Опубликовано в журнале Звезда, номер 9, 2020
|
О, этот горький первый том, ничтожный, может, — и любимый, доставшийся с таким трудом, с такою ревностью хранимый:
Художества высокий бред или ошибка за ошибкой, — но в них замученный поэт играет мертвенной улыбкой. Вольдемар Шилейко |
Своим замечательным романом «Козлиная песнь» (1927) Константин Вагинов, ухвативший за хвост Zeitgeist Ленинграда второй половины 1920-х годов, вовлек современников и потомков в занимательную игру со своими персонажами. Себе он придумал alter ego «Неизвестный поэт», а другим участникам этой «трагедии» раздал маски, причем так, что некоторых прототипов можно было угадать навскидку, прочие же были составлены, как мозаика, из отражений разных его собеседников, поэтому продолжают оставаться в «игре» до настоящего времени. Как Вагинов объяснил в другом романе «Труды и дни Свистонова» (1929), если вдруг прототипа оказывается недостаточно, можно «из нескольких героев составить один образ, собранные черты расположить по-новому».
Поэт Петр Петрович Сентябрь всегда относился к категории разгаданных персонажей. Никаких сомнений в том, кому именно автор доверил эту маску, не возникало ни тогда, когда роман был издан, ни у читателей нового поколения, которым Татьяна Никольская и Владимир Эрль вручили «ключи» к «Козлиной песни». Большего интереса заслуживал вопрос, откуда вообще появился в романе этот персонаж? Почему Вагинов посвятил поэту с календарной фамилией, «в высоких сапогах, в чистой рубахе» целую главу? Неужели «Неизвестный поэт» согласился на визит к Сентябрю, только потому, что тот зазвал его простым комплиментом: «Я давно не слышал настоящих стихов»?
Наконец, как так сложилось, что из многочисленных ленинградских поэтов, знакомых ему по литературным сообществам и салонам, Вагинов выбрал прототипом Сентября не так давно прибывшего с Дальнего Востока Венедикта Николаевича Марта (настоящая фамилия: Матвеев, 1896—1937), с которым встретился несколько, а может быть, и вовсе единственный раз на чтениях в Союзе поэтов? Впрочем, в «предисловии, написанном реальным автором на берегу Невы» он предупредил читателя, «что люди, изображенные в этой книге, представлены не сами в себе, т. е. во всей своей полноте, что и невозможно, а с точки зрения современника».
Многие эпизоды «Козлиной песни» насыщены сарказмом, что заставило Виктора Шкловского отнести эту мениппею к «памфлетным мемуарным романам». Излюбленной литературной фигурой автора здесь выступила гипербола — тот самый прием, который он благодушно «обнажил» в следующем своем романе и свел к формуле: «читал Свистонов — писал Свистонов». Рассказывая о встрече Сентября с «Неизвестным поэтом», Вагинов тоже прибегает к преувеличениям, но сопровождающее описание звучит в «Козлиной песни» неожиданно искренне, как будто всё происходило непременно так, как запомнилось повествователю:
«Неизвестный поэт отложил свою палку, украшенную епископским камнем, положил шляпу и с искренней симпатией посмотрел на Сентября. Он уж многое знал о нем. Знал, что тот семь лет тому назад провел два года в сумасшедшем доме, знал нервную и ужасную стихию, в которой живет Сентябрь.
— Я со вчерашнего дня не могу успокоиться, — говорил Сентябрь, — до сумасшедшего дома, в сумасшедшем доме <…> мне чудились такие стихи, как будто вы умирали не раз, как будто вы не раз уже были».
Слово «сентябрь» имеет происхождением «septem», то есть «семь», а в дореформенном римском календаре седьмой месяц начинался в нынешнем марте. Март и сам отдавал дань месяцу, выбранному для псевдонима, например, в миниатюре «Мой лик» (1916), продолжавшей традицию стихотворений, написанных поэтом у зеркала:
Я люблю Четверг
И люблю я сумерки.
И в томленьи смутном
Ожидаю Марта.
Напоминал он о своей календарной фамилии и в «Марте» — первом стихотворении из цикла «Жуткие танка» (sic!), сочиненном в 1916 году в Петрограде:
Жуткие нити
В темной промерзшей земле
Март паутинит.
Тихо крадутся ростки.
Вспыхнут зеленым вверху.
Его предшественником в освоении русской поэзией этой формы дэнтоси — традиционного японского стихосложения — был поэт Самуил Вермель, издавший в 1915 году в Москве сборник «Танки. Лирика», который открывался пояснением для читателя: «Танка — форма японской лирики: Пятистишие в 31 слог при следующем чередовании — 5, 7, 5, 7, 7». В Ленинграде середины 1920-х годов танка писала поэтесса Ольга Черемшанова, входившая в круг Кузмина и знакомая Вагинову.
Март также освоил другую форму поэтической миниатюры — хокку или хайкай (хайку), трехстишия с чередованием 5, 7, 5 слогов — еще более редкую в русской поэзии первой четверти ХХ века:
Как искры взора
В узорах серебристых
Мечты мороза.
или:
Ветка эмблема
Чести самурая — ты!
Где твои цветы?
или «Хокку о хокку»:
— Капелька-хайкай
Капнул кто тебя в века?
— Гения рука!
Как отметил М. Л. Гаспаров, «обостренное ощущение стихораздела» в формах дэнтоси «подчеркивается резкими переносами фраз и даже слов из стиха в стих». Попав в Японию весной 1918 года, Март отправил из Токио в Москву большую подборку собственных танка и хокку поэту и переводчику Сергею Боброву, лидеру футуристической группировки «Центрифуга»:
«Япония. Токио
Аказака
20 апрель <sic!> н<ового>/ст<иля> 1918 г.
