Союза писателей с Первого съезда. В книге около тысячи фотографий, и нет ни одного писателя моложе 50-ти лет. Неужели они не понимают, что это — документ вырождения?! Причем самого явного, физического.
Да, я не совсем понимаю одну вещь. Если ты все же намерен за свои деньги прилететь в будущем в Нью-Йорк, то почему бы тебе не прилететь в том числе и на конференцию, выступить, показаться, урвать какое-нибудь приглашение на семестр? Я постараюсь сделать все возможное, чтобы уменьшить твои расходы, то есть в Вашингтоне ты будешь жить у кого-то из знакомых (не говоря о Нью-Йорке), кроме того, я отведу тебя на «Либерти», чтобы ты дал интервью и заработал 100—200 долларов, что я уже дважды проделывал с Серманом. И т. д.
Ну, пока что, будь здоров. Лень переезжать на другую страницу. Привет Ренате и Гейхманам.
С.
1. С этого письма С. Д. переходит на общепринятое написание слова «колледж» (вместо «калледж»).
2. Ремесло (Повесть в двух частях). Ann Arbor, Michigan: Ardis Publishing, 1985.
50. ИГОРЬ СМИРНОВ — СЕРГЕЮ ДОВЛАТОВУ
Сережа, дорогой,
пишу впопыхах: завтра отправляюсь (на машине) по Скандинавии; нужно собираться, паковаться, что я до сего момента не мог сделать, п<отому> ч<то> заканчивал, виясь в судорогах и поглядывая на часы, срочную работу — трудно дававшуюся мне статью (за пределами литературоведения). Поздравляю тебя с выходом книжки! А твою дочку — с первым шагом к браку! Представить себе, что твоя дочь уже имеет бойфренда, очень трудно. Ничего себе — «абсолютно ничего не происходит»! Вот у нас в Мюнхене действительно нет никаких событий. Ну, видел два советских фильма, на мюнхенском фестивале, вызвавших приступ тошноты. И это — все. Вознесенко[1] нам не показывают — держат для вас. Вчера моя мама сообщила по телефону, что получила визу и приедет на сентябрь ко мне, — большое облегчение для меня. Она, между прочим, прочитала в прошлый приезд все твои книги, осталась довольна и теперь, когда придет твое новое сочинение, сможет продолжить чтение. Костя Азадовский намекнул по телефону, что его отъездные дела не блестящи. Сказал, что, м. б., потребуется третий вызов. Но затем я получил не вполне надежное сообщение от какого-то мне не знакомого третьего лица, что дело-де в шляпе: Костя сваливает в конце августа. Не знаю, чему верить. Подходит конец срока у Рогинского. И здесь я чувствую себя провинциальной старушкой: ox, что-то будет?! Но, кажется, пока никаких признаков второго срока нет. Что касается скандинавской поездки, то ее оправдание и причина — конференция об авангарде в Стокгольме. Ее устраивает богатый Нобелевский комитет, который оплатит все расходы. Заодно я хочу заехать в Копенгаген и Осло — города безответственно дорогие (но ввиду щедрости шведов это можно себе позволить). Хотел было смотаться и в Хельсинки, но отложу эту поездку на другой раз (туда почему-то неукротимо хочется; а тебе? я не забыл, что ты учился финскому языку). Что касается поездки в Штаты, то я получил кой-какие дорожные деньги от немецкого Общества содействия науке. Но пока — тем не менее — не принял окончательного решения, поеду ли. Во-первых, наш пэннел развалился. Во-вторых, я не уверен, что успею написать доклад (из-за приезда мамы). Почему ты ничего не пишешь о твоей поездке в Германию?
Обнимаю тебя. Приветы — всему семейству, включая Некрасова. Рената кланяется тебе.
Всегда твой
Игорь
29. 07. 85
1 Контаминация фамилий Вознесенский и Евтушенко (то есть поэтов А. А. Вознесенского и Е. А. Евтушенко).
51. СЕРГЕЙ ДОВЛАТОВ — ИГОРЮ СМИРНОВУ
4 сентября <1985>
Дорогой Игорь!
Я только что вернулся с дачи, обалдел от нью-йоркской жары и вот разбираю почту.
В Германию, к сожалению, поехать не смогу, о чем и известил госп. Жданова[1] из «Посева». Нет никакой возможности: тут и болезни моих 80-летних родителей, и собака Глаша, с которой я один могу управляться, потому что ей 16 (!) лет и ее приходится носить на руках, и ненависть к путешествиям, и отсутствие разумной цели (если не считать двух-трех дружеских встреч). Кроме того, за лето возникли финансовые сложности, связанные как с мораторием на «Либерти», так и с писательской долей в целом. Если даже «Посев» честно оплатит дорожные расходы (какой-то унизительный чартерный рейс), то все равно нужно истратить долларов пятьсот, а у меня и так долгов хватает.
Надеюсь, рано или поздно я смогу ездить туда-сюда без всякого «Посева», так, для собственного удовольствия. Еще раньше, надеюсь, ты окажешься в Нью-Йорке.
У меня недели через две выходит «Зона» по-английски. Агент не очень уверенно заявляет, что она может принести какие-то деньги. Во всяком случае, они слово «Зона» набрали на обложке мелко, а «Записки надзирателя» — втрое крупнее — то есть сама идея рентабельности не исключается. Посмотрим. В Америке сейчас модно быть нищим.
Все лето я читал советские прогрессивные книжки, желая еще раз убедиться, что они плохие. И они мне действительно не понравились.
Надеюсь, твоя матушка благополучно до тебя добралась. Привет ей, и спасибо за внимание.
Что слышно об Азадовском и Сеньке? Тут рядом с нами живет одна располневшая знойная женщина по имени Ляля Федорова (Маковская)[2], которая при упоминании Азадовского опускает глаза. Тебя она тоже знает и называет Гагой. Однажды в самом центре грохочущего Манхаттена я услышал железный скрип, огляделся и увидел Лялю Федорову, которая чесала спину между лямками открытого платья.
Мои отношения с дочкой вполне улучшились, раньше имел место бунт угнетенного меньшинства, а теперь имеет место снисхождение полноценного американского индивида к убогому папаше-эмигранту.
Прочел я статью в «Звезде» о Мише Мейлахе и даже сделал на эту тему передачу для «Либерти». Статья ужасная, там даже нет особого стремления представить его спекулянтом, вменяются ему именно книжки + очень нажимают на личные качества: высокомерный, скупой, хитрый. То есть какая-то чушь. Да еще на двадцати страницах. Ничего похожего я в таком жанре не читал. Любопытно, что они дифференцируют западные издания: «Эхо» — журналишко, «Время и мы» — журнальчик, а «Континент» — журнал.
Одного из авторов статьи — Молоткова[3] — я знаю, это горбатый, спившийся монстр, причем типично ленинградский монстр со всяческой патологией.
Ну, пока все. Привет жене и маме, если она уже в Германии
Твой С. Д.
1. Николай Борисович Жданов (род. 1946) — главный редактор изддательства «Посев» с 1980 по 1991.
2. Любовь Александровна Маковская, в замужестве Федорова — окончила филфак ЛГУ, переводчик, журналист, эмигрировала в конце 1970-х. Литературное имя Л. Федорова-Форд. В первые годы существования «Нового американца» была в газете секретарем редакции.
3. Георгий Семенович Молотков (псевдоним — Семенов и др.; 1922—1988) — ленинградский политический журналист.
52. ИГОРЬ СМИРНОВ — СЕРГЕЮ ДОВЛАТОВУ
Сережа, дорогой,
давно тебе не писал, п<отому> ч<то> закружился в вихре, образовавшемся ввиду наплыва гостей: моя мама, к ней подключилась Ренатина, к ним обеим — Жолковский с Ольгой Матич[1], прилетевшие из США. Сентябрь прошел в ухаживании за гостями и в попытках, несмотря на это, работать. Моя мама на сей раз была здорова (немецкие лекарства, которые она получила в прошлый приезд, попросту спасли ей жизнь) и активна. Пробыла у нас три недели. Теперь — дома. Тебе велела кланяться. Безумно жаль, что ты не приехал во Франкфурт. По многочисленным (по многочисленности — сопоставимым с твоими) причинам я отказался от поездки в Вашингтон (не исключено, что главная причина невыезда — скудное знание английского языка; в марте след. года хочу отправиться в Оксфорд на месяц и там бороться с советской недообразованностью). Валера Попов 12 окт. приезжает на пару дней в Париж, но встретиться не удастся — у меня начинается семестр. Сообщил мне, что сов. писателю (не издательству, а издающемуся) писать больше нечего и что он подумывает о переквалификации. Его дочка поступила на вeч. отделение филфака учиться английскому языку. К приходу письма, надо полагать, выйдет английская «Зона». Поздравляю. Краем уха слышал, что ведутся какие-то переговоры о немецком переводе. Сенька на свободе. Кажется, устраивается на работу. Получил прописку на год. Костя пока не получил отказа, но и разрешения на выезд — тоже. Ввиду горбачевских заявлений на Парижской пресс-конференции боюсь, что его история затянется. Добиться от моей мамы толкового описания ленинградской жизни после введения полусухого закона не удалось. Ясно только, что пьют по-прежнему немало, но дольше стоят в очередях за выпивкой. Время от времени как о почти не бывавшем вспоминаю об августе, проведенном в тихой, беззлобной Скандинавии (в Дании, Швеции и в Осло). Особенно приятно было катиться по этим странам на машине: в отличие от немцев, скандинавы не превращают автопередвижение в спорт. Скажи, а где расположена твоя дача? Действительно дача? Т. е. я хочу спросить, что и в Америке существует этот институт? Через несколько дней поеду во Франкфурт на книжную ярмарку, где устраивается чествование Синявскому. Авось, увижу там и твою книгу. Из Мюнхена в Кельн перебрались Гройсы (знаешь ли ты их?). Потянуло во вторую эмиграцию. Это удар для меня. Боря Гройс был главным моим собеседником в Мюнхене на абстрактные темы. Обнимаю тебя.
Приветы маме и всему твоему семейству. Рената кланяется. Когда же мы все-таки увидимся?
Твой Игорь
5 окт. 85
1. Ольга Борисовна Павлова, псевдоним Матич (Matich) (род. в 1940) — американская славистка русского происхождения.
53. СЕРГЕЙ ДОВЛАТОВ — ИГОРЮ СМИРНОВУ
6 ноября <1985>
Дорогой Игорь!
После лета на наше семейство посыпались всякие неприятности, дочь разъехалась со своим бофрером[1], неохотно учится в паршивом колледже, одевается в мужские пиджаки эпохи буги-вуги, смотрит по телевизору всякую дрянь и каждое утро берет у меня 5 долларов, но до уважения не снисходит. Мама одряхлела и почти не встает, хотя конкретной серьезной болезни нет, просто старость. Коля простужался так часто, что мы забрали его из детского сада. И так далее. Вдобавок радио «Либерти» сократило число передач внештатных авторов, и бедность стала более ощутимой. Но это как раз не так уж страшно. Зато я на всякий случай научился водить машину и набираю на Ленином компьютере. В общем, пропадать не пропадаем, но, как говорит народ, на …ки не тянет. «Зона» вышла по-английски, и были уже рецензии кое-где, включая «Нью-Йорк Таймс», где меня снова сравнивали с Солженицыным и, как всегда, в мою пользу. Если верить амер. рецензиям, то хуже нобелевского лауреата Солженицына и писателя на свете нет.
Из Франции затребовали русский вариант «Зоны» и, кажется, будут переводить параллельно с несколькими слаборазвитыми странами, но ни славы, ни денег это не сулит, как-то уж так получается.
Дача как институт в Америке действительно существует, вернее, не в Америке, а в Нью-Йорке с его дикой жарой и прочими ужасами. Снимается дача примерно как в Союзе: ты едешь по проселочной дороге куда глаза глядят и заходишь в приглянувшиеся тебе дома — «не сдается ли комната с верандой?» Если же снимать по газетным объявлениям, то очень дорого, и отдых получается слишком «организованным», то есть в коллективе, с затейниками, турпоходами и прочей ерундой.
Все письма из Москвы и Ленинграда, которые я получаю, наводят тоску. Почти все они содержат претензии к качеству моих посылок и намеки на какие-то неясные мне, особые тяготы жизни. Думаю, что многое в этих таинственных письмах объясняется пьянством, которое не утихает, а годы-то не те. Есть и жуткие новости: жена моего брата, генеральская дочь Алена Сахарова, покончила с собой. Причем не как-нибудь, а облила себя бензином и подожглась. Причина в том, что мой братец-монстр поселил у себя барышню, которая по работе была связана со спиртом. Может, этим спиртом Алена и облилась, не знаю. Мой жуткий брат постоянно напоминает мне о том, во что я мог превратиться и к чему был близок. Дикость еще и в том, что я его люблю, и жалею именно его, а не Алену, такова патология.
Из всего этого, как ни странно, не следует, что мы живем плохо, скорее — наоборот. Достигнуто какое-то равновесие и спокойствие. Если верить самому себе в том, что я готов быть средним писателем, если учесть, что я способен выносить свою жену, да и она меня терпит, если помнить, что мои родители живы, а с детьми ничего страшного не происходит, при том что мы сыты, одеты и есть крыша над головой, то все не так уж худо. И уж, во всяком случае, то, что мы уехали, было абсолютно правильно и необходимо. Что-то хорошее еще может произойти, и до настоящей старости все же далеко.
В Америке ты обязательно должен побывать, потому что сама по себе эта страна — чудо природы. К тому времени я буду уже шофером-профессионалом, и мы всюду побываем, например в публичном доме для собак и кошек — такое учреждение существует. Кроме того, ты должен познакомиться с двумя-тремя людьми в Нью-Йорке, например с художником Бахчаняном, который недавно сочинил повесть «о том, как поссорился Иван Денисович с Александром Исаевичем».
Да здравствует структурализм и привет Борису Гройсу. Кстати, я читал за его подписью что-то умное и, как это ни удивительно, простое. Не помню — где.
Привет Ренате. Твой
С. Д.
