История немецкого солдата под Ленинградом.
Вступительная заметка Даниила Гранина. Перевод с немецкого Юрия Лебедева
Опубликовано в журнале Звезда, номер 8, 2020
Воспоминаний немецких солдат о Второй мировой войне написано множество. Среди них есть книги и тех, кто участвовал в блокаде Ленинграда, кто стрелял по городу и кто бомбил его в течение 1941—1944 годов.
Книга Хассо Г. Стахова (Hasso G. Stachow; 1924—2008) «Маленький Кваст» («Der kleine Quast», 1979) была для меня особенно интересной, потому что он воевал примерно на том же участке фронта, что и я, но с другой стороны.
Пожалуй, впервые я столкнулся с тем, что немецкий солдат, который был для меня мишенью, всего лишь врагом, оказался к тому же и человеком. Он размышляет, старается понять, что это за война, зачем она нужна, в том числе и лично ему. Там, на той стороне, тоже смеются, отпускают шутки по поводу Ивана, как и мы шутили по поводу Фрица. Мерзнут до обморожений, пишут письма, ждут их от родных и близких.
Чем дальше читаешь, тем больше это сходство завораживает. Сейчас, спустя столько лет после той войны, может быть, это открытие покажется не столь уже большим откровением. Но в нашей советской и постсоветской литературе мы никогда не пытались увидеть в немецком солдате человеческое существо, столь схожее с нашей солдатской жизнью. Те же чувства, те же невзгоды и ту же страдающую плоть.
Может быть, еще лет тридцать назад я бы не воспринял подобный рассказ так, как воспринимаю сегодня. Это не примирение, это скорее понимание. И еще это — узнавание. Через героя книги я вспоминаю и себя, узнаю и свои фронтовые будни.
Именно солдатское мировосприятие той войны под Ленинградом для меня особенно важно. Рядовой солдат, такой же как и я, зачастую вынужденный служить лишь пушечным мясом, — это сходство особенно удивляет. Конечно, при всей непримиримости, во всяком случае моей, к тем оккупантам, которые обрекали Ленинград на голодную смерть.
Оказывается, у немецких солдат были жены, матери, была любовь, тоска. Там были не только нацисты. Там были жертвы. Они погибали так же, как умирали мои однополчане, так же в ужасе прижимались к земле во время артиллерийских обстрелов. Пусть к чужой земле, но ища у нее защиты.
Стахов был добровольцем, так же как и я. У нас была разная идеология. Но если бы нас обоих убило, наши кости одинаково гнили бы под Ленинградом.
Наверное, наш страх и ужас перед летящим снарядом был тоже одинаков.
Я думаю, что такие книги, как «Маленький Кваст», нужны и сегодня. В них дорого общечеловеческое начало. И тот давний вывод, который никак не может усвоить человечество: захватнические войны — бессмысленны.
Даниил Гранин
ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА
Герберт Кваст, о котором пойдет речь в этой книге, иногда просыпается в ужасе ночью, увидев во сне, как передает радиограмму. Он сидит в землянке на корточках по щиколотку в болотной воде. Но потом осознаёт, что это былвсего лишь сон, и с облегчением откидывается на подушку. Азбуку Морзе он помнит до сих пор. Если спросить друзей о нем, то может сложиться такой образ:
Герберт Кваст — сегодня уже пожилой человек. В начале описываемых здесь событий ему было девять лет, в конце исполнился уже двадцать один год. Сегодня он благодарен тому, что удалось прожить долгую жизнь, несмотря на то что, едва повзрослев, постоянно рисковал быть убитым.
Кваст оценивает людей по их поступкам, поведению и манере самовыражения. Редко — по их могуществу и никогда — по должности и известности. Меньше всего значимы для него социальный статус людей, страна проживания и национальная принадлежность. Ему интересен индивидуальный подход.
Как собеседник Кваст интересен, но от него и устаешь. Предположения для него лишь тогда важны, когда они подкрепляются фактами, утверждения тогда хороши, когда они аргументированы. Он говорит, что ему жалко терять время на бессмысленные разговоры.
Разумеется, сегодня он выражается более изысканно, чем тогда, в суровых условиях военного устава, окружающей муштры и трудно понимаемых военных сокращений. Это было время, когда черствел не только язык, но становились грубыми и нравы, теряли свое значение уважение и внимание, а также милосердие к человеку.
Старый Кваст часто подчеркивает, насколько важна для немцев дружба с русскими. Как термин для обоюдного сближения он употребляет выражение «взаимопонимание». Слово «примирение» кажется ему слишком тяжеловесным для повседневной жизни. В отличие от своих друзей и однополчан на войне он не испытывал ненависти к солдатам противника, когда видел их умирающими. Как полагает Кваст, этому научил его дедушка, внушавший, что ненависть превращает человека в слепца и безумца
Как случилось, что затворник Герберт Кваст решился рассказать во всеуслышание историю своих военных лет, ставших частью его юности? Он нехотя признаётся, что первопричиной послужила его гневная реакция. Он рассердился на молодых немецких студентов, когда те заклеймили его как военного преступника, едва услышав, что он 1924 года рождения. То есть только за то, что он был солдатом вермахта. Они даже не захотели слышать его доводов, которые все равно потом бы извратили, как полагает Кваст. «Когда-нибудь ты должен рассказать о том времени и о причине, побудившей к рассказу о нем, — сказал он себе. — Тогда, возможно, те, кто способны размышлять без предвзятости и уверены, что могут делать правильные выводы, осмотрительнее будут давать оценку». То, что потом из всего этого получился бестселлер, стало неожиданностью.
Старому Квасту хочется, чтобы книга, вышедшая затем на английском, испанском, датском, финском, голландском и норвежском языках появилась и в России. И чтобы именно русские люди прочитали ее внимательно и дали ей свою критическую оценку. Это нужно для того, чтобы мы лучше понимали друг друга.
Герберт Кваст рассказывал мне эту историю долгих двенадцать ночей. Имена мужчин и женщин здесь вымышленные, названия населенных пунктов и мест боев не всегда совпадают, даты тоже не совсем точны. Но события реальны. Герберт Кваст прочитал рукопись и подтвердил это.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Автор: Можно ли сказать, что ваша юность не сложилась?
Кваст: Вначале я был счастлив. Мы тогда жили романтикой лагерных костров, не обращая внимания на то, какими флагами размахивали.
Ранним летом пополудни Кваст идет с трудом. Мозоль на левой пятке жжет, как огонь. Почему эти проклятые лямки рюкзака все время слетают? Обшитый кожей рюкзак слишком велик для девятилетнего мальчугана. На зубах хрустит мелкий песок, рот пересох и забит пылью. Его мучает жажда. Неужели придется сдаться? Нет. Там, впереди, где просека упирается в поле, конечная точка его двадцатикилометрового марша.
Ну-ка, выше голову, грудь вперед! Осталось четыре шага, еще три, два — и вот он, последний шаг. Всё!
Так Герберт Кваст стал членом Евангелического молодежного союза. Но был он им лишь две недели, потому что через две недели его перевели в другой союз под названием «Немецкий молодой народ». Евангелическая организация была закрыта, ее заменило гитлеровское молодежное движение.
Маленькому Квасту, родившемуся в 1924 году, исполняется девять лет, когда Германию охватывает коричневое безумие. На Квасте черный галстук с плетеным узлом из кожи. Он хорошо сочетается с коричневой рубашкой, короткими черными штанами и стандартной обувью членов союза. Жизнь Кваста заполнена тренировками на местности, вечерними собраниями, спортивными соревнованиями, командирской подготовкой и маршами с полной выкладкой.
У него голова идет кругом, когда он слушает рассказы о непобедимых немецких солдатах-фронтовиках, о предательском ударе кинжалом со стороны красных, о кабальном Версальском договоре. У него перехватывает дыхание от мысли, что однажды ему и его товарищам посчастливится сражаться во славу родины, чтобы вернуть ей статус великой державы, которого она заслуживает.
Наступают дни, полные приключений. Однажды маленькому Квасту поручают захватить знамя «хаттов».[1] Речь идет о вымпеле, который охраняет около сотни мальчишек. С ними уже приходилось несколько раз меряться силами во время тренировок на местности. В то время как Карл с двумя другими товарищами пробирается ранним утром в лагерь «хаттов», где они обрушивают палатку, отвлекая внимание патрульных, Вилли Шульце и Герд Прюфер набрасываются на часовых, охраняющих знамя, а маленький Кваст хватает его и прижимает к себе. Знамя — черный стяг с вышитой на ней белой руной.[2] Затем он быстро, как белка, скачет в лес, волоча за собою длинное металлическое древко. Прежде чем противник приходит в себя, Кваст раскручивает древко на части, а затем бежит по знакомой тропке в свой лагерь. Его встречают ликованием. Спустя полчаса все сидят одним большим кругом. У Кваста болит все тело, но глаза его сияют. Лес шумит, птицы изливают свой восторг, ветер колышет траву. К небу возносится клич: «Боевые товарищи, сегодня труба зовет в поход! Завтра солнце взойдет для нас в России или во Фландрии».
Веру Кваста не могут поколебать даже штурмовики[3], стоящие на углу улицы перед разбитой витриной галантерейного магазина. На дверях магазина белой краской написано «евреи». Рядом столпились люди. Почему у одного из штурмовиков такое радостное лицо? Пожилой пары продавцов не видно. Что такого они сделали? Кому могли навредить? Почему на лицах людей еле скрываемое отвращение к случившемуся? Все из-за этих двух в коричневой униформе? Или из-за стариков? Дородная, в годах, дама произносит: «Если бы фюрер знал об этом…» Ей отвечает мужчина в плаще: «Вы, видимо, не в курсе того, что уже повсюду горят синагоги!» В разговор вступает старушка: «И к чему хорошему это может привести?»
Кваст охотно слушал бы и дальше этих людей, но ему надо спешить в школу. Вслед ему вновь раздается: «И к чему хорошему это может привести?»
Но Кваст себя успокаивает: фюрер, конечно же, знает к чему.
Однажды на уроке маленький Кваст высказывает собственное мнение. Во время политического занятия он спрашивает, не лучше ли ему самому прочитать «Коммунистический манифест», который выражает идеологию враждебного большевистского мира, а не слушать чьи-то объяснения? Однако учитель воспринимает это без радости да и одноклассники смотрят на него холодно. В их взглядах вопрос: а веришь ли ты сам в учение фюрера?
Этого достаточно, чтобы Кваст успокоился. Возможно, он действительно многого не понимает, поскольку еще мал.
Кваст охвачен радостью: с воодушевлением и даже восторгом он воспринимает разразившуюся войну. Ее затеяли, он убежден, заклятые враги с Запада с помощью польских дебоширов, подстрекаемых еврейскими олигархами и клеветниками. На стенах его крохотной комнаты развешаны крупномасштабные карты. Польша, Франция, Англия с намеченными целями для бомбардировок. Норвегия, Югославия, Греция, Крит. Африка. Наконец, Россия. «Хорошо, что там есть Волга, — думает Кваст. — И Кавказ. И Каспийское море». Булавок, которые он втыкает в захваченные области, становится все больше. Ему лишь семнадцать лет. Его огорчает лишь одно: он боится не успеть попасть на фронт.