Глубокоуважаемый Сергей Павлович,
Посылаю Вам мои танка и хокку. Если будет возможно и, конечно, если найдете их достойными — напечатайте в альманахе, в отдельной книге, в журнале — всё равно…
О Вас мне много говорил Н. Н. Асеев, с которым я встретился во Владивостоке.
Мое литературное имя — Венедикт Март».
Глава «Козлиной песни», посвященная Сентябрю — девятая, то есть Дантова, поэтому Вагинов, несмотря на оговорку «Неизвестного поэта» («В общей ритмизованной болтовне изредка попадались нервные образы, но вс в целом было слабо»), сочинил за него стихотворения, попытавшись передать этими восемью строчками поэтическую манеру Марта. А заодно припомнить ощущения от чтения им вживую своих стихотворений в какой-то ленинградский демисезонный день 1925 года:
«Сентябрь и неизвестный поэт сели на постель.
— Зачем вы приехали сюда! — Помолчав, неизвестный поэт посмотрел в окно. — Здесь смерть. Зачем бросили берег, где печатались, где вас жена уважала, так как у вас были деньги? Где вы писали то, что вы называете футуристическими стихами. Здесь вы не напишете ни одной строчки. <…>
[Сентябрь] остановился, приподнял край одеяла, вытащил из-под кровати деревянный ящик, открыл его, достал рукопись, прочел:
Весь мир пошел дрожащими кругами,
И в нем горел зеленоватый свет.
Скалу, корабль и девушку над морем
Увидел я, из дома выходя.
По Пряжке, медленно, за парой пара ходит,
И рожи липкие. И липкие цветы.
С моей души ресниц своих не сводят
Высокие глаза твоей души.
„Удивительную интеллигентность, — думал неизвестный поэт, пока Сентябрь читал, — вызывает душевное расстройство“.
Он посмотрел в глаза Сентябрю:
„Жаль, что он не может овладеть своим безумием“. <…>
Неизвестный поэт почти в отчаянии сидел на кровати.
„Вот человек, — думал он, — у которого было в руках безумие и он не обуздал его, не понял его, не заставил служить человечеству“».
Этим восьмистишием «неизвестного поэта» Вагинов проложил в романе мостик к «предисловию, произнесенному появляющимся на пороге книги автором», — оттуда просочился в девятую главу «зеленоватый свет», отражающий «зеленоватый огонек» — «и на домах, и на лицах, и в душах». Оттуда же автор позаимствовал дважды каменное имя Сентября Петр Петрович, сделав его присутствие в «Козлиной песни» особенно весомым.
При «соотнесении» романа с реальностью, на котором Вагинов лукаво настаивал в другом «предисловии, написанном автором на берегу Невы», девятая глава оказывается одним из реальных свидетельств о пребывании Марта в Ленинграде. Ко времени выхода «Козлиной песни» он уже покинул «страну гипербореев», где появился летом 1924 года. 28 июня помечена заполненная им «Анкета для членов Всероссийского Союза поэтов», в члены которого он был принят 9 января 1925 года:
«вх<одящая> № 54
|
№№ по пор. |
Вопросы |
№№ по пор. |
[С 12/IV — 24] |
|
1. |
Фамилия |
1 |
Матвеев |
|
2. |
Имя и отчество |
2 |
Венедикт Николаевич |
|
3. |
Псевдоним |
3 |
Венедикт Март |
|
4. |
Год и место рождения |
4 |
Владивосток <в> 1896 году |
|
5. |
В какой области литературы работаете |
5 |
Во всех |
|
6. |
С какого времени пишете |
6 |
<с> 1910 года |
|
7. |
С какого времени печатаете |
7 |
„ “ |
|
8. |
Где печатались |
8 |
В Японии, в Китае В Америке и в России |
|
9. |
Какие сборники изданы отдельно |
9 |
15 маленьких книг |
|
10. |
Какие сборники готовы к изданию |
10 |
? |
|
11. |
На каких языках кроме русского читаете и пишете |
11 |
изучаю китайский |
|
12. |
На каких языках кроме русского говорите |
12 |
немного на английском |
|
13. |
Место службы |
13 |
‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒ |
|
14. |
Получаемое жалованье |
14 |
‒‒‒‒‒‒‒‒ |
|
15. |
Получаемый паек |
15 |
‒‒‒‒‒‒‒‒ |
|
16. |
К какому направлению в поэзии себя причисляете |
16 |
Не знаю |
|
17. |
В какой группе или кружке поэтов состоите |
17 |
В «Сивакай» Японский токийский кружок поэтов |
|
18. |
Семейное положение |
18 |
Женат имею сына |
|
19. |
Отношение к воинской повинности |
19 |
‒‒‒‒‒‒‒‒ |
|
20. |
Образование |
20 |
‒‒‒‒‒‒‒‒ |
|
21. |
Адрес |
21 |
5ая Советская, д. № 3 кв. 11 |
|
22. |
№ телефона |
22 |
‒‒‒‒‒‒‒‒ |
28 Июня 24 <года> | П о д п и с ь | Венедикт Март».
Другое свидетельство нашлось в дневниковых записях соратника Вагинова по ОБЭРИУ (Объединению реального искусства) Даниила Хармса, отец которого, Иван Павлович Ювачев, (1860—1940) дружил с Николаем Петровичем Матвеевым (1865—1941), отцом Марта, и был его крестным. В июле 1925 года Хармс отметил в реестре «Стихотворения наизустные мною»:
«Март: Черный дом. Бал в черном доме. Белый Дьявол. 3 танки». Эти стихотворения были извлечены им из сборников «Песенцы» (1917) и «Черный Дом» (1918), изданных мизерными тиражами во Владивостоке, недоступных в Ленинграде и, безусловно, подаренных Хармсу самим поэтом. Первая книга была отпечатана в отцовской «Типографии Н. П. Матвеева», вторая выпущена в собственном книгоиздательстве Марта «Хай-шин-вей», как назывался Владивосток по-китайски.