1. Оговорка, нужно — «бойфрендом». «Бофрер» (beau-frère. — фр.) — брат жены или мужа.
54. ИГОРЬ СМИРНОВ — СЕРГЕЮ ДОВЛАТОВУ
Сережа, дорогой,
вначале традиционное извинение за то, что отвечаю тебе с опозданием: конец года, как конец жизни, — суета и цейтнот. В Мюнхене есть два русских книжных магазина, один (Найманиса) продает эмигрантов, другой (давно умершего Кубона и на ладан дышащего Загнера) продает советских авторов. Так вот: у Кубона и Загнера появились «Наши», что означает, что этот магазин хочет с твоей помощью и вопреки своим принципам поправить дела. Поздравляю с получением водительских прав. Какую машину ты собираешься покупать? Я совсем замучился с ездой. Ноябрь оказался снежным и холодным (как уже старожил здешних мест могу сказать, что такого еще не видел). Из Мюнхена в Констанц я еду по необъяснимым метеорологическим законам по чистой от снега дороге. Назад в Мюнхен — по чистому льду. Рената ставит свечку в мюнхенской университетской церкви каждый раз, когда мне удается вернуться в семью. При этом я испытываю страх, доводящий меня до потливости. Но не могу преодолеть страха перед страхом и потому, вместо того чтобы ездить на поезде, продолжаю тупо водить машину сквозь снежные бураны (между Мюнхеном и Констанцем — горы, надо заметить). Остро позавидовал тебе в том отношении, что ты научился играть с компьютером. Войнович купил компьютер, но набирает на нем почему-то только шуточные стихи. Прозу он таким образом писать не рискует. (Как ты понимаешь, я пишу об этом опять же из чистой зависти.) Ленинградские новости, как обычно, малоутешительны. Сенька Рогинский наотрез отказался уезжать из СССР, Катерли[1] пристроила его секретарем, я видел его фотографии (в смысле — снимки): это другой человек — полусонный, изможденный, почти отсутствующий. Костя Азадовский получил отказ через три дня после завершения встречи Горбачев — Рейган. Письма «оттуда» состоят, как правило, из жалоб на отсутствие выпивки. Ты знаешь, конечно, как покончила с собой Марина[2], жена Сосноры? Она выпила содержимое двух банок для борьбы с клопами. Это все — комплекс Дидоны: мученическая смерть в надежде на то, что этого-то уж мужчина не забудет никогда (т. е.: меня забыл, а мою смерть не забудешь). В такого рода смерти есть какая-то нечестность, как если бы себя убивающая еще хотела жить. В том, что ты сочувствуешь не Алене, а брату, нет никакой патологии, это правильная реакция. Прочитал книжку Зайчика. Не могу сказать, чтобы я пришел в полный восторг, но он — настоящий писатель, без дураков. Вряд ли я успею написать еще одно письмо тебе до Нового года, так что: желаю тебе, твоей маме и всему твоему семейству благополучия и здоровья в следующем году. И Рената этого же желает вам всем.
Всегда твой Игорь
1 дек. 85
1. Нина Семеновна Катерли (род. в 1934) — прозаик, ленинградская знакомая С. Д.
2. Марина Яковлевна Вельдина (1938—1979).
55. СЕРГЕЙ ДОВЛАТОВ — ИГОРЮ СМИРНОВУ
12 дек. <1985>
Дорогой Игорь!
Жену Сосноры я почти не знал, только в лицо ее помню, и еще, если ничего не путаю, кожаное пальто запомнилось. А вот с Азадовским все ужасно, Сеня Рогинский не хочет уезжать, к этому можно отнестись с пониманием, он — сильный, как оказалось, человек, не в пример старшему брату Мише Рогинскому[1], с которым я дружил и даже работал три года в одной газете. Кстати, во всех моих «журналистских» рассказах он довольно похоже изображен под фамилией Шаблинский.
Так вот, я про Азадовского рассказал Иосифу, а он как раз в эти дни получил от мэра Коча награду за правозащитную деятельность, мы соорудили что-то вроде интервью для «Либерти», и Бродский там говорит про Костю, мол, выдающийся германист, приложим все усилия и т. д. Бродский действительно что-то делает в этом плане, то есть пытается будить общественное мнение, угрожает выходом из Пен-клуба, если вся эта либеральная коннектикутская шпана вроде Нормана Мейлера и Воннегута ничего не сделает для Кости, Ратушинской[2] и Льва Тимофеева. Иосиф вообще молодец.
Надеюсь, ты не считаешь, что такое интервью может Косте повредить?
И помни, что по идейным делам к Бродскому обращаться можно, он реагирует.
Да, мне заказали из Мюнхена новогоднее обращение к друзьям-ленинградцам, я там тоже что-нибудь скажу про Костю.
Иосиф стал «почетным гражданином США»[3], и вообще, на него посыпались какие-то второстепенные грамоты и звания. Недавно я был у него и минут десять ждал, когда он кончит беседовать по телефону с Олафом Пальме[4], и т. д.
Неужели Нина Катерли — член Союза, когда-то ее долго не принимали в литобъединение Бакинского.
Машину я не купил, а почти присвоил. Дело в том, что у меня есть новый родственник, муж моей сводной сестрицы, Миша Бланк.[5] Он — американский молодой технократ и потому купил себе «Тайоту-камри», а старую машину, 80-го года «Понтиак-Феникс», пытался подарить мне. Я хорошо помню его тонконогим юнцом, уклоняющимся от службы в Сов. Армии, и в подарок брать машину гордо отказался, и мы решили, что я отдам ему 1000 долларов черт знает когда. Это — дешево, почти бесплатно. Любой движущийся предмет стоит в Америке не меньше 2500 долларов, даже если корпуса практически нет, один мотор. А моя машина снаружи выглядит вполне прилично. Никаких способностей к вождению я не обнаружил, никакого интереса к этому делу у меня нет, но жизнь заставляет: сынишка, дача и так далее. И еще, надоело зависеть от знакомых.
Поздравляю тебя и Ренату с Новым годом, будьте здоровы. Желаю тебе в будущем году увидеться со мной и все на свете обсудить.
Твой С. Довлатов
P. S. Посылаю тебе нашу с Бродским фотографию. Снимок исторический: из него следует, что бывали минуты, когда я что-то говорил, а сам Бродский довольно внимательно слушал.
С.
1. Михаил Борисович Рогинский (1935—2020) — журналист, брат А. Б. Рогинского, приятель С. Д. по Ленинграду и Таллину.
2. Ирина Борисовна Ратушинская (1954—2017) — поэт, сценарист, правозащитник, в сентябре 1982 арестована, 3 марта 1983 осуждена по статье 62 УК УССР («антисоветская агитация и пропаганда»), приговорена к 7 годам лишения свободы и 5 годам ссылки, освобождена 3 октября 1986, в 1987 лишена советского гражданства, в 1996 предоставлено вновь, жила в Москве.
3. Звания «почетный гражданин США» И. Б. не получал. 10 дек. 1985 ему была вручена почетная грамота города Нью-Йорка (см.: Полухина В. Иосиф Бродский. Жизнь, труды, эпоха. СПб., 2008. С. 314).
4. Олаф (Улаф) Пальме (Palme; 1927—1986) — премьер-министр Швеции, придерживавшийся левых взглядов, убит в центре Стокгольма 28 февраля 1986.
5. Ксения (Ксана) Донатовна Мечик-Бланк (род. в 1956) — филолог, вместе с мужем Михаилом Бланком с 1979 в эмиграции.
56. ИГОРЬ СМИРНОВ — СЕРГЕЮ ДОВЛАТОВУ
Сережа, дорогой,
отвечаю с чудовищным опозданием. Моя шефиня уехала на полгода в Йель, и на меня обрушились все ее административные обязанности: читаю диссертации, принимаю госэкзамены, отвечаю на деловые письма. Чуть не написал: «принимаю административные решения». На самом деле: я их должен принимать, но под всяческими предлогами от этого уклоняюсь… И т. п. Кроме того, как раз на переходе от Старого к Новому году я должен был закончить в пожарном порядке немецкую статью. Зашился, одним словом. Утешаю себя надеждой, что с сентября (86) по апрель (87) у меня будет свободный семестр (называется: «исследовательский семестр»).
Рад, что верный Руслан[1] тепло о тебе отозвался в «Посеве» (на Франкфуртской конференции). Ты правильно поступил, огласив Костину ситуацию и сообщив обо всем Иосифу. Спасибо! Я разговаривал с Азадовским по телефону 31 дек. — хотел его ободрить. На все мои осторожные вопросы он отвечал столь зашифрованно, что я абсолютно ни <…> не понял. Похоже, что надежду он не теряет. И, безусловно, ясно: решил уехать во что бы то ни стало. Трудно сказать, что происходит и что произойдет на месте нашего с тобой рождения. Мне мерещится примерно такая ситуация. В Политбюро есть две группы: с одной стороны Горбачев (и, возможно, Шеварнадзе, Рыжков и др.), с другой — Алиев, Лигачев, шеф КГБ, Воротников. Не считая стариков, ждущих пенсии. Т. е. я думаю, что в андроповской среде произошел раскол. И обе стороны старательно парализуют друг друга. И поэтому все, что обещает Горбачев, — это химера, политические ходы во внутрипартийной борьбе. Брежневский паралич сменился параличом противоборства. Пишу все это для того, чтобы сказать, что у Кости очень мало шансов эмигрировать. По меньшей мере в ближайшее время. Чтобы покончить с темой: мы с Ренатой собираемся в конце марта на неделю в Ленинград.
Рассказывают, что в Ленинграде вышел сборник со стихами Кривулина, Шварц и пр. и с прозой Феди Чирскова.[2] Но все это обильно унавожено среднеарифметическими совтекстами. Вынашиваю мысль пригласить в сентябре на две недели в ФРГ Валеру Попова. Все-таки он выездной (был в Париже), авось, выпустят погудеть в мюнхенских пивных.
Если ты теперь водишь машину, то ты мог бы прилететь в Европу, взять здесь напрокат автомобиль и объездить Францию, Германию и Италию.
А?!
Передавай привет маме, всему твоему семейству и Иосифу — при случае. Рената кланяется. Обнимаю!
Всегда твой Игорь
24 янв. 86.
1. Имеется в виду Георгий Владимов, автор повести «Верный Руслан», написанной в 1965 и впервые опубликованной в «Гранях» в 1975.
2. Сборник «Круг» (Л., 1985), в него вошли произведения 34 авторов ленинградского нонконформистски настроенного «Клуба-81». Из упомянутых в настоящей переписке еще О. Охапкин и С. Стратановский, а также несколько других достойных авторов.
57. СЕРГЕЙ ДОВЛАТОВ — ИГОРЮ СМИРНОВУ
20 февр. <1986>
Дорогой Игорь!
Я специально не отвечал недели три, потому что все твои письма начинаются с извинений за задержку, я же со своей мелкой и патологической дисциплинированностью отвечаю на письма в день их получения, чем и вынуждаю тебя, профессора и ученого, извиняться. Короче, я дал тебе передохнуть.
Сюда приехал некий Михаил Иоссель[1], один из тех советских граждан, которые воссоединились с американскими женами и мужьями. Кстати, во всех трех известных мне случаях эти браки — фиктивные.
Иоссель из Ленинграда, знает всю литературную публику, рассказал много интересного. Группа так называемой молодежи, функционирующей вокруг музея Достоевского («Клуб-81»), действует под явным, нескрываемым надзором КГБ, с куратором в чине майора, и так далее. Вообще, это давняя идея Охапкина — развивать литературу с помощью госбезопасности, которая всегда меня смущала. Довод Охапкина в том, что «КГБ хоть что-то решает». В данном случае существенно — что именно.
Иоссель рассказывал о нынешней «молодежи», об увлечении Востоком, о всяческой кришнаистике, о языке «как единственной реальности» и пр. Сергей Вольф, Попов или Битов для этой молодежи — что-то вроде Гусева-Оренбургского[2]; Чирскова, Арьева, Лурье или даже жалкого алкаша К. они считают преуспевающими номенклатурными знаменитостями. При этом Иоссель дал мне свой рассказ, который я раскрыл в метро и на первой же странице обнаружил: «Небо было безоблачно и голубо». Голубо — как это тебе нравится? Наверное, это самое «голубо» и есть единственная реальность? Не густо.
Известность Бродского, по словам Иосселя, все еще растет. Чуть ли не алкаши в районе Обводного канала обращаются друг к другу со словами: «Вот и прожили мы больше половины…»[3]
О сборнике (Кривулин, Шварц, Федя и т. д.) я слышал. В нем полно говна. И сборник такой ничего не меняет. Видимо, сказывается двадцатилетний отток дарований в объективные и безопасные сферы деятельности.
Сегодня вечером я увижу Бродского, он дает мне два интервью для «Либерти»: о себе в связи с выздоровлением и по поводу годовщины смерти Ахматовой в любезном ему аспекте: «Одна из ошибок Нобелевского комитета». В одном из этих интервью (в первом) Бродский найдет повод сказать о Косте. Вообще, Иосиф этим много и серьезно занимается, он молодец. Он показал мне целый ящик с перепиской по поводу всех этих дел.
Страница кончается, обнимаю. Ренате привет. С ответом не спеши. Вернешься из Ленинграда — тогда.
Твой
С. Довлатов
1. Михаил Иосифович Иоссель (род. в 1955) — ленинградский прозаик, переводчик, в 1985 эмигрировал в США.
2. Сергей Иванович Гусев-Оренбургский (1867—1963) — прозаик, в начале жизни священнослужитель, в 1921 через Харбин эмигрировал в США.
3. Строчка из «Писем римскому другу» (1972) Иосифа Бродского.
