Глава из работы «Фотографичность в поэзии Бродского как событие мысли»
Опубликовано в журнале Звезда, номер 7, 2020
У Хайдеггера есть понятие, которое трудно назвать только философским, хотя оно подводит черту под его многолетним и именно философским исследованием бытия и времени, — это «просвет», ибо само определение больше тяготеет к поэтическому образу и даже метафоре, в том числе и в его собственной концепции. Думаю, именно способность держать перед собой открытым поэтическое пространство при всем ригоризме и сложности его философских рассуждений и сделала Хайдеггера столь популярным, придала объемность, многозначность и вместе с тем недосказанность, какая бывает только в условиях открытости, всему его дискурсу. «Чистая» философия не могла бы привлечь такую аудиторию, которую собирал немецкий философ, будь то в лекционном зале или на страницах журнала. Он умел найти для своих идей живую формулу истины: «Сам просвет есть бытие»[1], — это образ, «проект», «набросок». У каждого из этих определений свой жанр, но сейчас речь не об этом.
«Просвет» впрямую вписывается в визуальную, в данном случае фотографическую, поэтику Бродского с ее светом, озарениями, освещением — всем тем, что вмещает немецкоe die Lichtung. Наверное, присущая поэту фотографичность не имела бы вовсе никакого значения, если бы ее присутствие не дало свой результат: свет у Бродского — это же просвет у Хайдеггера, загадочное понятие его учения… Возможность выхода, который есть вход, просвет — точечное полагание, нечто обещанное; солнце, которое восходит, начинает день: жизнь — не замкнутый круг.
Вполне можно было ограничиться включением просвета именно в данный контекст, но что-то мешало это сделать: слишком большой груз лежит на просвете в силу того, что само слово через Хайдеггера перестало быть выражением только источника света. Искушение воспользоваться одним лишь его «световым» смыслом преодолел сам Хайдеггер, который напоминает, что слово «сущность» указывает на то, что «в качестве эк-зистирующего человек несет на себе бытие-вот, поскольку делает „вот“ как просвет Бытия своей „заботой“».[2] Столь близкий Бродскому Dasein обретал дополнительные характеристики.
Слово «просвет» у Бродского встречается семь раз. Показательно, что это слово В. Полухина включила в свой «Словарь цвета поэзии Иосифа Бродского». Впервые оно появляется в «Новых стансах к Августе» как выражение настроения и описания дня:
Холодный небосвод разрушен.
Дождь стягивает просвет.[3]
Но уже в «Исааке и Аврааме» просвет начинает обретать хайдеггеровские очертания, если иметь в виду исходную мысль философа: «Поскольку растение и животное, хотя всегда и очерчены своей окружающей средой, однако никогда не выступают свободно в просвет бытия, а только он есть „мир“, постольку у них нет языка…»[4] Эта характеристика полностью соответствует описанию Бродским блуждания Отца и Сына в поисках места для жертвоприношения. Их окружает только природа — безъязыкая. Однако их собственный язык, разговор друг с другом не несут пока понимания, не открывают «просвета», хотя именно «язык есть просветляюще-утаивающее явление самого Бытия»[5]:
Просветы гаснут. Будто в них сошлись
лесные звери — спины свет закрыли. (1: 254)
И только когда испытание позади, вновь просвет открывается, ибо «Человек — пастух бытия»[6]:
Здесь все полно щелей, просветов, трещин. (1: 262)
Страшный момент пережит, жертва не состоялась, и в душе каждого из них забрезжил просвет. Но можно это истолковать иначе: дойдя до черты в исполнении воли Бога, ни от чего не отказавшись, Авраам вошел в просвет Бытия. Хайдеггеровский символ истины бытия как просвета («…человек существует таким образом, что он есть „вот“ Бытия, т. е. его просвет»[7]) у Бродского выступает в виде устремленности, но не в будущее, а в то, что связывает с Бытием, вхождением в него. И в одиночестве поэт отчаянно ищет этот просвет, который один дает ему чувство связи с бытием как миром мысли. Невозможно без волнения читать строчки, обращенные к Анне Ахматовой из его норинской высылки:
В деревне, затерявшейся в лесах,
таращусь на просветы в небесах —
когда же загорятся Ваши окна
в небесных (москворецких) корпусах. (2: 30)
Просветы здесь — не воспоминание или память, не воображаемое, и это — лишь средство выражения, а именно подступание к Бытию. С Ахматовой он это Бытие и что такое Бытие ощущать научился. Хочется думать, что Небеса всегда ему благоволили. Смотреть на них — это смотреть всегда вверх, туда, где звезды, которые были метафорой реальности и одновременно реальностью той метафоры, что всегда возникала у Бродского при мысли о человеке, людях, толпе: «Звезды, отделавшейся от массы» (4: 96). Свет звезды многогранен и бесчислен: через просвет он воссоздает снежную бурю, прямо сюиту из кружений снега, запечатлевая его вихри, волнения огня, рисуя картину всего, что связано с летящим в снежную непогоду поездом и что неподвластно человеку, как бывает неподвластно бытие хаоса, представшего глазам:
Торец котла глядит своей звездой
невесть куда, но только прочь от смерти.
