Опубликовано в журнале Звезда, номер 8, 2020
В страну, провозгласившую себя СССР, но остававшуюся для него Россией, Андре Мальро влекло практически всю жизнь — и как человека действия, жившего страстями истории, и как писателя, вступившего в постоянный и заинтересованный диалог с русской литературой.
В СССР он побывал пять раз. В 1929 году, вместе с женой Кларой Мальро, в Одессе, Батуме, Баку и в 1931-м с ней же в Москве и Ташкенте, по пути в Персию, Афганистан и Китай, где открыл для себя, в частности, русский Харбин. В 1934 году Мальро участвовал в работе Первого съезда советских писателей в Москве. За четыре месяца пребывания в стране он побывал в разных ее уголках, включая Урал и Сибирь. В 1936-м с братом Роланом Мальро, корреспондентом газеты «Франс-суар», он снова в Москве, откуда Исаак Бабель повез его в Крым на встречу с Горьким и Сергеем Эйзенштейном, приступившим к экранизации «Удела человеческого» (музыка Дмитрия Шостаковича), в то время как Всеволод Мейерхольд уже работал над театральной постановкой этого его романа (музыка Сергея Прокофьева). Наконец, в марте 1968 года, министром культуры, Мальро отправился в Москву с официальным визитом.
Знакомство Мальро с Россией началось в середине 1920-х годов с романов Достоевского, с его героев «предельной черты», бунтарей против мироздания. В эту пору «Братья Карамазовы» для него — «пятое Евангелие». Вместе с тем Мальро с живым интересом присматривался к новым приемам письма в прозе И. Бабеля и Б. Пильняка, а еще больше — к новому типу их героев в «кожаных куртках». Мальро кажется, что подобные писатели, как и их персонажи, объединяют в себе «культуру, ясность ума и способность к действию». Именно этими качествами он наделяет Гарина, героя своего первого романа «Завоеватели».
Помимо чтения своей «русскостью» Мальро обязан личным знакомством с такими пребывающими в рассеянии культурными величинами, как философ Лев Шестов, художники Марк Шагал и Александр Алексеев, знаменитый во Франции иллюстратор русских книг, в том числе «Братьев Карамазовых». В то же время и список его знакомых с советским гражданством впечатляет: Эренбург и Бабель, Горький и Кольцов, Мейерхольд и Эйзенштейн, Пастернак и даже Бухарин. Следует вспомнить и его молодую переводчицу Болеславскую (Болю), которая сопровождала Мальро во время его пребывания в СССР в 1934 и 1936 годах. Их пути пересекутся и в Испании, в конце гражданской войны. О ней незадолго до смерти Мальро вспомнит в своих мемуарах: «В Мадриде я вновь встретил эту девушку, я полюбил ее в Сибири, где огни советских заводов озаряли бескрайнюю степь, то была надежда мира». Фраза, передающая дух эпохи.
Автор «Надежды» (1937), романа о «братстве мужественных», антифашист и «попутчик коммунистов», заставлял своих персонажей верить в возможность победы над злом фашизма, ибо, несмотря на «проклятые вопросы» цели и средств, политики и морали, «надежда — первый враг абсурда». В конце 1930-х Мальро видит в СССР главным образом героику, но от него не ускользает и становление репрессивного государства, о чем свидетельствуют недавно опубликованные последние главы «Надежды» (1938—1939). Об этом он сказал в год своей смерти: «Мы шептались друг с другом о нашем несогласии с московскими процессами, но не хотели оказаться союзниками буржуа и атаковать Сталина. Это была ситуация невыносимая, вот почему пути интеллигенции и партии разошлись навсегда». Но еще в июне 1939 года Мальро в письме к Болеславской просит организовать ему пребывание в СССР, чтобы закончить монтаж своего фильма «Сьерра де Теруэль».