58. ИГОРЬ СМИРНОВ — СЕРГЕЮ ДОВЛАТОВУ
Сережа, дорогой,
я только что вернулся из Л-да, тысяча впечатлений, трудно увязывающихся друг с другом. По радио поют разнообразные песни про «надежду» (напр., «Алый парус надежды…» и мн. др.). Все говорят о возможной отмене политических статей в Угол<овном> кодексе. При нас выпустили Пореша[1] и феминистку Лазареву.[2] Интеллигенция и простой люд обожают Горбачева. Партийцы говорят, что он пытается «уничтожить соль Партии». За 7 дней видел трех пьяных: старого алкаша со свежим шрамом на лбу, пившего на улице что-то чисто химическое; нормативного охмелевшего на стоянке такси и себя самого (в зеркале). Пьют действительно меньше. Таксеры получают премии, если доставляют пьяных в милицию. Порядка стало действительно больше. Тем не менее при мне дотла сгорел Юсуповский дворец. Все пишут жалобы в ЦК на советск<ую> власть. Слава Самсонов тоже включился в число жалобщиков и написал в ЦК, что не может достать шины для автомобиля. Андрей Черкасов будет защищать докторскую в мае. Яша Гордин выпустил хорошо написанную книгу про декабристов. Все вышеперечисленные и многие др. передавали тебе приветы. Горбачев умело использует разные дифференциации, которые существуют в СССР. Напр., он громит московск<ую> парторганизацию, опираясь на ленинградскую. Ленинград при этом снабжается лучше, чем Москва (четыре сорта колбасы в магазинах), и остается не задетым партчистками. В культуре некоторое оживление, но скромное. В Петропавловке выставка, посвященная хлебниковскому юбилею, с акварелями Филонова и прочим авангардом. Костя Азадовский просил пока о нем более ничего не писать на Западе. Он подал (ср. выше) жалобу на адрес Партсъезда и ждет ответа. На Запад ему хочется, но шансов на отъезд в данный момент нет. Очень благодарил тебя и Иосифа за поддержку. Дома у него лежит фотоаппарат отца Иосифа. Если Иосиф захочет, то, видимо, смог бы этот аппарат получить. Спроси у него, пожалуйста, об этом. Прилагаю фото самого Азадовского, предназначенное для Иосифа. О Мише Мейлахе много узнать не удалось. Известно только, что его мать плоха физически. Послал ему открытку. Возвращаюсь к политическому отчету. Похоже, что страна находится в поисках новых кумиров. Культовые фигуры — Евтушенко, Лихачев и иные. Люди эти почти не сопоставимы друг с другом. Т. е. важен самый принцип не вполне официального кумира. Лихачеву написала письмо Райка Горбачева[3], после чего тот мгновенно получил доступ во все средства массовой информации. Любая полуофициальность вызывает приступ уважения. Даже меня, грешного, этого коснулось. На улице подходили какие-то бывшие студентки, чтобы пожать мою мужественную руку. Следили за мной, как мне показалось, только один день. На границе отняли несколько вещей (джинсы, напр.), заявив, что я не имею права на провоз подарков. При отлете обшманали в отдельном помещении, но догола раздеваться не заставили. Прости за весь этот словесный хаос. Я еще не пришел в себя. Возвращению в Мюнхен рад до неприличия. Обнимаю. Приветы — всем твоим. Рената кланяется. Всегда твой
30 марта 1986 Игорь
1. Владимир Юрьевич Пореш (род. в 1949) — один из редакторов самиздатского журнала «Община», в 1979 арестован. Судебной коллегией Ленгорсуда 25. 04. 1980 осужден по ст. 70 ч. 1 УК РСФСР к 5 годам лишения свободы в ИТЛ с последующей ссылкой на 3 года. Освобожден в 1986. Реабилитирован в 1991. В начале 1990-х основал религиозно-философскую школу и общество «Открытое христианство».
2. Наталья Михайловна Лазарева (род. в 1948) — театральный художник, участница феминистического движения, издавала вместе с Татьяной Горичевой журнал «Мария», в 1980 арестована, 11 января 1981 приговорена по ст. 190-1 УК РСФСР к 10 месяцам лагерей, 13 марта 1982 снова арестована, получив 4 года строго режима и 2 года ссылки по 70-й статье. Освобождена в марте 1986.
3. Раиса Максимовна Горбачева (1932—1999) — общественный деятель, вместе с Д. С. Лихачевым и др. создала Советский (позднее Российский) фонд культуры (учрежден 12 ноября 1986 как общественное объединение), стала членом его президиума. Ее письмо, посланное Д. С. Лихачеву в 1986 через Ленинградский обком и касавшееся, казалось бы, частной, не политической проблемы изучения «Слова о полку Игореве», тем не менее тут же открыло ученому двери в официальную печать и вообще освободило его от всяческого надзора.
59. СЕРГЕЙ ДОВЛАТОВ — ИГОРЮ СМИРНОВУ
8 апреля <1986>
Дорогой Игорь!
Я уже собирался было не отвечать на твое письмо недели две, щадя твое время, но тут у меня как раз возникла просьба, и даже несколько обременительная.
Дело такого рода. Один знакомый рассказал мне историю, которую я хочу превратить в рассказ. В Ленинграде жили муж и жена. Он — еврей, обиженный, средний, с претензиями, она — русская, поглощена работой, семьей. Он таскает в дом всякую нелегальщину, она говорит, что знает, в какой стране мы живем, но не хочет расстраиваться. Он пишет стихи, нонконформист. Она защищает кандидатскую. Короче, он едет на 3апад, она остается. Проходит лет семь. Он в Америке, сначала что-то пишет, затем водит такси, что-то перепродает, возится с какой-то недвижимостью, богатеет, покупает «мерседес», летает в Акапулько. Она тем временем заведует чем-то, становится доктором. И у него появляется навязчивая идея — побывать в Ленинграде с шиком, остановиться в «Астории», тратить деньги, то есть показать ей, что он не еврей с комплексами, а настоящий мужчина, американец, восторжествовать и победить. И вот он, человек лояльный, не занимающийся политикой, оказывается в Ленинграде, встречается с женой после семи лет разлуки и все ждет, как он ей скажет: «Видишь, какое сокровище ты потеряла?» или что-то в этом роде. И вот они встречаются у нее на кухне, в ресторан пойти она не может, кроме того, у нее там, допустим, кран протекает, она просит починить, а он не знает как, и разговор идет совершенно ничтожный, как и семь лет назад, продолжается какое-то мелкое препирательство, соперничество, попытки свести какие-то счеты. И он даже не имеет возможности показать, какой он богатый и сильный, да и она не в форме, не на ученой кафедре, а в старом халате. И никакого чуда не происходит, два потертых рядовых человека — бизнесмен из Сан-Франциско и ученая женщина из Ленинграда. Назвать все это я бы хотел: «Встретились, поговорили…»[1] Может быть, все это в таком виде кажется глупым, но я думаю, что в этой истории что-то есть, какое-то содержание.
А просьба заключается вот в чем. Ты — единственный мой знакомый, ездивший с Запада в Союз. Не мог бы ты очень коротко описать череду технических обстоятельств такой поездки, что за чем следует, и так далее. Вот ты вылезаешь из самолета или из вагона — как ты попадаешь к таможеннику, что за чем следует, как примерно выглядят те или иные документы, как выглядит помещение. Мне бы нужны самые лаконичные, отрывистые данные + если запомнил, какие-то специфические две-три детали, может быть, какая-то дежурная шутка на таможне или какая-то курьезная формальность, в общем, все, что сочтешь нужным перечислить.[2] Мне бы хватило буквально одной страницы сжатого текста и при этом я тебя нисколько не тороплю. Как человек литературный, сообрази сам, что мне нужно. Есть вещи, которые можно безболезненно выдумать, а есть вещи, которые надо знать, — вот это меня и интересует. Извини, что обременяю, но кроме тебя и Марьи Синявской обратиться не к кому, а к ней обращаться бесполезно. Если будет совсем уж лень или недосуг заниматься этим — забудь.
Мое литературное самочувствие немного улучшилось. Флагман буржуазной журналистики «Ньюйоркер» после десятка отказов взял два моих сочинения. Параллельно издательство Кнопф зашевелилось, начало рекламировать «Зону» и, вероятно, подпишут договор на следующую книжку. Если Ньюйоркер и Кнопф быстро уплатят мне авансы, то проблема лета решена для всех моих родичей (это семь человек), и к тому же я куплю себе кожаный диван, о котором почему-то давно мечтаю. Пережить лето в Нью-Йорке — невозможно, это ад.
Все, что ты пишешь о Ленинграде, ложится в унавоженную почву моей души. Я очень склонен к надеждам и ожиданиям, почти единственный в Нью-Йорке читаю советские газеты, хоть и осознаю все это как собственную слабость. Надеюсь, во мне есть и патриотизм, и досада, что страна в говне, и конкретная жалость к знакомым и т. д., но если говорить цинично, то больше всего волнует, будут ли послабления в культуре и позовут ли нас (рядовых, так сказать) когда-нибудь обратно. И это, я уверен, не совсем химера.
Ты прав в том, что сведения из Союза трудно одно с другим согласуются. Я думаю, в двух словах, что никто там ничего толком не знает, Горбачев чего-то хочет, к чему-то призывает, что-то надо менять, но что и как — не ясно и не решено. Я также понимаю, что нынешнее время отличается от всех предыдущих степенью осознаваемости кризиса, и еще — при полном спаде идеологии. В общем, не могу отказать себе в удовольствии чего-то ждать и на что-то надеяться. Причем, в отличие от большинства эмигрантов, меня национальная русская идея (как единственная жизнеспособная идеологическая тенденция) не так сильно пугает, как других. В истории были жуткие национальные государства, но и не менее жуткие интернациональные, так что слова ничего не значат, добро и зло в разное время называют себя самыми произвольными именами. И так далее.
Иосиф в Холиоке, преподает. Это как минимум означает, что он более или менее в форме. Фото Азадовского ему передам и про фотоаппарат отцовский скажу. Ты думаешь, если бы Иосиф хотел им завладеть, то это можно устроить?
Дорогой, прости, что обременяю, и не сердись, что отвечаю сразу. Я уже вроде бы писал, что моя почтовая оперативность есть сублимация мечты о дисциплине, навеянной заветами Хемингуэя.
Обнимаю, привет Ренате.
Твой
С.
1. Рассказ с этим названием был С. Д. написан и опубликован в «Континенте» (1988. № 58).
2. Письмо И. С. с подобными перечислениями было отправлено С. Д., но затерялось. Очевидно, С. Д. при работе над рассказом отделил его от остальных писем И. С.
60. СЕРГЕЙ ДОВЛАТОВ — ИГОРЮ СМИРНОВУ
15 мая <1986?>
Дорогой Игорь!
Старался как можно дольше не отвечать, чтобы не возникало у тебя цейтнота, потому с большим запозданием благодарю тебя за очень дельное и точное описание разных туристских процедур. Все это мне очень пригодится. Один знакомый рассказал мне о такой таможенной шуточке. Разглядывая его часы, таможенник сказал: «Так, семнадцать камней… А нет ли у вас там где-нибудь восемнадцатого?..» Короче — спасибо огромное.
Костину фотографию Иосифу отправил, насчет фотоаппарата в письме спросил. Ответа (Бродский сейчас в Коннектикуте) еще не получил, да и не получу скорее всего, до переписки наш кумир не опускается. Буду ему звонить. Тем более что собираюсь просить его о содействии.
Дело в том, что, как ты, вероятно, слышал, на «Либерти» происходят всякие глупости. Внештатников разогнали. Потом восстановили, но не полностью, а на 50 %. Короче, возникли трудности с пропитанием. Начал я с того, что, забыв о чести, продал по телефону калифорнийскому русскому еженедельнику «Панорама» несуществующую повесть о любви эмигрантки Муси Татарович к гангстеру латиноамериканцу Рафаэлю. Муся олицетворяет эмиграцию и даже Россию, а Рафаэль — черт знает что. Но «Панорама» готова заплатить 1000 долларов за 100 страниц.[1]
А Бродского я хочу спросить — может, у него есть блат на Бибиси или в Голосе Америки.
Рассказ в «Ньюйоркере» появился.[2] Деньги, как всегда, оказались до зарезу необходимы.
Отправил тебе морем новую книжку. Ты ее либо уже получил, либо вскоре получишь.
Мой дружок Бахчанян откликнулся на атомную катастрофу в Союзе кровавым каламбуром: «Сказка стала Чернобылью».
В Лениздате вышел сборник «Ради безопасности страны»[3] — о чекистах. Действие одной из повестей («Знак на шоссе») происходит в Мюнхене, на «Свободе». Одного из главных (!) героев зовут — Довлат. Это — циничный прохиндей, заглушивший свои небольшие способности ради денег.
Все у нас более или менее здоровы. Некоторая пошлость заключается в том, что за исключением денег у меня все, в общем-то, хорошо. Стыдно иметь такие низменные проблемы.
Пока что — всех обнимаю. С.
1. С. Д. имеет в виду печатавшуюся в «Панораме» повесть «Иностранка», в том же, 1986-м, изданную отдельной книжкой в Нью-Йорке (Russica Publishers, Inc.).
2. «The Colonel Says I Love you» («Полковник говорит Люблю»), trans. by Anne Fridman // The New Yorker. April 27—May 5 1986.
3. Сборник «Ради безопасности страны» (Л., 1985) составлен из произведений семи авторов. Повесть «Знак на шоссе» написана Павлом Креневым и имеет целью дискредитацию «Русского общественного фонда помощи политзаключенным и их семьям».
61. СЕРГЕЙ ДОВЛАТОВ — ИГОРЮ СМИРНОВУ
26 мая. <1986>
Дорогой Игорь!
Получил «Беседу»[1], спасибо. Сам прочитал, процентов шестьдесят усвоил, позавидовал вам с Гройсом.[2] После чего «Беседой» завладели Вайль и Генис, а за ними на очереди — Бродский, который сказал, что утопия — это его старая слабость.
Я был у него на дне рождения и ушел оттуда в довольно мрачном настроении. Иосиф был веселый, очень приветливый, не гоношился и не ….ывался, уже покуривает, попивает вино, ни разу не спросил: «А кто пригласил такого-то?», как это бывало на его прежних юбилеях, короче — был очень славный, но вид у него совершенно больной, морда бледная, и ощущается какая-то гримаса обреченности. Он, собственно, прямо говорит: «Что мне еще делать — ждать смерти? Все уже произошло».
