Опубликовано в журнале Звезда, номер 5, 2020
…все голоса слышны, как и подобает драме.
Лидия Чуковская
Публикуемые ниже материалы представляют «дело Бродского» в, казалось бы, знакомом ракурсе. Они не относимы к представлению процесса Иосифа Бродского как «политической интриги», в определении Ольги Эдельман. [1] Невозможно зачислить их и по административному разряду, хотя они ненамного заходят за хронологические рамки этого невероятно стремительного судебного дела: между задержанием Бродского 13 февраля в 21:30 по московскому времени и этапированием на север поутру 22 марта 1964 года прошло немногим больше месяца.
Выбранный нами подход — исключительно литературный. Он касается не столько собственно «дела Иосифа Бродского», сколько «литературного процесса» времен той общественной ситуации, которая получила аморфное прозвище «оттепель». На первый план здесь выступают обстоятельства, которые оказались заслонены более важными событиями «дела Бродского», хотя в связанных с ним биографических экскурсах сделаны, например, необходимые оговорки о «литгазетовской командировке» Фриды Вигдоровой, или, точнее, если воспользоваться формулировкой из ее письма к А. Чаковскому, о строгом предупреждении, «чтобы в дело молодого ленинградского поэта-переводчика Бродского я не вмешивалась».
Как отмечал в своем «опыте литературной биографии» Лев Лосев, «дело Бродского» способствовало началу «подлинно общественной кампании», когда «в дело защиты уже не столько Бродского как такового, но Поэта и принципов справедливости стало вовлекаться все возрастающее число людей в Москве и Ленинграде». Тем не менее эта кампания не могла бы возникнуть без тех, кто был обеспокоен судьбой самого Бродского (именно они оказываются в фокусе биографического повествования Лосева): «Центральными фигурами в ней были две женщины героического характера — преданный друг Ахматовой писательница Лидия Корнеевна Чуковская (1907—1996) и близкая подруга Чуковской журналистка Фрида Абрамовна Вигдорова (1915—1965). Это они неутомимо писали письма в защиту Бродского во все партийные и судебные инстанции и привлекали к делу защиты Бродского людей, пользующихся влиянием в советской системе, — композитора Д. Д. Шостаковича и писателей С. Я. Маршака, К. И. Чуковского, К. Г. Паустовского, А. Т. Твардовского, Ю. П. Германа, даже осторожного К. А. Федина и весьма официозного, но готового помочь из уважения к Ахматовой А. А. Суркова. Даже в ЦК партии они нашли скрытого, но ценного союзника — заведующего сектором литературы И. С. Черноуцана» .[2]
Публикуемая нами статья Чуковской с вызывающим заглавием «Рецидив» известна по ее «Запискам об Анне Ахматовой», где она фрагментарно приведена как комментарий к ее записи 24 февраля: «Я лежу, но нарушаю, нарушаю, нарушаю. Делаю наброски для статьи в „Литературную газету“» .[3] Статью Чуковской сопровождало лаконичное по форме, но бьющее наотмашь обращение в редакцию «Литературной газеты», написанное ей 4 марта: «Я полагаю, что литературной общественности — и „Литературной газете“ — необходимо срочно вмешаться в ту травлю, которую затеяла и планомерно ведет против молодого поэта-переводчика Иосифа Бродского газета „Вечерний Ленинград“. Развернулась она на столбцах газеты, продолжается за решеткой психиатрической лечебницы, и — если в судьбу Иосифа Бродского никто не вмешается — дело может окончиться его гибелью».
Еще раньше Чуковская записала свой разговор с Виктором Ардовым относительно его обращения к В. Толстикову [4], которое можно считать прологом кампании по защите Бродского. Запись Чуковской, сделанная 20 декабря 1963 года, когда у Ардова и Нины Ольшевской одновременно оказались Бродский и Ахматова, выступает здесь уникальным комментарием современника:
«Столовая. Анна Андреевна на диване в углу. За обеденным столом Нина Антоновна и Виктор Ефимович играют в карты. Из глубины квартиры, из комнаты мальчиков — голос Бродского. А меня Анна Андреевна, против обыкновения, не увела „к себе“ — по-видимому, маленькая комната занята. <…>
Бродский поднялся и простился. Я пошла проводить его до дверей. В ответ на мои слова утешения и надежды, сказал:
— Вы не думайте, пожалуйста, что мне плохо. Я спокоен. Я все время помню, что двадцать лет назад людям моего возраста было гораздо хуже.