Как же Германия может обойтись без Кваста при завоевании мирового пространства?
Это немыслимо!
ГЛАВА ВТОРАЯ
Автор: Не казалась ли вам солдатская жизнь невыносимо грубой?
Кваст: Жизнь вся такая. Нужно лишь найти в ней свое место.
Автор: Но не слишком ли вы были молоды для подобного восприятия?
Кваст: Человек всегда бывает слишком молодым, слишком усталым, слишком старым, слишком глупым, очень больным. Но кого это интересует?
На главной улице Берлина — Курфюрстендамм — в начале 1942 года пока еще все спокойно.
Серый и голубой цвета военной формы самым естественным образом вписываются в уличную палитру. Хотя лица женщин стали более серьезными, а мужчины выглядят суровыми. Но Кваст всего этого не замечает. Несколько дней назад ему исполнилось восемнадцать лет, хотя выглядит он на шестнадцать. С аттестатом зрелости в кармане он направляется в районный призывной пункт. У него нет желания приступать к «Трудовой повинности»[4], он хочет добровольцем пойти на службу в вермахт в качестве кандидата в офицеры. Непременно в пехоту, царицу всех родов войск.
Кваст входит в военкомат и представляется с молодцеватым видом: «Хайль Гитлер, господин обер-фельдфебель! Меня зовут Герберт Кваст. Хотел бы записаться добровольцем. Я…»
За перегородкой, окидывая Кваста насмешливым взглядом, сидит седой человек в потертой военной форме. Прерывая Кваста, говорит на берлинском диалекте: «Не спеши. Итак, как твое имя?» Спустя пять минут Кваст вновь оказывается на улице. Ему предписано раздобыть через неделю необходимые документы. Требуется подтверждение арийского происхождения со стороны отца и матери. От союза гитлерюгенд также нужны бумаги. Ну и от школы… И еще много чего. «Обер-фельдфебель издевается надо мною», — считает Кваст. Само слово «раздобыть» приводит его в бешенство. Где он сможет достать эти документы лишь за неделю? Его отец сейчас в Брюне, там он работает на военном заводе. А может быть, и в Кёнигсберге. Черт его знает, где он. Мать в Позене. Сестра где-то в западной части Германии. Учителя — в Вартегау. Квартира в Берлине для Кваста не больше, чем место для ночлега.
Квасту не удается ничего сделать. Когда через неделю он кладет на стол обер-фельдфебелю тонкую папку с документами, то видит лишь ухмылку последнего. Тот ведь так и знал… Кваст протестует, просит сделать для него исключение. Все напрасно. Мечты об офицерской карьере улетучиваются.
— Ну, хватит трепать языком, парень. Я подготовил для тебя документы в Потсдам. Здесь нужна твоя подпись!
Кваст в замешательстве медлит с ответом.
— Ты послушай. Стать офицером за несколько дней так или иначе нельзя. Кроме того, от тебя это никуда не уйдет. Станешь им позже. У тебя интеллигентный вид, ты неплохо выражаешь мысли. Ты ведь прирожденный связист. У тебя будут увольнения в конце каждой недели, и тебе не придется драить строевой плац платяной щеткой. Ты еще не раз мне скажешь потом спасибо. А теперь подпиши здесь!
— Так точно, господин обер-фельдфебель! — Кваст послушно подписывает, но убежденности в том, что он поступает правильно, у него нет.
Он скрежещет зубами. Но протестовать нет смысла. Он в замешательстве. Он всегда считал себя истинным немцем. То есть представителем нордической, германской расы. Но, когда стал разбирать семейные бумаги, всплыли совершенно неожиданные вещи. Оказалось, в его жилах течет не только германская и шведская кровь, но также русская и польская. Так следует из документов.
«Я настоящий гибрид», — делает вывод Кваст.
А его белокурые волосы, которые за последние годы немного потемнели, скорее всего, свидетельствуют не о германском, а о славянском происхождении.
Кваст радуется тому, что обер-фельдфебель не интересовался его семейными документами. Он решает спрятать их подальше и молчать об этом.
Кваст отдает честь седовласому человеку. Но на того это не производит впечатления, он лишь бурчит: «Да ладно». Этот обер-фельдфебель с морщинистым лицом, почерневшими зубами и мешковато сидящей на нем военной формой — один из тех, кто желает Квасту уцелеть на войне. Кваст этого не понимает и с угрюмым видом медленно спускается по лестнице.И вот они уже в солдатской казарме.
Сорок человек. С чемоданами и картонными коробками. Как только они колонной пересекли ворота, на них тут же набросился дежурный унтер-офицер: «Галстуки снять! Вы их наденете теперь лишь тогда, когда мы выиграем войну».
Затем Кваст оказывается в учебном радиоклассе среди других двадцати новобранцев. Перед ним на столе наушники, блокнот и карандаш. За пультом, у аппарата Морзе, сидит унтер-офицер. Со скучающим видом он произносит: «Дид-да — это А, да-дид-дид-дид — это Б, да-дид-да-дид — это С. Понятно? Повторяю: Дид-да, да-дид-дид-дид, да-дид-да-дид. А теперь надеть наушники. Я передаю, а вы записываете».
Кваст прижимает наушники к ушам. Внезапно в них раздается попискивание. Но все эти звуки проносятся мимо его ушей. Где начинаются одни звуки, где они кончаются — непонятно. Перед ним лежит блокнот. На нем единственная запись: радист Кваст. Больше ничего. Лист чист.
Спустя десять минут Кваст узнает: у него нет данных к радиосвязи. Ему предназначено стать телефонистом. Его направляют в третью роту в соседнем здании. Красный кирпичный дом, строевой плац, засыпанный шлаком, в казарме кровати в три яруса. Из окна вид на Борнштедстское поле.[5]
«Там когда-то проливали пот гренадеры Старого Фрица.[6] Вам тоже придется пострадать, так что пот будет литься градом, клянусь вам», — этими словами приветствует оробевших новобранцев инструктор, жуликоватый злобный обер-ефрейтор в очках, с большим ртом.
Однажды их заставляют вынести прикроватные тумбочки во двор, так как дежурный унтер-офицер обнаружил в них пыль. Некоторые молодые солдаты возмущаются, несколько человек всхлипывают от изнеможения и бессильного гнева. Только Кваст улыбается. Ему смешны эти придирки инструкторов, их самодовольные физиономии.
Новобранцев вынуждают после вечерней поверки в 22 часа вновь выскакивать из-под одеял и выстраиваться в парадной форме одежды в коридоре. Это потому, что у кого-то под столом был обнаружен кусок хлеба. Когда они наконец, тяжело дыша, выстраиваются в коридоре, то выясняется, что кто-то забыл положить в карман расческу. А ее следует всегда иметь при себе. Поэтому через пять минут все должны вновь построиться на дворе, но уже в полевой форме. Каждый платяной шкаф и прикроватная тумбочка рассчитаны на двух человек, поэтому инструкторы умирают от смеха, глядя, как в спальном помещении новобранцы пытаются отыскать свою каску или свои сапоги, специально раскиданные инструкторами по полу. Когда же через полчаса все бегом возвращаются в казарму, то видят, что их тумбочки разбросаны по всему помещению. Обер-ефрейтор стоит в дверях и, ухмыляясь, говорит, что поскольку они оставляют после себя такой беспорядок, то должны теперь учиться приводить все в надлежащий вид. Смертельно усталые, дрожа и переводя дыхание, они наводят порядок. Старослужащие называют это «балом-маскарадом». Тем временем уже далеко за полночь. Через четыре часа подъем.
Каждое утро трель свистка разносится по коридору. Все тотчас выпрыгивают из коек. Распахивается дверь. Широко расставив ноги, уперев в бока ладони, с головой, настороженно вытянутой вперед, в дверях застыл инструктор. Тот, кто еще лежит в кровати, мгновенно попадает в список штрафников. На выходные дни провинившихся включают в пожарную команду. Им запрещено увольнение в город. И происходит это еще до того, как дежурный по комнате скороговоркой отбарабанит доклад: «Комната номер двенадцать. По списку пятнадцать человек, налицо все, больных нет. Дежурный — связист Лавнитцак».
Поэтому нет ничего удивительного в том, что все выпрыгивают из своих коек подобно клопам, падающим с потолка. Каждый страдает от недосыпа. После утренней зарядки и развода на занятия многие из них, усаживаясь в классе для просмотра русских учебных фильмов о рукопашном бое и правилах маскировки, начинают клевать носом. От усталости ни у кого нет желания узнать, почему в лучшей армии мира нужно показывать именно русские фильмы. Ведь они созданы восточными недочеловеками, как утверждает пропаганда…
Квасту всегда жаль тех, кто падает в обморок от жары во время упражнений на строевом плацу. Он считает глупостью заставлять солдат так напрягаться, прежде чем они узнают настоящую войну. Кваст вынужден мириться с этим, хотя считает инструкторов примитивными людьми и, более того, безжалостными. Когда в распорядке дня первой стоит строевая подготовка, когда желудки набиты солдатским хлебом, черствым мармеладом и безвкусным кофе и когда все они скатываются по лестнице во двор, громко стуча подбитыми сапогами, то у многих уже трясутся поджилки от страха в ожидании мучений. На правом фланге роты, выстроенной на плацу, в небрежной позе стоят инструкторы. Новобранцы украдкой смотрят на них. А те, гримасничая, с явным удовольствием и в подробностях рассказывают, как провели ночь с девицами. Новобранцам они кажутся заурядными мужланами. «Дай человеку власть над другими, — думает Кваст, — и дьявол вселится в него».
Подобное присуще инструктору Шаку, штабс-вахмистру, живущему по казарменному уставу уже пятнадцать лет. Едва они усаживаются на складных стульях в учебном классе, едва на экране высвечиваются первые кадры фильма, как Шак, прячась в темноте и тихо переваливаясь с боку на бок, крадется вдоль стульев. Завидя новобранца, сидящего с закрытыми глазами, он шипит: «Фамилия?» А затем добавляет: «В субботу дежурство в пожарной команде!» Шак гордится своим изобретением. Осечек у него не бывает. В том числе и касательно Кваста. «Штабс-вахмистр по прозвищу Задница», — так мысленно именует его Кваст, при этом улыбаясь ему в лицо, когда тот, послюнявив карандаш, записывает новобранца в блокнот. Кваст, собственно говоря, мог бы поспорить с ним, доказывая, что не спал. Но у Шака он давно уже на заметке, как постоянно улыбающийся весельчак. И это вместо того, чтобы дрожать перед уважаемым штабс-вахмистром.
Как-то в одну из недель, которые проходили однообразно в муштре, тренировках на местности, занятиях на аппаратуре и в бесконечных проверках, Кваста вызывают к командиру роты, тучному здоровяку с жирной физиономией, страдающему потливостью. Офицер сидит за столом в тесной комнате. В закутке стоит походная кровать, заправленная толстым темно-серым одеялом, свисающим до самого пола.
— Кваст, я заявил вас на курсы по подготовке офицеров. Вы имеете среднее образование, а нам нужны офицеры.