Его книга прозы («Меньше чем единица», эссе, статьи, путевые очерки) на английском языке — шикарно продается, уже отпечатан второй тираж. В принципе эта книга не рыночная, мудреная, да еще и с русскими мотивами, так что на продаже сказывается его имя, которое в Америке весьма популярно.
Из знаменитостей на дне рождения были — Сюзанна Зонтаг, из левого студенчества 60-х годов, а также — Барышников, который пришел с таксой. Еще мелькали какие-то неизбежные американцы — редакторы, слависты и т. д. В основном же собралась ленинградская публика в таком составе, что отсутствие твое, Попова или Вольфа как-то даже ощущалось. Вообще, Иосиф постепенно уяснил, что никто не будет так его любить, как ленинградские знакомые.
Про фотоаппарат я спросил. Конечно, Иосиф хотел бы его получить. Расходы будут возмещены, допустим, тем же мной. Я с удовольствием приму, таким образом, участие в этом подарке.
Если ты заглянул в мою книжку «Чемодан», то не показалось ли тебе, что об Андрее Черкасове написано злобно? Вообще-то я пытался заглушить свои социальные чувства. Кажется, не вышло.
Новостей особых нет.
Наш 4-летний сын Коля совершил недавно довольно экстравагантный поступок. Он вдруг из-за чего-то загоревал, надел куртку, вышел на лестницу, вызвал лифт, спустился вниз, отворил две тяжелые двери, одну из которых с трудом открывает мой отец, и ушел на улицу. Поймали его наши знакомые метрах в ста от дома. Вот так.
Обнимаю тебя и Ренату.
Твой С.
1. «Беседа» — «Религиозно-философский журнал» (1983—1993), ежегодник, под редакцией Татьяны Горичевой. Место издания: Ленинград — Париж (фактически — Париж). Под собственными инициалами И. С. напечатал в нем несколько статей, начиная с № 3, 1985 («Борьба с сознанием»).
2. Борис Гройс — постоянный автор «Беседы».
62. ИГОРЬ СМИРНОВ — СЕРГЕЮ ДОВЛАТОВУ
Дорогой Сережа,
на сей раз задержка с ответом объясняется не моей занятостью, а тем, что я — боюсь, не поверишь — пал жертвой всеевропейской Ходынки, которую учинил Горбачев. Выражаясь менее витиевато, я получил лучевую болезнь. 30-го апреля я попал под Чернобыльский дождь[1] на полпути между Констанцем и Мюнхеном. Хотя я и был в машине, но она оказалась ненадежной защитой. Затем у меня началась аритмия и, я бы сказал, рассеянность. Думал, что переработал. Врач радостно объявил мне: «найн», дескать, «радиоактивен». Полторы недели принимал отвратительный калий-йод. Сейчас чувствую себя лучше. Врач обещал, что облучение не даст последствий. На этом мои новости исчерпываются. Говорил с Володей Тольцем[2] о твоей халтуре на Станции. Тольц клятвенно заверил, что ты — первый в списке желаемых им авторов. Но деньги Станция получит только 1-го сентября. Поэтому заказы тебе последуют не ранее чем в октябре. Фотоаппарат мы получим из Ленинграда бесплатно. Спасибо за «Чемодан» (читая это слово в обратном порядке, получаем: «надо меч». Мне кажется, что в рассказе про Андрея ты, скорее, сдерживал себя, слегка попридушил социальную злобу, поэтому контраст «рассказчик/А. Ч.» несколько смазан. Но все-таки этот рассказ один из лучших в книжке. «Офицерский ремень» тоже хорош. Твои книжки — это последовательно проведенная полемика с литературой двадцатых годов. «Невидимая книга» полемизирует с лефовской «литературой факта», «Наши» — с «Одесскими рассказами» Бабеля. «Чемодан» — с «13-ю трубками» и другими советскими рассказами о вещах. Смысл полемики в последнем случае состоит, по-моему, в следующем. Вещь для писателей 20-х гг. — это некая безусловная ценность. Возможно, более существенная, чем ее владелец. Поэтому Вагинов, например, во всех своих романах выводит коллекционеров, спасающих в своих коллекциях, где даже конфетная обертка важна, революционный быт. Для тебя же обладание вещью — это результат какого-то абсурдного события: случайной встречи и дальнейшего расставания с женой, пьяной истории и т. п. Вещь у тебя свидетельствует о твоей личной истории, а не об истории революции. Очень печально то, что ты написал про здоровье Иосифа. Из Ленинграда такие новости: Попова, которому я направил вызов, не пустили в Германию; с другой стороны, Кривулину и, кажется, Лене Шварц предложили за свой счет издать сборники стихов. Спасибо за рекламирование «Беседы». Вот-вот должен выйти четвертый номер, по выходе немедля пришлю его тебе.[3] Он посвящен «творчеству». У Тани Горичевой[4], издательши (знал ли ты ее по Ленинграду?), хватит денег еще на пару номеров. Что будет далее — неясно. Что ты пишешь теперь, после «Чемодана»?
Обнимаю. Кланяйся твоему семейству. Рената шлет приветы.
Всегда твой
6 июня 86 Игорь
1. 26 апреля 1986 на 4-м энергоблоке Чернобыльской АЭС произошел взрыв, полностью разрушивший реактор. В зависимости от погоды радиоактивные осадки выпадали далеко за пределами Чернобыля.
2. Владимир Соломонович Тольц (род. в 1944) — историк, в 1982 депортирован из СССР, с 1983 сотрудник «Радио Свобода».
3. В «Беседе» (1986. № 4) под инициалами И. С. напечатана статья «Ванна Архимеда».
4. Татьяна Михайловна Горичева (род. в 1947) — с начала 1970-х активная участница молодежного христианского движения в СССР, окончила философский факультет ЛГУ, в 1980 была вынуждена покинуть страну.
63. СЕРГЕЙ ДОВЛАТОВ — ИГОРЮ СМИРНОВУ
20 сент. <1986>
Дорогой Игорь! Прости, что долго молчал, — было вялое лето, дача, праздность, переедание, самокритика и т. д. Хотя помню, что твое сообщение о радиоактивном дожде меня довольно сильно напугало. Одно дело — читать в газете про почти абстрактное зло, и совсем другое — твой личный знакомый, принимающий калий-йод, и не под Киевом, а в Мюнхене. Когда-то, еще в пору лагерной службы, я вдруг узнал, что в одном из соседних подразделений задушили сержанта по фамилии Далматов, и очень испугался. Смысл испуга можно выразить примерно так: «Оказывается, смерть бродит среди людей моего типа». Прости за такие мрачные ассоциации. Надеюсь, ты здоров, как и обещал тебе врач.
Мои дела идут неважно. Правда, «Ньюйоркер» взял еще два рассказа[1], но зато «Кнопф», убедившись, что две моих книжки экономически провалились, следующего контракта не желает. В принципе есть масса других издательств, но мне неловко лишний раз беспокоить агента, он богатый человек и занимается более рентабельными клиентами. В общем, все это тебе понятно.
Ничего, кроме халтуры для радио, я давно не пишу и, как говорится, ушел в частную жизнь, а конкретно — получил в подарок трехмесячную таксу по имени Яша. Это — чудо цвета говяжьей сардельки, умненький и самолюбивый квазимодо. Наверное, я сообщал тебе, что наша Глаша на 16-м году жизни умерла.
Отчасти из любопытства, отчасти по радио-необходимости я прочитал три советских сенсационных произведения: «Печальный детектив» Астафьева, «Плаху» Айтматова и «Антракт» Эдлиса. Эдлис — искусственная либеральная чепуха с конформистами, нонконформистами и девушкой из народа, Айтматов — многословная азиатская ересь с философскими отступлениями на уровне: «Цена ценой познается», Астафьев — лучше других, там хоть честная горечь и ужас перед жизнью. Все три повести связаны с сумбуром в идеологии. Такое ощущение, что в этой области царит растерянность и неясно, чем это кончится. Гумилева они в конце концов и кое-как издадут, но до Бродского с Солженицыным дело не дойдет еще лет двадцать. Что же касается «Защиты Лужина», то странно, что ее не издали в 50-е годы, вместе с Буниным.
Твои подельники Жолковский со Щегловым выпустили толстую книгу[2], которую я энергично похвалил по радио и в печати, но которая мне, к сожалению, не понравилась. Они создали какой-то народный структурализм, все стало понятно, но довольно тоскливо. Наверное, ваш структурализм, как и настоящие стихи, должен быть по-хорошему непонятен. Когда читаешь Тартуские сборники, ощущаешь здоровую приниженность, а Жолковский встал вровень с читателем, и зря. Вообще, доля непостижимости требуется в любом хорошем чтении, во всяком случае для меня. Я двадцать лет повторяю: «Как стрекозы садятся, не чуя воды, в камыши, налетели на мертвого жирные карандаши…»[3], и до сих пор не вполне понимаю, что это значит, да и понимать не хочу.
Бродский кое-как оправился и уехал в Лондон. Его книга прозы (500 страниц), насколько я понимаю, не вызвала той реакции, на которую он рассчитывал. Вообще, американское бескультурье нарастает. Ты не поверишь, но даже за те семь лет, что я живу в Нью-Йорке, качество телефильмов и, например, книжных обложек заметно ухудшилось. Представь себе, даже одеваться стали хуже. То есть практически исчез за эти 7 лет так нравящийся мне вневременной тип молодого человека в джинсах, свитере и куртке. Молодежь все заметнее «не одевается (как писал Герцен), а рядится»[4]. Джаз, между прочим, тоже испортился. Все то, что нам нравилось, перешло на «малую сцену» и уже не связано с большими деньгами, а значит, будет стремительно хиреть. Бродский говорит, что большинство американских поэтов, начиная со Стенли Кьюница[5], хуже Шестинского[6].
Тем не менее жить надо здесь, хотя бы потому, что каждый второй прохожий говорит по-английски хуже меня.
Будь здоров, обнимаю тебя. Привет Ренате.
Напиши, чем кончилось дело с радиацией. Когда я летом рассказал об этом Иосифу по телефону, он сказал: «Ни <…> себе!» Никто не готов к тому, что это может случиться со знакомым.
Твой
С.
1. «Uncle Aron» («Дядя Арон»), trans. by Anne Fridman (October 12—20 1986); «Uncle Leopold» («Дядя Леопольд»), trans. by Anne Fridman (Jule 5—13 1987).
2. См. примеч. 3 к письму 46.
3. Строчки из стихотворения Мандельштама памяти Андрея Белого «Голубые глаза и горячая лобная кость…» (1934).
4. В «Новом американце» (1980. № 29, 27 августа—2 сентября) в «колонке редактора», озаглавленной «Надену я черную шляпу», С. Д. ставит эпиграф из «Былого и дум» Герцена: «На Западе люди одеваются, в Москве — рядятся».
5. Стэнли Кьюниц (Kuniz; 1905—2006) — поэт, критик, редактор.
6. Олег Николаевич Шестинский (1929—2009) — поэт, переводчик, публицист, в 1971—1973 — председатель правления Ленинградского отделения Союза писателей.
64. ИГОРЬ СМИРНОВ — СЕРГЕЮ ДОВЛАТОВУ
Дорогой Сережа,
очень надеюсь, что несколько мрачное настроение, вполне понятное в нашем переходном возрасте и охватывающее меня тоже время от времени, не будет держать тебя долго. У меня было такое же в мае — июне, но теперь прошло, может быть, потому что физически я чувствую себя вполне благополучно. Напуганный сердечными приступами, я бегаю вокруг дома три раза в неделю. Лягавые собаки делают стойку. Прочие не замечают.
Тольц божился, что будет регулярно заказывать тебе передачи на радио. В конце июня в Париже видел Генку Шмакова, ничуть не изменившегося и не забывшего ни одного из слов своего ленинградского жаргона. В сентябре мы с Ренатой всячески рекламировали Битова, который приехал в Зап. Берлин вместе с Евтухом и Вознесенским. Рената интервьюировала его и представляла берлинской публике. Чтение битовское неожиданно удалось («Пушкинский дом» переведен на немецкий и был встречен газетами пренебрежительно, чего на самом деле не заслуживает). Битов пил без передыху и жаловался на неуважительное отношение к профессиональным алкоголикам в СССР. Из его рассказов: после писат<ельского> съезда он подошел к Вознесенскому и спросил того, почему он не упомянул фамилию Битова в своей речи. Вознесенский: «Нужно дорасти до этого, Андрей». Похоже, что Битова теперь будут выпускать. Зап. Берлин произвел гнетущее впечатление: стена не отгораживает этот город от советской шушеры, которая чувствует себя там как дома. В августе был в Шотландии, шотландцы и англичане кажутся более странными, чем китайцы. Они постоянно создают себе непреодолимые трудности, как-то: невкусно готовят («невкусно» — не то слово: с пренебрежением), не топят квартиры зимой, не согласовывают расписание поездов и автобусов и пр. и пр. Все это делается только для того, чтобы доказать себе и окружающим, что человек может жить и в этих тяжких обстоятельствах. Я понял, почему англичане с такой легкостью ввязываются в войны: в мирное время они ежеминутно готовы пожертвовать жизнью — переход от мира к войне для них просто незаметен. Очень смеялся над «народным структурализмом» Жолковского/Щеглова. В том же направлении, что и они, эволюционировал Вяч. Вс. Иванов, но он при этом еще и осоветился. А Лотман между тем был в Норвегии. А Лихачев — в Италии. Вскоре вышлю тебе очередную «Беседу» с очередной моей не литературоведческой статьей[1], обезображенной опечатками. Скажи Иосифу при случае, что немецкий актер Цишлер[2], который читал в Берлине рассказ Битова перед публикой, подарил Битову пьесу Иосифа по-русски, а Битов (сорвиголова), отказавшийся взять в СССР те книжки, которые я ему привез, эту взял-таки (Цишлер, кстати, перевел «Мрамор» на немецкий с английского; мы с ним подружились).
Обнимаю. Приветы твоему семейству. Щекочи Яшу.[3] Рената кланяется. Всегда твой
17. 10. 86 Игорь
1. Очевидно, имеется в виду статья «Ванна Архимеда» (Беседа. 1986. № 4).
