Опубликовано в журнале Звезда, номер 1, 2021
ВЕРТОЛЕТ
Она боялась вертолетов. Но полюбила молодого вертолетчика. И даже вышла за него замуж. Но ненадолго. Потому что он все-таки врезался однажды в чукотскую сопку. Летом. Когда в тундре стояло туманное марево от тлеющих под травяным покровом низовых устойчивых пожаров. И зачем было затевать эту любовь, эту свадьбу, на которой гулял весь золотой прииск, если эта вертлявая железная стрекоза потеряла управление и рухнула в чукотское редколесье среди круглых сопок, напоминающих с высоты небритые мужские подбородки. У них и медовый месяц еще не закончился. Потому что не закончился сезон золотодобычи. Отпуск им полагался сразу за три года на шесть месяцев, но чуть позже, когда речки Кепервеем и Лельвыргыргын уйдут под лед и старатели закроют свои артели. Собирались в Гагру к его армянской родне. Времена-то были мирные, застойные, благословенные, полузабытые теперь времена…
Людмила была на дежурстве в медпункте, когда к ней прибежал дружок мужа, рыжий Жорик, и сообщил невозможное. И она словно окаменела. Словно стеклянные стены воздвиглись между нею и миром: всё видела, но ничего не слышала. И ничего не ощущала. Потом, уже через много лет, она вышла замуж за хирурга и, как ни странно, оказалась с ним в Гагре, где он день и ночь оперировал раненых, которых свозили чуть ли не грузовиками с линии фронта — она пролегала прямо у черты морского прибоя или по цветущим в эту пору зарослям в горах и предгорьях Кавказа. Людмила была уже операционной медсестрой высшей квалификации, но и у нее нервы сдавали от круглосуточной жатвы смерти в этих райских местах, где когда-то у нее должен был состояться медовый месяц с ее первым мужем Гагиком Качаряном.
Ночевали медики тут же, в бывшем партийном санатории, где развернулся полевой госпиталь для всех без исключения конфликтующих сторон. И, когда над санаторием стал кружиться вертолет без опознавательных знаков, испугалась только Людмила. Потому что она не любила вертолеты.
Остальные испугаться не успели.
БАБОЧКИ И ЖУЧКИ
Бывало, как прицепится к ней мужик, так и тащится потом как порожний прицеп. Тарахтит по колдобинам ее судьбы, гремит бортами кузова. А отцепить жалко. В этом прицепе, глядь-поглядь, уже и поклажа житейская накопилась. Жалко бросить-то, в дальней дороге любая рухлядь может пригодиться. Вот хоть взять эту кошму из верблюжьей шерсти. Когда и зачем он ее привез в дом, сейчас уж и не вспомнить. Такую хоть в степи постели, ею же и укройся — так ни одна змея не заползет, не тронет. К чему это она… ах да. Режиссер он был. Как раз про казахские степи кино снимал. Байконур этот, всем известный. И вот кошма эта на память осталась. На дачу отвезли. Говорят, в Подмосковье нашествие гадюк невиданное. Люди из полей ушли. Не сеют, не жнут. Вот змеи и расплодились. Ну хоть что-то живое в природе зашевелилось. А то этим летом ни пчел, ни шмелей, ни стрекоз, ни кузнечиков. Из птиц одни трясогузки. Ни дятла не слышно, ни кукушки. Даже лягушки молчат. Словно вымерли все. Комаров — и тех поубавилось. Погибель, мор на все живое, говорят, от вышек этих 5G. Вирусы новые расплодились. Врачи управы на них никак не найдут. Президенты по бункерам попрятались, управляют странами виртуально и дистанционно. Бодрятся, словно по три жизни у каждого. Вон даже божьи коровки — и те исчезли! А человек, выходит, живуч. Никаким мором его не возьмешь. Только юмором. Хоть и не до смеха вроде бы, а смехачи и юмористы давно стали миллионерами. Антиквариат скупают и недвижимость от нечего делать — и некуда деньги девать. А как хорошо всё начиналось: в гостях у подруги, в центре Москвы, на высоком этаже. Зацепился он за нее глазом. Уехали оттуда вместе. А душа все равно не на месте. Увядает, что ли, не только природа. Ведь жалко даже не то, что умрем, а что, может быть, все поголовно вымрем! Как бабочки и жучки.