— Господин лейтенант, я даже не знаю, что сказать. Пару недель назад…
— Оставьте это. Идите к ротному фельдфебелю и заберите обходной листок. Сегодня вечером вы должны явиться на курсы. Никаких возражений!
Офицерские курсы новобранцу Квасту сейчас вовсе не нужны. Он рвался на фронт. А теперь эти курсы и снова казарма. Кроме того, в его шкафчике лежит письмо от дедушки. Это ответ на сообщение Кваста о том, что он в армию попал не как кандидат на офицерскую должность, а в качестве связиста. «Это тоже не повредит, — пишет бывший капитан королевских прусских войск. — Война — не прогулка. Ты сначала убедись, подходит ли тебе вообще военная служба». Скорее всего, старик, наталкивающий на подобные мысли, недалек от истины. Хотя именно он раньше часами рассказывал о доблестных солдатах и героических офицерах, переживших стальные грозы прошлой войны.
Вечером Кваст оказывается в новой казарме. Офицер, так его учили, должен быть образцом для солдат. Всё делать лучше других. Но здесь всё совершенно по-другому. Здесь всё подчинено тщеславию, карьере. Здесь каждый отчужден от остальных, замкнут и верен лишь своим амбициям. Дух товарищества? Об этом здесь не принято говорить.
Кваст — самый младший в своем взводе. Он чувствует себя ребенком среди взрослых. Не понимает мир, в котором всё подчинено скрытности и недоброжелательности. Все курсанты старше его. Им по двадцать три-двадцать пять лет. Некоторые уже побывали на фронте. У этих свой круг общения, и все они замкнуты. Кваст не видит смысла в разговорах с ними. А с их стороны он чувствует пренебрежение. Их взгляды на жизнь представляются ему слишком резкими.
В такой военной службе Кваст не видит смысла. К чему вся эта многочасовая строевая подготовка? Почему их не учат командовать подразделениями с учетом изменений в обстановке? Как это на самом деле происходит в бою?
Но есть вещи, которые доставляют Квасту удовольствие. Ему нравятся марши на большие расстояния. Пятидесятикилометровый марш с полной боевой выкладкой он выдерживает, хотя часть пути ему приходится нести пулемет МG-34. Кваст хорошо стреляет. Ему доставляет удовольствие нажимать на спусковой крючок и видеть, как в сотне метрах пули точно попадают в голову манекена. Это его радует. Он ловко управляется с карабином. Также без проблем может примкнуть штык. А с каким приятным звуком досылается патрон в патронник! Квасту представляется, что он живет в мире, где даже сюрпризы распланированы. А если это так, то всё в полном порядке.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Автор: Наверное, вы тогда всецело восторгались армейской жизнью?
Кваст: Да, я полагал, что мудрые уставы и приказы ведут к правильным действиям. Я тогда не понимал, что инструкции сами по себе недостаточны для взаимопонимания, а воинское звание командира не всегда является критерием порядочности.
Ранним зимним утром строевая подготовка, проходившая под моросящим дождем, была внезапно прервана. «По одному к обер-лейтенанту Эльбергу!» Наконец очередь доходит и до Кваста. Учебный класс. Пустые парты. За преподавательским столом сидит Эльберг, обер-лейтенант и член нацистской партии. Он небрежно покачивает ногой в безупречно начищенном сапоге из мягкой кожи. Рядом с его фуражкой, на которую брошены перчатки, лежит раскрытая папка. Там по трафарету выстроены анкеты на каждого курсанта: фотография, персональные данные и какие-то значки, непонятные Квасту. Он смотрит на Эльберга, крупного, физически сильного, закрытого человека с грубыми чертами лица, узкими губами, холодными голубыми глазами и редкими светлыми волосами.
— Вы, — говорит Эльберг, и голос его звучит, как резкий звук трубы, — плохой солдат. — За окном с грохотом проезжает колонна грузовиков. — Это никуда не годится. Потому что вы могли бы быть очень хорошим солдатом.
Водители двух последних грузовиков переключаются на пониженную передачу. Моторы взвывают.
— Почему вы не такой?
Кваст молчит. Что он может ответить на это? Он стоит и руки держит по швам. Подбородок приподнят. Затем говорит:
— Я делаю то, что мне приказано, господин обер-лейтенант!
— Да, это так. Но не более того. Это же видно!
Эльберг смотрит в окно, затем вновь поворачивается к Квасту:
— Расслабьтесь, Кваст. — Звук грохочущих машин растворяется между казармами. — Вы хотите стать офицером?
— Никак нет, господин обер-лейтенант, таким способом не хочу.
— Нет? Наверное, я ослышался. Нет?
— Никак нет, господин обер-лейтенант, таким способом не хочу!
— Как так, не хочу? Потрудитесь выразиться точнее.
Эльберг излучает дружелюбие, и Кваст радуется тому, что такой авторитетный человек проявляет интерес к его мыслям. Он начинает рассказывать:
— Представим себе, господин обер-лейтенант, что я успешно оканчиваю курсы.
— Хорошо, представим, что это действительно так.
— Затем меня должны направить на двухмесячную стажировку на фронт, на передовую линию. Но, предположим, я туда не попадаю, а оказываюсь на полковом коммутаторе связи, где намного спокойнее. Там сидят несколько опытных обер-ефрейторов. Увидев меня, они решают, что юный практикант им не помеха. Внезапно начинается артиллерийский налет. Несколько кабельных линий оказываются поврежденными. Тогда я командую громовым голосом: «Связисты, на линию!» Мне в ответ один из старослужащих: «Мы давно уже залатали все поврежденные линии!» Я вижу: они знают намного больше, чем новоиспеченный практикант. Но есть еще и командир полка. В гарнизонном казино мне пару раз удается раньше других поднести ему зажигалку, чтобы он мог прикурить свою сигару. Ему также понравились мои четкие ответы. Поэтому, вернувшись через два месяца домой, я получаю великолепную аттестацию. Телефонный коммутатор, за который я отвечал, работал без сбоев, и мне дали свидетельство о повышении. Так во всяком случае было бы записано в моих документах.
Эльберг сидит, не проронив ни слова, лицо его тоже ни о чем не говорит. Кваст воспринимает это как знак одобрения и продолжает:
— Затем меня направляют в школу связи. Я неплохо теоретически подготовлен, хорошо натренирован и даже вымуштрован. Мне вручают лейтенантские погоны, это заветная мечта всех окончивших обучение. Я ликую: все девушки мои. Солдаты должны отдавать мне честь. Затем нас выстраивают на плацу школы связи. Пятьдесят молодых офицеров. Двух лейтенантов направляют в войска связи. Остальных сорок восемь переводят в пехоту.
Кваст делает паузу. Эльберг сидит совершенно спокойно.
— И две недели спустя, господин обер-лейтенант, я оказываюсь на фронте. В моей роте осталось лишь тридцать человек. Русские наступают. Солдаты смотрят на меня, ждут команд. Но я, господин обер-лейтенант, не знаю, какую команду мне нужно подать в бою. Я наизусть знаю коммутационные схемы и конструкции приборов. Но не могу даже разобрать полевой телефон, знаю лишь принцип его работы. Мне известны несущие частоты, выходные данные, использование аппаратуры в особых случаях. Но я лишь один раз бросал ручную гранату, стрелял из пистолета. Меня не учили окапываться и маскироваться. Я только лишь связист. Буду ли я полноценным офицером, это вопрос? Ясно лишь одно: я не обучен тому, что требуется в бою.
Кваст тяжело дышит. Пока он говорил, ему все яснее становилась бессмысленность процесса обучения.
Эльберг медленно встает и вплотную подходит к Квасту. Тихо и вкрадчиво спрашивает:
— Кваст, вы об этом, конечно же, говорили со своими товарищами, не так ли?
— Никак нет, господин обер-лейтенант. Я лишь внимательно слушал то, о чем говорили сослуживцы. У каждого из нас свои проблемы!
— Но вы наверняка понимаете, что слухи преувеличены, не так ли?
— Я говорю лишь то, что мне стало известно, господин обер-лейтенант!
— Неужели? И что вам известно? Молчите? Тогда я вам кое-что скажу: это подрывная пропаганда! Вы обвиняете нас в том, что мы здесь готовим пушечное мясо! — Эльберг упирает руки в бока. — Вы подрываете дух армии! И это на моем курсе! Вы деструктивный элемент, вы негодяй, вот вы кто!
Эльберг, ходит по комнате, громко печатая шаг, его распирает злоба. На плацу тоже маршируют: «Нале-во! Шагом марш! Прямо! Отделение, стой! Смирно! Вольно!»
Эльберг приближается большими шагами к Квасту и говорит, вначале почти шепотом, еле разжимая губы, а потом все громче: «Вы слишком много думаете, Кваст. По-вашему, выходит, что фюрер ошибается. Генералы ошибаются. Армия ошибается. Только связист Кваст не ошибается. Вы ведь так полагаете, не правда ли? Лучше не придумаешь! Таких, как вы, немецкому вермахту только и не хватает. Ну что ж, мы позаботимся о том, чтобы вы больше не задумывались о подобных вещах. Совсем скоро вы будете по уши в дерьме. Даю вам честное слово!»
Обер-лейтенант Эльберг вдруг воспылал к нему ненавистью. Кваст это понял. Он кричал на Кваста, угрожал ему. Но он не опроверг ничего из сказанного Квастом. Может быть, Эльберг сам не слишком убежден в правильности того, что делает? И что он имел в виду, угрожая Квасту? Кваст чувствует, что угрозы правдоподобны, и решает отныне быть осмотрительным.
Вахмистр Бендак считается первоклассным солдафоном и мучителем на курсе. Сильный, упрямый, как бык, всегда разговаривающий издевательским тоном. У него огромные руки, они как лапы крупного зверя. Жирный лоб пересекают складки. Слово «мышление» — это не о нем. На курсе обер-лейтенанта Эльберга Бендак отвечает за дисциплину и порядок. Когда Эльберг как бы мимоходом замечает, что связист Кваст не проявляет старания, ведет себя неподобающим образом, то для Бендака это звучит как набат колокола о пожаре.
Когда Кваста вызывают на муштру уже в третий раз, то становится все ясно. Он может тысячу раз чистить свои сапоги до блеска, для Бендака они все равно будут грязными. Он может самым тщательным образом стирать брюки щеткой, Бендак найдет их недостаточно чистыми.