2. Hanns Zischler (род. в 1947) — немецкий актер и режиссер.
3. Имеется виду собака С. Д. — такса по кличке Яша.
65. СЕРГЕЙ ДОВЛАТОВ — ИГОРЮ СМИРНОВУ
25 окт. <1986>
Дорогой Игорь!
За Тольца спасибо, но больше на него не наседай. Дело в том, что у меня сейчас две почти стабильные передачи в неделю: «Писатель у микрофона», то есть взгляд и нечто, болтовня, и что-то вроде «Новинок эмигрантской литературы» — в общем, тоже болтовня + разовые «Круглые столы» и т. д. А у Тольца историческая программа, значит, надо что-то изучать, трудиться, то есть легкий заработок превращается в добросовестный труд, а этого я бегу. Летом нас сильно поприжали с деньгами, а сейчас все более или менее в порядке. Установки мои таковы, что в них перемешаны время и деньги: меньше денег — но больше свободного времени, впрочем, до известных пределов.
Будучи (говорю это без всякого кокетства, а наоборот, c досадой) человеком несколько пошлым, я заметил, что приступы тоски у меня связаны с отсутствием денег. Сейчас я раздаю летние долги, мне подарили 4-хмесячную таксу, ребенок Коля посещает (в четыре с половиной года) секцию карате, жена Лена не меняется, как метр-эталон в Париже, мать жива, причем отец Донат тоже жив, да еще и много ест, выпивает и целыми днями готовит рыбу. Настолько, что я ему однажды сказал: «Рыба, Донат, занимает в твоей жизни такое же место, как в жизни Льва Толстого — религия». А когда я при нем назвал Леонида Ржевского[1] глупым стариком, Донат удивился: «Почему — старик? Он моего возраста». Клянусь, мой папаша тот самый «нищий духом», который обязательно попадет в рай. Да он уже, по сути дела, в раю: у него 50-летняя жена с дивным именем Люся Рябушкина, которая его ревнует, у него обожающая папу дочь Ксана с положительным мужем и собственным домом, у него два внука, он пишет и публикует вздорные мемуары, над которыми сам же и рыдает. Кроме того, он задним числом искренне принял на себя какую-то титаническую роль в искусстве, он говорит: «Уходят люди нашего поколения — Шостакович, Катаев…» Более того, он при мне намекал своим гостям, что не пострадал в 30-е годы, поскольку сам Сталин следил за его деятельностью, и тут же привел аналогии: Зощенко, Ахматова… Прости, ушел куда-то в сторону. Может, это фрейдизм?
Что касается Битова, то его и раньше выпускали, хотя, может быть, и со скрипом, во всяком случае, лет двадцать назад они с Володей Соловьевым[2] ездили по странам Бенилюкса. Вообще, Битов, насколько я его помню, при широте, мозгах и, конечно, большом таланте — не худший из нас бизнесмен. Он мне всегда казался деловым и практичным, вопреки пьянству. Странно, что до сих пор не издали его роман.[3] Может, сейчас издадут, в эпоху ускорения.
Бродский в Лондоне как минимум — его нет в Нью-Йорке, и это меня слегка беспокоит, потому что я указал его в качестве рекомендателя для получения литгранта. Рекомендатели у меня хоть куда — Бродский, Воннегут и еще две знаменитости, но гранта я не получу — слишком он большой и желанный.
«Ньюйоркер» напечатал еще один мой рассказ, а вот контракта на книжку все нет, отказали три издательства подряд.
Может, я писал тебе, что один мелкий театр делает пиесу по моему рассказу, в котором главные действующие лица — мы с Леной. Алешковский советует требовать от исполнителей портретного сходства. Тебя, например, когда-нибудь исполняли в театре, вернее — роль тебя? А роль меня уже репетируют. Пришлю тебе фотографию, когда выйдет спектакль.
Кстати, когда Юлий Панич поставил на Бродвее «Сирано»[4], я спросил у одного приятеля, бывшего на спектакле: «Много было народа?» Он ответил: «Сначала было мало, а потом пришли мы с Юдитой, и стало много». Такова здесь театральная жизнь.
Короче, если не считать того, что я хоть и не катастрофически, но все же изрядно беден, во всем остальном жаловаться грех: в общем, я получил здесь примерно то, чего заслуживал. В Союзе я бы просто умер от пьянства, да еще и с монологом непризнанного гения на устах. Все это было бы неприлично.
Из советских лит<ературных> сенсаций мне не понравился ни «Антракт» Эдлиса, ни «Плaxa» Айтматова, разве что Астафьев тронул своим «Печальным детективом»: ужас перед жизнью, искренность и пр. Но вообще, я совершенно серьезно считаю, что Валерий Попов, например, на голову выше их всех, за исключением, может быть, Искандера. Попов, Искандер, Ерофеев — вот так я представляю себе нашу литературу. Из уважения к тебе и Ренате могу добавить Битова. Его роман я бы сократил вдвое, причем не главы бы выкидывал, а сокращал вдвое каждую фразу, а может быть, даже каждое слово. В частности, искусственную фамилию Митишатьев заменил бы на, допустим, Митин. Впрочем, то же самое мечтал сделать Паустовский с «Братьями Карамазовыми».
Прости, заболтался.
Обнимаю и жду, когда структурализм занесет тебя на какой-нибудь симпозиум в Штаты.
Привет жене.
С.
1. Леонид Денисович Ржевский (наст. фамилия — Суражевский; 1903—1986) — писатель, литературовед, во время войны попал в плен, с 1944 жил в Германии, в 1963 переехал в США. Конкретно к Ржевскому этот диалог особого отношения не имеет, так как подобный ему, с заменой фамилии писателя на актера Боба Хоупа, С. Д. приводит в «Записных книжках». Также повтор — с «рыбой» и «религией» Толстого.
2. Владимир Исаакович Соловьев (род. в 1942) — критик, журналист, мемуарист, ленинградский знакомый С. Д., с 1977 в эмиграции.
3. Роман Битова «Пушкинский дом» напечатан в «Новом мире (1987. № 10—12).
4. Юлиан Александрович Панич (род. в 1931) — актер, режиссер, журналист, в 1972 эмигрировал, работал на «Радио Свобода». На Бродвее, 42 поставил на английском композицию «Сирано» по пьесе «Сирано де Бержерак» Эдмона Ростана.
66. ИГОРЬ СМИРНОВ — СЕРГЕЮ ДОВЛАТОВУ
Сережа, дорогой, спасибо за письмо.
Только что вернулся из Югославии, где была конференция про русский авангард. Живут там бедно (20 млрд долларов государств<енного> долга), но все-таки той катастрофической разницы с Западом, которая бросается в глаза по приезде в Л-д, там нет. Пьют же они, заразы, больше, чем чухны, приехавшие на викэнд в Л-д. Но в противоположность последним не пьянеют. Из СССР доходят ласкающие слух вести. Из Пушкинского Дома, например, выгнали самого старого тамошнего стукача Григорьяна, и охотнорядца Петю Выходцева тоже поперли. И стукача новой формации Иезуитова сместили с директорства.[1] Пишут, правда, что боятся, что «карикатура наших зим» (так они называют «оттепель») скоро и внезапно прервется. Пригову[2] в Москве разрешили образовать поэтический союз (так!) и кооперативное издательство. Умер Готя Степанов[3], отец Ларисы, через несколько дней — после Раи[4] в той же больнице, где и она (рак). Валера Попов сообщил как о большой победе либерального направления о том факте, что его теперь печатает не только «Аврора», но и «Нева». Слышал, что на «Свободе» установилась очередь за твоей новой книжкой. Если не считать Югославии, то в основном у меня не зрительные впечатления, а телефонные и почтовые: сижу дома и с утра до ночи пишу книжку по теории литературы, постепенно разучиваясь говорить по-немецки. В Америку меня приглашают постоянно, но никто не хочет оплачивать дорогу. Только какой-то университетишко из Коннектикута согласился, да и то в 1988 году. Битов — точно — своего не упустит даже и в нетрезвом состоянии. Если у тебя завязались шашни с театром, значит, нужно писать настоящую пьесу. От рассказов к пьесе — путь естественный. Тем более, что драматургия прилично оплачивается (так — в Германии, во всяком случае). В конце декабря хочу поехать в Л-д, как всегда, на неделю. А сейчас нужно идти и звонить Войновичу. После шести лет его жизни в Мюнхене его наконец пригласил выступить Мюнхенск<ий> ун-т (и то благодаря лишь тому, что здешний профессор умер и что Рената смогла воспользоваться этим обстоятельством). Обещали Войновичу 250 марок (что — ничто). Но дирекция ун-та в последний момент похерила это обещание под предлогом того, что Войнович живет в Мюнхене и потому не нуждается в деньгах на ночевку и пропитание. Теперь ему дадут 100 марок гонорара. Интересно, согласится ли он выступать за эти гроши. Писателей нигде не щадят. Разве что теперь — в СССР.
Обнимаю. Приветы всем твоим, включая таксу. Рената кланяется.
Всегда твой
Игорь
13. 11. 86
1. Камсар Нерсесович Григорьян (1911—2004) — литературовед, в 1980—1986 заведующий Рукописным отделом ИРЛИ, затем сотрудник Отдела новой русской литературы; Андрей Николаевич Иезуитов (род. в 1931) — литературовед, с 1983 по 1987 директор ИРЛИ, затем сотрудник Отдела новой русской литературы; Петр Сазонтович Выходцев (1923—1994) — литературовед, в 1974—1986 сотрудник ИРЛИ. Документальных подтверждений, что двое из перечисленных лиц были «стукачами», редакция не имеет.
2. Дмитрий Александрович Пригов (1940—2007) — один из лидеров московского литературного нонконформизма.
3. Георгий Владимирович Степанов (1919—1986) — лингвист, специалист в области романских языков, с 1974 член-корреспондент, с 1981 академик АН СССР. Отец Л. Г. Степановой.
4. Раиса Зиновьевна Степанова (1919?—1986) — искусствовед, работала в Эрмитаже, одноклассница и жена Г. В. Степанова, отца Л. Г. Степановой.
67. СЕРГЕЙ ДОВЛАТОВ — ИГОРЮ СМИРНОВУ
8 дек. <1986>
Дорогой Игорь!
Спасибо за письмо и книжку. Даже в «Беседе»[1] ты умудрился написать непонятнее всех. Клеман[2] по сравнению с тобой — Есенин. Но я, как ни странно, основные идеи понял, и не только понял, а даже, так сказать, воспринял. Дело в том, что написанное тобой перекликается с абсолютно простыми житейскими представлениями об эгоизме, о себялюбии как о главном тормозе во всех делах, включая творческие, о преодолении себя, как сказал бы Юрий Власов[3] — автор написанной Львом Кассилем (так бывает) книжки про штангу — «Себя преодолеть» (инверсия раздражает). Лев Толстой где-то писал на эту тему и приводил пример с куропаткой, которая, будучи одна, страшится даже другой куропатки, а когда у нее гнездо и птенцы, то может вступить в драку со львом. Такая же история с заключенными в тюрьме, которые начинают приручать тараканов или крыс, и не потому, что они одиноки, а с подсознательной целью отключить тормоз себялюбия, снять собственное внимание с себя и переключить хотя бы на крысу. То же и с куропаткой — себялюбие устранено наличием птенцов, и она становится героиней, вроде Александра Матросова, у которого тоже отключились тормоза себялюбия. Короче говоря, любым творческим попыткам страшно вредит эгоизм, а люди, эгоистичные в особой, крайней степени, — совершенно беспомощны. И так — до смерти, которая есть максимум чего-то такого, что противоположно эгоизму. И так далее. Прости, если я неправильно понял или опошлил твои структуралистские слова.
Готю (как ты его называешь) Степанова[4] я буду до смерти поминать добрым словом, потому что, когда мне было 19 лет, и я влюбился в Асю, а мое лицо имело свойство блестеть и покрываться прыщами, и даже в брюках было заметно, что ноги тонкие, а живот с юности слегка выпирает, короче, когда я, подобно всем нормальным молодым влюбленным, считал себя уродом, Степанов публично назвал меня элегантным.
В Нью-Йорке (русском) ничего не происходит, кроме нарастающей меркантилизации всех и вся. Пишущих людей, особенно — по-настоящему бедных, вроде Левы Халифа или Кузьминского, презирают нескрываемо даже самые симпатичные из моих нелитературных знакомых, есть даже какая-то злоба примерно такого содержания: «Почему это я считаю нужным переквалифицироваться и зарабатывать деньги, а Халиф не считает, да еще жрет, пьет и улыбается».
Рома Каплан[5] открыл с партнерами ресторан в отличном месте. Кажется, дела у него пошли. Когда ты приедешь, мы у него бесплатно напьемся. Я к нему уже боюсь заходить, потому что он денег не берет, но с тобой мы нагло зайдем.
Обнимаю тебя. Привет Ренате. Да и Войновичу тоже. Любопытно, что когда в Нью-Йорк приехал Владимов и увидел первого негра, то сказал: «Как похож на Войновича!» Действительно, у В. Н. — седина + смуглое личико, негр наоборот.
Жму руку. С.
1. Возможно, речь идет о напечатанной в «Беседе» под инициалами И. С. статье «Ванна Архимеда» (1986. № 4).
2. Оливье Клеман (Clément; 1921—2009) — французский богослов, историк, профессор Свято-
Сергиевского православного института в Париже, постоянный автор «Беседы».
3. Юрий Петрович Власов (1935—2021) — тяжелоатлет, неоднократный чемпион мира, литератор. Первый сборник рассказов «Себя преодолеть» (М., 1964) вышел с предисловием Льва Кассиля.
4. Г. В. Степанов умер 28 октября 1986 в Москве. См. письмо 66.
5. Роман Аркадьевич Каплан (род. в 1938) — ленинградский искусствовед, переводчик, с 1972 в эмиграции, в 1986 основал — при поддержке И. Бродского и М. Барышникова — ставший знаменитым ресторан «Русский самовар» на Манхэттене в Нью-Йорке.