ТАЕЖНАЯ РАПСОДИЯ
Как судьба ее ни крутит, а она выкручивается. Порой она какие-то позиции сдает, но не сдается. Даже ее имя Нина рифмовалось с пианино! С тем самым, что с детства у деда видела и на котором первые уроки музыки брала. О, дед тогда был в фаворе. Композитор и первый среди малых народов России классический музыкант, которого на собачьей и оленьей упряжке отец возил из стойбища в районную музыкальную школу по морозу за минус пятьдесят. Это потом уже в областной город его взяли как особо одаренного в музыкальный интернат. Но там не было пианино. Только духовые и ударные. Готовили там музыкантов духового оркестра. Для городских праздников и мероприятий. Не до Моцарта тут. Ишь, концерт для фортепьяно с оркестром! Чего захотели! Не знали они, что отцу мальчика как отличнику оленеводства подарили первый в области транзистор, по которому пацаненок и услышал однажды 21‑й концерт Моцарта. И словно заболел. Искал потом все фортепьянные концерты по всем диапазонам. Отец мальчишки тогда продал двух оленьих важенок соседям и отвез его в Москву. Вот, сказал, самородок. Проверьте. А мальчонка в меховом комбинезоне как увидел рояль, задрожал весь и сыграл им Моцарта. Без нот. По памяти. Всю фортепьянную партию 21-го концерта, восполняя отсутствие оркестра горловым таежным пением. И вот теперь она, Нина, приехавшая на похороны деда из Германии, должна смириться с тем, что семья ее сестры выставила старое дедушкино пианино в питерский двор-колодец как ненужный хлам. То, что меховые художественные панно на шаманские темы давно у них моль съела, Нина еще могла понять. Но пианино! Это же реликвия! Для музея! «Ну и где этот музей? — ехидно спросила сестра. — И где его „Таежная рапсодия“? Последнее исполнение тридцать лет назад было!» Какая жестокость… бездушие… глупость… Не может Нина забрать пианино в свое социальное жилье в Мюнхене. Негде ставить. А вот семья сестры сумела оставить за собой все сто пятьдесят метров дедовской лауреатской квартиры на Литейном. Эх… опять… горе не горе, а проблемы лишние ей ни к чему. В той социалке муж обездвиженный после инсульта лежит. Соцработники ходят. Дома Нине инструмент не нужен, она балетный концертмейстер высокого класса. Для нее в балетных студиях инструмент всегда готов. Но это дедушкино пианино было его первой покупкой, с первого его гонорара за детскую оперу «Лес и лис». Ее сравнивали тогда с «Петей и волком» Прокофьева, не иначе. И вот этот бывший домашний полубожок с облупившейся лакировкой выброшен равнодушной к музыке родней, у которой словно стерта на фиг плата родовой памяти! Ладно бы родовой. Исторической. «Таежная рапсодия» для органа с оркестром тоже классика. Да, пока что она в резерве, но Нина как музыкант понимает, что будет ренессанс, будет. Вон Баха двести лет не исполняли. А сейчас куда без него?
Что делать… что делать… как что? И она купила в автомобильном салоне большой плотный чехол для легковой машины и для начала укутала пианино от злого осеннего питерского дождя. И заказала грузовой контейнер до Германии. На лоджию поставят инструмент. Выкинут диван и поставят. Потому что она — Нина. У нее даже имя рифмуется с музыкой, которую так любил ее дед — мальчик из оленьего стойбища в медвежьих унтах и меховой кухлянке…
РОДНАЯ ВОДА
Она долго искала свою воду. Почти всю жизнь. В детстве она чуть не утонула в маленькой речке Деркуль с быстрым течением и густыми зарослями по берегам, известной своими коварными водоворотами даже по мелководью. Еле откачали. И вот уже подростком отправили ее родители на летние каникулы в дорогую английскую школу. По выходным их возили на экскурсии. И как-то привезли в знаменитое аббатство Уэверли, от которого остались, правда, одни руины со времен Генриха Восьмого, когда народ с радостью крушил католические монастыри и храмы, растаскивая добротные камни себе на строения. Так говорил преподаватель, устраивая своим шустрым и многоязыким ученикам ланч на берегу узкой и быстрой речки Уай. Ларочка легла на живот в глубокую траву, у самой воды. Есть ей не хотелось, и она засмотрелась на воду, в которой плескались, извиваясь, длинные стебли незнакомой травы. Вода в речке была цвета темного бутылочного стекла. Она даже на вид была холодной. Озноб пробрал девочку до костей. Ей показалось, что именно в такой речке и утопилась Офелия. И тяжелая холодная вода повлекла, понесла ее легкое тело вниз по течению, как на картине Милле. «А вода-то чужая, — поняла Лара. — Чужая вода. И холодная. В Деркуле была теплее, прозрачнее и словно бы роднее… такой больше нигде нет».