Правда, во время стрельбы все уже не так плохо. Кваст выбивает не менее тридцати, а чаще тридцати трех очков из тридцати шести возможных. Здесь Бендаку при всем его желании не к чему придраться. А на строевой подготовке? Когда проверяют при химической атаке фильтр на противогазе, то у Кваста он закреплен самым тщательным образом к большому огорчению Бендака, который постоянно пытается поймать Кваста на этом, и каждый раз неудачно. Когда же новобранцам приходится ходить «гусиным шагом», то есть низко согнувшись, вытянув карабин перед собою на прямых руках, то и здесь Кваст не из последних. А многим приходится повторять упражнение. Однако Бендак знает, что от него требуется. Он констатирует, что Кваст недостаточно ловко выполняет команды «Встать!», «Бегом марш!», «Ложись!». Поэтому гоняет Кваста еще около часа по плацу. И на этом он не останавливается. Ему нравится мучить Кваста. Ружейные приемы Кваст выполняет безупречно, строевой шаг — молодцеватый, ответы — громкие, быстрые и четкие. И Бендак готов признать, что Кваст ловко падает на асфальт плаца, образцово перекатывается через левое колено на бок, держа при этом карабин, как положено, на весу — как больного младенца. Это вызывает у Бендака улыбку садиста. Он растроганно вздыхает: «Моя школа». Весь его садистский пыл постепенно начинает сходить на нет. Но, заметив, с каким удовольствием Эльберг наблюдает за страданиями Кваста, он все же заставляет Кваста пробежаться до стены казармы с громким криком «Я солдат, хочу быть солдатом, фюрер сделал из меня хорошего солдата!». Кваст выкрикивает это во всю глотку. А Бендак стоит, наклонив голову и открыв рот, как глухарь, переспрашивает: «Вы что-то сказали? Ничего не слышу!» И Кваст продолжает кричать, а Бендак стоит с дурацким выражением лица, держа свою лапищу возле уха.
Так Кваст ежедневно познаёт реалии армейской жизни. Он наивно воспринял предложение Эльберга рассказать всё как на духу. Теперь Кваст сознаёт, что начальству не следует говорить то, что думаешь, если тебе даже приказывают, а надо говорить лишь то, что от тебя желают услышать. Кваст измотан, лицо у него красное, локти и колени стерты, голос совсем охрип. Очки от пота постоянно сползают на нос, при этом он еще и хромает. Но он внушает себе, что все это — как спортивное состязание. А именно в спорте он всегда был одним из первых. Эльбергу явно хочется превратить его в послушную скотину. Но Кваст совсем не такой. Кроме того, он видит, что Бендак начинает делать ему послабления. Видимо, не хочет загонять в гроб созданный им же самим продукт.
Кваст, чувствовавший себя до этого одиночкой, неожиданно обретает друзей. Несколько солдат с курса помогают ему теперь приводить в порядок военную форму, чистить оружие и сапоги. Среди этих парней находятся и такие, с кем у Кваста завязывается настоящая войсковая дружба. Они готовы сделать всё для того, чтобы Кваст выдержал экзамен в конце курса. Но они не принимают в расчет намерений Эльберга.
Проходят две недели. Молодое пополнение связистов должно закрепить курс начальной подготовки семидневными учениями. Кандидатам в офицеры с курса Эльберга предстоит участвовать в самой сложной стадии этих учений, демонстрируя свою выучку. Квасту поручено командовать отделением коммутационной аппаратуры. Уже при приеме средств связи он чувствует подвох. Колеса нагруженных аппаратурой тележек почему-то шатаются. К тому же полевых телефонных аппаратов не хватает. Инструмент совсем старый, ненадежный. А Квасту приказано выполнить поставленную задачу в нереально короткий срок. Несколько километров приходится бегом тащить за собой тяжелые тележки. Всю ночь отделение совершает марш, но к пункту назначения все равно опаздывает. Им поставлена новая задача: оборудовать полевой дивизионный коммутатор. Посредник, участвующий в учениях, еще больше усложняет задачу, дав вводную о том, что противник просочился на опушку леса. А штабу срочно нужна связь.
«Главное сейчас — сохранять спокойствие», — говорит себе Кваст. Он высылает двух бойцов с ручным пулеметом в направлении леса, чтобы предотвратить внезапное нападение. Для коммутатора необходимо выкопать укрытие в земле. Но времени на это нет, поэтому коммутатор устанавливают на пне дерева. А рядом начинает копать яму один из связистов.
И тут Кваст замечает обер-лейтенанта Эльберга. Возле него стоит руководитель учений, полковник. Он маленький и прямой, как свечка. Ретивый служака, это видно издалека. Вначале Кваст замечает лишь огромный меховой воротник. Из-под сдвинутой набекрень фуражки торчит голова с крючковатым носом, напоминающая голову коршуна. Бросаются в глаза кривые кавалерийские ноги полковника в высоких сапогах. В худой старческой руке с пигментными пятнами зажат хлыст. На груди — колодка Железного креста за участие в Первой мировой войне. Эльберг наклоняется к полковнику, указывая на Кваста. Полковник откидывает голову назад и потирает лоб.
Все последующее происходит стремительно, как в короткометражном фильме.
— Где начальник коммутатора?! — раздается пронзительный крик.
— Я здесь, господин полковник! — Кваст выбегает навстречу полковнику, докладывает и чувствует на себе ледяной изучающий взгляд.
— Почему коммутатор не укрыт в земле?
— Установление связи было для меня в данный момент важнее маскировки коммутатора. Для войск главнее именно связь, господин полковник!
— Ах, вам именно это было важнее? Наверное, у вас были какие-то проблемы со звуком?
— Никак нет, господин полковник, слышимость на всех линиях была нормальной!
— Великолепно! А где ваш аппарат контроля связи?
— У нас его нет, господин полковник. Полагаю, что он на фронте!
— Так вы предполагаете! А как же вы проверяете?
— Я отключаю этот телефон, господин полковник, и быстро делаю проверку!
— Что вы делаете? Ведь вы отсоединяете сам коммутатор, чудак человек!
— Так точно, господин полковник.
— А если он вам в этот момент как раз потребуется?
— Тогда я вновь переключусь, господин полковник. Разрешите объяснить, господин полковник, принцип действия: это плюсовой полюс, это — минусовой. И если я сейчас кабель…
Полковник издает гортанный звук. Кадык выпирает из мехового воротника. Он вне себя от гнева:
— Это возмутительно! Парень учит меня азам электротехники! — Удар хлыстом едва не задевает Кваста. — А это что за клочки бумаги на понижающем трансформаторе? Вас разве не учили, что к каждому проводу должна быть прикреплена костяная табличка с пояснением?
— Так точно, господин полковник, учили. Но, возможно, в вермахте как раз не хватает костей. Простите, я имел в виду табличек. Они там больше требуются…
Полковник краснеет. Его голос становится совсем пронзительным:
— Это форменная безалаберность. Да замолчите же вы! Кстати, а где остальные ваши люди?
Один из посредников подходит несколько смущенный, намереваясь прояснить ситуацию полковнику:
— Слева проник враг, господин полковник. Туда были направлены два бойца с пулеметом…
Полковник раздраженно прерывает его:
— Меня это не интересует! — Его гнев уже не унять. И, поворачиваясь к Квасту: — С вами короткий разговор. Я вас накажу. За плохое выполнение обязанностей. За недостойное поведение и неуважительное отношение к начальству!
Эльберг, стоящий за Квастом, смотрит на него, прищурив глаза и опустив уголки рта.
Полковник Гайершнабель все еще не закончил.
Он кричит:
— Я отправлю вас в Россию!
— Так точно, господин полковник, — отвечает Кваст. В его голосе упрямство и торжество. — Именно поэтому я пошел добровольцем в армию, господин полковник.
Солдат, сидящий за коммутатором, ухмыляется украдкой и одобрительно кивает головой. Полковник открывает рот и застывает, не сводя глаз с Кваста. С губ у него стекает слюна. Эльберг отводит взгляд от Кваста.
На следующей неделе Кваста переодевают в полевую форму для отправки на фронт.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Автор: Разве вы не замечали, какой варварской была военная система в целом?
Кваст: Нет. Я полагал: система всегда зависит от того, как ею управляют: хорошо или плохо. В школе было то же самое. У хороших учителей ученики писали хорошие сочинения, а сам предмет доставлял удовольствие.
От строевого шага все дребезжит. Подбитые гвоздями подошвы сапог громко стучат по булыжной мостовой. Между колоннами по железнодорожным путям товарной станции с глухим звуком следуют полевые кухни. Их затаскивают на платформы и закрепляют. Начинается погрузка рот. Тридцать человек пытаются как можно уютнее обустроиться в тесном вагоне. Большинство из них погружены в себя, ворчат, некоторые совсем нервные. Такое бывает всегда, когда люди набиваются в узкое пространство.
Пять суток спустя эшелон ночью прибывает в Гатчину.
Колонна начинает движение: с глухим звуком карабины ударяются о противогазы, слышно бульканье походных фляжек, вложенных в войлочные футляры, скрипят новые ремни ранцев. На горизонте заметно какое-то мерцание и что-то время от времени вспыхивает. Приглушенные раскаты грома, как от далекой еще грозы, то усиливаются, то стихают. Это Ленинградский фронт.
Перед глазами по-прежнему разорванные в клочья паровозы и вагоны, валяющиеся рядом с железнодорожной насыпью, патрули в грязно-белых касках, стоящие у бревенчатых укреплений. Необычные дорожные указатели с тактическими знаками, кодовыми наименованиями. Щит с надписью «До Санкт-Петербурга — 42 км, до центра Берлина — 1600 км».
Утро встречает их дождем. Порывы ветра распахивают двери, с губ срываются проклятия. Затем солдаты в полной экипировке, вместе со всем своим багажом оказываются на большом плацу рядом с горами строительного мусора. Вокруг все тот же серый цвет, местами он даже черно-коричневый. Становится светлее, теперь они видят развалины зданий и обугленные балки перекрытий. Однако у них нет времени на осмотр всего этого. Перед ними выстроилась целая группа начальников: обер-ефрейторы, унтер-офицеры и один обер-лейтенант.
Люди, стоящие с небрежным и безразличным видом перед новичками, одеты по-всякому. На одних военные мундиры, некоторые в шинелях, другие, напротив, в грязно-зеленых брюках, а поверх — зимнее полевое обмундирование. На ком-то оно вывернуто белой изнанкой, на ком-то оно зеленовато-серое и пятнистое. Один из старослужащих держит в руках так называемую Волховскую трость.[7] Чем больше узоров на ней, тем она ценнее. На ремне у другого висит чехол, откуда торчит горлышко коньячной бутылки. Лица усталые и бледные, из-под пилоток выбиваются спутанные волосы. На ногах резиновые сапоги серого цвета. Кваст с любопытством разглядывает их награды, знаки за ранение, Железные кресты, знаки за участие в рукопашном бою, за Крым, румынские, болгарские ленточки к медалям. Металл на наградах потускнел, ленточки залоснились.
Фронтовики отбирают прибывших новичков, ведут себя при этом как рабовладельцы на рынке. «Десять человек в Двести пятнадцатую дивизию, шестнадцать человек в Сто семидесятую, восемь человек в Сто тридцать вторую, двенадцать человек в Двести двадцать седьмую. Десять человек… восемь человек… двадцать человек…»
Номера дивизий ничего не говорят Квасту. Один из унтер-офицеров хриплым голосом опрашивает его: «Оценки за учебу на курсах связи? Темп приема и передачи? Вскоре Кваста присоединяют к группе из восьми человек[8], вместе с которыми через некоторое время он оказывается в железнодорожном вагоне. Солдаты дивизии, к которой они теперь причислены, не обращают на них внимания, равнодушно смотрят на местность, заливаемую дождем.