Котел погас. Но дым валит густой.
(Сама труба нет-нет мелькнет в просвете.) (2: 108)
Просвет может быть и упованием на случайность в состоянии абсолютного бессилия. Как преодолеть бытие и как совладать с собой в момент беспокойно увиденного? Хайдеггер подчеркивает: «Бытие есть трансценденция в прямом и первичном смысле»[8], — и уточняет в «Письме о гуманизме», что это «вводное определение» (поскольку он пишет об этом во введении к «Бытию и времени») «собирает в одной простой фразе все способы, какими человеку светилось до сих пор существо бытия. Это ретроспективное определение существа бытия из просвета сущего как такового остается на предварительных подступах к вопросу об истине бытия неизбежным. Так мысль свидетельствует о своей исторической сути»[9], ибо мысль позволяет речи выговориться в слове.
…Бог сохраняет всё; особенно — слова
прощенья и любви, как собственный свой голос.
В них бьется рваный пульс, в них слышен костный хруст,
и заступ в них стучит; ровны и глуховаты,
затем что жизнь — одна, они из смертных уст
звучат отчетливей, чем из надмирной ваты. (4: 58)
«Слово тем самым выступает в просвет бытия», предоставляя место его невыговоренному смыслу, считает Хайдеггер. «Бытие, высветляясь, просит слова».[10] У слова Бродского — огромные полномочия. Сводя его подчас к минимуму, он выстраивает диалог (Горбунова и Горчакова), используя «просвет» в его нравственно-психологическом ключе, то есть в параметрах человеческого гуманизма:
«И он ему». «И он». «И он ему».
«И я готов считать, что вечер начат».
«И он ему» «И это все к тому,
Что оба суть одно взаимно значат».
«Он, собственно, вопрос», «Ему — ответ».
«Потом наоборот». «И нет различья».
«Конечно, между ними есть просвет».
«Но лишь как средство избежать двуличья». (2: 263)
У просвета Бродского много граней, хотя ни одна из них никак вроде бы непосредственно не соотносится с философией немецкого ученого, и тем не менее каждое слово Хайдеггера напитано теми же бесконечными попытками выявить и досказать, которыми преисполнена поэзия Бродского. У Хайдеггера «просвет» — больше поэтическое понятие («Но по-прежнему верно мало пока еще продуманное слово Аристотеля в его „Поэтике“ о том, что поэзия истиннее, чем сведения о сущем»[11]) не только потому, что само слово звучит красиво, но и по его наполнению и назначению — не просто указание, а и аллегория бесконечности: в хайдеггеровской терминологии просвет умирает вместе с бытием. Просвет — то, что открывает, как открывается человеческая истина, обещая вечное развитие. В этом смысле вся поэзия Бродского — просвет у врат Бытия, если отойти от самого слова с его прямым и конкретным значением: оно не воспринимается отдельно, само по себе, как в любой поэзии слово становится основанием для постижения фразы — мысли — речи — языка.