68. ИГОРЬ СМИРНОВ — СЕРГЕЮ ДОВЛАТОВУ
Дорогой Сережа,
не отвечал — был неделю в Л-де. Черт меня дернул отправиться туда из Гамбурга, где ИМКА организует дешевые поездки в СССР. Между тем стране дозарезу нужна валюта. Кроме того, канцлер Коль обидел Горбачева. Оба эти обстоятельства сделали ИМКУ удобной мишенью для провокации. Об этом я узнал, лишь вернувшись в Германию и развернув «Советск<ую> Россию», где немецкая фирма была обвинена в шпионаже и иных смертных грехах. На мне же все это сказалось следующим образом. Я прилетел в понедельник, а во вторник коридорная в «Европейской» устроила мне скандал, вызвала милицию. Отвезли на пер. Крылова, подержали, отпустили. В среду вызвали снова, показали протокол, где я обвинялся в сопротивлении при задержании, и сообщили, что возбудили против меня уголовное дело. Тебе это хорошо известно. К чему ты не привык: в конце концов из моего дела ничего не вышло. Кто-то в какой-то момент приостановил комитетчиков. Кто — не знаю. В субботу мне вернули паспорт и — чтобы закрыть дело — потребовали с меня минимальный штраф. Это — мрачная сторона поездки. Все остальное же почти невероятно. В Москве организуется кооперативное издательство. Первым издадут Шаламова («Колымские рассказы»). В Л-де писатели на каком-то заседании потребовали срочного возвращения в страну Иосифа, Битову поручили в «Огоньке» вести рубрику «Забытая проза». Костю Азадовского вроде бы берут на работу в Пушкинский Дом. Никто более не мечтает об эмиграции. Но вместе с тем: ощущение, что все держится на соплях. Заболел Яковлев (из ЦК), после чего из журналов тут же исчезли объявления, рекламирующие тексты следующего (уже этого) года. Яковлев выздоровел — либерализация закрутилась дальше. Подняла голову черная сотня. Особенно в MOCХЕ. Им тоже все дозволено. Неразбериха полная: газета «Правда» оказывается либеральнее, чем Астафьев. Начала выходить новая газетка общества «Знание» — «Аргументы и факты», требующая, чтобы прекратили глушить зап<адные> радиостанции. КГБ, кажется, главный противник Горбачева. Последний не собрал большинства в Политбюро, когда проводил Закон об индивид<уальной> труд<овой> деятельности. Положение у него непрочное. Человек с улицы либерализацией не доволен: вводят так наз. госприемку (государств. ОТК), которая сократит зарплаты. Если Горбачев удержится, то я не сомневаюсь в том, что ты вскоре сможешь наведаться в Л-д. Впрочем, в Л-де либерализация не столь ощутима, как в Москве. Слова Сеньки <Рогинского>:
«Л-дом правят, как и раньше, три генерала КГБ». Спасибо за отклик на статейку в «Беседе». Ты — единственный, кто мне об этом написал. Вскоре должен выйти очередной номер.[1] Пришлю. Обнимаю и желаю тебе и всему твоему семейству удачи в этом году. Рената передает приветы.
Твой
Игорь
4. 1. 87
1. В «Беседе» (1987. № 6) напечатана статья И. С. «Непознаваемый субъект».
69. СЕРГЕЙ ДОВЛАТОВ — ИГОРЮ СМИРНОВУ
9 марта <1987>
Дорогой Игорь!
Я специально затянул с ответом, чтобы не терзать тебя. Пусть наша переписка будет вялотекущей, как шизофрения у Чирскова.
Твое письмо с ленинградскими приключениями очень на нас подействовало, и даже не потому, что ты сообщаешь что-то уж такое невероятное, а важно подтверждение собственным чувствам. Обсуждать советские проблемы в письме не имеет смысла, уверен, что на все это мы с тобой смотрим более или менее одинаково. Все равно дело не в Гумилеве, Набокове, Ходасевиче или даже Бродском, а в том, насколько они готовы выскочить из собственного скелета, насколько готовы и способны перестраивать собственный фундамент, короче — что они предпримут с основами. В косметические реформы я, конечно, верю, а в капитальные — не очень. Просто стали умнее и не повторяют хрущевских ошибок с интеллигенцией.
У нас ничего не происходит. Промелькнула Ахмадулина, искренняя и милая, как все алкаши. Явила некую смесь барства и босячества. Стихи обыкновенно хорошие. У Кушнера, по-моему, лучше.
Бродский получил невероятно престижную премию — от американских критиков. Ее дают эзотерические манхеттенские евреи, Иосиф, выступая на вручении, сказал, что в 6-м классе у него была переэкзаменовка по английскому, и вот сейчас, написав по-английски книгу («Лес зен уан», «Меньше единицы»), он экзамен выдержал. Все было мило.
У меня вышла очень плохая книжка «Иностранка». Скоро выйдет еще одна, лучше, и я тебе их пришлю. Есть также контракт на английский вариант «Наших». В общем, ничего трагического не происходит, только мать моя почти беспрерывно больна. Я бог знает к чему готовлюсь, и, конечно, в ужасе. Я к ней очень, даже почти противоестественно, привязан.
В остальном все идет нормально. Водки не пью, причем теперь уже без врача, сам. Чего тебе отнюдь не желаю, потому что водка уводила от действительности, теперь меня ничего от нее не уводит, и я переутомился.
Ты когда-нибудь отдыхал? То есть нормально, как в санатории? Я никогда в жизни в отпуске не был. Единственное, что у меня бывало в смысле отдыха, — запои, но это не совсем то.
Обнимаю тебя. Будь здоров. Привет Ренате.
Пиши хотя бы с опозданием. Когда ты все-таки приедешь? Ты, кажется, писал, что в этом году?
С.
70. ИГОРЬ СМИРНОВ — СЕРГЕЮ ДОВЛАТОВУ
Дорогой Сережа,
выждав, пишу, хотя оснований для писания мало — нет событий. Кажется, я тебе не сообщал еще, что в конце февраля был на некоем собрании русскоязычных писателей из Европы во Фрибурге. Мамлеев[1] оказался, по Фрибургскому счету, чемпион. Синявский, Зинник[2] и Померанцев[3] были по-человечески симпатичны. Почему были допущены остальные (не буду называть имена), осталось для меня загадкой. Пермь какая-то, да еще и до «перестройки». В основном же сидел дома, заканчивал книжку по теории литературы, а когда закончил ее, то начался семестр, съедающий все время и силы. Очень похоже, что я смогу приехать в США в начале апреля следующего года (на конференцию по Гоголю, в Коннектикут, но если туда, то и в Нью-Йорк). Из Сов. Союза мне писать перестали. Видимо, мы для «них» более не представляем того, не слишком интенсивного интереса, который они питали к нам, когда «их» положение было безнадежным. Теперь «они» сами стали интересны для себя. В ближайшее время в Л-д не собираюсь, тем более, что надеюсь, что в октябре на три недели ко мне приедет моя мама (как твоя? приветы — ей). Зачем я написал книжку по теории литературы, я не понимаю.[4] Все, что пишется, пропадает в прорве: до Сов. Союза доходят три экземпляра, о существовании которых оставшиеся 299 999 997 человек не догадываются; западные слависты или вообще не читают книг на русском языке, или читают то, что типично для страны, которую они исследуют (т. е. не мои книги). Я пытался писать и по-немецки, причем старался быть провокационным, насколько это позволяет научный язык, но этот рынок еще более загадочен и еще более похож на бездонную свалку, чем советско-славистский, так что никакой «обратной связи» и здесь не возникает. Говорят, что Лихачев недавно был в Париже; до начала перестройки он почти помирал (простата, желудок и многое-многое другое); в Париже он был обследован врачами, которые не установили у него ни одной болезни, несмотря на его восемьдесят лет.
Вот что делает с людьми почет.
Обнимаю! Приветы — всем твоим. Рената кланяется.
Жду «вялотекущего» письма.
Всегда твой
Игорь
2 мая 87
1. Юрий Витальевич Мамлеев (1931—2015) — писатель, в 1974 эмигрировал в США, с 1983 жил в Париже, создатель направления «метафизический реализм».
2. Зиновий Ефимович Зиник (род. в 1945) — писатель, в 1975 эмигрировал, с 1976 работал на Би-би-си.
3. Игорь Яковлевич Померанцев (род. в 1948) — поэт, эссеист, журналист, с 1978 в эмиграции, с 1980 работал на Би-би-си, с 1987 — на «Радио Свобода».
4. Имеется в виду книга: Смирнов И. На пути к теории литературы. Амстердам, 1987.
71. СЕРГЕЙ ДОВЛАТОВ — ИГОРЮ СМИРНОВУ
11 июля <1987>
Дорогой Игорь!
Сначала я хочу выразить обывательскую догадку насчет твоей «теории литературы», а затем сообщу нечто драматическое.
Мне кажется, зря ты так печально настроен относительно структурализма (или как его там). Что об этом думают слависты, я не знаю и, конечно же, этим не интересуюсь, но перестройщики в Союзе должны, мне кажется, в скором времени за это дело ухватиться. Если они и дальше будут питать чем-то свою зыбкую гласность, то рано или поздно наткнутся на структурализм как на нечто прогрессивное и значительное по форме с одной стороны, а с другой стороны — в общем-то, безобидное по содержанию.
Мне всегда представлялось странным, что большевики не любят формализма, в принципе он должен бы им нравиться.
Конечно, развитие истинной науки о литературе угрожает всем формально немощным писателям, а их, среди тех же деревенщиков, много. Но вроде бы партия на это пошла, дав некоторую волю Аверинцеву или там Лакшину.
Я бы на их, большевиков, месте со страшной силой двигал бы в печать — для услаждения интеллигенции и в то же время без особого риска — все малодоступное народу. Кстати, «народ» обладает способностью уважать непонятные ему вещи.
Короче, вот увидишь, потерпи шесть месяцев.
А теперь — драматизм. Знай, что три недели назад меня увезли в больницу с сильным кровотечением <…>.
В общем, из порочного здоровяка я стал благонравным инвалидом.
Из этого у меня к тебе вытекает просьба. Есть какое-то лекарство (рецепт прилагаю), которое якобы есть только в Германии, чему я долго не хотел верить. Но это так. Можешь ли ты купить это лекарство и дальше — буквально ничего не предпринимать, то есть либо ждать (не ища) оказии, которая вдруг подвернется, либо привезти это лекарство в апреле. Мне кажется, по почте высылать медикаменты запрещено. Во всех случаях я бы хотел, чтобы ты потратил на это как можно меньше усилий. Это совершенно не срочно, в том смысле, что это лекарство будет кстати и через год, и через два.
Что касается денег, то я даже приблизительно не знаю, сколько оно может стоить (но не сто же долларов), ты мне сообщишь, сколько ты потратил, и я тебе сразу вышлю чек, обязательно цену назови в ближайшем письме. Надеюсь, все это будет не слишком обременительно.
Ну, пока все. Ждем тебя в апреле. Может, я наконец побываю с тобой в Музее современного искусства и у Гугенхейма. В бардак идти нельзя (так и скажи Ренате), все позакрывалось из-за СПИДа.
Обнимаю всех.
C. Довлатов
72. ИГОРЬ СМИРНОВ — СЕРГЕЮ ДОВЛАТОВУ
Дорогой Сережа,
слава богу, что не рак! О начинающемся циррозе знающие люди мне сказали, что с ним спокойно можно жить, правда, блюдя ограничения. Рената тотчас по получении письма купила лекарство. Здесь (в Мюнхене и Констанце) были Алик Жолковский и Ольга Матич. Им-то я и передал лекарство. Они отбыли на две недели во Францию, откуда полетят в Лос-Анжелес. Так что недели через три ты получишь лекарство из Лос-Анжелеса. Пожалуйста, не высылай никаких денег. Не стоит тратить на это время. Лучше разреши мне переночевать у тебя, когда я окажусь в Нью-Йорке (этой надежды я все не теряю). Рецепт возвращаю, п<отому> ч<то> он тебе наверняка понадобится для налогоуправления. Пишу в спешке — послезавтра я улетаю в Хельсинки, вернусь оттуда через четыре дня и сразу же укачу на машине в Испанию — отдыхать. В Хельсинки должна произойти историческая встреча и поныне советских структуралистов с бывшими советскими. По моей информации, никто из СССР в Финляндию не собирается. Но все же я еду в Хельсинки, чтобы не упустить исторического момента, если таковой наступит. Прочитал новую книжку Иосифа — там много замечательного. (Понимаю, что написал идиотскую фразу: я хотел сказать, что он не исписывается.) Насчет структурализма в СССР: его там в известном смысле давно признали. Моя: проблема заключена в том, что я принадлежу к следующему после Лотмана, Комы Иванова и др. поколению. Так что мои научные писания не только не понятны народу, но и не вполне понятны поколению учредителей и основателей. До моего признания пока далеко.
Обнимаю тебя и желаю возвращения здоровья. Приветы — всему твоему семейству. Рената кланяется.
Всегда твой
Игорь
22. 7. 87.
73. СЕРГЕЙ ДОВЛАТОВ — ИГОРЮ СМИРНОВУ
18 сент. <1987>
Дорогой Ингемар!
Лекарство мною давно получено, но я свинским образом никого не благодарил, потому что меня охватил долгий мрак, усугублявшийся ремонтом. Драма ремонта заключалась еще и в том, что я нанял русских мастеров. Я исходил из того, что с нашими я хоть поругаюсь на знакомом языке. Что и подтвердилось. Они вели себя в точности, как в Союзе: вымогали дополнительные деньги, пьянствовали, беседовали о литературе, и все это продолжалось больше месяца. Сейчас наше жилище — просторный повапленный гроб, и он тебя поджидает. Тебе будет предоставлен пресловутый кожаный диван и даже автомобиль будет в твоем распоряжении. Мало этого, если ты предупредишь меня заранее, я тебя сведу с одной теткой, которая организует здесь встречи с приезжей интеллигенцией и что-то платит, долларов сто—полтораста. Ты, допустим, произнесешь импровизацию на тему: «Современная Германия и евреи». Или что-то в этом духе.
За таблетки огромное спасибо. Жолковскому уже написал.