Смена убеждений, их перерождение у Мальро были негромкими, но решительными. В «Антимемуарах» он вспоминает, как зимой 1945 года, когда он еще был со своей бригадой на фронте в Эльзасе, французская компартия пыталась подчинить своему влиянию все группировки Сопротивления: «…я думал о своих товарищах коммунистах в Испании, об эпопее советского, вопреки ГПУ, строительства, о Красной армии, о фермерах-коммунистах в Коррезе, всегда готовых нам помочь, невзирая на вишистскую полицию, и это все ради партии, которая, казалось, не верила больше ни в какие победы и заботилась лишь о камуфляже» (OC. T. III. P. 85). Сподвижник генерала де Голля, в котором он увидел национального героя, Мальро меняет свои политические ориентиры, полагая, что не он изменился, а коммунисты. Встретив Альбера Камю в освобожденном Париже, он признался: «Не верю больше ни единому слову из того, во что верил, когда сильная Франция противостояла еще слабому Советскому Союзу» (OC. T. III. P. 91). Теперь Россия предстает его воображению огромным концлагерем, он знает уже и о трагической судьбе, постигшей его друзей: о Кольцове, Бабеле, Мейерхольде и Болеславской, пытается представить себе, как, хотя и не репрессированный, умирал Эйзенштейн. «Партия стала империей, — пишет он, — а интеллигент вернулся к своей давней подруге: одиночеству». При этом он никогда не смешивал народ и его культуру с политической системой. В 1948 году в знаменитом «Обращении к интеллигенции» он заявляет: «Но Сталин ничего не значит перед Достоевским, равно как и гений Мусорского не оправдает политику Сталина» (OC. T. 1. P. 274). В разгар холодной войны, как и многие французы, он мог задаваться вопросом: Россия — это Запад или Восток? И чью сторону принять — США или СССР? Для него выбор был иной — между Францией и СССР. (Известно его громкое признание: «В Сопротивлении я обручился с Францией».) Ему казалось тогда трудным считать Россию европейской страной, но принимать русских за азиатов, как испокон веков это делают их недруги, ему казалось просто смешным. «Россия, — говорил он, — не в Европе и не в Азии: она в России. <…> Настоящая причина того, что Россия не европейская страна, ничего общего не имеет с географией: это воля самой России» (OC. T. I. P. 275).
В течение двадцати лет Мальро предстает в глазах коммунистов «ренегатом», но и «прогрессисты» сартровского толка поносят его с неменьшим ожесточением.
В период, начавшийся, по выражению де Голля, с «разрядки» и «оттепели», как еще это время стали называть по одноименной повести Эренбурга (1954), Мальро снова обращает внимание на события в СССР. В 1959 году, уже будучи министром культуры в правительстве де Голля, он встречается в Париже со своими давними друзьями — Эренбургом и его женой. Они расстались весной 1940 года, накануне оккупации Франции, «двадцать жестоких лет» тому назад, как гласит дарственная надпись Мальро на экземпляре «Голосов безмолвия», подаренном Эренбургам. В свою очередь, Эренбург преподнес Мальро в 1967 году в Париже роскошный подарок — охотничье ружье первого консула Французской республики Наполеона Бонапарта, трофей, раздобытый советскими солдатами в Восточной Пруссии. Торжественная церемония передачи этого ружья состоялась в Лувре 16 февраля 1967 года. Об их последней встрече Мальро пишет: «Четверть века — и какой России! — меня разделяло с ним», упомянув при этом о «смутном чувстве близости к другу, представление о котором утрачено» (OC. T. III. P. 547).
В 1967 году Мальро принял решение организовать во Франции большую выставку «Анри Матисс» к столетнему юбилею художника. Он, конечно, знал, что одни из самых богатых собраний картин Матисса находятся в Эрмитаже и в Музее изобразительных искусств им. А. С. Пушкина. Необходимо было обратиться в Министерство культуры СССР с просьбой о предоставлении картин, среди которых всемирно известные «Музыка», «Танец», «Красные рыбки»… Тогда же вышел в свет и первый том записок Мальро «Антимемуары». В них причудливо переплелись прошлое и настоящее, пережитое и подсказанное воображением, реальность и мифотворчество. И в этом томе, и в последующих («Дубы из тех, что вырубают», 1971; «Лазарь», 1972; «Недолгие гости», 1975) он вновь обращается к России.