Кваст примостился на ящиках с минами. Через щели дверей вагона несет холодом. Кваст провожает взглядом проносящиеся мимо складские платформы с оборудованием, повозки, запряженные лошадьми, снежные сугробы на запасных путях.[9] Подъездные дороги в грязи, а по обеим сторонам бесконечные леса: в основном березы, раскачивающиеся при порывах ветра. Кваст по натуре любопытен, его охватывает возбуждение. Он не представляет, что его ждет, но готов выполнить любой приказ.
Кваст, скрючившись, сидит в товарном вагоне поезда, направляющегося из Гатчины в Тосно. Он проезжает мимо длинных рядов березовых крестов одного из дивизионных кладбищ. Женщины в платках и жалких обмотках роют могилы. Целый штабель свежевыструганных крестов громоздится рядом. Кваст отводит взгляд. «Скоро, — думает он, — я действительно узнаю, что здесь происходит».
Но Квасту необходимо научиться выдержке. Они выгружаются из вагона. В то время как умудренные опытом старослужащие с безразличным видом греются на солнышке, привалившись к стене дома, курят сигареты и трубки и всем своим видом показывают, что им больше ничего в жизни не нужно, Кваст ищет выход накопившейся энергии. Он становится на колено за тонкой березкой, поднимает карабин, наводит его на цель и нажимает на спусковой крючок. Хлестко звучит выстрел — и на землю летит консервная банка, которую он до этого укрепил на ветке. Кваст доволен собой. Из десяти выстрелов восемь попаданий, совсем неплохо.
Снег тает, его остатки превращаются в кашицу под сапогами. Кваст выходит из леса. С веток уже вовсю течет, под ногами хрустит валежник. По краям дороги в канавах застыла вода. Карабин у него за спиной, руки засунуты в карманы, он идет в направлении деревни, тяжело переваливаясь и обходя лужи. Мимо двух могил с почти стершейся табличкой «Два неизвестных немецких летчика». Летчики лежат под березками, ветки которых уже покрылись первыми зелеными листочками. Он минует так называемый Саперный мост, перед которым дюжина могил. В центре возвышается крест, на нем пробитая каска и табличка с надписью «Здесь покоится храбрейший унтер-офицер 96-й пехотной дивизии».
Вдали у горизонта что-то рокочет. Кваст начинает тихо насвистывать. Наступает воскресное утро. Четвертое с тех пор, как его прикрепили ко второй роте.
Кваст еще ни разу не видел русского солдата. Местное население, в чьих убогих домах расположилась вторая рота, живет бедно и незаметно. Старослужащие, однако, пользуются услугами местных стариков, а те в свою очередь стараются показать, что могут быть полезны. За хлеб, табак и сласти солдаты завоевывают благожелательное отношение к себе, а порой даже вызывают симпатию. По крайней мере недоброжелательность местного населения заметно уменьшается: русские старушки предлагают молодым солдатам иголки и нитки. Видимо, последние для них — как дети, которые, обвесившись смертоносным оружием, едва ли понимают, что здесь делают.
Молодые русские девушки живут на казарменном положении в женских общежитиях, прикрепленные к рабочим командам, и питаются от полевых кухонь. Женские команды приводят в порядок дороги, рубят дрова и роют могилы, в которых, как они, видимо, надеются, скоро окажутся их конвоиры.
Кваст тем временем понял, что значит слово «замена». Его редко удостаивают вниманием старослужащие из отделения радиосвязи, возглавляемого унтер-офицером Максом, хотя он, любопытствуя, часто задает им вопросы. Между собой они общаются на каком-то особом языке, возникшем на этой войне. Они смеются, когда кто-нибудь вставляет жаргонное словечко, непонятное Квасту. Но никто из них не изъявляет желания разъяснить ему смысл сказанного. Дистанция между «стариками» и юнцом Квастом подобна световому году. Некоторым из них уже по тридцать лет.
Но быть «заменщиком» — это вовсе не значит кого-то «заменять». Новичкам приказано сдать их хорошо отлаженное оружие, привезенное из Германии, на склад. Вместо него они получают карабины из ротной оружейной комнаты. Зачем? Скоро они это узнают. А пока им предстоит нести дежурную службу. Сюда входит чистка оружия, несение дежурства при рации. Квасту это доставляет особое удовольствие. Армейский психолог перед отправкой в Россию протестировал его и сказал, что он идеальный радист. И потом назвал идиотом того, кто направил Кваста в телефонисты.
Помимо несения дежурной службы они занимаются строевой подготовкой. Утопая в грязи по лодыжки, доставляют судки с едой на всё отделение, переходя по залитому водой мостику через вышедшую из берегов реку Тигоду. И еще их привлекают для ремонта поврежденной автотехники (при этом новички благоговейно взирают на следы от осколков и простреленные лобовые стекла и кузова машин). Ну и, наконец, их выводят на плац для осмотра оружия.
Пока что они со всем справляются. Стволы карабинов тщательно начищены, приклады на совесть смазаны оружейным маслом. «Вынуть патронник, затвор, предъявить оружие!» Ротный фельдфебель, гауптвахмистр Бригель лично проверяет оружие.
И вот тогда-то всё и происходит.
— Что это за ружье?
— Карабин 98к, господин гауптвахмистр!
— Не болтайте чепухи! Хотелось бы знать, откуда на нем ржавчина?
— Я его получил таким две недели назад из оружейной комнаты, господин гауптвахмистр!
— Что? Вы смеете утверждать, что такое ржавое оружие можно получить в нашей роте? Тоже мне умник нашелся! Хочет выставить идиотом своего ротного фельдфебеля! Унтер-офицер, запишите фамилию этого солдата. Два наряда на службу!
Все молчат. Ведь это касается практически любого из новичков. Исключений не бывает. Поздне´е всё нам станет ясно. Но вначале молодые солдаты должны заступить в караул: ночью месить грязь под снегом и дождем, всматриваясь слезящимися глазами в темноту ночи. Это неписаный закон. Собственно говоря, каждый солдат обязан нести караульную службу. Но чаще всего это делают новички. Им обычно выдают оружие, которое после боев мокрое и грязное. Согласно приказу по армии, оно отправляется (за водочное вознаграждение) в ремонтные мастерские, там заменяют его поврежденные части и вновь возвращают в войска. Но следы ржавчины? И ведь даже не обсуждается, можно ли совершить из такого оружия прицельный выстрел с расстояния в пятьдесят и менее метров… Но кого заметят с таким карабином при построении, тот будет наказан. И опять же именно новички попадаются на этом. Всегда и везде.
Квасту выпадает «собачья вахта», с двух до четырех часов ночи. Он дежурит вместе с Оскаром, одним из новичков. Они патрулируют деревенскую улицу. Дует порывистый ветер. Рядом то ли дверь хлопнула, то ли плохо закрытое окно. Звук доносится из заброшенного блиндажа, находящегося недалеко от дороги. Кваст просит: «Оскар, посмотри, в чем там дело. Я постою, понаблюдаю сверху. Только это надо сделать быстрее». Оскар исчезает. Кваст стоит, ему холодно. Он потирает одну ногу о другую. Проходит несколько минут. Оскара все нет. Кваст кричит в открытую дверь. Ответа нет. Что этот парень там делает? А если его уже подкараулил какой-нибудь партизан? Или Оскар решил сделать несколько затяжек сигареты? А может быть, он и вовсе спит? «Оскар!» — ответа так и нет. Кваст снимает карабин с предохранителя. Светит фонариком во все углы. И вдруг видит Оскара, выпускающего из носа сигаретный дым. «Ты, идиот, давай выходи отсюда!» И тут же сзади раздается голос дежурного унтер-офицера: «Это мне нравится. Вместо того чтобы охранять роту, господа изволят здесь спать. Ничего удивительного в том, что я вынужден разыскивать их целый час по всей деревне. Вы представляете, что вас за это ждет?» Конечно, им это известно. Они знают, что никакие отговорки не помогут. Им неприятны несправедливые обвинения унтер-офицера. Но они рады, что все обошлось лишь пятью внеочередными дежурствами. И разумеется, в «собачью вахту».
Как-то ночью Кваст не может заснуть из-за плохого настроения и мысли, что он находится лишь в десятке километров от фронта. Он берет в руки журнал сдачи дежурств и начинает его листать. Чуть мерцает карбидная лампа, с топчанов доносится храп. Оскар бурчит что-то во сне. А Кваст читает: «Вахмистр Густав Хеберле был обнаружен в женском общежитии № 2 в постели у русской женщины». Так Кваст впервые узнал о Хеберле, и тот сразу же произвел на него впечатление. Караульных инструктировали: тот, кто без разрешения войдет в женские общежития, будет строжайшим образом наказан. Женщины из-за этого поднимают тревогу. Но ведь что делает вахмистр Хеберле? Этот покоритель женских сердец без зазрения совести укладывается в постель к русской, и обнаруживают его потом лишь по чистой случайности. Почему-то никто не поднял тревогу. Напротив, женщины даже пытались Хеберле спрятать. Это следовало из записи в журнале дежурств. Получалось, что женщины были не против? Странно. Потому что до этого Кваст слышал, что молодые русские женщины из рабочих команд стараются обходить немецких солдат стороною. Кваст подумал: «Наверное, этот Хеберле — славный парень».
ГЛАВА ПЯТАЯ
Автор: Вам приходилось испытывать страх, находясь на передовой?
Кваст: Разумеется. Все боялись. Но я полагал, что не так уж трудно быть смелым, когда рядом с тобою никто не дрожит от страха.
Автор: Но мертвые…
Кваст: У меня просто не хватало фантазии видеть себя рядом с ними. Имея такое воображение, следовало бы представлять мир по-другому. Вам так не кажется?
Середина апреля. Обер-лейтенант Штрелинг, деловой, остроумный командир роты, прожженная бестия, убыл в отпуск. Лейтенант Шустер замещает его. Это молодой человек, помесь бухгалтера и сельского священника. Молодое пополнение выстроено. Шустер каждому пожимает руку. «Отечество, испытание на прочность, дисциплина, взаимовыручка…» Кваст вздыхает. У него нет больше желания слушать высокопарные слова, он сыт ими по горло. Их повысили до ефрейторов. Кваст жмурится, глядя на утреннее небо, и думает: «Ефрейтором больше или меньше, все в жизни бывает, но мне нужно отсюда выбираться. Одними прекрасными словами сыт не будешь».
Звучит команда «Стать в строй!». Праздничная часть закончена. Бригель зачитывает указания, приказы, новые назначения. Высоко в небе ползет самолет-разведчик, солнце светит солдатам в спину, его тепло проникает под грубую униформу.
«В дивизии принято решение вновь создать отделение телефонного перехвата. Вам известно, насколько успешными были в прошлом действия такого отделения. Итак, добровольцы вперед! — Бригель делает паузу, поднимает глаза. — Ну что? Нет желающих?»
Кваст оглядывается. Рота стоит со скучающим видом, проявляя обидное безразличие. Ну зачем ротному фельдфебелю так долго высматривать желающих? Добровольцы? Таковых нет!
— Ладно. До тринадцати часов время еще есть.
Кваст шепчет своему соседу:
— Отделение перехвата, что это такое?
— Дерьмо это, — сосед пальцем показывает наверх. — Смертники!
— Кто-нибудь из вас там был?
— Все они уже на небе!