„И не только людям твоего возраста, и не только двадцать лет назад“, — подумала я. Но не стала уточнять. Радует меня спокойствие этого человека. Не хнычет. Молодец. <…>
Хорошего, однако, никто не ждет. Здешние друзья и ленинградские настроены мрачно. Когда я заикнулась было, что, если суд состоится, Фрида (Вигдорова. — В. О., А. У.) непременно приедет, все запишет и выступит со статьею в газете, — Ардов закричал на меня:
— Вы не знаете, о чем говорите! Если будет общественный суд — мальчика оттуда на носилках вынесут! Писать можно только до суда и совсем не в газету.
Он бросил карты, встал, порылся в каких-то бумагах на полке под зеркалом и протянул мне копию своего письма к Толстикову, первому секретарю Ленинградского обкома. Вот какие, оказывается, у Виктора Ефимовича высокие связи!
„Уважаемый Василий Сергеевич! В дополнение к нашему разговору вчера…“
Вот как! Они даже встречаются и разговаривают!
Я прочитала. Письмо толковое. Опровергает все факты, порочащие Иосифа: разоблачена махинация с фотографией, рассказано о беззаконном уничтожении договоров, о чужих стихах, ложно приписанных Бродскому, и о том, что Бродский никогда не жил тунеядцем и, хоть и в разных местах, но работал». [5]
Вопрос «о чужих стихах, ложно приписанных Бродскому» был поднят сразу же после публикации пасквиля в «Вечернем Ленинграде». Как замечала Чуковская в своей статье, «большинство стихотворных строк, приводимых в доказательство бездарности Бродского, не только злостно искажены, но принадлежат не ему, а другим поэтам». Однако на протяжении всего «дела» и до сих пор этот вопрос оставался открытым, поскольку было неизвестно, какие именно стихотворения попали в распоряжение литературных (и судебных) инстанций. Да и не от всех строчек, опубликованных в «фельетоне» Бродский отказывался в своем письме в редакцию «Вечернего Ленинграда». [6] Два списка, попавшие в редакцию «Литературки» от Д. Хренкова, взявшего их непосредственно из материалов дела, несколько проясняют ситуацию.
Первый список целиком составлен из стихотворений Бродского: «Воротишься на родину. Ну что ж…», «Теперь я уезжаю из Москвы…», «Самоанализ в августе» («Я брожу по городу тумана…»), «Маленькая баллада о куске хлеба» («Пишутся баллады…»), «Затем чтоб пустым разговорцем…» Все эти стихи без исключения перечислены в хронологии Валентины Полухиной. [7]
Второй список состоит из эпиграмм, ни одна из которых, насколько нам известно, не была написана Бродским. Нет никакого сомнения, что как раз эти тексты приписывал Бродскому Лернер, будучи допущенным на заседание секретариата ЛО Союза писателей в декабре 1963 года.
Учитывая особенности общественной ситуации тех лет, мы сочли необходимым представить материалы с противоположных флангов советского литературного процесса. «Дело Бродского», вне всякого сомнения, способствовало его резкой градации и вызвало откровенное противостояние официальной писательской среды и той литературной конгломерации, влияние которой становилось все более ощутимым, особенно в Ленинграде, и которую местное отделение Союза писателей — на примере поэта — номинировало в своей канцелярской «справке»: «И. Бродский не известен в Союзе писателей, т. к. не является профессионально пишущим и не имеет опубликованных работ. Также не является он и профессионалом-литератором, для которого литературная, творческая работа не только потребность, но и средство существования. Таким образом, речь идет не о поэте в обычном общепринятом смысле этого слова, а о человеке, предпринявшем попытку писать стихи».