Места, где он побывал в свои «красные» 1930-е годы, он посещает в конце февраля — начале марта 1968 года. Но это был уже не тот Мальро, да и страна не та. По протоколу поездка была запланирована с 27 февраля по 7 марта. Готовил ее советник министра Филипп Созэ, ответственный за проведение выставок. Он и сопровождал Мальро, впоследствии опубликовав подробный рассказ об этом в очерке «Мальро в СССР» (1986). С самого начала Мальро предупредил: «Составляйте с ними программу так, чтобы она не сделала из меня писателя». Дело было не только в том, что он теперь министр, второй персонаж в правительстве де Голля. Очевидно, он помнил об «отлаженном» приеме, который советские инстанции оказывали западным писателям, не забывая и русскую историю в целом с ее «потемкинскими деревнями». Не подивимся поэтому его инструкции, похожей на заповедь: «Не давать водить себя за нос в Москве».
Помимо Ф. Созэ министра сопровождали директор его кабинета и фронтовой друг Альбер Бёрэ, а также переводчик Елисейского дворца князь Константин Андроников. В аэропорту Орли Мальро провожал посол СССР во Франции Валериан Зорин. «Господин министр увидит, — обмолвился он, — насколько все изменилось в СССР». Сам Мальро тоже «вводил в курс» членов своей делегации: «Вы лицезрели Зорина. У него не очень русская внешность. А его культурный атташе лицом напоминает французов Средневековья. В Москве увидите на всех этих физиономиях улыбки ангелов Реймсского собора». Нет сомнения, Мальро интересуют не начальство, а простой народ, и он надеется, что члены делегации смогут пообщаться с «людьми на местах». «Коммунисты по-своему люди верующие. Поехать в Россию и не встретить там коммунистов, не поговорить с ними — все равно что побывать в Риме и не встреться там с католиками». Ф. Созэ записал слова Мальро о России середины 1930-х: «В прошлый раз я там поселился у Горького. Никаких проблем с передвижением не было. Писатели были свободны, и принимали их всюду. По пути в Сибирь у меня случились осложнения с самолетом, и я провел двое суток в каком-то колхозе — прежде чем нас нашла милиция и помогла нам. Вот это была Россия!»
Мальро понимает, что встретится уже с новым поколением русской интеллигенции. «Посмотрим на этот раз, что это за люди. Наверное, они раскроются. Конечно, было бы идиотством расспрашивать их про коммунизм. Я спрошу, что изменилось, на их взгляд, по сравнению с поколением их отцов». Он потребовал включить в программу среди прочего Музей минералогии в Москве, о котором был наслышан, а также обязательное посещение Эрмитажа и экскурсию в Царское Село.
В самолете он читал книгу журналиста Ренэ Даберна «Новые большевики», в которой автор с опорой на статистику утверждал, что репутация СССР как второй супердержавы была дутой и что догматизм господствующей идеологии приводил ко все большему отставанию от Америки. Он взял с собой также «Анну Каренину» и рекомендовал своим спутникам читать этот роман в издании «Плеяда», отметив при этом: «По сути, толстовская героиня повсюду не симпатична».
В заснеженной Москве французскую делегацию встречала министр культуры Екатерина Фурцева, начинавшая свою карьеру, как сообщили Мальро, простой текстильщицей. Мальро хотел поселиться в хорошо знакомом ему «Метрополе», месте интернациональных встреч в 1930-е годы, однако по протоколу был размещен в резиденции французского посла Оливье Вормсера. Вечером за званым ужином он долго беседовал с Андреем Вознесенским и Беллой Ахмадулиной о Достоевском, об «Анне Карениной» и на тему, которая была жизненно важной для него самого, страдавшего в те годы глубокой депрессией, — как освободить человека от нравственных мук при помощи химического воздействия на мозг. Примета времени: приглашение французов, заранее посланное Вознесенскому через Управление по обслуживанию дипломатического корпуса, поэты получили, когда ужин в посольстве уже начинался. Все-таки, пренебрегая светскими правилами и фрондируя по отношению к спецслужбам, на встречу с Мальро поэтическая пара «прорвалась».