Новостей у нас маловато. В Союзе происходят разные занятные вещи, но ты это знаешь не хуже меня. Бродский получил два почти официальных письма с предложениями печататься, одно от Чухонцева из «НМ», другое от твоего корешка Гордина, представляющего «Аврору». В обоих случаях просят «обращение к советскому читателю» с акцентом покаяния[1]: мол, волею судьбы оказавшись вне родины, и так далее. Иосиф обращаться к читателю не хочет. Говорит: «Поскольку нас будут печатать неизбежно, то к этому, как и ко всякой неизбежности, включая смерть, надо относиться с юмором».
Кстати, он время от времени вспоминает про фотоаппарат своего отца, про который ты писал, что есть возможность получить его из Союза.
Один из парадоксов «перестройки» в том, что Кушнер печатает верноподданнические стихи в «Огоньке»[2], причем такого качества, что Аквилев[3] бы на эту тему написал лучше, а Соснора издает наконец книгу стихов в «Ардисе», то есть, видно, перестройка его не очень коснулась, хотя он, Соснора, был знаменит уже в 60-м году. Я думаю, все дело в языке. Кушнер, при всем его еврействе и всей его тонкости, говорит на понятном для властей языке, а Соснора на непонятном. Как ты знаешь, враг не тот, кто говорит: «Ваш Ленин — <…>», a тот, кто молчит и улыбается. Соснору жалко, он, говорят, совсем болен и слух потерял. Он, знаешь, вроде Битова в том смысле, что не халтурит.
А лучше всего — приезжай скорее.
Да, если не ошибаюсь, в декабре я буду на конференции в Австрии, это довольно пышное мероприятие с нобелевскими лауреатами, с Милошем и Болдуином, что-то вроде «Писатели в изгнании». Даже точно тебе сейчас скажу: да, 3—4—5 декабря, Вена, участвуют среди других — Бродский, Венцлова, Мрожек, Найпол, Кундера и пр.[4] А теперь диковатый вопрос: Вена далеко от твоего дома? Может, затеем что-нибудь? А то я что-то никуда не езжу. А следовало бы. Ну, еще поговорим на эту тему. А сейчас бегу с отростком в школу.
Обнимаю. Привет жене.
Твой С.
1. Я. А. Гордин никакого отношения к журналу «Аврора» не имел. Тем более ни в каком амплуа не стал бы призывать Бродского к покаянию.
2. В «Огоньке» (1987. № 2) напечатаны шесть стихотворений Кушнера, в заглавном из которых («Как мальчик, волнуясь, читает письмо…») есть строки: «Московские новости… Знали бы вы, / С каким напряженьем их ждут в Ленинграде», противоположные по смыслу какому бы то ни было «верноподданничеству», как и остальные стихи этого цикла. Под «московскими новостями» здесь имеется в виду газета «Московские новости», первое массовое издание, выступившее с критикой существующего советского уклада жизни, до крушения которого еще было несколько лет.
3. Анатолий Александрович Аквилев (1923—1985) — ленинградский поэт.
4. Конференция «Writers in Exile» («Писатели в изгнании») состоялась в Вене в указанные сроки.
74. СЕРГЕЙ ДОВЛАТОВ — ИГОРЮ СМИРНОВУ
20 сент. <1987>
Дорогой Игорь!
Я тут внезапно увидел на рецепте, который мне возвратился, цифру — 59.90. То есть лекарство, как я понимаю, стоило 60 марок, вовсе не три копейки, долларов 30, небось, а то и больше. Это меня несколько смутило. Я могу с легкостью выяснить денежные пропорции и узнать, приемлем ли в Мюнхене рядовой американский чек (уверен, что приемлем, вроде бы Лена посылала что-то на немецкий адрес «Континента» для больной женщины Великановой[1]), но, может быть, ничего этого делать не буду, ты останешься при широком жесте, а я с чувством благодарности, которое рвется (и надеюсь, вырвется) наружу.
Еще раз спасибо. Приезжай немедленно. Напротив нашего дома открыли рыбный ресторан: «Посейдон»!
Твой С. Довлатов
1. Татьяна Михайловна Великанова (1932—2002) — математик, правозащитник, в 1969 входила в число основателей «Инициативной группы по защите прав человека в СССР», с 1970 активно участвовала в создании и распространении «Хроники текущих событий», в 1979 арестована и приговорена к 4 годам заключения и 5 ссылки, в 1987 освобождена.
75. ИГОРЬ СМИРНОВ — СЕРГЕЮ ДОВЛАТОВУ
<Конец сентября 1987>
Дорогой Сережа,
приехала на 3 недели моя мама, вытеснила меня из моего кабинета, где стоит машинка, так что приходится писать от руки. Прекрасно, что ты выберешься в Вену. Поездом от Вены до Мюнхена 4,5—5 часов. Ты бы мог сделать, допустим, так: взять обратный билет в Нью-Йорк на самолет, улетающий из Мюнхена, или наоборот: прилететь сначала в Мюнхен, а следом отправиться в Вену. Разумеется, возможны и иные варианты: приезд в Мюнхен во время конференции и пр. Поселим тебя у Гейхманов, у которых, как ты знаешь, просторный дом. 6-е декабря — воскресенье: в этот день я наверняка буду в Мюнхене, а также в понедельник и отчасти во вторник (по вторникам я уезжаю в Констанц). Соответственно: в Мюнхене я буду и 30-го ноября, и 1-го декабря. Очень обрадовался известию, что ты, возможно, будешь в Мюнхене, Игорь Захаров-Росс[1] (с которым я в последнее время подружился). Иосиф, по слухам, будет выступать в Мюнхене 2-го декабря. За свое выступление он заломил цену в 1000 долларов. Устроители согласились не без некоторого потрясения (Ионеско они платят 500 долларов). Пожалуйста, не высылай мне никаких денег за лекарство (я уже просил тебя об этом). С фотоаппаратом Иосифа — сложная история.[2]В декабре, когда я был в Ленинграде, я напомнил Косте Азад<овскому>, что я смог бы прихватить с собой аппарат. Но то ли он забыл мне его отдать, то ли хотел переслать его сам — не знаю; во всяком случае, он к этой теме более не возвращался. Придется аппарату ждать владельца в Ленинграде, п<отому> ч<то> Косте, кажется, теперь не до этого — он занят «перестройкой», много печатается, и даже в Ленинграде (благо сняли Носырева[3] — его врага в ленинградском КГБ).
Обнимаю тебя. Как ты себя чувствуешь?
Приветы семейству. Рената кланяется.
Да! Спасибо за фотографии!
Всегда твой Игорь
1 Игорь Михайлович Захаров-Росс (род. в 1947) — художник-нонконформист, в Ленинграде один из первых организаторов перформансов, хэппенингов и т. п., в 1978 лишен советского гражданства.
2 Жена Константина Азадовского Светлана увлекалась фотографией, и Александр Иванович Бродский, профессиональный фотограф, охотно ее консультировал, учил работать с ФЭДом и в конце концов его ей подарил. В 1987 аппарат был возвращен Иосифу Бродскому через американскую славистку Стефани Сэндлер из Амхерст-колледжа (Массачусетс), часто встречавшуюся с поэтом, преподававшим в соседнем колледже Маунт-Холиок.
3 Даниил Павлович Но́сырев (1915—1992) — начальник УКГБ по Ленинградской области (1969—1987), генерал-полковник (1981), в мае 1987 ушел в отставку.
76. ИГОРЬ СМИРНОВ — СЕРГЕЮ ДОВЛАТОВУ
Дорогой Сережа,
спасибо за майку (среди славистов мне в ней лучше не появляться) и за книжки. Снялся в майке и пришлю тебе, как будет готова, фотографию. В «Представлении» мне больше всего понравилось «Представление». Читая «Иностранку», думал, что ты мог бы попробовать написать пьесу. Не знаю, кому нужны пьесы в эмиграции, но у тебя есть какая-то внутренняя предрасположенность к мышлению сценами и диалогами. Почему же пропадать дару? И «Представление» — это тоже почти готовое представление. Войнович же написал «Трибунал» (текст, впрочем, малоудачный).[1] Еще думал, читая тебя: не попробовать ли тебе однажды написать текст (рассказ, повесть), не прикрепленный ни к какой определенной реальности (эмигрантской, советской), т. е. полностью вымышленный и свою вымышленность «обнажающий». Я понимаю, конечно, что и Нью-Йорк, и воспоминания о Ленинграде/Таллине etc. дают практически неисчерпаемый материал писателю. Речь идет не о том, что твои сюжеты могут исчерпаться, но просто о пробе сил.
Ликую по поводу Бродского. Такое ощущение, как будто дали Нобелевскую премию Пяти углам и Щербакову переулку (это я примазываюсь к чужой славе). Я узнал уже в конце июля (от одного осведомленного шведа), что Иосиф — первый кандидат на премию, и с тех пор пребывал в нетерпеливом ожидании. В сущности, в первый раз Нобелевской премией наградили человека, я бы сказал, положившего на всех и эту позу всячески подчеркивающего. Других таких (вроде Набокова) наградить не рискнули.
Немцы отнеслись к известию почему-то с большой симпатией. Два дня тому назад в Мюнхене выступал Окуджава и, попев, забывая слова, свои песни, поздравил зал с «достойным Нобелевским лауреатом».
Приезжай непременно в Мюнхен и напиши мне, пожалуйста, когда ты это сделаешь. Мы с Ренатой полетим в Лос-Анжелес в мае (как раз пришло письмо с известием, что нам оплатят дорогу); очень хочется оттуда попасть в Нью-Йорк.
Привет — твоему семейству.
Рената кланяется.
Всегда твой
Игорь
27. 10. 87
1 В 1982 и 1983 Владимир Войнович написал две радиопьесы для Би-би-си: «Фиктивный брак» и «Трибунал». Обе позже шли на сцене.
77. СЕРГЕЙ ДОВЛАТОВ — ИГОРЮ СМИРНОВУ
2 ноября. <1987>
Дорогой Игорь!
За Бродского мы тоже очень рады, да и за себя в каком-то смысле. Во-первых, это человек «из нашего двора», а раньше была сплошная мистерия: Хемингуэй, какой-нибудь Сюли Прюдом и пр. Во-вторых, как ты знаешь, в свое время репутация Бунина была положена в основу целой лит<ературной> эпохи, я имею в виду не нравящихся мне «деревенщиков», из которых талантливым, по-моему, был один Шукшин. Так вот, я надеюсь, что репутация Бродского будет положена в основу какого-то более художественного движения, чего-нибудь такого, в Пушкинском духе, без идеологии. А главное для меня во всем этом — сказочный момент: 25 лет я всюду говорил, а потом и писал, что Бродскому вот-вот дадут Нобеля, и всем довольно-таки надоел, и все это даже выглядело безвкусно, а потому вдруг — раз, и премия действительно наша. Представь себе, что кто-то, например Азадовский, говорит: я трахну Мерлин Монро, а потом ты к нему приходишь, а из ванной комнаты выглядывает Мерлин в Костиной пижаме. В общем, ясно.
Иосиф пропал и правильно сделал, потому что весь здешний бомонд жаждет кутежей и мероприятий, особенно бабы, вроде <…>, у которой нет ни талии, ни мужа, ни зубов, но очень много свободного времени. Надеюсь, к маю, когда ты окажешься в Нью-Йорке, ажиотаж спадет, и мы пригласим Бродского в китайскую забегаловку. Он сильно болел и абсолютно безрассуден: курит и пьет.
Очень рад твоему приезду. Если ты, будучи в Америке, не заедешь в Нью-Йорк, то на тебя будут показывать пальцем от Волги до Шпрее. Собственно, только Нью-Йорк и есть Америка, все остальное по частям встречается в разных других местах. Конечно, Нью-Йорк ужасен, тут двух мнений, как говорится, быть не может, но ничего подобного ты в жизни не видел. Условия, которые вам с Ренатой будут предоставлены, как я уже говорил вроде бы, лучше всего выражаются пословицей: «В тесноте, да не в обиде». В принципе я мог бы поселить вас у кого-то из знакомых домовладельцев, то есть в лучших условиях, но мне бы очень хотелось, чтобы вы были у нас хотя бы для того, чтобы сидеть на кухне до середины ночи. Машина есть, диван есть, раскладушка есть. Напротив нашего дома круглосуточный магазин.
С Веной у меня дела обстоят так. Прилетаю я туда 2-го. Далее — 3-го, 4-го и 5-го сижу на конференции, 6-го прилетаю в Мюнхен, а 9-го, в среду, подработав на радио и попытавшись очаровать начальство, улетаю домой. Так что полдня в воскресенье, а также понедельник, если ты сможешь, мы проведем вместе, а дальше пусть меня терпит Гейхман. Кстати, пришли мне номер его телефона и подтверди правильность своего: 089/952-831.
Всех обнимаю.
С.
78. ИГОРЬ СМИРНОВ — СЕРГЕЮ ДОВЛАТОВУ
Дорогой Сережа,
чудесно, что ты приезжаешь. Позвони, пожалуйста, из Вены и скажи, когда ты точно будешь в Мюнхене: я встречу тебя на аэродроме (или напиши об этом, если ты уже знаешь рейс). Я правильно понял: ты прилетаешь в Мюнхен, а не приезжаешь поездом. Телефон Гейхмана 089/4307557. Он тоже очень ждет тебя и собирается устроить в твою честь party. Рената пытается организовать тебе выступление (м. б., в Институте переводчиков; заплатят немного — 200 марок; но, с другой стороны, большой затраты сил это выступление, если оно состоится, от тебя не потребует. Я, видимо, не уеду во вторник (8-го дек.), как обычно, в Констанц, п<отому> ч<то> уезжаю 9/10-го в Амстердам (манкируя университетскими занятиями).
Обнимаю, приветы — твоим!
До встречи!
Твой Игорь
9. 11. 87.
1. Smirnov
Cosimastr 228
8 München 81
BRD
79. СЕРГЕЙ ДОВЛАТОВ — ИГОРЮ СМИРНОВУ
19 ноября <1987>
Дорогой Игорь!