Сборник «Черный Дом» сохранился в собрании Моисея Лесмана (1902—1985) с инскриптом: «С чрезвычайной радостью Александру Семеновичу Дубинскому. Ради его прекрасного высокоталантливого проникновения — „Страна удивления“ <sic!> дарит Венедикт Март». На 15-й странице, где напечатано стихотворение «Белая Земля. Эпитафия самому себе» (Санкт-Петербург, 1 мая 1917), он также написал: «На, возьми мою руку! Венедикт Март»:
Есть Бeлая Земля, —
Земля для блeдных душ.
Там саванная скорбь.
Там траурная тишь.
Окаменeлая весна
Стоит на той Землe.
Печать (Печаль? — А. У.) ее недвижна
На черных лепестках.
Лишь черные цвeты
Однажды расцвeли,
Как каменные сны,
На саванной землe.
Бесшумно только души
Порхают в бeлизнe.
Движенье — суета
Земли иной — угарно-черной —
Проклятье блeдных душ.
В книге рассказов «Тигровьи чары» (1920) Март назвал Хай-шин-вей «дальним приютом белого дьявола» — образ, который запомнился Хармсу. В стихотворении «На Амурском заливе» он дословно перевел имя Владивостока с китайского как «трепангов град великий» и посвятил это стихотворение отцу, писавшему под псевдонимом «Н. Амурский»:
Посв. Николаю Амурскому
«Юлит» веслом китаец желтолицый.
Легко скользит широкая шаланда
По тихой глади синих вод залива.
Пред ним Востока Дальнего столица —
Владивосток за дымкою тумана.
На склонах гор застыл он горделиво.
Как всплески под кормою, монотонно
Поет тягуче за веслом китаец
Про Хай-шин-вей — «трепангов град великий».
Над ним в даля́х небес светлозеленых
Полоски алые в томленьи тают,
И звезды робко открывают лики.
Готовя комментарии к публикации «Дневниковых записей Даниила Хармса», я стал нечаянным первопроходцем, когда предпринял попытку реконструировать литературную биографию Марта, наивно предположив, что со временем поэт удостоится заслуживающего его жизнеописания. Несмотря на последующие разыскания Андрея Крусанова о роли и позиции Марта в культурной жизни Владивостока и Харбина и появление некоторого количества литературно-краеведческих статей дальневосточного производства, этого, к сожалению, не случилось. Даже спустя тридцать лет, в том, что касается «трудов и дней» Марта, я оказываюсь, в отличие от автора «Козлиной песни», «колыбельных дел мастером». Поэтому вернусь к той самой первой биографии поэта, дополняя ее найденными с тех пор материалами, как я уже опробовал выше, в виде уместных схолий.
Венедикт Март начал печататься в родном Владивостоке, как установил А. Крусанов, довольно рано, «с 1910 года в газетах „Русский Восток“, „Текущий день“, „Далекая окраина“, „Приморский край“ и др.». В выпуске газеты «Приморский край» за 6 апреля 1914 года появилось одно из ранних его стихотворений — откровенная дань русскому символизму:
Я схоронил немало дивных снов,
В груди рожденных на мгновенье,
Я сбросил им губительный покров
Могильной тишины забвенья.
Средь многих ярких снов моей души
Ты загоралася виденьем,
И в скорбном сумраке, в больной тиши
Отдался я немым мученьям.
Из слез моих, кристальных, чистых слез,
Рожденных ночью и мечтами,
В душе моей незримо, нежно взрос
Мираж обманными лучами.
Свою juvenilia поэт собрал в дебютном сборнике «Порывы» (Владивосток, 1914), вышедшем под юношеским псевдонимом «Венедикт Марьин». Его брат Георгий вспоминал, что книжка «была выпущена под редакцией отца, наборщиком сборника „Порывы“ был сам автор. Колесо типографской машины крутили по очереди: Венедикт, Петр, Гавриил (братья Марта. — А. У.). Венедикт сам и распространял среди горожан свой сборник. В школьные годы я внимательно слушал стихи Венедикта, особенно запечатлелся стих „Призыв к друзьям“.
В жизни нашей жаждем мы дышать,
Отзовитесь, кто хочет жить,
Мыслить, биться и любить.
Мы ответим — мы услышим,
Словно колокол могучий,
Ночью гулкой с башни вечевой
Прозвучит призыв летучий
Над житейской суетой.
<…> Конечно, это была проба пера. В архиве брата Николая, который подписывался „Бодрый“, я нашел еще два стихотворения — от 8 <сентября> 1913 года.
Зимы хочу! Холодной, русской!
Хочу и снежные метели,
Чтоб колокольчики звенели
И кони быстрые летели.
И мчаться по равнине снежной
Хочу с закрытыми глазами.
Расстаться с нежными мечтами,
Лететь с холодными ветрами».
Стихотворение про зиму Март напечатал под другим nom de plume «В. Борщев» в рукописном журнале «Мысль», который хранится в Музее истории Дальнего Востока имени В. Арсеньева. Второе стихотворение из этого журнала Март написал в память о своем гимназическом учителе Александре Павловиче Младове, который умер 13 января 1913 года. В нем звучат скорбные «некрасовские анапесты» (пунктуация этой публикации):
По могилам бродил
По заросшим тропа`м
Свой я путь находил
По знакомым крестам
Здесь давно не бывал
У забытых крестов
Буйный ветер срывал
Нежный леса покров.
Осень всюду видна
Лишь одетой стоит
Молчаливо, сосна
И о чем-то грустит.