Утро первого дня пребывания началось с катастрофы. Мальро объявил, что должен немедленно вернуться в Париж: он совершенно потерял голос и не может говорить. Он понимает, что внезапный отъезд министра ставит под вопрос успех его миссии, но отказывается даже от встречи с врачом. Посол в полном замешательстве. Предполагают, что в такое состояние министра поверг эмоциональный шок по его прибытии в Москву. К счастью, супруге посла удалось, используя свой шарм, разрядить обстановку и вскоре, ко всеобщему удовлетворению, голос к министру вернулся.
Мальро начал программу с рабочего визита к Екатерине Фурцевой. Цель — получить максимальное число полотен Матисса для их экспозиции в Париже, договориться об обмене труппами Большого театра и Гранд-опера и предпринять шаги для знакомства французской публики с выдающимися открытиями русской археологии. В тот же день Мальро посетил Кремль, в частности кабинет Ленина, в котором ему уже доводилось бывать. В «Дубах из тех, что вырубают» он вспоминает об этом эпизоде: «Прошлое по-прежнему там, в России. В рабочем кабинете Ленина, рядом с картами фронтов Гражданской войны, на стопке книг Маркса стоит бронзовая статуэтка дарвинского питекантропа, дар американского бизнесмена, который хотел построить заводы по производству карандашей. Даешь культуру!» (OC. T. III. P. 654). День закончился осмотром Дома-музея Павла Корина, где особый интерес у Мальро вызвала коллекция старинных икон.
Два следующих дня прошли в отборе картин Матисса из Третьяковской галереи (так указано у Ф. Созэ) и Музея изобразительных искусств, а также в осмотре библиотеки и нескольких лабораторий МГУ. Мальро побывал и на обеде в Союзе писателей, где встретил знакомого ему Константина Федина, ставшего председателем Союза. Ему преподнесли фотографию, на которой он был запечатлен рядом с Бабелем и Мейерхольдом. Подарок не мог доставить ему радости, он уже знал о гибели своих друзей. (Не знал, правда, что среди прочего их, как и Болеславскую, обвиняли в шпионаже — передаче секретов советской авиации французскому «агенту» Мальро.)
В музеях мрачное настроение проходило, министр оживлялся перед полотнами великих мастеров и пускался в комментарии, за которыми музейным работникам было подчас трудно поспеть. Когда же он их спрашивал о картинах Кандинского, хранившихся в запасниках, то получал весьма уклончивые ответы. «Что можно узнать от этих врунов?» — шепнул он сопровождавшему его Ф. Созэ.
Рабочий график в Москве был настолько плотным, что на личные дела времени совсем не оставалось. Не удалось исполнить и навязчивое желание — вновь побывать в баре «Метрополя». Когда в филармонии на концерте Давида Ойстраха он попытался в антракте незаметно исчезнуть вместе с Ф. Созэ, они вскоре заметили, что их машину сопровождает какая-то черная «Волга». Они решили вернуться на концерт, официальный статус обязывал.
Баку, куда делегация прибыла самолетом, совсем не был похож на город, вдохновивший его когда-то на роман о нефти, ставшей в современном мире стратегическим оружием. Город ему показался тусклым, со стандартной архитектурой и безлюдными улицами, продуваемыми сильным ветром с Каспийского моря, а нефтяные вышки на нем уже не казались символом «счастливого будущего».
В то же время в Волгограде, на берегу бескрайней Волги, скованной льдом, Мальро был поражен величием монумента «Родина мать» на Мамаевом кургане, где высокого гостя сопровождал его автор скульптор Евгений Вучетич. «…Помпезный, но эпохальный монумент Сталинградской битвы, — напишет он, — настоящий памятник Спарты» (OC. T. III. P. 655).
Вечером произошел инцидент, омрачивший пребывание делегации в Волгограде: машина, в которой был Мальро, сбила пешехода. Вот что записал по этому поводу Ф. Сузэ: «Водитель спокойно притормозил, кортеж машин остановился за нами. Мальро вышел из машины. Было холодно, и человек все еще лежал на земле. Подошли сопровождавшие нас местные официальные лица. „Это пьяный, — объяснили они. — Надо ехать, мы опаздываем на ужин“. Мальро возмущен и отвечает решительным отказом: он не двинется с места, пока пострадавшему не будет оказана помощь. Всеобщее замешательство. В конце концов останавливают какую-то машину, и двое громил втискивают пострадавшего на заднее сиденье, один из них садится рядом с ошеломленным водителем, и машина срывается с места. Улыбающийся заместитель министра культуры г-н Попов объявляет нам: „Они едут в больницу“. На следующий день на настойчивые расспросы Мальро нам преспокойно сообщат, что это был пьяница и что с ним все в порядке».