И когда через много лет они большой молодой компанией поехали на весельных лодках в заросшие камышом и высоким осотом плавни Днепра под Херсоном, она была уже замужем. Именно на родину мужа они и приехали в свой медовый месяц. Пикник проходил на песчаной отмели. Вступив в днепровскую воду, Ларочка вдруг поняла, что она узнаваемо теплая. А не такая ознобная, как волжская, в которой она пыталась искупаться, когда была на практике в Казани. Вспомнилась и чужая английская речка, в которой просто-таки окоченели опущенные в нее ладони. Ларочке захотелось настоящего, родного, даже скорее родственного тепла, и она пошла одна по теплой и ласковой отмели, всё более отдаляясь от компании. Ей казалось, что она наконец-то дома, что она нашла свою воду. Песок под ступнями шевелился, как живой, а вода всё никак не прибывала и была чуть выше коленей. Молодой муж оглянулся на Лару, только когда услышал ее пронзительный крик. Да и вся компания разом уставилась на далекую фигуру Лары, которую уже по пояс затянуло, по всей вероятности, в песчаную яму, каковых на лиманах всегда великое множество. Зыбкие пески были особенностью этого залива. И друзья и подруги мужа должны были бы предупредить гостью об этом. Да вот, видимо, не успели. Бежать к ней, увязая во влажном песке по колено, было совершенно бесполезно. Местные это хорошо знали. И теперь с ужасом и отчаянием наблюдали, как их гостью затягивает влажный песчаный водоворот и с головой накрывает не то чужая, не то и правда родная, знакомая с детства вода.
НАСЛАЖДЕНИЕ НАВАЖДЕНИЕМ
Телефон бодро звякнул. Значит, пришло письмо на электронную почту. «От Путина, наверное», — подумал Роман. И заторопился открыть текст, но старый смартфон заупрямился и заявил, что батарейки сели. Вот так всегда, не вовремя. А ведь ему еще нужно дописать очередную эпистолу в стихах. Как раз цепкая рифма просто сама напрашивается в текст! И он открыл большую амбарную тетрадь, почти всю исписанную мелким, но четким почерком — в столбик. И началась работа, сравнимая разве что со сладострастным домогательством любовного объекта. Глаза его загорелись огнем, кровь прилила к голове, бледные щеки, давно не видавшие солнца, покрылись молодым румянцем. Он явно наслаждался вновь нахлынувшим поэтическим наваждением.
Кандидат медицинских наук Роман Шебалин давно уволился из лаборатории методов самолечения, которую сам же некогда и основал. Время от времени он давал на дому платные консультации тем, кто еще помнил расцвет его учения о саморегуляции процессов старения в организме. Его книга «Исцелись сам» разошлась в конце 1980‑х миллионным тиражом. Тогда еще государственные издательства платили потиражные. И он смог купить на эти деньги хорошую квартиру в добротном кооперативном доме у парка Сокольники. О том, как перевоплотился из хорошего ученого в посредственного рифмоплета, он вспоминал неохотно. Но четко знал, что пишет ничуть не хуже всех этих членистоногих… членов СП! Откуда что берется — словно диктует кто! Морок стихосложения накрыл его однажды с головой, когда он учился в аспирантуре и был влюблен в маленькую и легкую, как бабочка, Оленьку Смолянинову, юную поэтессу с филфака. Как привороженный таскался за ней повсюду, в основном на поэтические вечера и ночные балдежные чтения — бесконечные токования молодых стихотворцев. Много их тогда развелось в столице. Их не печатали, не издавали, и вся их молодая энергия, подогретая дешевым алкоголем, выливалась в страстные, почти шаманские поэтические камлания. Он чуть было не провалил защиту кандитатской, но прекратить посещать эти токовища было уже свыше его сил. «А ведь я тоже так могу писать, — сказал он однажды Ольге. — Это же совсем нетрудно!» И к ее ужасу стал в позу и прочел свой первый опус. Он закатывал глаза, подвывал и раскачивался, совсем как влюбленный крокодил из мультика «Мой зеленый крокодил»: «Бубубу бубу бубу бу. Бубубу бубу бубу бу!» Они стали видеться всё реже. Но охлаждение чувств не охладило его страсти к борзописанию. Тексты становились всё длиннее. Он заполнял ими от руки большие амбарные тетради, найденные некогда на отцовской даче. Пристроить это в печать не представлялось возможным. Но удовольствие от самого процесса написания перекрывало все издержки. Еще бы! Ведь с приходом Путина к власти у этого неостановимого творческого процесса появилась и сверхзадача.