«Опять старики выпендриваются», — думает Кваст. Теперь он знает, как внести разнообразие в опостылевшую монотонную жизнь.
Через десять минут Кваст переступает порог полутемной деревенской хаты, где гауптвахмистр Бригель заведует бумажной канцелярией.
— А, это вы, Кваст. Хотите, наверное, забрать свои ефрейторские лычки?
— Никак нет, господин гауптвахмистр. — Кваст делает глубокий вдох. — Прошу направить меня добровольцем в отделение перехвата!
Помощник начальника канцелярии, ефрейтор, откладывает в сторону карандаш. Бригель медленно, растягивая слова, произносит: «Так, так, добровольцем…» и смотрит на Кваста. Его холодные желтые глаза начинают вдруг оживать. На какой-то миг Кваст задумывается: «Значит, в нем есть что-то человеческое…»
— Хорошо, тогда в шестнадцать часов сбор в полевом обмундировании у ротной канцелярии. Заполните обходной лист. Вам ясно, ефрейтор Кваст?
— Так точно, господин гауптвахмистр.
Кваст поворачивается кругом, окрыленный. Наконец что-то изменится в его жизни. В дверях он сталкивается с солдатом, которого почти не знает.
— Здоро`во, Кваст. Моя фамилия Хассель. Я тоже записался в отделение перехвата к Хеберле!
— Как, разве там командует Хеберле? Этот проныра?
У Кваста такое чувство, будто он выиграл большой приз в лотерею. Бего`м он возвращается в свой блиндаж. Распахивает дверь. Там все в сборе: унтер-офицер Макс и отделение радиосвязи. Склонившись над столом, они хлебают суп. Некоторые в нательных рубашках, сверху подтяжки от брюк. Один в каком-то невообразимом свитере. В углу стола в котелке суп, принесенный Квасту.
— Ваша еда уже остыла, Кваст. Где вы пропадаете? — спрашивает Макс.
Остальные не обращают на них внимания.
— Ефрейтор Кваст докладывает об убытии в отделение перехвата!
Все прекращают есть, отодвигают складные ложки в сторону. Медленно поднимают глаза. Унтер-офицер Макс встает:
— Скажи только, ты уже был в канцелярии?
— Так точно, господин унтер-офицер.
— Проклятье, тогда уже нет смысла обсуждать этот вопрос. Будем переходить к практическим действиям. Твое белье в порядке? Носки? У тебя есть приличный свитер? Не велики ли твои резиновые сапоги? Подумай об этом, ведь тебе придется прилично побегать!
Все встают и начинают копаться в своих вещах. И неожиданно Кваст становится хозяином нового нательного белья, у него есть даже незаштопанные носки. Теперь все к нему обращаются на «ты». Как-то странно на него поглядывают. Меняют его старую, во многих местах зашитую плащ-палатку на новую, дарят портянки. «Они тебе потребуются в болотах». И когда он, навьюченный, как осел, идет к выходу, все уже столпились перед дверью. Они хлопают его по плечу. «Только не строй из себя героя, парень. Думай в первую очередь о себе. Главное — береги голову».
В задумчивости Кваст уходит. «Удивительно! — думает он. — Все-таки они чертовски славные парни. Непонятно только, почему они вели себя так, будто навеки прощались со мною? Нет, эти „старики“ — странные люди».
Без десяти четыре они собрались перед входом в канцелярию. Их пятеро, это и есть отделение перехвата. Среди них сам Хеберле, среднего роста, приземистый розовощекий парень с широкой улыбкой, светло-серыми глазами, большими руками, размеренными движениями. Никакой показной молодцеватости, скорее раскованность опытного спортсмена. Он смотрит на них, как крестьянин, покупающий пару быков. Само собой, он уже навел о них справки. А теперь выясняет, как они выглядят на самом деле. Кваст, скорее всего, ему пока не приглянулся как солдат. Для него это малый ребенок, с любопытством глядящий из-под очков. Он трогательно усерден, готов по первому требованию выполнить любую команду. И какой же он наивный! Вздохнув, Хеберле переводит взгляд на следующего. Хапф, угловатый, худощавый, беспокойный и нервный, с острым подбородком и маленьким ртом. Затем Хассель, недавний выпускник средней школы с розовыми щечками и в очках с роговой оправой. У него короткий нос и слегка навыкате серые глаза. Но он высок и мускулист. Далее — Занд, довольно полный, какой-то домашний, всегда подтрунивающий, временами дерзкий. Он живет на Рейне, заядлый курильщик.
«Переводчики присоединятся к нам у радиоузла», — говорит Хеберле и поглядывает на часы с черным циферблатом. Они стоят по команде вольно, глаза скошены влево по направлению к Хеберле, пока тот тоже довольно вальяжно представляет свое отделение гауптвахмистру Бригелю. Оба друг друга явно недолюбливают. И Кваст не единственный, кто с презрительной насмешкой поглядывает на гауптвахмистра, когда они грузят вещи в повозку. Наконец Хеберле подает команду: «Направо, не в ногу, шагом марш!» Бригель исчезает в своей канцелярии.
Небо окрашивается в розовато-зеленый цвет, низко нависают чернильные лоскуты туч. Из леса и прилегающего кустарника тянет влажным холодом. Тени становятся длиннее. Легкий ветерок заставляет шелестеть ветки и сухие листья. На горизонте, не переставая, грохочет. Повозка скрипит. Они молча тяжело ступают. Деревня постепенно исчезает за верхушками деревьев.
Будка блокпоста находится в стороне от блиндажей в глухом лиственном лесу. Она узкая и темная. Солдаты притулились на лавках из досок и ящиках для боеприпасов. Самая толстая доска занята под стол, к которому прислонился унтер-офицер Ханзен. Он специалист своего дела, которое собирается передать им. Это изящный мужчина с хорошими манерами. Его длинные волосы лежат прямо на воротнике мундира, вернее, на желтом шарфе, накинутом поверх. Свои слова он сопровождает элегантными движениями рук и говорит не о повседневных опасностях или подлых убийствах, а о коварстве, ловкости, терпении, эмоциях. Ханзен производит впечатление преподавателя искусствоведения. Он ведет себя совершенно естественно, что производит на них неизгладимое впечатление. В будку зашли также унтер-офицер Ливен, сдержанный, немного циничный прибалт, и Ганс, довольно нервный парень, бывший красноармеец из поволжских немцев. Оба прикомандированы к отделению перехвата как переводчики.
Наконец становится известно, чем будет заниматься отделение. Они несколько озадачены, услышав, что им не следует восторгаться, воображая себя носителями больших секретов. Немцы после подписания «Договора о ненападении» помимо всего прочего передали русским около ста приборов для прослушки. Это значит, что враг теперь тоже может подслушивать, а затем и атаковать. Солдаты отделения перехвата узнают о засадах и минных ловушках, жертвами которых уже стали бойцы из других подразделений.
Немного отрезвив своих слушателей, Ханзен начинает вводить их в курс дела. «Мы ведем перехват телефонных переговоров врага прямо на передовой линии. Конкретно с помощью вот этого устройства. Называется оно LE-40.[10] Это обычный усилитель высокой чувствительности». Ханзен показывает на серый ящик, к которому небрежно привалился. Прибор выглядит как топорно выполненное изделие тридцатых годов. «От LE-40 мы расстилаем по земле полевой кабель. Делаем это петлей. Как можно ближе к передовым позициям русских. А затем отматываем такую же петлю к себе и вновь заводим к нашему LE-40. Лучше всего делать там, где линия фронта выступает в виде набалдашника в направлении русских или наших позиций. Тогда наша петля расположена по отношению к телефонным линиям Ивана чуть ли не параллельно. Понятно?» Они кивают. Кваст спрашивает нетерпеливо: «А что потом?» Ханзен говорит: «Всё своим чередом! — и продолжает: — Наша петля вбирает в себя все токи, которые идут по земле. Здесь, в болотах, так же влажно, как в прачечной. А электричеству это нравится. Ему наплевать, кто перед ним: друг или враг. Оно бродит там, куда ему легче проникнуть. Нашей милой петлей мы забираем импульсы тока, идущие по поверхности и по линиям связи. Никто об этом не догадывается, когда болтает по телефону. Смысл в том, что, несмотря на любую изоляцию, часть импульсов все равно прорывается наружу. К тому же изоляция со временем стареет или может быть повреждена осколками. Да и вообще она может быть некачественной. В любом случае утечка идет в землю. Мы усиливаем ее. — Ханзен стучит по серому ящику. — Вот этим самым LE-40. И начинаем прослушивать! — Он делает паузу, затем выковыривает сигарету из смятой пачки, говорит: — Разумеется, здесь есть и свои недостатки. Петля должна находиться как можно ближе к Ивану, чтобы слышать всё и в хорошем качестве. И в то же время надо находиться от него на таком расстоянии, чтобы он не наступал тебе на пятки, когда ищет повреждение на линии. Для вас, переводчиков, это тоже далеко не самое безопасное место. Притом что приходится прослушивать всякую всячину: звуки громкие, тихие, искаженные и отчетливые, а также русскую и немецкую речь. Приходится отбирать слова, отделяя одно от другого».
Они тащат за собою тележку, чтобы убедиться, как прибор будет работать на болоте рядом с трассой, где установлены опоры линии электропередач и где видны пучки проводов. Выкладывают петлю, подключают наушники и столбенеют: из телефона раздаются совершенно отчетливые голоса. Информация идет от командиров саперных подразделений, тыловиков, группы связи с авиацией. Слышны приказы, запросы, жалобы, проклятия, смешки. Ханзен ничего не преувеличил.
Правда, им кажется, что теперь уже Хеберле перестраховывается, заставляя их по многу раз бесшумно передвигаться на местности и искать самые безопасные укрытия. Днем ведь они вряд ли пойдут на нейтральную полосу. А ночью все кошки серы. Они такие же по цвету, как приближающиеся белые ночи. Необыкновенные летние ночи в этом северном регионе, где до Полярного круга ближе, чем до Берлина. Хеберле заставляет их идти гуськом по траве и время от времени кричит: «Свет!» В ту же секунду они должны замереть в том положении, в каком находятся. Они застывают подобно манекенам в витринах, чувствуя себя в глупейшем положении, но если кто-то дергается, стараясь избавиться от укуса сотен комаров, окруживших их, то Хеберле хрипло орет на него, называя такое движение предательством.
А все из-за световых ракет, которые Иван выстреливает в воздух над нейтральной полосой и своими передовыми позициями. В их свете можно разглядеть мельчайший предмет… Пока, правда, новички не воспринимают это всерьез. Мол, обычное нагнетание страха, которое позволяют себе инструктора в Германии, а здесь его добавляют еще и старослужащие.
В лесах туман висит, как серая вата. Часами почти бесшумно идет дождь.