«Просвет дарит близость к бытию»[12], — настаивает философ. Иными словами, существо бытия человека должно светиться, просветляться мыслью, а мысль создается событием. Между тем «Бытие как событие, посылающее истину, остается потаенным».[13] И вновь Хайдеггер из чистой философии уводит нас в поэзию, ибо чем занимается поэзия, и в частности поэзия Бродского? Разгадыванием потаенного в человеке. И даже больше — не столько разгадыванием, сколько стремлением войти в это потаенное, постичь его, не подчиняя потаенного себе. И даже слегка над ним иронизируя:
Надстройка речи над моим умом
возвышенней шнурков на мне самом,
возвышеннее мягкого зверька,
завязанного бантиком шнурка. <… >
…машу я шапкой окрыленной речи. (2: 353)
Сравните: язык «начинает быть своим таинственным и, однако, всегда нами правящим способом» — Хайдеггер.[14] И Бродский:
Зазимуем же тут, с черной обложкой рядом,
проницаемой стужей снаружи, отсюда — взглядом,
за бугром в чистом поле на штабель слов
пером кириллицы наколов. (3: 139)
Отрывок из стихотворного цикла с примечательным названием «Часть речи» (1976): «От всего человека вам остается часть / речи. Часть речи вообще. Часть речи» (3: 143) — жесткая констатация факта о человеческой жизни как вроде бы никому не нужной; но точно так же, как жизнь отдельного человека — это часть всечеловеческого бытия, а в понимании Бродского — бытия вселенной, и сама «часть речи» представляет собой нечто, составляющее грамматику языка, его стилистику, орфографию, сам язык как таковой.
У Бродского очень много хайдеггеровского. Гораздо больше, чем может показаться. О сходстве говорить хочется, хотя и с осторожностью. У них разные словесно выражаемые миры, но одинаковое к ним отношение. Бродский жил в мире, который Хайдеггер выстраивал умозрительно. Поэт поэтическим языком доказывал право на существование мира, который есть или может быть в иных пределах. Хайдеггер уверенно, самозабвенно пытался проникнуть через язык именно в тот мир, в котором жил человек. Но есть общая поляна (die Lichtung), где оба мыслителя встречаются. И это касается прежде всего их понимания языка. Сколь ни велико желание посмотреть на стихи Бродского как на картинки — живые и говорящие, все же надо сразу подчеркнуть: фотографичность в его поэзии — прием говорения с самим собой, ракурс смотрения.
Конечно, стихотворение для него не могло быть фотографией, и он не «лепил» его, как снимок, здесь было другое: он видел фотографически. В какой-то степени фотографичность — подчиненная категория; не следует забывать, что как таковая фотография не получится без света, освещения. У Бродского — это пробуждение, иногда в прямом смысле: проснулся, открыл глаза; первое, что они выхватили, запечатлелось, позволив ему на мгновение подойти к кромке просвета бытия. Надо помнить, что срок создания снимка краток, он замыкает действие. Ибо фотографичность нацелена на замыкание события, подразумевая его исполненность. Между тем в поэзии фотографичность как язык — со своей символикой, образностью — размыкает речь как «звучание»; язык становится «человеческой деятельностью», «показыванием».[15] Наконец — «говорением», когда «говорящие говорят друг другу, друг с другом и с самими собой».[16] Эту движущуюся картину языка, заключенную в рамку метафоры как буквы-звуки-вещи, и запечатлевает поэзия, предварительно проникнув в связь формулы — переплетения — круга[17], всегда памятуя, что язык — «исходящее из уст»[18] и «путь к речи».[19]
Задача Бродского была проста и, может быть, им специально не рассматривалась: «постичь связующее единство языка».[20] Создается впечатление, что Бродский дает языку свободу, даже более того, доверяет языку свою свободу, чтобы выговориться, тогда как в действительности он идет за языком: он освобождает себя для языка. «Мы говорим не только на языке, мы говорим от него. <…> Мы слышим, как язык — говорит»[21] — этот хайдеггеровский тезис буквально относится к Бродскому, в стихах которого много значат голос, звуки, тишина (о чем уже было сказано). «Язык, который говорит, чтобы сказать, озабочен тем, чтобы наша речь, слыша несказанное, отвечала его сказу. Так что даже молчание, которое люди склонны подчинять говорению <…>, есть уже некое соответствие».[22] И это напрямую связано с Бродским с той лишь разницей, что в его поэзии говорит все — звуки издают не только люди: «А все октябрь за окном шумит». Или:
(В такой-то час я продолжал рассказ.