Казалось бы, тема взаимоотношений поэта с советским литературным истеблишментом должна быть исчерпана — благо и друзья, и свидетели, и биографы проявили к ней особое внимание. Коснулись они и темы «наказаний», когда литературным институциям были отданы бюрократические указания «разобраться» с «фактами нарушений на местах». 26 марта 1964 года секретариат Ленинградского отделения СП СССР «„наказал“ свидетелей защиты: отстранил Н. И. Грудинину от работы с молодежью, Е. Г. Эткинду и В. Г. Адмони <были> объявлены выговоры».[8]
Однако, как часто случается в истории словесности, за первым рядом имен выступает второй, потом третий и далее, пока не появляются тени, которые вьются недотыкомками на самой обочине литературного процесса. Теперь к этому бесславному шествию приходится — не без некоторого сожаления — причислить и не самого ужасного ленинградского автора Д. Хренкова, сочинителя городоведческих книг («…в Петербурге — Петрограде — Ленинграде»), в том числе об Анне Ахматовой.
По этим причинам в нашей публикации представлены, с одной стороны, материалы Виктора Ардова, Лидии Чуковской, Фриды Вигдоровой, имена которых вызывают восхищение цельностью, благородством и самоотверженностью этих людей. С другой — в разговоре о «деле Бродского» рядом с ними неизбежно приходится называть «нечистых», как литературных, так и примкнувших к ним: хамоватую Е. Савельеву, безразличную к тому, что представший перед судом молодой человек действительно поэт, решившую быть «заодно с правопорядком» Г. Лагздину и, наконец, злобного Я. Лернера, приложившего неимоверные усилия, чтобы обменять нарукавную повязку ДНД на членский билет Союза писателей.
Из приводимых нами материалов очевидно, что вызванная «делом Бродского» поляризация советского литературного процесса сравнима по своему эффекту с инцидентом тридцатипятилетней давности — памятному ленинградским писателям-старожилам «делу Замятина и Пильняка». Скоропалительный процесс «поэта-тунеядца» вынудил советский писательский контингент определиться со своими общественными позициями. Особенно бурной была реакция «молодых литераторов» [9], расценивших приговор Бродскому как оплеуху всей писательской молодежи Ленинграда .[10] Все это создало основу для движения «подписантов», возникшего через полтора года в связи с делом Андрея Синявского и Юлия Даниэля.
Публикуемые здесь материалы извлечены из папки документов по «делу Бродского», сохранившейся в архиве редакции «Литературной газеты» (РГАЛИ. Ф. 634. Оп. 6. Ед. хр. 100). Во всех документах ошибки исправлены и знаки препинания расставлены нами.
1. Эдельман Ольга. Дело Бродского как политическая интрига (https://arzamas.academy/courses/19/5).
2. Лосев Лев. Иосиф Бродский. Опыт литературной биографии (Жизнь замечательных людей). 2-е изд., испр. М., 2006. С. 96.
3. Чуковская Лидия. Записки об Анне Ахматовой. В 3 т. Т. 3: 1963—1966. / Подг. текста Е. Чуковской и Ж. Хавкиной. М., 1997. С. 170; ср. ее комментарий: «Статья эта, под названием „Рецидив“, была мною окончена, послана в газету, но напечатана не была» (с. 389; и фрагменты из статьи на с. 390).
4. Ему же в середине февраля 1964 было отправлено коллективное обращение. «На днях Раиса Давыдовна Орлова, Лев Зиновьевич Копелев, Вячеслав Всеволодович Иванов (то есть попросту Кома!), Михаил Константинович Поливанов, Иван Дмитриевич Рожанский, Наталья Владимировна Кинд и я послали телеграмму Толстикову», — записала Чуковская 24 февраля (там же, с. 170).
5. Там же. С. 125—126.
6. Полный текст письма см.: Гордин Яков. Перекличка во мраке. Иосиф Бродский и его собеседники. СПб., 2000. С. 167—172.
7. См.: Хронология жизни и творчества И. А. Бродского / Сост. В. Полухиной при участии Л. Лосева // Лосев Лев. Иосиф Бродский. Опыт литературной биографии… С. 326—339; Полухина Валентина. Иосиф Бродский. Жизнь, труды, эпоха. СПб., 2008. С. 30—114.
8. Полухина Валентина. Иосиф Бродский. Жизнь, труды, эпоха… С. 97.
9. См. их письмо в Комиссию по работе с молодыми авторами при ЛО Союза писателей в кн.: Гордин Яков. Перекличка во мраке… С. 192—193.