Все началось на рассвете. Их подняли ни свет ни заря. Вначале их немного подвезли на телеге. Потом, когда они свернули с трассы на широкую просеку, им пришлось идти пешком, навьючив на себя ранцы, одеяла, приборы, аккумуляторы, кабельные барабаны, оружие, противогазы, плащ-палатки, сухой паек и походные фляги. Все это отсыревшее, скользкое, а то, что из кожи, и вовсе разбухшее. Возница попрощался с ними, пробурчав что-то под нос, и исчез со своей телегой в тумане. Они стоят в жидкой грязи и угрюмо озираются по сторонам, затем вяло начинают движение. Им удается еще раз немного проехать на проезжавшем мимо гусеничном вездеходе, и они оказываются на так называемой лежневке — дороге, сделанной из бревен. Она скользкая, ухабистая, сквозь бревна просачивается болотная вода. Если кто-то поскальзывается, то идущий сзади начинает ругаться, не выбирая выражений. Пот смешивается с дождевой водой. Кваст идет почти на ощупь, очки заливает влага.
Они сейчас едва ли в состоянии думать, что это их первый боевой выход. Почти не обращают внимания на то, что с каждым шагом вокруг становится все больше обезглавленных деревьев, с которых макушки срезаны прямым попаданием снарядов или осколками. Рядом остатки деревянного забора, кирпичная дымовая труба и колесо от телеги. Когда-то здесь была деревня, где жили люди.
Перерывы на глоток чуть теплого кофе с куском хлеба совсем короткие. Им холодно в этой сырости, они окоченели. Нужно двигаться. Лучше идти пешком и тащить тележку, чем мерзнуть. Перед железнодорожной насыпью они наталкиваются на первые воронки от снарядов, заполненные водой. Появляются таблички с тактическими знаками. Рокот артиллерии, прежде доносившийся из-за горизонта, давно уже превратился в стройную симфонию выстрелов орудий и разрывов снарядов. Сквозь шум дождя что-то с гулом проносится над ними. Хеберле объясняет: «Это стреляет наша Двадцать первая пехотная дивизия». И когда им кажется, что всё уже позади, далеко впереди разрываются снаряды.
Мимо проезжает «кюбельваген», легковой вездеходный автомобиль, обдав их грязью. У них нет сил даже ругаться. Хеберле внимательно разглядывает таблички с тактическими знаками и указывает идти вправо к чуть видимой просеке. Там их поджидает связной на мотоцикле, с сигаретой в углу рта. С его каски стекает вода. Рядом стоит часовой, укутавшийся в плащ-палатку.
Солдаты отделения кладут на землю свою поклажу, они устали и дрожат от холода.
И в голове лишь одно: «Скорее бы в тепло!»
Хеберле исчезает в одном из блиндажей, но вскоре появляется вместе с фельдфебелем в маскировочном халате. Кваст слышит: «…точно в блиндаж, в самую середину». Фельдфебель показывает на лужайку, где из груды земли к небу тянутся расщепленные бревна. «Прямое попадание сегодня утром. Четверо убитых». Вот откуда вздыбленная коричневая земля и в беспорядке разбросанные бревна. Спотыкаясь, они спускаются по узкой лесенке с насыпного холма, под двойной настил из массивных бревен. В блиндаже настолько узко, что они толкают друг друга, пока раскладывают насквозь промокшие вещи. Небольшая печка-времянка, переделанная из канистры и приваренного к ней листа железа, излучает тепло. У доски, заменяющей стол, примостился обер-ефрейтор в распахнутой куртке. Он вскрывает штыком банку сардин и погружает хлеб в масло. Жует, и, подняв брови, смотрит, как крутятся вошедшие солдаты, мешая друг другу. Хеберле бросает: «Пойду, пронюхаю обстановку». В это мгновение сквозь шум неумолкающего дождя слышится странный звук. Как будто кто-то открыл пробки сразу у дюжины бутылок.
Обер-ефрейтор, на рукаве куртки которого они успели с удивлением увидеть знак «За уничтоженный танк», говорит, не прекращая жевать:
— Сейчас лучше не выходить!
— Почему? — спрашивает Хеберле.
— Вечерняя молитва, — говорит обер-ефрейтор и отправляет сардину в рот.
В тот же миг раздается ужасающий грохот. Они бросаются на пол. Блиндаж ходит ходуном. Снаружи осколки, комья земли, ветки и куски деревьев летят в грязь. Обер-ефрейтор принимается за следующую сардину. Вновь раздается грохот. И снова дрожит земля. Кто-то рядом с блиндажом быстрыми шагами проходит мимо них. Слышится бас: «Проклятый Иван!» Раздаются винтовочные выстрелы. Затем все стихает. Дождь тоже прекращается. Обер-ефрейтор закуривает сигарету и кивает Хеберле. Тот поворачивается к своим солдатам и говорит: «До скорого». Они в ужасе застыли на нарах, не в состоянии вымолвить ни слова. Обер-ефрейтор откидывается назад, ковыряет в зубах и закрывает глаза.
Затем он лезет ладонью за грязный воротник рубахи, прищуривает глаза и рассматривает внимательно то, что поймал. Раздается щелчок. Он вновь закрывает глаза, громко рыгает и вдруг засыпает. На его куртке поблескивают Железный крест I класса, знаки «За рукопашный бой» и «За ранение».
Кваст непроизвольно начинает чесаться, поняв, что только что увидел, как опытные вояки расправляются со вшами. Он в замешательстве. Герои, которыми они восторгались в кинозалах Германии, просматривая «Новости недели», действовали по-другому.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Автор: В этом мире лесов и болот вы должны были казаться себе песчинкой?
Кваст: Напротив. Я действительно верил, что многое зависит от меня. Но не переоцениваем ли мы самих себя? Особенно в молодости?
— Эти длинные овальные формы — не буханки серого хлеба, а песчаные насыпи. — Хеберле обрисовывает их на карте маленькой травинкой. — Там растут сосны и кустарник. А вокруг болотистая ряска. Желто-зеленая штуковина, вы знаете, что это? Там до зимы проходил передний край немецкой обороны. Затем туда прорвался Иван. Здесь, здесь и здесь. А вот тут он прорвал наши передовые позиции. Пришлось нам отойти на вторую линию обороны. А Иван обустроился на нашей первой полосе. Наглухо закрыл входы в бывшие наши убежища, а свои проходы в них оборудовал с другой стороны. Установил посты наблюдения. Но и мы на передовой смастерили несколько первоклассных убежищ. А вот здесь и здесь, с нашей стороны, образуется своеобразный мешок. Отсюда Иван прогуливается в нашем направлении, вот сюда, до болотистого лесочка, и сюда, на опушку. Поэтому у передовой линии такой изгиб… — Хеберле ударяет травинкой по карте. — Тут расположен наш блиндаж. Мимо него проходят все телефонные линии Ивана. Они ведут к его ротным командным пунктам, корректировщикам огня и передовым наблюдателям. И далее — к батальонам и артиллерийским батареям. Это нам выгодно. Если мы расстелим там наши петли, то просто обязаны будем что-то услышать. Но слишком радоваться этому не следует. Наш выступ для русских подобен занозе. И они так или иначе постараются его срезать. Поэтому прямо перед блиндажом находится наша пулеметная площадка. Впрочем, это всё, что вам положено знать! — Хеберле смотрит на отделение оценивающе. — Еще вопросы?
Поднимает руку Хапф:
— Как далеко отсюда до Ивана?
— От блиндажа восемьдесят метров. Всё в воронках и переплетено колючей проволокой. Мышь не проскользнет.
— А на флангах, а на выступе? — спрашивает Кваст.
— Приемлемо. Здесь около сотни метров, там — двести. А тут — максимум пятьдесят, но зато глубокое болото.
Хассель задает вопрос:
— Мины?
— Планы наших минных полей не сохранились. А мины Ивана… — Хеберле пожимает плечами. — Надо быть очень внимательным!
Он прикуривает сигарету от самодельной зажигалки. Описание закончено. Медленно складывает карту. Солдаты молчат, они явно призадумались.
Этой же ночью Хеберле вместе со своим отделением отправляется на передовую. Солдаты начинают движение в предрассветных сумерках. С собою у них лишь самое необходимое. Проводником выступает худой как щепка унтер-офицер. Из сапога у него торчит длинная рукоятка гранаты. Каску он держит в руке как грибное лукошко. Вскоре все замечают, насколько скудными и неточными оказались описания Хеберле. Он ничего не сказал им о беспокоящем огне русских минометов, об этом шипении перед разрывом, ужасном звуке, когда рядом проносятся осколки, а из-за ударной волны перехватывает дыхание. И об узких качающихся деревянных решетках, на которых приходится балансировать, когда идешь по черной болотной жиже.
Сами деревья обрезаны снарядами и уменьшились до высоты двух-четырех метров. Между ними протянута проволока, а на нее набросаны или прислонены к ней деревья и кусты: некое подобие маскировки! Через каждые двадцать-пятьдесят метров блиндаж или будка поста часового; они смотрятся, как спина черепахи в болоте.
Параллельно елочному заграждению проходит тропа, по которой они скачут, как зайцы, перепрыгивая особо опасные места в болоте. «Вот почему Хеберле вчера вечером выглядел так, словно его волочили по грязи», — думает сейчас Кваст. Время от времени темноту разрывает взмывшая в небо сигнальная ракета или скользит вниз парашютная осветительная. Тогда сопровождающий их унтер-офицер делает знак: «Замереть на месте!» В заграждениях появились прорехи в результате новых обстрелов, и в них русские могут увидеть любое движение, а потом сконцентрировать свой огонь.
А вот и блиндаж. Перед низким входом высится посеченная осколками защитная стенка из бревен. Над ней бревенчатый накат. В полутьме поблескивает ствол винтовки, и кто-то сдавленным голосом выкрикивает: «Стой! Пароль!» Проводник отвечает: «Ландсхут».[11]
Внутри блиндажа невообразимая теснота. Затхлый запах, узкие топчаны, грязные одеяла, печка, смастеренная из бочки для бензина. На ней сушатся куски хлеба. Под решеткой, заменяющей пол, зловонная болотная вода. По стенам на гвоздях развешано оружие. Рядом стоят ящики с боеприпасами, кухонная посуда, светильники из снарядных гильз, карбидные лампы. То же самое торчит из ящиков и ниши в стене. На двухэтажных нарах кто-то сдавленно храпит, будто плотно связанный. На деревянной подпорке под мокрой балкой висит измятая фуражка лейтенанта. Окантовка на ней красная, он артиллерист. На стене — панорамная карта с координатами. Кваст различает на ней слово «Бурмаштрассе»[12], рядом стереотруба. Значит, постояльцами этого убежища являются передовой артиллерийский наблюдатель и его радист.
Солдаты быстро сбрасывают с себя снаряжение и устанавливают аппаратуру. Внезапно они замирают, переглядываются и думают об одном и том же: они на передовой. Наконец-то. Сейчас все и начнется.
Каждое утро в шесть утра один из них быстрым шагом отправляется назад в батальон, где ждут копию их донесения. Затем связной мотоциклист с оригиналом и копией мчится в армейский корпус для доклада начальнику разведки. До обеда они вычерпывают ведрами болотную воду, скопившуюся за ночь под решеткой пола. Затем обсуждают обстановку. Между двумя и тремя часами дня один из них доставляет из батальона еду и письма, оставив там промежуточное донесение, в котором указаны действия, предпринятые за ночь. После обеда они приводят в порядок снаряжение, приборы и оружие. Каждую ночь им приходится соединять разорванные куски телефонного кабеля. Служба заканчивается, когда петли провода раскладываются вдоль немецкой позиции и перед нею. Обо всех этих действиях Хеберле ежедневно докладывает в суточном донесении в роту. В нем лишь скупые фразы о том, что отделение перехвата выполняет поставленные задачи.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Автор: Вы гордитесь тем, что входили в «команду смертников»?