Вот могила его
С грядой пышных цветков
И кружит у него
Хоровод лепестков
Твоя жизнь прожита.
Средь тоски, среди мук
Проходили лета.
Здесь схоронен мой друг!
Этот говор цветов
Мне тебя воскресил
Средь могильных крестов
Я твой крест полюбил.
Скоро снег заметет
Эту гряду цветов,
А весна их вернет,
Вновь пробудит от снов.
Всё отнимет весна
От холодных оков
Не пробудит она
Только вас — мертвецов.
В 1914 году Март уехал в Москву. В годы Великой войны был расквартирован в Петрограде. Именно этот город, а не Владивосток, он неизменно указывал как отправную точку своего литературного пути. «Работаю в литературе 10 лет, — писал он в автобиографии 1921 года, — Начал в С. П. Б. <Санкт-Петербурге> (жур<налы> и газ<еты>)». В «Синем журнале» и журналах «Всемирная панорама» и «Волны» он печатал очерки и прозаические миниатюры.
Весной 1916 года Март послал три стихотворения — «У Фудзядана» (14 января 1916), «В курильне» и «В Амурском заливе» — в богемный журнал «Рудин», который издавался поэтессой Ларисой Рейснер, в будущем — «замком по морде»[1], по слову Георгия Иванова. Одно из них было напечатано в № 8 (апрель—май) под редакторским заглавием «Фудзядяна»:
Как мандарин, торжественно-спокойно,
Сжимая трубку в теплой рукавице,
Купец-китаец едет на ослице.
За ним с кнутом бежит погонщик стройный,
Держась за хвост ослицы утомленной,
Напев твердит сонливо-монотонный.
В его косе вплетен шнурочек белый —
Знак траура по близком человеке.
Покинул близкий кто-то мир навеки.
Крадутся тени сумерек несмело.
Осенний ветер в травах наклоненных
Творит сухой напев шуршаньем сонным.
Вот фанзы Фудзядяна ви`дны взору.
Спешат седок, погонщик и ослица:
Седок к жене, погонщик — накуриться,
Ослица — повалиться у забора…
В эти годы поэтическое творчество Марта неминуемо приобретает декадентские солипсические оттенки, что заметно по стихотворению «Вчера» (11 января 1916):
Я один. Я один. Одиноко.
Темен день, точно тень за окном.
Темный день — монотонный канон.
Я замолк. Я молчу.
А вчера я был так шаловлив!
Я вчера прокричал сердцу клич.
Ах, вчера! Нет «вчера»! Вечерело.
Скорбен был траур мглистых кудрей;
А румянец так радостно рдел.
Я горел. Я сгорал. Догадалась. —
Чаровала горячая власть —
И в томлении сня`ла атла`с.
И желанная — жарко отда`лась.
Не раньше мая, но и не позже июня 1917 года он вернулся обратно на Дальний Восток: сначала побывал в Чите, потом добрался до Владивостока, где тут же окунулся в журналистскую деятельность. Работал редактором в журналах «Глашатай» и «Великий Океан», где регулярно публиковал очерки, а в последнем даже напечатал текст лекции «Народ, искусство и знание», прочитанную им «на литературных утрах кооперативной артели „К знанию и к искусству“». Здесь он в том числе изложил свои впечатления от путешествия в «Страну восходящего солнца»: «Вот, я недавно был в Японии. С каким восхищением японцы говорят о Толстом, о Горьком, <о> Достоевском, о Мережковском и о других русских писателях. Русская книга возродила японскую литературу и влияет на нее больше, чем книги других европейских народов. Японские писатели учатся у наших — писать для своего народа».
В № 11—12 «Великого Океана» за 1918 год Март напечатал стихотворение «Русской женщине», посвященное «бабушке русской революции» Екатерине Брешко-Брешковской, по которому заметно, что он в очередной раз сменил свой поэтический арсенал:
Женщины! Есть на Руси Вам достойный пример —
Светло бороться и гордо страдать
Вам указала всех страждущих мать —
Лучшая женщина в нашей печальной стране.
Родина гибнет в кровавой борьбе,
Бросьте наряды — пустые затеи!..
Красный угар не дано ли рассеять,
Женщины-матери, Вашей судьбе!..
В четвертом томе своего фундаментального труда «Русский авангард: 1907—1932» А. Крусанов распутал сложный клубок взаимоотношений Марта с дальневосточными футуристами, в которых безоговорочное приятие и литературное единство сменялись без объяснений категорическим отторжением и резким разрывом. Летом 1919 года, только-только издав вместе с братом Гавриилом сборник стихотворений «Фаин», Март встретился с приехавшим во Владивосток самопровозглашенным «отцом русского футуризма» Давидом Бурлюком.
«Вчера, 27 июня, состоялся банкет Д. Бурлюка, в котором приняли участие К. М. Синякова, Н. Н. Асеев, С. М. Третьяков и Венедикт Март, — сообщила местная газета „Эхо“. — Д. Д. Бурлюк объявил Владивосток — центром-столицей футуризма и поделился впечатлениями своей поездки по Сибири, где, по его мнению, футуризм оказался на неожиданной высоте. <…>
Венедикт Март сообщил, так сказать, „историческую справку“ о возникновении во Владивостоке первой футуристической попытки — о созыве Н. Н. Асеевым впервые во Владивостоке в 1917 году „дальневосточной конференции футуристов“. Таким образом, первенство в столице футуризма принадлежит ему».
Говоря о «дальневосточной конференции футуристов», Март имел в виду свою встречу с Асеевым, который приехал во Владивосток в конце 1917 года. Как вспоминала Ксения Синякова-Асеева («Оксана жемчужина мира»), их встреча состоялась после того, как ее муж дал газетное объявление: «Если есть в городе литератор, пусть откликнется». Вместе они выступали на поэтических вечерах учрежденного в январе 1919 года Литературно-художественного общества Дальнего Востока. 14 марта на 4-й «литературной пятнице» ЛХО состоялся «Конкурс поэтов», в котором Март занял второе место со стихотворным экспромтом «Вечный холод».