10. Показательно также публикуемое нами обращение в Дзержинский народный суд от московских ученых-гуманитариев Октябрины Волковой, Александра Пятигорского, Леонида Седова и Елены Семека с просьбой «приобщить <их> телеграмму к делу».
I. ТРЕВОЖНОЕ ОЖИДАНИЕ И НЕМЕДЛЕННОЕ РЕАГИРОВАНИЕ
(17 декабря 1963/16 февраля 1964 [1])
ПИСЬМО ВИКТОРА АРДОВА К В. ТОЛСТИКОВУ
<17 декабря 1963> [2]
Уважаемый Василий Сергеевич!
В дополнение к нашему разговору вчера вечером я хочу Вам сообщить следующее.
Речь идет о молодом человеке по имени Бродский Иосиф Александрович. Это — начинающий поэт. Знатоки поэзии считают его очень талантливым. Как и все одаренные люди, он вызывает споры. Не стану защищать все, написанное им: это не нужно. Как настоящий поэт он настолько своеобразен и как юноша несколько сумбурен и неорганизован, что сейчас нет речи о значительной ценности его произведений.
Дело в другом. Для каких-то людишек он стал знаменем чуть ли не «подпольной» литературы. И хотя в его произведениях нет ни слова, ни даже оттенка антисоветчины, какие-то любители моды его «обожают», а ревнители порядка полагают, что он источник зла в Ленинграде.
А парню — 23 года, у него сложная биография, и он много ездил и ходил по стране, в разных местах работал и учился и т. д. Его же объявляют тунеядцем.
«Вечерний Ленинград» в номере от 29 ноября напечатал фельетон о Бродском под заглавием «Окололитературный трутень». Я сам сотрудничаю в этой газете, очень ценю главного редактора В. А. Маркова и его работу. Но должен сказать, что Маркова ввели в заблуждение авторы фельетона: они тенденциозно исказили факты, приписали Бродскому чужие стихи, поступки и т. д. Непохоже даже, что в наши дни так пишут. Это фельетон — обычный в наших газетах до <19>53 года.
Поймите меня правильно, Василий Сергеевич: я потому обращаюсь именно к Вам, что мне дорога честь Ленинграда. Я хочу у Вас в Ленинграде добиться правды, потому что верю в Вас, в авторитетного руководителя мощной партийной организации города Ленина.
Я говорил Вам о моей беседе с директором <«>Гослитиздата<»> В. А. Косолаповым. Этот серьезный и достойный товарищ (в прошлом главный редактор <«>Л<итературной> Г<азеты»>) сперва сказал мне, что он располагает фотографиями, уничтожающими репутацию Бродского. А увидев самого Бродского, признался: «На фото изображен другой человек». Что же происходит? Зачем присылают Косолапову фальшивку из Ленинграда?
Нам известно, что в Ленинграде ряд писателей — Д. Гранин, Д. Дар и другие — хотели заступиться за Бродского, но им запретили. Может быть, это — сплетни. Но зачем же давать пищу таким сплетням? Разве подобные сплетни — в нашу пользу?
Именно потому, что дело зашло чересчур далеко, я тревожу лично Вас. Я очень благодарен за то, что Вы меня выслушали вчера. И я верю, что Вы найдете правильное решение всего дела.
А я могу сказать вот что: если Бродского вышлют как тунеядца, он погибнет, ибо это человек, неприспособленный к жизни. Чтобы писать стихи, надо обладать особым складом натуры. Таков этот юноша. И в СССР и за границей пойдут слухи о том, что вот-де как в Советском Союзе расправляются с поэтами, с молодежью и т. д. Разве нужно нам это!?
Если бы Бродский был виноват, нельзя было бы его миловать. Но ведь за парнем ничего нет. Он не совершил преступлений. Он — не тунеядец. Он имел заказы на переводы стихов, как многие другие молодые литераторы. Теперь с ним расторгли эти договоры… К Вам хотят обратиться С. Маршак, К. Чуковский и Д. Шостакович. Но зачем это «вече», эта «коллективка»?!
Мы только просим приостановить общественный суд, назначенный на 25 декабря и разобраться в этом неприятном деле. Если нужны будут поручительства, мы дадим их: и в Москве и в Ленинграде многие авторитетные товарищи возьмут на поруки Иосифа Бродского.