Он стал писать поучительные и наставительные поэмы и оды, в которых давал Государю советы по благоустройству вверенной ему державы. Переписывал их красивым почерком от руки и высылал заказным письмом в приемную Гаранта Конституции. Вечерами он, всегда волнуясь, включал новости и жадно ловил все президентские указы, наказы и поручения царедворцам. Потом звонил по «Скайпу» Ольге в Германию и радостно сообщал: «Ну, что я тебе говорил! Он любит поэзию, он прочел мои письма! Он внял моим советам! Уже почти подготовил указ — прямо как по писаному. Какой-какой… О сбережении народа, например. Я в пяти поэмах ему об этом писал. И вот результат». Ольга, жалея его, поддакивала. Сама она давно уже ни о каком народе не думала и давно ничего не писала. Тем более президенту Путину.
ГНЕЗДО ОХОТНИКА
— Зонтик возьми! Смотри под ноги, когда из подъезда выходишь, там скользко после дождя. И не сиди на холодном. Как где? — на лавочке с соседками. Не цепляйся за них языком. И вообще, мам, береги себя. Нет, тут не так жарко, мам. Это же Центральная Африка. Тут и засухи редко бывают. Тут реки, озера, водопады. Саванна, одним словом. Нет, слоны нам не досаждают больше. Наши охотничьи гнезда тут намного выше, чем были в Гвинее. И обезьяны ружья и смартфоны не крадут. Тут не Камбоджа. Ну ты же знаешь, что проводники у нас надежные. Их нам Пашка Гусев по наследству передал. Проплачены давно. Тут целая деревня от нас кормится. Детей вон даже в город отправили учиться. Мы фонд для них создали. Не-е… не боись… прививки сделали, успели. Охота пуще неволи, ты же знаешь, мам. Не могу сказать точно, но леопарда разрешили вроде бы. Одного на всех. Уж кому из нас достанется. Всё, пора на ночевку. Вон этот чумазый уже лестницу висячую сбросил. Да высокое дерево, выше некуда! Только вот вроде бы тропа слоновья рядом. Бывало, как начнут о стволы чесаться, так жалеешь, что не птица и взлететь из гнезда не можешь! А только вниз, как перезрелая груша. Да шучу я, мам. Шучу. Позвоню завтра уже. Ты там береги себя, ладно?
И он стал подниматься по лестнице, сплетенной из лианы, вдоль гладкого высокого ствола, увенчанного густой кроной. Проводник уже протянул к нему руку, когда мощный прыжок самки леопарда сбросил проводника вниз с высоты не менее пятиэтажки. И наш большой охотник до экзотической охоты беспомощно повис на болтающейся взад-вперед легкой лестнице. И что там теперь будет в кроне — гнездо охотника или гнездо молодой матери с двумя хищными детками, — никто не смог бы достоверно и точно ответить. Но сквозь паническую атаку одна внятная мысль всё же пробилась в сознание: как же теперь мама… что с ней будет, если его не спасут, не успеют… сотоварищи по охоте…
ПРОТОТИП
Как это делается: автор пьет чай, глядя в сад на цветущие розы. И вдруг в голове возникает образ полуголого неряшливого мужчины на разобранной и неопрятной постели. И становится понятным, что это очередной герой. И сами собой возникают в сознании строки: «Дрожащими от тремора пальцами он продолжал тыкать по буковкам в телефоне почти вслепую, потому что очки еще ночью завалились под кровать и достать их оттуда он при всем желании не смог бы. Приходится ждать рыжую Люську. Она вот-вот откроет дверь своим ключом. И очки подаст, и в туалет сводит, и постель поменяет, и чай крепкий заварит. Такой, как он любит, крепчайший, почти чифир, из трех элитных сортов, доставленных из Германии, где его пьют только понимающие в этом толк арабы. Интересно, почему это почти все Люськи в его жизни были рыжие? Эта уже пятая, если считать еще и рыжую кошку Люсю. Была и такая когда-то. Когда была семья. Бездетная, правда. Но ведь семья же». И вот тут автор задумался. Но не одумался, а продолжил: «Люська явно опаздывала, и ему пришлось, вцепившись в ходунки, самому дойти до туалета. Что с ним случилось, таким, казалось бы, нерушимо здоровым, он так и не осознал, продолжая ежедневно натюкивать в смартфон свои юморески для дуэта популярных смехачей. Методом тыка в плоский экран он отправлял им очередной скетч. И тут же телефон послушно брякал, оповещая, что деньги за его работу пришли на карту. Оказалось, что физическая немощь, сокрушившая его тело, не повлияла на способность творить смешное и прикольное.