«Под аплодисменты оглашают имя победителя Гольденберга, который еще раз прочитывает свой экспромт, — отчитывался обозреватель „Дальневосточного обозрения“. — Вторым — В. Март. В зале душно тропически». Его экспромт был напечатан 16 марта в «Обозрении» и одновременно в газете «Эхо»:
Где вы, ветреные девы,
Ночи, пламенные ночи,
Где вы, сладкие напевы,
Где вы?
Холод — вечный холод
В душу вполз и сковал меня.
Молод я, ведь ярко молод.
Холод!
Ворон — вместо вести, ворон
Из толпы мне крикнул:
«Вечный холод!..»
Леденящий слышу зов
Вас, — которой сердце
Заковал жестоко
Ледяной покров.
Где вы, ветреные девы,
Ночи, пламенные ночи,
Где вы, сладкие напевы?
Где вы?..
Кроме того, Март прочитал «на бис» стихотворение «Три солнца», которое после выпустил книжицей «Три солнца: истории моей смерти» (Харбин, <1921>), сохранившейся в единичных экземплярах:
Вместо Солнца в тот день взошел Каравай Хлеба.
Ароматные лучи заливали землю.
И люди потянули глаза и руки к новому солнцу.
Миллионы тянулись жадно.
Хлеб карабкался по небу, дразня людей и всю тварь земную.
Люди бешено гнались за солнцем и на закате настигли его…
«Второе выступление В. Марта не вызвало тех одобрений, кои выпали ему на долю с „Вечным холодом“, — заметил корреспондент „Эха“. — Аналогия солнца и каравая хлеба, карабкающегося по небу, не показалась слишком поэтичной».
Две недели спустя состоялся «Вечер критики», где футуристы, в первую очередь Сергей Третьяков, прошлись катком по книге «Фаин», после чего из про-футуриста Март в одночасье обернулся «свирепым не-футуристом». Зато Гавриил, напротив, с ними сошелся, поменяв свой прежний псевдоним «Г. Эльф» на «Фаин» осенью того же года.
«Критика со стороны футуристов, по-видимому, задела Марта, — разъяснял А. Крусанов причины и следствия этой резкой перемены. — Во всяком случае, до этого момента он публично не выступал с критикой футуризма. Однако вскоре после означенного вечера опубликовал серию статей „Искусство и жизнь“, в которых, в частности, предрек гибель футуризма: „Футуризм тот, каким он был до сих пор — первое подергивание, — судороги в творчестве, которые ныне — в жизни — разрослись до чудовищной агонии. Футуризм погибнет от своей неодухотворенности, от своей внутренней ограниченности. Он растворится в своей пустоте“. Это была критика с позиций человека, стоявшего достаточно близко к футуризму, но получившего известность как „певец смерти“. В. Март не связывал себя „ни с одной из существующих школ, примыкая, однако, к крайне левым поэтическим направлениям и настроениям“».
Публичным проявлением размежевания Марта с дальневосточной варьяцией футуризма стала его перепалка с Асеевым, о которой написал репортер светской хроники:
«На прошлой неделе на литературной странице <газеты> „Эхо“ В. Март напечатал первый свой очерк „Искусство и жизнь“, в котором отрицательно отнесся к футуризму.
Встретившись после того с поэтом А., не футуристом, но сторонником этого течения, В. Март был осыпан потоком самых несдержанных упреков по поводу его статьи.
Свирепый не-футурист, не стесняясь присутствием в общественном месте, позволил себе даже оскорбительные ругательства по адресу „инакомыслящего“».
В десятых числах марта 1920 года вышел первый и единственный номер «журнала искусства и жизни» «Бирюч», на страницах которого Март воссоединился со своими критиками Асеевым и Сергеем Третьяковым, с Бурлюком и местными футуристами Сергеем Алымовым и Виталием Рябинином, но прежде всего с братом Гавриилом, и напечатал стихотворение «Аль»:
Аллилуйя! Аллилуйя! —
Стены черные — во прах…
Воскресаю во гробу я, —
Возле светлого утра.
Пряди румяные разлились
По твоим плечам святым…
Праздник радостный роз-лилий
Начертал окрест свет — дым.
В те же дни он написал едва ли не самое футуристическое свое стихотворение «Черная Тщета» (10 и 20 марта 1920), в котором использовал авангардную поэтическую графику и щедро вводил заумь. Автограф Марта сохранился в Хабаровском краеведческом музее:
I
СтРЕмглав!!!
СтРЕмглав!
— Тщета!
Здесь мгла! —
Аааа!!!
БЕз глаз
В углах
Считай
Песчинки Зла.
. . .
— Очнись в ночи́!
Пустыней сгинь
Отныне
И Аминь!
. . .
Стремглав!!!
Стремглав
Дотла!
. . .
В пыли пылай!
На прахе строй!
В золе алей!
Где моль — молись!
А падаль — пой!
Во мгле смелей!
А черви — верь!
. . .
Стремглав
Дотла!
<…>
II
Аскетом веки где-то бледно спеты…
Рьеты — Рэты! Рэт?..
Бранью ранней ранил Ра…
ЭЭЭ! Цельрьё — урьӭ — урви!
Нааааан!!!!!
Ветвам-ветвам —
Бре́дим прерван бисер!
Красным рáзам грáним
Грáни — прáруп!
Зорьи зöры скорый с гор.
Jоёоррьи — кровьит.