Официально конференция продлится с 3-е по 5-е <декабря>. Разъезжаемся мы 6-го, в воскресенье. Я тебе из Вены позвоню и скажу, когда и на чем я приезжаю. Встретишь — чудесно, не сможешь — доберусь сам. У меня есть твой телефон, Гейхмана телефон и еще телефоны двух <…>, которые занимались у моего папаши в эстрадной школе. Одна из них замужем за известным фальшивомонетчиком. Да и у второй муж, кажется, в тюрьме. Наши люди.
Всех обнимаю.
Да, приехал Виктор Соснора. Сейчас он живет у Игорька Ефимова, затем уезжает в Олбани, где для него изготовляется слуховой аппарат, а с 22-го будет жить у нас. Кроме того, я участвую в его выступлениях как что-то вроде ведущего, и, кстати, прослежу, чтобы его не слишком обокрали устроители его эмигрантских концертов. Он слепнет, глохнет и отнюдь не преуспевает, несмотря на всю перестройку.
Потом все тебе расскажу.
Да (еще раз — да), с кем бы ты думал лечу я в Австрию? А лечу я вместе с Томасом Венцловой на реактивном самолете миссис Гетти!!![1] Эта самая Гетти (по сравнению с которой Кристина Анассис[2] жалкая побирушка) является одним из спонсоров конференции и для уменьшения расходов берет в самолет двух русских. Думаю, что Томас напьется в самолете, а мне, дьявольщина, нельзя.
В общем — американа.
Целую
С.
P. S. В. Бахчанян — главный шутник эмиграции, сказал про Горбачева: «Гласность вопиющего в пустыне».[3]
С.
1. Энн Гетти (Getty; 1941—2020) — актриса, основатель благотворительного фонда Энн и Гордона Гетти, с 1985 президент издательства лорда Джорджа Вайденфельда «Grove Press».
2. Кристина Онассис (Onassis; 1950—1988) — «самая богатая гречанка планеты», унаследовавшая миллиардное состояние от отца.
3. В этот же день С. Д. в письме к Владимовым повторяет эту шутку слово в слово.
80. СЕРГЕЙ ДОВЛАТОВ — ИГОРЮ СМИРНОВУ
12 дек. <1987>
Дорогие Игорь и Рената!
Еще раз от души благодарю вас за гостеприимство и, как выразились бы американцы, «за хорошее время».
Зато в Париже мне ничего, кроме самого города, не понравилось: сословность, дороговизна, недовольные официанты, полиция с ружьями наперевес и презрение к иностранцам. В дополнение ко всему забастовали французские авиаторы, и потому я улетел домой с опозданием на шесть часов, голодный и сердитый.
Вас вспоминаю с любовью и благодарностью. Рената — почти что русская женщина.
Теперь ваша очередь дружить со мной. Ждем вас в Нью-Йорке.
Привет и объятия Гейхманам, адреса которых я так у них и не выудил.
Ваш С. Довлатов
Поклон — Тольцам[1], Ицелеву[2] и пр.
1 Имеются в виду: Владимир Тольц (см. письмо 62, примеч. 2) и его жена, внучка Д. С. Лихачева, Вера Сергеевна Зилитинкевич, в замужестве Тольц (род. в 1959), вместе с мужем уехавшая в эмиграцию и в начале 1980-х работавшая в Исследовательском отделе «Радио Свобода».
2. Леонид Израилевич Ицелев (род. в 1945) — ленинградский переводчик, журналист, с 1978 в эмиграции, в 1982—2004 работал на «Радио Свобода».
81. ИГОРЬ СМИРНОВ — СЕРГЕЮ ДОВЛАТОВУ
Дорогой Сережа,
давно не писал тебе, замученный тяжелой рабочей неволей и гостями из Сов. Союза, которые извергаются оттуда на Мюнхен, подобно вулканической лаве, стеревшей с лица земли Помпею. Философ Пятигорский утверждает, что советская власть решила компенсировать вывод войск из Афганистана вводом совинтеллигенции в Зап. Европу. Среди прочих, в Мюнхене были Битов, Ахмадулина, Вознесенский и Приставкин. У Битова тут же отнялись ноги, что он счел симптомом, свидетельствующим о его нежелании возвращаться на родину, где его подарков алчно ожидали три кормимые им семьи (не считая прочего гарема). Ахмадулина, отведав мюнхенской сосиски, от места, где стол был яств, попала в больницу с заворотом кишок и оставалась там две недели, балансируя на краю жизни и смерти. Рената неотлучно дежурила при ней, а я пил с ее мужем, который сопровождает ее во все поездки, чтобы спасать ее от алкоголизма (а себя от московского дефицита водочных изделий). Вознесенский отделался легко — тяжелым гриппом, оставив после себя в гостиничной комнате пустую литровую банку из-под черной икры. Выходец из народа Приставкин не болел. Во время своего мюнхенского выступления он не только читал отрывки из «Ночевала тучка…» (типа: «вдали виднелись четкие очертания гор»), но и ругал сов. власть с такой — давно копившейся в нем — ненавистъю, что с ним заключили договор все сколько-нибудь уважающие себя немецкие издательства. Огребя немалые деньги и не надеясь более приехать на Запад, Приставкин купил все необходимое для того, чтобы выдержать длительную осаду своей московской квартиры: холодильник, пылесос, телевизор с приставкой и многое другое. В течение двух часов его не хотели сажать в самолет. Мы с Ренатой, сгибаясь под тяжестью его вещей, носились эти два часа по аэропорту. Наконец, откуда-то взялась кипа сов. денег, которые мы решили разменять тут же в банке. Увесистую пачку рублей обменяли на 20 марок, после чего Рената разрыдалась. Над Приставкиным сжалился командир крылатого лайнера, читавший «Тучку». Теперь в Мюнхене гостит известный грузинский режиссер, Шенгелая, который собирается поставить на фоне Альп «Хаджи-Мурата». Милый человек. Покупаем вещи его детям. Спастись от всего этого можно только путем дальнейшей эмиграции (хотя и непонятно, куда же от всепроникающей советскости можно убежать).
В середине мая мы с Ренатой прилетим в Калифорнию. В Нью-Йорк попасть не удается. Пока. Гостенеприимство распространяется только на советских. На своих, из Нью-Йорка, время найдется. Так что, если надумаешь, прилетай к нам еще!
Приветы всем твоим. Рената кланяется.
Обнимаю
Всегда твой
Игорь
11 марта 88
82. ИГОРЬ СМИРНОВ — ЕЛЕНЕ ДОВЛАТОВОЙ
Дорогая Лена,
высылаю Вам все Сережины письма, которые нашел у себя (думаю, что ни одно из его писем ко мне не потерялось). Когда Сережа умер, я был на Кипре. Внезапно у меня остановились часы. Через несколько дней после этого я позвонил жене в Мюнхен и узнал, что часы остановились в день Сережиной смерти. Грустно. Очень сочувствую Вам и Вашей семье. Если я могу быть Вам чем-нибудь полезен, пишите мне об этом, ради Бога.
Воспоминания о Сереже пришлю в начале следующего года.[1]
Ваш
Игорь Смирнов
14. 11. 90
1 См. Смирнов И. Творчество до творчества // Звезда. 1992. № 3. Перепечатано в: Смирнов И. П. Творчество до творчества. Довлатов в поисках роли // Смирнов И. П. Свидетельства и догадки. СПб., 1999; и в других изданиях.
P. S.
На заре нашей эпохи Юрген Хабермас предсказывал в книге «Структурное изменение публичной сферы» (1962) наступление благого времени, когда в официальную, «институционально авторизованную» коммуникацию проникнут «неформальные, личные» мнения. Результатом этого смешения публичного и частного, мечтал Хабермас, будет утверждение в правах индивида, вытесненного из социально значимого общения. Что и случилось, но отнюдь не в той идиллической форме, какая грезилась философу. Индивид, получивший в социальных сетях доступ к большой коммуникативной игре, оказался крайне агрессивным и мало интеллектуальным существом, ничего не прибавляющим к уже накопившемуся запасу социокультурных ценностей. Подробности интимной жизни, которые делает достоянием зрителей российское телевидение, — скандально-грязная подмена гласности, недолго продержавшейся в наших средствах информации. Вспоминая сейчас о пожеланиях Хабермаса, поражаешься тому, насколько они были недальновидны. Нам не хочется раздумывать над последствиями, которые могут иметь наши идеи, потому что, утверждаясь в будущем, мы отказываемся поверить в то, что всякое будущее сменно, что мы бытуем в истории, обманывающей нашу надежду на установление окончательной истины.
Как мне кажется, индивидное должно подаваться для широкого обсуждения в том только виде, в каком оно являет собой личный вклад в общезначимое, выступая в качестве умственного продукта или повода для размышлений. В принципе же приватная сторона жизни не обменна. Если мы обращаем приватность в рыночный товар («заголяемся», как сказал бы Достоевский), мы предаем самих себя. Обмениваться следует идеями и изделиями, а завесу над интимными биографическими обстоятельствами открывать лишь для самых близких людей. Мне было не совсем просто согласиться на обнародование моей переписки с Сергеем Довлатовым. С одной стороны, я отчетливо понимаю, что она документирует свое время (1980-е годы) и проливает свет на определенное социальное явление (на группу лиц, покинувших Советский Союз), представляя собой, таким образом, более или менее объективную ценность, которой я не в праве распоряжаться исключительно по собственной воле. С другой стороны, в моих письмах много такого, что я не хотел бы пускать в социальный оборот. Признаюсь, что я сделал в них некоторые купюры. Но и они не спасают положения. С тем, что мне пришлось поступиться убеждениями, меня несколько примиряет тот факт, что меня сегодняшнего отделяет от того меня, что писал письма, промежуток в четыре без малого десятилетия. De jure их сочинил я, но de facto какой-то другой человек, хорошо мне знакомый и все же с трудом поддающийся узнаванию. Это детали его жизни переходят теперь в общее пользование. Не моей. Не совсем моей, если быть точным. Будущим нельзя завладеть. Оно всегда достается Другому, не нам. Асимметрично к этой ситуации от прошлого мы можем дистанцироваться сами. Даже если оно было нашим, мы не в нем, пока живы, а во времени сего часа.
И. С.
P. P. S.
С Хабермасом, с его теорией проникновения «личного» в «публичное» согласиться очень тянет, оговорив, что ничего принципиально нового она не содержит. Все это уже в разных формах существовало, такова в целом эволюция человеческой цивилизации. Не так ли Гуттенберг со своим станком овладел сферой сакрального, скопом «испохабленного», выплеснутого на площадь — к искреннему негодованию посвященных в эзотерические тайны? Увы, нам тоже нечего обретать в догуттенберговском раю — разве что «девы розы пить дыханье, быть может, полное чумы». (Что не мешает — и это решающе важно — стихотворению Пушкина при таком «содержании» оставаться одним из его шедевров.) Лучше жить во время, когда об этой «чуме» можно написать и распространить в «институционально авторизованном» пространстве, не дожидаясь, пока с нами случится, говоря словами Зощенко, «перетык и прискорбный случай». Пример борьбы с ковидом, во многом успешной благодаря новым информационным возможностям, тому доказательство. Все-таки это уже далеко от наводящей мистический ужас чумы, выкашивавшей города и страны.
Не спорим, во всем есть «обратная сторона». Особенно это важно сознавать в художественной культуре, страдающей в наше время от диктата «общих мест», «общих идей» и «общих сетей». Эпистолярная форма связей была и остается некоторой гарантией от их экспансии. Особенно в нашем отечестве, не случайно отправившем на эшафот Достоевского всего лишь за чтение письма Белинского к Гоголю. Да и сама грандиозная русская проза Нового времени началась едва ли не с карамзинских «Писем русского путешественника», а «серебряный век» завершился «Перепиской из двух углов».
Нынешняя «сеть», она же «паутина», тоже хорошо приспособлена для ловли «человеков». Поэтому и нельзя отдавать себя в услужение господствующим понятиям, какими бы достоверными ни казались они нам самим. Каждое из них в мою историческую минуту много меньше моего обособленного бытия, меньше той культуры, в которой мы живем. Загибающийся эпистолярный жанр, в принципе едва ли не последнее, что таит в себе массу «откровений чудных», — больше, чем сожженный Гоголем 2-й том МД, если он его вообще написал во имя внушенных ему идей. Письму как проявлению свободы в необходимом людям диалоге стоит доверять априори — в том числе когда оно полно «вранья». Письмо есть акт творческий и интимный одновременно. Сейчас письмо уже не имеет перспектив развития из-за роковой планетарной услуги электронного интеллекта, лишающей конфидентов большой доли их приватного бытия. Угрожающая функция «сети» — заместить своими преимуществами частное суждение и саму память. На самом деле: как не радоваться, когда вместо мучительного припоминания нажимаешь на клавишу — и любой забытый текст перед тобой всплывает в ту же минуту. Но, соблазненный грядущим, ты уже перестаешь жить памятью, перестаешь быть тем, что ты есть. Память таким будущим пожираема — никак не метафорически. Оборачивается потерей вкуса к жизни в целом и вкуса как эстетической категории в частности.
Так что не будем канонизировать Хабермаса с его «благой» картиной предстоящего — она лишь проект, иллюзия, и обманет «как всякая мечта». Но с его «будущим» можно жить сегодня, не поддаваться на посягательства тех, кто наше будущее имитирует. Ибо прошлое — разнообразнее и полезнее будущего. Это личный опыт, а не пустота, не «холод и мрак грядущих дней». И не «вечность», постулируемая через 40 суток. Независимо от надежд на будущее и конфессиональные костыли мы пока что за пять минут понимаем, стоит ли такие-то письма печатать или нет. Ибо читали и письма Пушкина, и письма Тютчева, и переписку Андрея Белого с Александром Блоком… Да и сами в «Звезде» напечатали много чего в этом жанре. И собираемся «предать гласности» еще кое-что.
Так что в этом отношении мы вполне разделяем сформулированное И. С. положение: «…индивидное должно подаваться для широкого обсуждения в том только виде, в каком оно являет собой личный вклад в общезначимое, выступая в качестве умственного продукта или повода для размышлений».
Представляется, что именно этот «личный вклад» ярко выражен в опубликованной нами переписке.
А. А.