Мужчина дошел уже до прихожей, как вдруг увидел, что входная дверь приоткрыта. Это было так необычно. Люся была очень аккуратна во всем, служила ему без нареканий. Некое смутное беспокойство заставило его выползти на шатких ходунках на лестничную площадку. Он совершенно не знал, что делать дальше. Лифт был на ремонте, а спуститься самостоятельно с пятого этажа не представлялось возможным».
Не знал, что дальше делать с этим героем, и автор. Он вышел в сад с кружкой крепкого сладкого чая, увидел сияние листвы, услышал ее шелест и с досадой подумал: «Ну почему нельзя просто жить! Любоваться и наслаждаться жизнью, каждой ее минутой! Ну зачем ему (ей) этот нелепый одинокий дядька?! У него и прототипа-то никакого толком не было!» А с другой стороны, автору самому было интересно узнать, предположить или догадаться, куда это подевалась рыжая домовитая Люська. И главное, как она могла забыть в замке связку ключей, гроздью свисающих, как заметил герой, а с ним и автор, снаружи…
ДЕБОРА
«Это моя новая подружка, — сказал отец, — она теперь будет жить с нами. Запомни, ее зовут Дебора. И хоть она не говорит по-русски, кое-что понимает. Не забывай об этом, когда будешь песенки свои распевать! Рифмуй там поосторожнее. Не так, как с Рианой было. Риана — три стакана… Она ведь не так много пила. Обиделась».
Отец вышел, а девочка внутренне сжалась. Ей не понравилось имя: какие-то дебри мертвых сухих деревьев… Дебора из темного бора… ну, жить так жить.. Дом большой. Наушники у Лизоньки новые, бесконтактные. Она не услышит ничего, кроме музыки, как бы они ни бесновались, ни стонали и повизгивали ночью в семейной спальне на третьем этаже. Дебора — много ора… Но в десять лет настроение меняется быстро. И девочка, похожая на солнечный зайчик, поскакала по дорожке сада, напевая любимое: «Мой Лизочек так уж мал, так уж мал, что из листика сирени сделал зонтик он для тени и гулял, и гулял…» Она всегда хотела быть маленькой-маленькой, чтобы отец легко ее подбрасывал до потолка, чтобы тихо крался в ее спальню, старался не разбудить, проверяя, спит ли его единственное сокровище, надежно ли укрыто от внешних бурь. Лиза знала, что любил он ее больше всех на свете. Но десятым чутьем понимала, что она когда-нибудь вырастет и он перестанет ее беречь. И перестанет прогонять этих его подружек по любому, самому невинному, детскому, но всегда с лукавой подоплекой оговору. Этакий наивный стишок: «Варвара нам не пара… Лена — волосы из сена… Раиса — плохая актриса… Шура — набитая дура…» И тогда кто-нибудь из них тут останется навсегда и станет мачехой, которая изведет ее насмерть, как Крошечку-Хаврошечку, или отведет в зимний лес к волкам голодным, как сиротку Настеньку. Все сказки говорили о том, что мачеха — это злая и корыстная ведьма. А мама любила ей читать именно такие сказки до самой своей смерти три года назад. Как чувствовала, как знала, пугала словом «мачеха». Скачи, скачи, солнечный зайчик, пока падчерицей не стала. И тут внезапно Лизонька наткнулась, как на пику, на острый и беспощадный взгляд Деборы… из-за забора. А за забором был густой лес. И там сгущалась тьма.
ВУЛКАНИЧЕСКИЙ ПЕПЕЛ
«Я не буду сидеть в этом кресле! Я не буду сидеть в этом кресле!» — пронзительный детский голосок взял самые высокие ноты из всех возможных. «Я не буду сидеть у окна! Хочу посерединке!» Лола оглянулась без всякой досады, из чистого любопытства. Сзади них в самолетном кресле буквально утопала малышка лет пяти. И вот уже справа и слева от нее сидели родители, красные от волнения. Видно было — ребенок. Громоздкий папа с бычьей накаченной шеей и золотой массивной цепью на ней с легкостью «считывался» как мужик с ярким, возможно даже бандитским, прошлым. И мама ему под стать — большая и сильная, с крупными чертами волевого лица. Такая уж точно дождется мужа из тюрьмы, если он там окажется. Трудное счастье, одним словом. И вот в награду — такое ангелоподобное дитя с золотыми кудряшками и железным характером. Ясно было, что девчушка при надобности скручивает родителей в жгут и повелевает ими с врожденными навыками маленькой королевы или скорее маленькой разбойницы из сказки Андерсена. Неуместная жалость к родителям стала для Лолы неожиданностью. Ведь какое ей дело, по сути, до этой случайно встреченной семьи? Со своей бы разобралась. Летели они с мужем тогда из Иордании совсем не туда, куда им было надо, — из-за исландского вулкана Эйяфьядлайёкюдль, указавшего человечеству его место. Чтобы ясно стало, кто в доме хозяин. Уж точно не человек. Вот и у них пропали билеты в Лондон, который уже две недели не принимал самолетов. Пришлось лететь в Москву, пока она не закрылась. А всё уже шло к этому.