И последнее: мне кажется, в этом деле действует даже не злой умысел, а какая-то косность аппарата. Но я — старый литератор, фельетонист, всю жизнь веду борьбу со всяческими перегибами и т. п., и я убежден, что осудить Бродского означает больше навредить не Бродскому, а нашему общественному мнению, ибо чересчур широко распространились слухи и сплетни по поводу этого беспримерного в наши дни дела.
Уважающий Вас Виктор Ардов
II. МОДЕЛЬ ДЛЯ СБОРКИ
Искусство «объективного ответа» по-советски
(ноябрь 1963 — февраль 1964)
1. Письмо от директора ГИХЛа В. Косолапова
28 ноября 1963 г.
Командиру 12 ДНД гор. Ленинграда
Тов. Лернеру Я. М.
В связи с Вашим запросом сообщаю, что с Бродским И. А. Издательство художественной литературы действительно имело в 1963 году договор на перевод с испанского 100 (сто) стихотворных строк для сборника «Заря над Кубой» и в 1963 г. был заключен договор на перевод с испанского 300 (трехсот) строк для сборника «Романсеро». Сейчас этот договор расторгнут.
Насколько мне известно, Бродский И. А. был рекомендован издательству как молодой талантливый переводчик московским поэтом-переводчиком Д. С. Самойловым.
Лично я Бродского И. А. не знаю, о его способностях как переводчика и поэта не слышал. Возможно, бывая в Москве, он и заходил в редакцию <«>Литературной газеты<»>, где я работал в 1951—1962 гг., и кто-то из сотрудников редакции знакомил меня с ним, точно припомнить, была ли такая встреча, не могу. В издательстве Бродский И. А. у меня не был.
В. Косолапов
2. Ответ Г. Лагздиной на запрос редакции «Вечернего Ленинграда»
По Вашему запросу сообщаем.
Бродский И. А. работал техником Токинской геологической партии Восточно-Сибирской экспедиции (ВСЕГЕИ) с мая 1961 года по июль 1961 года. Он был принят на работу для участия в сезонных полевых геологических работах в районах Крайнего Севера. Когда партия добралась до места назначения (поселок Нелькан — последний населенный пункт) — Бродский отказался выполнять свои обязанности.[3] Кроме того, он пытался заставить других техников, работавших в этой же партии, последовать его примеру. Его поведение было настолько возмутительным и грозило срывом работы, что начальнику партии пришлось немедленно его уволить и обратиться за помощью в эвенкийский колхоз. Председатель последнего помог партии, предоставив рабочего, который работал в партии до окончания ее работ.
Вернувшись в Ленинград задолго до возвращения всего состава партии, Бродский в отделе кадров экспедиции пытался оправдать свое поведение, выдумав совершенно немыслимую клевету и на начальника партии, и на геологов, работавших в составе партии. Считая всех плохими, он считал себя «человеком с большой буквы».
За время работы в Токинской партии он зарекомендовал себя только с плохой стороны. О нем можно сказать: таким не должен быть советский человек. Ложь, полнейшее отсутствие понятия о совести и долге перед своими товарищами, особенно в тяжелых полевых условиях, — это основные качества Бродского. Для него характерна и типична еще одна особенность — нежелание работать.
Вот собственно и все, что можно было бы сказать о Бродском за два месяца пребывания с ним в одной геологической партии, работавшей в одном из отдаленнейших районов нашей Родины.[4]
Начальник Токинской партии ВСЭ ВСЕГЕИ Лагздина <Г. Ю.>
3. Справка из ЛОСП РСФСР
15 февраля 1964 г.
СОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ РСФСР
Ленинградское отделение
СПРАВКА
ЛО СП РСФСР, в комиссию по работе с молодыми авторами, были представлены стихи некоего Бродского и было высказано пожелание дать им объективную оценку. Но прежде всего комиссия считает необходимым сказать несколько слов о самом Бродском.
И. Бродский не известен в Союзе писателей, т. к. не является профессионально пишущим и не имеет опубликованных работ. Также не является он и профессионалом-литератором, для которого литературная, творческая работа не только потребность, но и средство существования. Таким образом, речь идет не о поэте в обычном общепринятом смысле этого слова, а о человеке, предпринявшем попытку писать стихи.