Кваст: Я благодарен тому, что уцелел.
Кваст и не представлял себе, что будет холить и лелеять пару проводов длиною около четырехсот метров, беречь их как зеницу ока. Как свои пять пальцев будет знать, места, наиболее подверженные обстрелу, чтобы провода можно было тотчас же соединить. Но именно так всё и происходит.
В теплый весенний вечер они начинают с переодевания. На теле остаются лишь брюки, маскировочный халат и резиновые сапоги. Кваст повязывает еще и черный галстук, напоминающий о молодежном союзе юнгфольк. Им предстоит промокнуть до костей, ползти по-пластунски, перепрыгивать через препятствия, возможно, стоять по грудь в воде. Промокшее нательное белье значительно утяжелило бы их. Дует легкий ветер, разнося по лесу трупный запах.
Солдаты снимают с себя опознавательные жетоны, чтобы русские не пришли в изумление, если найдут их у них и зададутся вопросом: что нужно этим немецким связистам на нейтральной полосе? В левый карман брюк кладется перевязочный пакет и обойма с пятью патронами для карабина. В правый карман — еще одна обойма. В сапог засовывается ручная граната с длинной рукояткой. Плоскогубцы — в левый карман маскировочного халата; нож для разрезания кабеля и изоляционная лента — в правый. Ничего нельзя забывать, и следует всё так размещать, чтобы при движении не возникало никаких предательских звуков. Хеберле поводит носом, затем говорит: «Каски оставить, дует ветер!» Каска мешает слушать, если в нее задувает ветер. Ремни с пряжками они также оставляют. Те мешают движению, особенно когда приходится ползти. «Солдатские книжки, письма, фотографии — всё сдать», — говорит Хеберле.
Сердце Кваста готово выскочить из груди, когда он перелезает через ограду у поста часового. Странно, насколько слабо защищена передовая полоса, раньше ему всегда казалось, что вокруг все свои. И вот он оказывается на нейтральной полосе. Ему известно, что часовым сейчас запрещено стрелять. Два пулемета должны для вида время от времени постреливать в воздух, чтобы тишина не бросалась в глаза. При этом не должно быть трассирующих пуль, чтобы не выдавать направление, откуда ведется стрельба. Русские тоже ведут беспокоящий огонь по кустарнику. «Все здесь? — спрашивает Хеберле. — Тогда вперед!» Лейтенант из второй роты подмигивает и, прощаясь, протягивает руку.
Кваст идет пригнувшись. Его глаза устремлены на Хеберле, который сначала осторожно прикасается к земле и только потом делает шаг. Еле-еле, осторожно переносит он вес тела вперед, при этом разматывая кабель, который закреплен на деревянном барабане. Его он держит в руках и протягивает между ног по направлению к Хапфу, а тот ловко укладывает его на землю. За ним также крадется Занд, внимательно глядя по сторонам. Всякий раз, когда Хеберле указывает направо или налево или просто поднимает руку, Кваст останавливается и передает команду дальше Хапфу и Занду. Мина! Ее вымыло из земли дождем, а вот и другая — в металлическом корпусе, а эта — в виде прогнившего деревянного футляра. Или совсем ржавая, притаившаяся под качающейся веткой. Или еще один тип мины — в виде консервной банки с взрывателем — распоркой на крышке, от которой расходятся два провода, зацепившись за который человек себя подорвет.
Они уже у проволочного заграждения русских. Кваст наблюдает, как Хеберле медленно приближается к перевернутому пню. Внезапно раздается хруст дерева, оно проваливается, и Хеберле падает в болотную трясину. Все замирают. Ближайший пост русских находится всего в тридцати метрах. Там должны были это услышать. Кваст прыгает вперед, протягивает свой автомат Хеберле, который уже до пояса погрузился в воду, и делает знак. Хеберле прижимает ладонь ко рту: только ни звука! Кваст упирается в землю, которая тут же начинает скользить под ногами, и изо всех сил тащит Хеберле к краю болотной воронки. Солдаты лежат молча, прижавшись к земле. Не проходит и секунды, как пулемет, до этого беспорядочно стрелявший где-то слева, направляет свой огонь прямо на них. К счастью, его очереди со стрекотом проносятся над ними в направлении немецких позиций.
Когда они вновь поднимаются с земли и тихо обходят опасное место, то видят перед собой миномет. Позднее, при поиске повреждений кабеля, этот миномет станет для них ориентиром. Его наклонная труба потемнела от ржавчины, видна опорная плита, расчищенный от кустарника квадрат, ящики с боеприпасами, один из них — с откинутой крышкой. Рядом три мертвых солдата приникли к земле головами. Это немцы. Стальные каски закрашены в защитный белый цвет. Тот, кто впереди, продолжает сжимать рукой ржавую минометную мину. Мертвая изящная рука. Нижняя челюсть у всех провалилась. Им уже никогда не придется напрягать мышцы, двигая ею.
Отделение продолжает движение, идет влево по нейтральной полосе. Несколько огромных воронок преграждают им путь. Лишь одно дерево, лежащее поперек ям, позволяет им продвигаться дальше. Они использут его в качестве мостика. Сладковатый запах гниения, доносящийся из леса, продолжает сопровождать их. Но здесь он уже настолько плотный и тяжелый, что у них перехватывает дыхание. Все они уже почти перешли по стволу преграду, как вдруг их накрывает одурманивающая волна. Из воронки, заполненной водой, торчат ноги, руки, внутренности, черепа. Видны немецкие и русские гимнастерки и шинели. Мокрые от пота солдаты с трудом продолжают движение. Губы их плотно сжаты. У всех болят спины. Режет в глазах оттого, что им приходится постоянно всматриваться в чащу леса. В сердцах — нарастающий ужас.
Снова вперед! Внезапно раздается шипение. Становится совсем светло. Над ними раскрывается парашют осветительной ракеты. «Как же светло!» — думает Кваст и делает автоматически то, что и все остальные: замирает. Они стоят подобно манекенам. Туман унесся вверх, а над ними медленно, почти не двигаясь, парит маленький белый парашют. Они стоят, затаив дыхание.
Обратный путь им кажется бесконечным. Напряжение постепенно спадает, но Хеберле делает энергичные знаки: «Внимание!» Кваст как будто в полусне спотыкается, наталкиваясь на что-то. Они почти касаются тела, висящего на ржавых колючках проволочного заграждения, из-под которого растет тростник. На нижней части тела все еще сохраняются брюки и сапоги. Верхняя часть вместе с грудной клеткой удерживается разве что за счет полевой гимнастерки оливкового цвета. Голый череп: носовые отверстия, зубы здоровые и со штифтами, провалы глаз — подобие маски, некогда представлявшей человеческий облик. Во всей фигуре чувствуется порыв. Об этом свидетельствует вытянутая рука и отодвинутая назад нога, как будто бегун собирался преодолевать барьер. «Смерть застала его в движении», — с ужасом думает Кваст и отворачивается. Он замечает, как Хапф крестится, не отрывая глаз от фигуры. Может быть, и сам он только что это сделал, просто не помнит… Затем Кваст слышит звук отпираемой створки защитного сооружения. Хеберле называет пароль, Накомарник скрывает от них лицо смертельно уставшего часового. Отделение возвращается на свою позицию.
Они затаскивают кабель в блиндаж. Ливен нахлобучивает наушники, включает тумблер, придвигает бланки донесений и начинает писать. Он весь в напряжении, язык бьет чечетку на губах. Он ухмыляется. Дело окупилось сполна. Отсюда они теперь могут прослушивать все, что происходит на той стороне, за темной стеной. Любой телефонный разговор теперь отслеживается и оценивается. Когда Хеберле входит в блиндаж, его встречают смехом.
Этим летом Кваст познает секреты своей службы. Теперь он уже знает, как соединить порванный кабель, даже если при прямом попадании оба конца отброшены на большое расстояние. Он может сделать это совершенно бесшумно и вслепую. Он понимает, как следует обходить русские разведдозоры и как успеть оказаться раньше них на своей позиции и поднять тревогу даже тогда, когда горло перехватывает от возбуждения.
Они уже многому научились. Ведь за ночь приходится выходить на исправление повреждений по три-четыре раза. Кваст привык к усталости, постоянному напряжению и к тому, что все время приходится прятаться. Он свыкся с ноющей болью в суставах, с исцарапанными руками и сломанными ногтями. В глазах постоянная резь, ведь его очки всё время залиты водой. Но теперь он умеет экономно расходовать силы.
Как-то на задании Кваст зависает над противопехотной миной. Она чудом не взрывается. Однажды он перепрыгивает с одного ствола дерева на другой, и прямо между его ногами пролетают трассирующие пули. Повезло! В сантиметре над его макушкой проносится осколок, срезая ветку дерева. Кваст снова цел и невредим. Он все больше убеждается в том, что ничего плохого с ним не случится. Он настолько уверен в этом, что чувствует себя как опытный артист на арене цирка.
Как-то вечером Кваст собирается с духом и расспрашивает Хеберле о его приключении в русском женском общежитии. Тот с дружеской улыбкой рассказывает.
— Ах, юноша, — говорит он, — ты не представляешь себе, как два человека, если их объединяет одно чувство, могут стремиться друг к другу.
— Да, но… — говорит Кваст, — это же русские женщины? И кроме того, существует запрет…
— Ну и? Разве они не такие же женщины, как все остальные? И что значит «запрещено»? Запреты составляют бумагомаратели. А к реальной жизни это не имеет никакого отношения.
Хеберле разглаживает на колене зеленый листок дерева и окидывает Кваста взглядом:
— Ты ведь делишь женщин на тех, с кем разрешено, и тех, с кем запрещено? — Хеберле бросает листок в лужу с водой и продолжает: — Кто этого не понимает, тот дерьмо. Но ты сам когда-нибудь это узнаешь, малыш. — Хеберле встает: — Ну хватит об этом. Посмотри, достаточно ли у нас карбида для переносной лампы?
Перевод c немецкого Ю. Лебедева
Окончание следует
1. Древнегерманский воинственный народ.
2. Древний символический знак, использовался нацистами.
3. Штурмовые отряды. Добровольческая нацистская организация, играла роль вспомогательной полиции. С 1930-го по 1945 возглавлялась лично Гитлером.
4. Государственная структура в нацистской Германии.
5. Микрорайон в Потсдаме.
6. Фридрих II, король Пруссии (1712—1786).
7. Немецкая трость Wolchow Stock с надписями о боевом пути владельца. Обычно делались в госпиталях на память о фронтовых буднях.
8. Хассо Г. Стахов в марте 1943 прибыл в Гатчину и попал служить в 132-ю пехотную дивизию.
9. Стахов прибыл на фронт под Ленинградом в марте 1943.
10. Lauschempfänger — приемник для перехвата.
11. Город в Германии.
12. Закодированное название дороги.