Самолетный сон — дело святое. Но яростное и звонкое восклицание малышки спугнуло дрему. И показалась вдруг Лоле, что она однажды изменила себе на каком-то повороте судьбы и поэтому давно сидит в «не своем кресле»! Отсюда и все мучившие ее давно проблемы. Нельзя, нельзя соглашаться с чужим напором, если внутри словно сквознячок холодный веет. И тут же одернула себя: а как же тогда христианское смирение? Ну а если оно не всегда во благо? «Священника нужно спросить», — подумала она, засыпая. И тут самолет тряхнуло, и он провалился вниз — тяжело, глубоко и внезапно. Словно в воздушную яму попали! Давно ничего подобного не случается с реактивными лайнерами нового поколения. А кто сказал, что это новый боинг? Это «левый» рейс маленькой российской компании, набитый под завязку. Вывоз в родную страну застрявших из-за выбросов вулкана людей. Жертвы вулканического пепла. Самолет летел уже над Черным морем, но вокруг него вдруг сгустился нехороший лиловый сумрак, и он вошел в облако мелких и колких частиц, бьющих по телу самолета, подобно ледяному граду. Потому его и трясло, как погремушку с сухим горохом. По спине Лолы пробежали мурашки. Она невольно оглянулась, словно ища поддержки у окружающих. Девочка спала, но держала при этом за руку и мать и отца, словно проверяя надежность своей защиты от всех бед. «Ну вот что может вдруг случиться с таким ребенком? — подумала Лола. — Ведь создал же Господь это реактивное и дивное дитя. И, может, теперь захочет, если Он и вправду Создатель всего живого, вырастить ее из человечка в человека. И посмотреть, что из этого Его замысла произрастет. Так что пусть самолет и трясет и швыряет, пусть он трещит по всем швам, нужно довериться Богу и спокойно уснуть, как это дивное дитя, дарованное пожившей и явно нагрешившей паре. Смириться нужно. Расслабиться и уснуть. Бог гордым противится, а смиренным дает благодать…»
ЧУЖОЕ КИНО
Может быть, если бы ей сразу сказали, что это ее жизнь и другой не будет, она бы и прожила ее по-другому. А ей всё время казалось, что это просто черновик ее жизни, что всё еще можно будет переписать набело, и потому не пускала глубоко внутрь себя даже переломные события. Ну, например, переезд в Бельгию или покупку дома в Нормандии. А всё потому, что изначально ей хотелось жить в Италии, где всё, буквально всё грело душу. И пейзажи, и архитектура, и певучий язык, словно специально созданный для оперных арий. А она хоть и на любительском уровне, но любила петь. И в юности ходила в оперную студию, и ее хвалили за юное трепетное бельканто. А закончилось всё уроками музыки для местных не пойми кого. А вот, по сути, кто они, эти бельгийцы? И не французы, и не фламандцы. И еда у них разная, и темпераменты, и языки. Да ей-то что до того! «Надо же что-то делать, пока муж внедряет в Северной Европе свои инновационные разработки новейших солнечных батарей. Волна у него пошла. Заказы лавиной. Так вот — когда? Когда уже настоящая жизнь начнется, а не эта — киношная?» — в очередной раз подумала она, выезжая из двойного просторного гаража и уже в который раз забывая нажать на дистанционный пульт, чтобы закрыть ворота. Ай, да что тут может случиться в этом тихом городке, где полицейский и пожарник — один и тот же человек?! Она и соседей-то своих никогда толком не видела. Кто эти люди-невидимки, населяющие маленькие европейские города, куда даже беженцы по квоте не проникают: некуда их тут расселять, нет никаких общественных зданий и институтов. А дом любой тут и правда — крепость. Из крепкого скального камня, склеенного раствором на чистых европейских яйцах. Нерушимо тут всё. Жаль только, что вымирают и не размножаются ни норманны, ни фламандцы, ни голландцы. Ну и где тут ее место? Кто она тут такая? Не поверят, что уроки музыки она дает не детям или школьникам, а старичкам и старушкам! Да, именно они откликнулись на ее объявление по местному радио. Вот и сейчас она ехала в соседний городок к богатой и капризной старушенции лет под девяносто, которая считала, что игра на фортепиано — лучшее лекарство от старческого артрита. И таких тут много. Жадных до жизни. Потому что это их жизнь. Они ее никогда не меняли и не испытывали на прочность. Просто жили и знали, что это их жизнь, вне всяких сомнений. Надя свернула на узкую сельскую дорогу, нырнувшую в густые заросли орешника, и сбросила скорость. Тут и косули, и лоси, и кролики, и фазаны могут выскочить из зарослей. А дорога очень узкая, не рассчитанная на встречное движение. Всюду знаки расставлены: «Тормозите», «Уступите дорогу»… Местные ей рассказали, что эти узкие деревенские дороги проложены тут по дну военных фортификационных рвов, прорытых еще римлянами в древние времена и в Нормандии, и в Бретани, и в самой Британии во времена их владычества. Да ей-то какая разница! Это чужая история. Красивая, но такая чужая для нее жизнь. И эта мысль мешала ей наслаждаться красотой уходящего дня, словно это всё опять не с ней происходило, словно это и не она за рулем юркой машинки, словно это не ее так любит муж и не у нее есть взрослая дочь, которая собралась замуж за беженца из Сомали в этом сумасшедшем Париже! Ну, Сорбонна, да, Сорбонна. Но это уже их жизнь: ее дочери и этого студента. А вот у нее самой, как она считала, жизнь так и не случилась. А случилось иностранное кино с Жанной Моро или Анни Жирардо в главной роли. А она тут только на подхвате, на втором плане, в эпизодах, которые режиссер того и гляди вырежет при монтаже картины в ее окончательном варианте.