Ясно, что между двумя этими понятиями — разница огромная. В Союзе писателей не знают Бродского и по той причине, что он на протяжении многих лет старательно избегал встречи с писателями, поэтами, зная, что именно будет ему сказано по поводу его стихотворных упражнений. Таким образом, Бродский уходил и от критики, и от квалифицированной профессиональной помощи. Более того, отлично понимая, что его стихи не найдут отклика в членах Союза, он встал на путь прямого издевательства над уважаемыми народом, любимыми народом поэтами, не останавливаясь перед тем, чтобы употреблять в своих пасквилях по отношению к этим людям площадную брань. Здесь не место цитировать пасквилянтские, злобные вирши Бродского, скажем только, что сама по себе эта злоба выдает Бродского с головой как завистника, потерпевшего крах в своих поэтических опытах.
О чем же пишет Бродский?
Основная тема его стихов — это одиночество, мотивы оторванности от жизни, узкий мирок обывателя, к которому добавляется солидная доля богоискательства. Во многих стихах эти темы неразрывны и создают гнетущее ощущение мистики. Можно было бы удивляться этому обстоятельству, поскольку Бродский еще молодой человек, но удивляться не приходится: слишком уж отчетливо проступает в этих стихах дешевое позерство человека, старающегося во что бы то ни стало показаться «непонятным» и «непризнанным».
Вместе с тем в стихах отчетливо вырисовывается и общественное лицо Бродского. Это — закономерное явление. И ничего, кроме гнева, не могут вызвать у всякого честного человека стихотворные сентенции Бродского, посвященные таким святым понятиям, как народ и Родина. Бродский доходит до клеветы на народ (см. поэму «Шествие»), он говорит о нем с издевкой или — в лучшем случае — с ироническим презрением. В то же время в завуалированной (но достаточно прозрачной, впрочем) форме говорит о «родине чужой», к которой его тянет. И если тема одиночества и мистические переживания в одних стихотворениях — это, так сказать, более или менее невинные упражнения скучающего бездельника, то во втором случае — попытка встать на антинародные позиции, вылить из своей души грязь на тех, кто спас Бродского в годы войны, дал ему образование, кормил его: на народ.
Распространяя свои сочинения среди узкой группки «почитателей» Бродский растлевал души этих людей, иначе говоря, практически занимался антинародным делом, поступал как человек антисоветский, сознательно отвлекая отдельных молодых людей от участия в строительстве коммунизма, отравляя их мозг неверием, пессимизмом, призывая к бездействию. Бродский активен в своей антинародности. И всё-таки, к счастью, не существует никакой «опасности Бродского»: общество само ограничило его, закрыв доступ его стихам в издательства и редакции, не предоставив ему возможности выступлений перед широкой аудиторией.
Талант — это прежде всего ответственность художника перед народом, перед своим временем. Этим свойством Бродский не обладает. Таким образом, повторяем, речь не идет о поэте в общепринятом смысле этого слова, и ЛОСП РСФСР не может считать, что оно несет за Бродского какую-либо моральную ответственность. Союз занимается с творческой молодежью, писателями и поэтами, и было бы несправедливо причислять к ним Бродского.
Комиссия по работе с молодыми авторами при ЛОСП РСФСР
Ответственный секретарь комиссии подпись
III. ЗНАК ЧЕТЫРЕХ
(Вторая половина февраля 1964)
Телеграмма в советский народный суд и лично т. Савельевой
Ленинград Дзержинский народный суд
Судье по делу Бродского
Считаем Бродского лучшим современным поэтом. Просим приобщить телеграмму к делу.
Кандидаты филологических наук Октябрина Волкова, Александр Пятигорский
Кандидаты исторических наук Леонид Седов, Елена Семека
IV. РЕШИТЕЛЬНОЕ ДЕЙСТВИЕ
Фрида Вигдорова и ее командировка
(17 февраля — 16 марта 1964)
1. Командировочное удостоверение (без отметок)
Выдано Вигдоровой Ф. А. 17 февраля 1964 г.