Оооорой
— какая рьан!!. <…>
17 апреля Март вместе с В. Рябининым выступили в прениях после доклада Бурлюка «Заборная литература и площадная живопись», прочитанном на организованной им совместно с художником Виктором Пальмовым «1-ой Международной выставке картин» (4—18 апреля 1920). Он также принял участие в журнале «Творчество» — «издании Приморского обкома РКП» под редакцией Николая Чужака, одного из «неистовых ревнителей» новой идеологии. Первый июньский номер оказался богатым на содержание: здесь были напечатаны вторая часть «Облака в штанах» Владимира Маяковского, отрывки из поэмы «Вила и Леший» Велимира Хлебникова и посвященные им статьи, соответственно, Бурлюка и Маяковского. Март опубликовал в «Творчестве» большой отрывок из так и недописанной поэмы под общим заглавием «Из цикла „РУСЬ — КРОВЬ МОЯ“. (Черновые попытки поэмы: „ГОЛОС ТОПОРА“). Запоздалое», имитирующий пореволюционного Маяковского с агрессивным эпиграфом из Чужака («…И по углам, на пашнях, по подпольям душить врага…» и т. д.), но тем не менее с совершенно символистской концовкой:
…Терновый венок заграждений
Вокруг кровавой суеты
Сплетайте от рождений
На всем начертанном пути.
……………………………………………………………
…Великий путь, назначенный Востоком,
Тебе откроется отныне
И — через жуткие пустыни —
Ты подойдешь к нетленному истоку.
Нужно заметить, что он перепробовал себя в трех основных школах русской поэзии ХХ века, сочиняя стихотворения и в символистском, и в акмеистском, и в футуристическом ключе, иногда смешивая их, как разные краски на палитре. Вот, например, стихотворение «Когда погашены огни», напечатанное в журнале «Владивосток» 5 февраля 1919 года, не вошедшее ни в один из сборников Марта:
Зорко, цепко береги
То, что кровью обагрил! —
Припасли тебе вериг
Кривосердые враги.
Каждый шорох различай!
Враг у самого плеча!
Возле — плаха палача!
Плач тюремного ключа!
Слово вольное сдержи! —
Ухо злое сторожит: —
Там — у скважины дрожит!..
Каждой жертвой дорожит!
Неуживчивость Марта в установленных рамках какой-либо художественной группировки вскоре снова дала о себе знать, когда 12 августа он выступил на художественной выставке с «антифутуристической лекцией» под названием «Футуризм — музейная плесень». Как отметил А. Крусанов, «дебаты были бурные, но отчет предельно краток: <…> В. Март прочитал лекцию на тему „Долой футуризм“. Ему горячо оппонировали Д. Бурлюк и Н. Асеев. Уходя, Д. Бурлюк сорвал плакат с надписью „Долой футуризм“». Текст лекции был опубликован на следующий день в газете «Рассвет».
Потом Бурлюк написал в своих «заметках и характеристиках очевидца» «Литература и художество в Сибири и на Дальнем Востоке (1919—22 гг.)»: «Особое положение занимает „дикий“ поэт Венедикт Март — его творчество соединяет в себе черты грубого „протеста во имя протеста“, следы патологичности, но должно быть отмечено неустанностью борения против провинциального покоя».
Здесь сказалось декларативное отторжение Мартом русского футуризма. Возможно, если бы он поддержал Бурлюка и отправился с ним дальше на юго-восток, то мог бы заявить через некоторое время, как сделал его старший коллега в письме к профессору Александру Ященко, редактору берлинского био-библиографического журнала «Новая Русская Книга»: «Высылаю Вам на днях — 1) стихи 2) „Японские Футуристы“ (250 строк). Очерк с 3-мя клише <…>. Большой просьбой с моей стороны является сообщать о моей художественной работе, поскольку она будет Вам известна, русскую публику через Ваше издательство».
Однако эти пикировки ему скоро надоели, и в ноябре Март уехал в Харбин, откуда послал тому же Ященко свою автобиографию для постоянного раздела журнала «Судьба и работы русских писателей, ученых, журналистов за 1918—1922 гг.». В февральском выпуске «Новой Русской Книги» за 1922 год она была напечатана в сокращении, но автограф Марта нашелся в редакционном архиве:
«21/9 1921 года, Харбин
Работаю в лит<ературе> 10 лет. Начал в С. П. Б. <Санкт-Петербурге> (жур<налы> и газ<еты>)
Настоящие фамилия и имя: Венедикт Николаевич Матвеев
Псевдоним: Венедикт Март
Судьба и работы за 1918—1921 <годы>:
Был и работал: во Владивостоке, в Японии, ныне в Харбине.
Во Владивостоке: редактировал жур<нал> „Великий Океан“, „Глашатай“, работал почти во всех изд<аниях>.
В Японии (был перев<одчиком> на япон<ский> яз<ык>) в г<азете> „Дзи-дзи“ в лит<ературных> альм<анахах>, жур<налах>
В Харбине почти во всех издани<ях>. В наст<оящее> вр<емя> бросил печать. Самоиздаюсь.
Вне Совет<ской> России за 1917—1921 вышли мои книги:
1. Венедикт Март. „Песенцы“ (в журнале напечатано „Песенки“. — А. У.). Владивосток 1917. Стихи.
2. „Черный Дом“. 1918. Стихи.
3. „Фаин“. Стихи. 1919. Влади<восток>.
4. „Изумрудные черви“. Поэма. Владивосток 1919.
5. „Строки“. Стихи. Хабаровск 1919.
6. „Лепестки Сакуры“. Стихи 1919 Влад<ивосток>. Японские переводы, танка, хокку.
7. „Тигровые чары“. Расск<азы> по китайским поверья<м>. Владив<осток> 1920.
8. „Три солнца“. Миниатюры. 1921. Харбин.