ОТКРЫТЫЙ ГАРАЖ
Инженер-инноватор Игнат Савицкий вернулся домой из дальней поездки поздно ночью, поэтому не удивился тому, что в окнах их коттеджа нет света. Удивило только, что двери гаража были открыты, ведь закрывались они легко: достаточно было одного касания кнопки на автомобильном ключе. Но его рассеянная жена довольно часто забывала это сделать. Машины жены в гараже не было. Он зиял пустотой. Странно. Ну да бог с ним. Фламандский городок на севере Бельгии был тихим, сонным и безопасным пристанищем состоятельных пенсионеров и рантье. Тут не было даже магазина. Торговый центр был на большой дороге в десяти минутах езды на машине. А хлеб и молоко можно было купить на почте; она же служила и местом, где сидел пожилой пожарный и полицейский в одном лице. Но ночью он уходил спать. Здесь никогда ничего не случалось. Многие местные жители в прошлом были влиятельными людьми. Может быть, поэтому им удалось избежать квоты на расселение беженцев из стран Азии и Африки, которые по разгильдяйству, как многие считали, недальновидных политиков просто наводнили Европу в последние годы. До их тихой заводи эти мутные воды пока что не дошли. Потому Савицкие и купили тут просторный дом в два этажа с мансардой. И еще обзавелись «рыбацким домиком» в Нормандии. Игнат любил морскую рыбалку с юности, когда несколько лет ходил на сейнерах по Баренцеву морю, зарабатывая стаж для поступления в престижный вуз. Была такая советская придурь: льготы при поступлении для рабочего класса. А какой из него, профессорского отпрыска, рабочий класс?
Он уже хотел было загнать машину в гараж и подняться оттуда в дом, как вдруг заметил в окнах второго этажа блуждающий огонек, словно кто-то в темноте включал и выключал фонарик в телефоне. Ну, это не могла быть Надя, она рано ложилась, потому что откровенно скучала в этой, как она считала, глуши. Она всегда, сколько он помнил, была недовольна жизнью. И чем зажиточней эта жизнь становилась, тем жена была недовольнее. Однако не время сейчас об этом думать. Не выходя из машины, Игнат набрал ее номер и удивился полной тишине. Ведь окно ее спальни было приоткрыто и она никогда не выключала телефон в ожидании звонка из Парижа от беременной дочери. Выйдя из машины, он в этот раз пожалел, что дорожки перед домом покрыты гравием, как настояла жена, оскользнувшаяся однажды на мокрой после дождя керамической плитке. Гравий предательски громко захрустел, когда Игнат подошел вплотную к входной двери (почему-то решил войти в центральную). И это, возможно, спасло его. Боковым зрением он увидел, как из открытого гаража метнулись три плотные мужские фигуры. Услышал, как за живой изгородью за их домом взвыли моторы сразу нескольких мотоциклов. Вошел в дом. И то, что он там увидел, описанию не поддается…
СОЛНЕЧНЫЕ БАТАРЕИ
Вот и догнала ее настоящая жизнь. Тут уже не симулякр никакой, не чужое кино. Эта авария с ней случилась, а не с героиней фильма новой волны! Эти узкие деревенские дороги в зарослях буйно цветущих азалий хороши и привычны для местных жителей (фламандцев, голландцев, французов), но не для таких приезжих «варягов», как Надя и ее муж. Как только очнулась от наркоза, о муже подумала. Телефон, ей сказали, был разбит вдребезги. Ног своих она не чувствовала, а левую руку не ощущала как свою — словно и не было ее никогда. Съездила на урок, называется. Могла бы и не работать при таком муже: его фирма по производству солнечных батарей нового поколения так процветала, что конкуренты, в основном китайцы, просто зубами скрипели. И этот скрежет зубовный в последние месяцы стал просто угрожающим. Игнат ничего не скрывал от жены, но она как-то пропускала мимо ушей эти тревожные звоночки. Говорил ей, что они охотятся за его новыми разработками. Что это опасно. Чтобы она была осторожна и чтобы не забывала закрывать гараж, когда уезжает давать уроки музыки. Что разве ей интересно проводить время с такими возрастными учениками и что от них не будет толку. Но Надя словно не слышала его. Как почти не слышала то, что сейчас говорил ей доктор в медицинской маске.