Недоуменье непротертых глаз
и невниманье полусонных душ
и торопливость, как холодный душ,
сливались в леденящую струю
и рушились в мистерию мою.) (1: 106)
Вот, пожалуй, самая близкая Бродскому формула Хайдеггера, которую философ развивает и в «Письме о гуманизме», и в докладе «Путь к языку»: «Язык есть дом бытия, живя в котором человек эк-зистирует, поскольку, оберегая истину бытия, принадлежит ей».[23] Язык как келья, как обитель — вот самый точный слепок с мировосприятия Бродского. И бытие определяет судьбу мысли: трудно представить, что было бы со стихами Бродского, какими бы они написались, не будь высылки, вынужденной эмиграции, преподавания в престижных учебных заведениях США, наконец, Нобелевской премии… «Мысль собирает язык в простое сказывание»[24] — этому учила Бродского жизнь, словно подтверждая: «…всякая осмысливающая мысль есть поэзия, а всякая поэзия — мысль. Обе принадлежат друг другу в обращенности к тому сказу, в котором уже сказалось несказанное, ибо он есть мысль как благодарность»[25] — вывод Хайдеггера. А это у Бродского: «Но пока мне рот не забили глиной, / из него раздаваться будет лишь благодарность» (3: 191). Бродский хорошо понимал значение слова, сказанного мыслью и принадлежащего языку, который он боготворил: не собственный талант, не судьбу, не женщину, а именно данную человеку способность говорения, «сказывания».
«Язык есть язык бытия, как облака — облака в небе».[26] Любимое видение Бродского:
Блестит залив, и ветр несет
через ограду воздух влажный.
Ночь белая глядит с высот,
как в зеркало, в квадрат бумажный.
Вдвойне темней, чем он, рука
незрима при поспешном взгляде.
Но вот слова, как облака,
несутся по зеркальной глади. (1: 236)
И своеобразное открытие: «…нельзя вступить в то же облако дважды» (4: 88) — вроде бы игра слов, но: закон овременения бытия. По-хайдеггеровски субъективное, экзистенциальное время, объективность которому придает у Бродского календарь, точно перила — лестнице.
1. Хайдеггер М. Письмо о гуманизме // Он же. Время и бытие. Статьи и выступления / Сост., пер., вступ. ст., коммент. и указ. В. В. Бибихина. М., 1993. С. 202.
2. Там же. С. 200.
3. Бродский И. Сочинения. В 7 т. СПб., 1997—2001. Т. 2. С. 90. Далее ссылки на это издание даны в тексте с указанием тома и страницы.
4. Хайдеггер М. Письмо о гуманизме. С. 199. Мы намеренно при сопоставительном анализе «света и просвета» используем эту статью Хайдеггера, а не как таковое «Время и бытие», где это понятие было впервые обосновано, поскольку в ней есть свои выводы и уточнения по поводу его едва ли не «главной» темы.
5. Там же.
6. Там же. С. 202.
7. Там же. С. 199.
8. Там же. С. 205. Ср.: «Бытие есть transcedens просто», — пишет философ, одновременно выражая признательность Э. Гуссерлю, «который через вникающее личное руководство и через свободнейшее предоставление неопубликованных разысканий ознакомил авт. с различнейшими областями феноменологического исследования» (Хайдеггер М. Бытие и время. СПб., 2002. С. 38).
9. Хайдеггер М. Письмо о гуманизме. С. 205.
10. Там же. С. 219.
11. Там же.
12. Там же. С. 205
13. Там же. С. 206.
14. Там же. С. 219.
15. Хайдеггер М. Путь к языку // Он же. Время и бытие… С. 265.
16. Там же. С. 264.
17. Там же. С. 260.
18. Там же.
19. Там же. С. 267.
20. Там же. С. 264.
21. Там же. С. 266.
22. Там же. С. 270.
23. Хайдеггер М. Письмо о гуманизме. С. 203.
24. Там же. С. 220.
25. Хайдеггер М. Путь к языку. С. 273.
26. Хайдеггер М. Письмо о гуманизме. С. 220.