9. „Россия без «Ѣ»“. Стихи. 1921 Харбин.
Всего 9 книг».
Весной 1921 года в харбинской «Вечерней газете» появилось объявление:
«Русский поэт-журналист ищет работы (все равно какой). Могу заниматься с детьми, работать при библиотеке, секретарствовать, знаю газетное дело (десятилетний стаж), корректирование, экспедицию, выпуск газет и пр. Могу продать авторское право на свои издания. Могу составлять доклады, руководить литературными начинаниями. Согласен быть чернорабочим, дворником, сторожем и пр. Работы никакой не боюсь. Адрес: Харбин, Нахаловка, Королевская ул. № 8. В. Н. Матвеев — Март».
Как сообщала хроника другой газеты «Вперед», в мае 1921 года он выступил с чтением стихов на Харбинской выставке картин.
Пребывание Марта на Дальнем Востоке закончилось в 1924 году, когда он переехал в Ленинград и стал устраиваться в тамошней литературной среде, для начала вступив в местное отделение Союза поэтов и посещая поэтические вечера. В середине января 1927 года Хармс отметил в записной книжке № 8: «Сижу и слушаю. Туфанов читает. Март». В другой записной книжке он включил Марта в список «С кем я на ты».
В Ленинграде он продолжал сочинять стихи, ни одно из которых в печати не появилось. Зато в 1927 году Н. В. Здобнов включил Марта в «предварительный список поэтов, беллетристов, драматургов и критиков» в «Материалах для сибирского словаря писателей», напечатанных «на правах рукописи» в качестве приложения к журналу «Северная Азия». Благодаря своей библиографической дотошности Здобнов установил год выхода и место печати каждой из поэтических книг Марта, вероятно, не без участия самого автора:
«Матвеев, Венедикт Николаевич (псевд. Венедикт Март), поэт и беллетрист, редактор дальне-восточн. футуристич. журнала „Глашатай“ (1917) и жур. „Великий Океан“ (Владивосток, 1918—1921), автор сборников: „Порывы“ (Владивосток, 1914), „Песенцы“ (Владивосток, 1917 и Харбин, 1922), „Черный дом“ (Владивосток, 1918), „Фаин“ (Владивосток, 1918), „Изумрудные черви“ — поэма (Владивосток, 1919), „Тигровые чары“ (Владивосток, 1919), „Строки“ (Хабаровск, 1919), „Лепестки Сакуры“ (Владивосток, 1919), „Три солнца“ — поэма (Харбин, 1921), „Украденная смерть“ (Харбин, 1921), „Причуды“ (Харбин, 1922), „Россия без ъ“ <sic> (Харбин, 1922), „Благословенный голод“ (Харбин, 1922), „Луна“ (Харбин, 1922); сотр. жур. „Зори“, „Ленинград“, „Рабочий журнал“ и др. Род. 1896 во Владивостоке, сын писателя Н. П. Матвеева-Амурского. Живет в Москве».
Вскоре Март был арестован и в 1928 году сослан на три года в Саратов. Об обстоятельствах ареста и ссылки он рассказывал в письме от 13 апреля 1929 года к художнику Петру Митуричу (1887—1956), другу и конфиденту. Март гостил у Митурича и его жены Веры, сестры Велимира Хлебникова, когда приезжал в Москву.
«Дорогой, дорогой Петр Васильевич!
Увы, Ваша открытка застала меня в психиатрической клинике: с 1/2 месяца я провалялся на больничной койке, приведенный туда благами нашей жизни: измучился морально, изнервничался. Спасибо за сочувствие моим огорчениям. На вопрос о подробностях по поводу высылки моей — увы, не могу ответить, так как мне фактически не было предъявлено даже обвинение и сам толком до сих пор не знаю своего „преступления“. Вызвали вдруг повесткой в ГПУ, сделали единственный допрос, из которого я (по вопросам) выяснил, что где-то когда-то я назвал в невменяемом виде кого-то неудобным с точки зрения национ<альной> политики словом, еще какие-то пустяки… Мытарили меня по камерам ГПУ, потом в Бутырках, в Бутырской психиатрической больнице, потом этапом в арестантском вагоне отправили в Саратовский изолятор, и только тут я увидел наконец волю.
Но самое страшное из всего этого: полнейший разгром моей семьи. Во время моего ареста, когда я не мог дать о себе весточку, какая-то человеческая сволочь сообщила моей жене анонимным письмом о моей смерти. Мысль о убийстве меня — убила разум моей жены, и она до сих пор лежит на Канатчиковой даче в сумасшедшем доме — совершенно без сознания. (Кстати, если встречаете жену П<етра> Львова — сообщите ей об этом и, м<ожет> быть, она навестит по старому знакомству мою бедняжку жену)… Сын мой Зайчик где-то, у кого-то из родственников жены, на положении „полубеспризорника“ в Ленинграде. Все мои рукописи — плод 17 лет творческого труда — забыты в Томилино в пустой даче. И м<огут> б<ыть> вытоплены в холодный зимний день — добросердечными соседями…»
Полное имя сына Март запечатлел в нежном поэтическом посвящении в сборнике «Луна» (Харбин, 1922), использовав для печати три разных гарнитуры:
«Лунных „Зайчиков“ — Зайчику.
Уотту-Зангвильду-Иоанну Марту
Сыну моему возлюбленному
„Бисер лунного сока“
посвящаю
А В Т О Р».
Маленький «Зайчик» был тогда спасен, а после Второй мировой войны стал поэтом Иваном Елагиным (1918—1987), одним из самых известных в послевоенной русской эмиграции. В мемуарной поэме «Память» он вспоминал о том, что произошло в 1928 году:
Вспыхнула картина в голове,
Как я беспризорничал в Москве.