Срок командировки 7 (семь) дней с 18 по 25 февраля с. г.
Подпись: Ю. Барабаш[5]
2. Главному редактору «Литературной газеты» А. Б. Чаковскому
В РЕДАКЦИЮ ЛГ
16 марта 1964 года
Глубокоуважаемый Александр Борисович!
Прошу Вас внимательно прочесть мое письмо.
В середине февраля я попросила у «Литературной газеты» командировку в Ленинград. Мою просьбу выполнили, но специально предупредили, чтобы в дело молодого ленинградского поэта-переводчика Бродского я не вмешивалась. Я спросила, могу ли я именем «Литературной газеты» хотя бы пройти на суд, если он будет закрытым. Мне ответили: нет. Вероятно, мне сразу надо было отказаться от командировки, ведь, в сущности, мне было выражено самое оскорбительное недоверие.
К сожалению, я это поняла особенно остро уже на суде, когда судья в самой грубой форме запретил мне записывать, а я не могла в ответ предъявить удостоверение газеты, в которой сотрудничаю много лет и которую ни разу не подводила. Разве можно лишать журналиста его естественного права видеть, записывать, добираться до смысла происходящего?
Поэтому командировку я возвращаю неотмеченной и, разумеется, верну в бухгалтерию деньги. Но, независимо от того, как сложатся теперь мои отношения с газетой, я считаю необходимым предложить Вашему вниманию запись первого и второго суда над Бродским. Как Вы поймете, дело не только в Бродском, а в том глубоком неуважении к интеллигенции и литературному труду, которые такие суды воспитывают у людей. Дело в чудовищном беззаконии, которое я наблюдала. Ваше право выступать или не выступать по этому поводу. Но знать, что там было, Вы, по-моему, должны.
Г. Радов был на втором суде, но, к сожалению, должен был уйти, не дождавшись конца. Возможно, там был и т. Хренков. Впрочем, думаю, что его не было, потому что иначе, я уверена, он вступился бы за меня, когда мне (к счастью, в самом конце заседания) категорически запретили записывать.
Очень прошу ознакомить с моим письмом и протоколами суда членов редколлегии «Литературной газеты». [6]
С уважением, Ф. Вигдорова
V. БЕЗУДЕРЖНО И БЕССТРАШНО
Лидия Чуковская
(4 марта 1964)
1. Письмо к А. Б. Чаковскому
4. III. 64
Уважаемый Александр Борисович!
Я полагаю, что литературной общественности — и «Литературной газете» — необходимо срочно вмешаться в ту травлю, которую затеяла и планомерно ведет против молодого поэта-переводчика Иосифа Бродского газета «Вечерний Ленинград». Развернулась она на столбцах газеты, продолжается за решеткой психиатрической лечебницы, и если в судьбу Иосифа Бродского никто не вмешается — дело может окончиться его гибелью.
Прилагаемая статья — SOS. Лидия Чуковская
2. Статья для «Литературной газеты»
РЕЦИДИВ
Не писать об этом я не могу. Дело молодого ленинградского поэта у людей моего поколения вызывает слишком много трагических воспоминаний.
Организованная травля Иосифа Бродского началась уже несколько месяцев тому назад. Когда я прочла первую статью о нем, опубликованную в газете «Вечерний Ленинград» 29 ноября 1963 года, мне показалось, что меня каким-то чудом перенесли из <19>63-го обратно в <19>37-й. Или, скажем, в <19>49-й .[7]
То же воинствующее невежество, та же безудержная ложь в этой статье, что и в тогдашних клеветнических выступлениях, та же нескрываемая ненависть к интеллигенции, то же намерение запачкать как можно больше имен, и — показалось мне — даже написана она теми чернилами, о которых Герцен сто лет назад проницательно заметил: тут чернила слишком близки к крови…
14 февраля <sic!> с. г. Иосиф Бродский безо всякого повода был задержан на улице и отправлен в отделение милиции. Когда стало известно, что 14 февраля <sic!> над ним состоится суд, я почти обрадовалась. Народный суд, думала я, восстановит справедливость, освободит Иосифа Бродского, а к ответственности привлечет тех, кто сначала оклеветал молодого поэта в печати, а потом какими-то темными, неведомыми путями добился его ареста…
Но надежды не оправдались. Суд оказался еще одним звеном в цепи преследований человека, не совершившего никаких преступлений.