По возвращении в Москву у Мальро состоялась встреча с председателем Совета министров А. Н. Косыгиным. Содержание их беседы он пересказывает де Голлю в «Дубах из тех, что вырубают», где с уважением отзывается о «единственно выжившем из трех председателей Госплана — двое других убиты Сталиным». Вспоминает он и о роли Косыгина в обороне Ленинграда во время блокады, а также рассказывает о посещении Пискаревского мемориала, «самого большого в мире гражданского кладбища», и «колоссальном возрождении» города. Был затронут вопрос и о политических разногласиях между СССР и Китаем: советский руководитесь весьма критично отозвался о культе Мао и его волюнтаристской политике, угрозе международному миру. «Он — это диктатура, и приведет она к капитализму; после его смерти останется пустота. Все, что он делает, основано на страхе» (OC. T. III. P. 656). Речь зашла и о войне во Вьетнаме, бывшей тогда в самом разгаре.
Экскурсия во Владимир и Суздаль возвратила Мальро в «вечную Россию». Он вспоминает, как подолгу рассматривал православные храмы, бродил по крепостным стенам заснеженных монастырей, мысленно переносясь в эпоху Ивана Грозного, какой ее представил Эйзенштейн в своем последнем фильме, снятом в 1944 году, за год до разгрома немецких войск. «Снег падал крупными хлопьями, — пишет Мальро, — и я, стоя у окна, вспомнил, что уже однажды писал: „Сталин смотрел, как за кремлевским окном падал снег, под которым были погребены и тевтонские рыцари, и Великая армия Наполеона“». (В 1965-м в выступлении во Дворце спорта в Париже Мальро добавит: «Сталин имел право сказать: „Я переделал Россию“».)
Ленинград вместе с Царским Селом значился последним пунктом программы. В Эрмитаже он пожелал осмотреть как можно больше залов в сопровождении «замечательного» директора музея Бориса Пиотровского, которому он вручит список картин Матисса, желательных для парижской выставки.
Последний день в Москве прошел в прощальных встречах и обмене любезностями, с обеих сторон было сделано все для успеха выставки. Она пройдет в парижском Гран-Пале с апреля по сентябрь 1970 года, когда Мальро вслед за ушедшим в отставку де Голлем уже покинет свой пост министра культуры.
В первые же дни по возвращении в Париж Мальро отправил благодарственные послания всем, кто принимал его делегацию в СССР, а также послал обещанные своей переводчице в Ленинграде Светлане Сливинской, поразившей его своей эрудицией, два тома — «Метаморфозы богов» и «Антимемуары» — с дарственной надписью. Двум студентам французского отделения Ленинградского университета, особенно интересовавшимся неформальной лексикой, был послан словарь арго. С ними он случайно познакомился в Эрмитаже. Репродукция гравюры Калло «Осада Ла Рошели» была отправлена г-же Фурцевой. Она преподнесла ему в Москве, как пишет Ф. Созэ, «два предмета из художественных промыслов: запонки и мундштук для сигарет из искусственного янтаря, несколько грубоватые».
Конечно, официальный характер миссии лишил Мальро возможности свободно распорядиться своим временем. Уже из Парижа он написал вдове Эренбурга: «Дорогая Люба, я надеялся встретиться с Вами, но мне сделали программу такой плотной, что я не мог из нее выкрутиться. Примите, уже отсюда, мои дружеские пожелания, раз уж мне не удалось это сделать в Москве».