Мой отец, году в двадцать восьмом,
В ресторане учинил разгром,
И поскольку был в расцвете сил —
В драке гепеушника избил.
Гепеушник этот, как назло,
Окажись влиятельным зело,
И в таких делах имел он вес —
Так бесшумно мой отец исчез,
Что его следов не отыскать.
Тут сошла с ума от горя мать,
И она уже недели две
Бродит, обезумев, по Москве.
Много в мире добрых есть людей:
Видно, кто-то сжалился над ней,
И ее, распухшую от слез,
На Канатчикову дачу свез.
Но об этом я узнал поздней,
А пока что — очень много дней
В стае беспризорников-волков
Я ворую бублики с лотков.
Но однажды мимо через снег
Несколько проходят человек,
И — я слышу — говорит один:
«Это ж Венедикта Марта сын!»
Я тогда еще был очень мал,
Федора Панферова не знал,
Да на счастье он узнал меня.
Тут со мною началась возня.
Справку удалось ему навесть,
Что отцу досталось — минус шесть,
Что отец в Саратове, — и он
Посадил тогда меня в вагон
И в Саратов отрядил к отцу.
Все приходит к своему концу:
Четверть века отшумит — и вот
О моих стихах упомянет
В Лондоне Панферов — но пойдет
Все на этот раз наоборот:
Он теперь не будет знать, кто я!
У судьбы с судьбой игра своя.
В течение шести лет, проведенных в Саратове, Март написал «на заказ» пять разножанровых и не слишком примечательных книг прозы: «Сборник рассказов» (М.—Л., 1928), «Логово рыжих дьяволов» (М., 1928), «Речные люди. Повесть для детей из быта „Современного Китая“» (Л., 1930), «ДЭРЭ — водяная свадьба. Рассказ» (Киев, 1932), «Ударники финансового фронта» (М., 1933). Он также сочинял очерки для газет и журналов, занимался литературной поденщиной, ездил по стране корреспондентом. Позже в следственных показаниях он назовет Харьков и Нижний Новгород, Одессу и Астрахань, Псков и Ярославль, Мурманск и Донбасс, Хибины и Днепрострой, финскую и румынскую границы (следователи особенно допытывались о его командировках в приграничные районы).
В 1934 году Март поселился в Киеве. 11 июня 1937 года военная прокуратура Киевского округа подписала постановление о его аресте. Следствие завершилось только 11 августа. 12 октября нарком внутренних дел и прокурор СССР вынесли смертный приговор. 16 октября 1937 года Март был расстрелян в Киеве. Иван Елагин написал стихотворение-реквием «Амнистия» памяти отца и всех жертв советских репрессий:
Еще жив человек,
Расстрелявший отца моего
Летом в Киеве, в тридцать восьмом.
Вероятно, на пенсию вышел.
Живет на покое
И дело привычное бросил.
Ну, а если он умер, —
Наверное, жив человек,
Что пред самым расстрелом
Толстой
Проволокою
Закручивал
Руки
Отцу моему
За спиной.
Верно, тоже на пенсию вышел.
А если он умер,
То, наверное, жив человек,
Что пытал на допросах отца.
Этот, верно, на очень хорошую пенсию вышел.
Может быть, конвоир еще жив,
Что отца выводил на расстрел.
Если б я захотел,
Я на родину мог бы вернуться.
Я слышал,
Что все эти люди
Простили меня.
Автографы последних известных стихотворений «от словочерпия и грезотерпца Венедикта Марта», не дошедшие до печати, сохранились в собрании Петра Митурича и относятся к концу 1926 года. Одно из них — получившее новое название хокку «У замерзших стекол», отмеченное в сборнике «Песенцы» местом и днем написания: «С.-П<етер>бург. 1916 г. 20 февр<аля>»:
«Словочерпия Венедикта Марта
Соблазн
Безглазый
Соблазн
Зевает
В углах.
Я связан!
Я сердцем наказан…
Но чары вериг
Я чадно сберег!
Мгла двери сверлит,
Но верен порог!
Никто не войдет —
Здесь вечная тень
Ужасных ворот
На страже у стен! —
Никто не войдет
В безглазых
Углах
Зевает
Соблазн.
Хокку У Замерзших окон
Как искры взора,
В узорах серебристых
Мечты мороза.
Петру Васильевичу Митуричу и Вере Владимировне
Хлебниковой-Митурич от словочерпия и грезотерпца Венедикта Марта
13 декабря н<ового> / ст<иля> понедельник 1926 год.
Москва.
В. et pivo
Во всеузнающей звезде
О, страдная пора!
И осень — в изголовьи.
Ломает руки
Отбылóе
И не на что взирать!
* * *
Утратами тропа…
Отравами — зачах…
— К чему, к чему
Припасть
Слепым очам?!.
* * *
О, лейся, лейся,
Мгла!
Слетайтеся,
Круги!
Рука незнающе
Зажгла
Знамения в груди…
* * *
Лепечет чей-то
След…
Ответные черты…
…Побед!!! —
Неистовых побед! —
Загробье утвердить!
* * *
Намеки… зовы…
— …Заведи
За двери веры
И потерь…
Из-под угла потемки
Огляди…
Расплескайся
Везде!
Предостережение
‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒
от Словочерпия
Венедикта Марта
‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒
В сумерках жутких,
У шатких перил —
Берегись! —
Чернильная капля
Изжитой души, —
Вместо слезы —
На глаз набежит!
— Расплата!!! —
Слезами когда-то
шутил
На бумажных полях!»
Тридцать лет назад я переписал эти стихотворения в архиве в подаренную Вл. Эрлем тетрадку, две страницы которой были заполнены набросками комментариев к роману «Козлиная песнь». В этих записках в том числе упоминался поэт с календарной фамилией.
1. То есть «заместительницей комиссара по морским делам».