На ее счастье хирург оказался французом, потому что валлонский язык ей казался звуковой завесой, чем-то вроде шума листвы в дубовых лесах. От него только колючее шуршание в ушах, а о чем говорят, понять было выше ее сил. Но и то, что сказали ей на французском, не сразу дошло до ее сознания. Сказали, что левую руку ей пытались вернуть (так и сказали — «вернуть») в течение пяти часов — и это им удалось, но только частично. Что по номеру машины установили ее данные и сейчас привезут к ней мужа. Он уже в курсе. А привезут его из соседнего отделения, куда он попал с сердечным приступом в состоянии сильного стресса. С этим еще нужно будет врачам разобраться, а пока он рвется к жене, хочет ее видеть. И отказать ему не имеют права. Пусть она не пугается, что он на каталке, вставать ему сейчас нельзя. А положительный заряд ему нужен: жена — жива, выжила в страшнейшей аварии (прямое столкновение в сумерках на узкой дороге с односторонним движением с грузовиком, перевозившим солнечные батареи; другой водитель не пострадал, а ее «жук» просто всмятку).
Хотелось бы, да, ей хотелось бы отмотать пленку назад хоть на несколько эпизодов. Жаль, что это уже не чужое, недосмотренное когда-то кино, а живая жизнь, которой у нее до этого, как ей казалось, не было. Тут уже режиссер ни одного кадра не вырежет.
ИГНАТ И НАДЯ
«Ну, они пришли не потому, что гараж был открыт. Они знали, что им было нужно. Искали новые технические разработки солнечных панелей. Как будто я в доме бы их держал! Идиоты. И хорошо, что тебя не было дома. Просто повезло… если можно так сказать… прости меня… Эти налетчики погром натуральный устроили. Я когда вошел, чуть не умер от ужасной мысли, что ты была тут и они что-то с тобой сделали. Ковер в гостиной был свернут в рулон, и мне показалось, что внутри — человек.
Теперь-то я знаю, почему ты мне не позвонила. Ведь я совсем заработался, закрутился, очень рвался домой. Надоело мотаться по Европе. Но и бросить всё, Надя, я не могу, ты же знаешь. Тут дело не только в доходах. Я люблю свою работу. И знаю, что вышел в ней на новый уровень. Китайские конкуренты даже своего человека в мою фирму внедрили из „новой Европы“. Тихий такой литовец, исполнительный. Технарь-установщик. А оказался хакер: пытался пароль вскрыть в рабочем компе. Теперь вот это нашествие, налет на дом. И знаешь ли, я уверен, что и грузовик этот тебя просто караулил в зарослях на повороте. Чужая машина, груженная нашими панелями. Это не случайно. Хотели меня напугать. Перестарались, негодяи.
Да, Наденька, ты теперь не сможешь играть, прости, родная. Суды с хирургами мы проиграли. Они смогли доказать, что нервы на твоей левой руке были перебиты. И вообще рука висела на клочке кожицы. Судебные издержки выплатим. Дом этот продадим. Дела на паузу поставим, пусть китайцы дальше резвятся на этом рынке. А куда уедем, Надя? Куда бы ты хотела, родная моя, единственная? Там, на родине, в Донбассе, уже и родни-то не осталось», — говорил Игнат, толкая по гравийной дорожке инвалидную коляску с любимой женой.