Возвращение писателя в страну, которую он не видел тридцать лет и с которой в 1930-е годы связывал столько надежд, отразилось в позиции повествователя книги воспоминаний «Дубы из тех, что вырубают». Он увидел, что в ней изменилось, но и то, что ему показалось неизменным. В его воображаемой беседе с генералом де Голлем увиденное им недавно причудливо переплетается с пережитым в 1930-е годы: «В прошлом году я видел комсомольца, который был потрясен, прочитав Евангелие от Иоанна, переписанное от руки в тетрадь, и стоила она столько же, сколько Полное собрание сочинений Толстого. Слышал рассказ одной женщины-психиатра (теперь в Москве можно говорить: рука полиции нависает над головой очень низко, но не держит за горло), и она мне сказала: „Недавно лечила сына одного народного комиссара. Традиционный вопрос: «Что тебе снится чаще всего?» — «Что я наконец один, что исчезли все. Весь мир»“» (OC. T. III. P. 654).
По-прежнему дает знать его аллергия на то, что ему в советском режиме представляется лживым. Когда, например, в 1971 году исследователи Института Шарля де Голля вознамерились сотрудничать с московским Институтом марксизма-ленинизма, Мальро взорвался: «Ни в коем случае не делайте этого! Вы им дадите возможность провернуть самую блестящую из операций, о какой они могут мечтать: солгать, но с подлинными документами в руках». Но и здесь простые люди и все еще бытующая система для него различны. Вот, например, одно из его признаний: «Ведь мое последнее воспоминание о России не касается ни Сталина, ни тех, кто пришел на его место. Один из моих друзей, который эмигрировал в 1918 году, просил меня зайти в Москве к его матери и помочь ей. Что я и сделал. Через несколько месяцев после моего возвращения мы сидим в кинотеатре, и он мне вдруг говорит: „А моя мать сейчас похожа на эту старушку?“».
Несомненно, последнее путешествие Мальро в Россию оживило его восприятие России Достоевского и Толстого, Гоголя и Салтыкова-Щедрина, того прошлого, которое могло бы объяснить, надеялся он, крушение мифа революции, когда Россия в его воображении ассоциировалась со Спартой. «Да, прошлое не ушло из России, — пишет он. — Но ведь не только Византия противостоит Спарте: есть вдохновенные пьяницы, есть советский комизм, ничуть не веселее русского, и есть нечто трудно определимое». У него осталось ощущение «беспредельной нелепости русской жизни, которую великие русские писатели сумели так верно подметить и которая бытует по сей день». Он согласен с Эренбургом: «„В России всегда полно Карамазовых“, — говаривал мне Эренбург». И, как наваждение, постоянно цитирует в своих текстах (по памяти) «трагическую мысль» Достоевского, вложенную в уста Ивана Карамазова: «Если мир позволяет злодею мучить невинное дитя, то я возвращаю свой билет» (OC. T. III. P. 652—654).
Во втором томе мемуаров «Веревка и мыши» (1976), вспоминая эпизод 1944 года, когда он был схвачен немцами и те, желая его устрашить, разыграли комедию расстрела, Мальро сравнивает свои чувства в тот момент с тем, что должен был, как ему представляется, испытать Достоевский, когда его подвели к виселице. В главе «Лазарь» виселица появляется у Мальро в причудливой ассоциации метафорических образов: «Эта виселица наводит меня на мысль о другой, неподалеку от Нюрнберга. Там петлю надевали на шею узникам, стоящим на цыпочках, чтобы они удавились, устав. Я сам видел в уже пустом лагере этот каркас из труб, без мертвецов и без веревок» (пер. Л. Зониной). Таким образом, мифотворческая память Мальро создает притчу о торжестве Художника над смертным уделом человека. Эпиграфом к книге он сочиняет притчу, которая раскрывает смысл названия:
«И тогда Император Непреклонный приговорил Великого Художника к повешению.
Тот должен был устоять на кончиках больших пальцев. А когда устанет…
Он устоял на одном пальце. Другим же нарисовал на песке мышей.
Мыши были нарисованы так замечательно, что вскарабкались по его телу и перегрызли веревку.
И поскольку Император Непреклонный сказал, что придет, как только Великий Художник дрогнет, тот не спеша удалился.
Мышей он увел» (пер. Л. Зониной).
В последние годы жизни Мальро не покидает интерес к литературным событиям в СССР. Он читает «Мастера и Маргариту» («Роман не только о любви», — заметил он), «Воспоминания» Надежды Мандельштам и «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына. Соблазнительно думать, что название романа «В круге первом» сподвигло Мальро (в год его смерти) назвать весь цикл своих мемуаров «Зеркало лимба», устанавливая таким образом семантическую связь этих книг, а также воображаемый диалог с Солженицыным. По свидетельству Андре Бренкура и Софи де Вильморен, разделившей самые последние годы жизни писателя, Мальро согласился на телевизионные дебаты с Солженицыным в апреле 1975 года, не состоявшиеся по техническим причинам. Трудно сказать, что бы дала такая «встреча в верхах» двух «пророков». Но, по свидетельству Роже Стефана, в ноябре 1976 года Мальро взял в свой ставшим последний путь — в больницу Кретея — книгу Солженицына «Бодался теленок с дубом». В изданной посмертно книге «Бренный человек и литература» (1976), своего рода сумме его тридцатилетних размышлений о человеке в литературе, он пишет: «Нужно бы наконец признать, что великий русский роман — это европейский роман, воспринятый через призму смерти» (OC. T. VI. P. 826). То есть, в его понимании, в свете «духовности» и прорыва к «высшей Правде».
В одной из последних бесед с журналистами, опубликованной под заголовком «А что если вернуться к братству…», среди русских реминисценций писателя есть желание понять, нет ли чего-то близкого между христианским и революционным братством: «Психологически они не схожи. Но ведь все-таки в обоих случаях другой важнее, чем ты сам. Это очень старая идея. Вы спросите меня, способна ли она изменить историю. Я не знаю или скорее думаю, не изменила ли она ее уже глубоко». Видимо, здесь своими интуициями и раздумьями Андре Мальро был созвучен главным вопросам жизни, поднятым русской литературой. В этом духовном единении с Россией литературной и исторической он находил яркие и удивительные образы, живущие и по сей день в бесконечном диалоге культур.
1. Болеслава Самуиловна Болеславская-Вульфсон (Болеславская — псевдоним; 1899—1941) — секретарь Михаила Кольцова по Иностранной комиссии Союза писателей. Приятели и Мальро звали ее Боля. В 1940-м арестована. Осужденная ВК ВС СССР, 27 июля 1941 расстреляна.
2. Malraux A. Œuvres complètes. T. III. Paris: Gallimard [Bibliotheque de la Pleiade], 1996. P. 835. В дальнейшем ссылки на это издание (ОС) даются в тексте с указанием тома и страницы.
3. Malraux A . «Et si l’on revenait à la fraternité…» // Le Point . n° 321 . 13 — 19 novembre 1978. P. 175.
4. Ibid.
5. Sauzay P. Malraux à Moscou // Commentaire. n° 35. Automne 1986. P. 450.
6. Ibid. P. 452.
7. Ibid.
8. Ibid.
9. Dabernat R. Les Nouveaux Bolcheviks. Paris: Robert Laffont, 1966.
10. По инициативе Мальро в декабре 1975 в Гран-Пале откроется большая выставка «Золото скифов» из советских музеев; она надолго запомнится французам.
11. Sauzay P. Op. cit. P. 455.
12. Cazenave M . Malraux. Le Chant du monde . Paris: Bartillat, 2006. P. 184 .
13. >Впервые на эту ошибку Мальро, которого считают одним из самых «достоевских» писателей Франции, обратила внимание Ленина Зонина в кн. «Тропы времени, заметки об исканиях французских романистов (60—70 гг.)» (М., 1984. С. 34): «Мальро тут нужна виселица, и память его услужливо обманывает, выдавая le poteau ( фр .) — столб (три столба были поставлены на Семеновском плац-парадном месте для „смертной казни расстрелянием“ петрашевцев) за la potance ( фр. ) — виселицу, „похожую на спортивную трапецию“».
14. Stephane R . André Malraux: entretiens et précisions . Paris: Gallimard, 1984 . P. 138.
15. Malraux A . «Et si l’on revenait à la fraternité…»… P. 175.