Противоестественный рецидив давно прошедшего времени! Вот что такое дело Бродского. Вот почему я не могу не писать о нем.
Бродского судили как тунеядца. (Таковым он изображен в статьях «Вечернего Ленинграда»). Обвинение рушилось в пять минут, хотя чьи-то предусмотрительные руки позаботились о том, чтобы часть документов, говорящих в пользу обвиняемого, до суда не дошла, — однако же и предъявленных оказалось более чем достаточно. Защитник положил на стол перед судьей опубликованные в разных издательствах стихи кубинских, польских, югославских поэтов, искусно и талантливо переведенные Иосифом Бродским. Мало этого. Защитник огласил телеграмму из <«>Гослитиздата<»>, адресованную Бродскому, в которой редакция просит его ускорить подписание договора на новые стихи. Мало этого. Защитник представил суду характеристику, подписанную руководителями Секции переводчиков Ленинградского отделения Союза писателей, в которой специалисты отзываются с большой похвалой о переводческой работе подсудимого.
Казалось бы, миф о тунеядстве, созданный журналистами газеты «Вечерний Ленинград», рухнул, уничтоженный страницами переведенных Бродским стихов, и судье остается только освободить обвиняемого. Однако случилось не так. Суд попытался придать видимость законности незаконному делу.
В определении суда среди других пунктов об обвиняемом сказано:
«Направить на судебно-психиатрическую экспертизу, перед которой поставить вопрос, страдает ли Бродский каким-нибудь психическим заболеванием и препятствует ли это заболевание направлению в отдаленные местности для принудительного труда».
Да разве в русском языке — и перед советским законом — поэт и тунеядец это одно и то же? Если Бродский с успехом работает над переводами зарубежных поэтов, то почему же — в том случае если он здоров — его необходимо в принудительном порядке отправить на принудительный труд в отдаленную местность? Разве в тех условиях, в которых он окажется там, наша литература снимет с его дарования более высокий урожай? Разве там, занимаясь подневольным трудом, он получит возможность с бо`льшим успехом переводить поляков, англичан и кубинцев?
Кто дал право судье трактовать труд поэта, тяжелый и вдохновенный, как злостное безделие? Конечно, Иосиф Бродский — поэт еще не сложившийся, еще начинающий, он еще не может предъявить суду десять томов собрания своих сочинений и членский билет Союза писателей, но существа дела это не меняет. Ему сейчас всего 23 года, для своего возраста он сделал немало, и<,> по отзывам знатоков<,> у него как у поэта есть будущее. Работает он, осуществляя свое призвание, не покладая рук. Кто же дал право т. Савельевой — судье — отнимать будущее у него самого и у нас, любящих поэзию и сознающих, что каждый растущий поэт — достояние нашей культуры, не менее драгоценное, не в меньшей степени подлежащее защите и охране, чем мост, завод, пастбище или железная дорога?
По свидетельству очевидцев, судебный процесс был сплошным издевательством над обвиняемым. Т<оварищ> Савельева не стесняла себя ни законностью, ни чувством общественного приличия, ни здравым смыслом, ни тем уважением, какое мало-мальски культурный человек обычно питает к искусству. Ее предвзятое отношение к подсудимому бросалось в глаза. Зная (из справки, выданной больницей им. Кащенко), что Бродский — человек болезненно-нервный, она беспрерывно и без всякого повода кричала на него, как бы намеренно пытаясь вывести его из равновесия; и хотя ей это и не удалось и он отвечал с безупречным спокойствием, вежливо и добросовестно, — она всё-таки продолжала резко повышать голос. Стоило Бродскому начать свой ответ таким оборотом речи: «Я думаю» или «Я полагаю», как т. Савельева обрывала его: «Нам неинтересно, что вы полагаете».
— Отвечайте, почему вы не работали?
— Я работал. Я писал стихи.
— Нам это неинтересно! — заявляет т. Савельева.
Поразительным образом судье оказалось неинтересно то, что составляет самую сущность дела…
Наиболее острым моментом процесса был следующий диалог между судьей и подсудимым:
Судья: Есть у вас ходатайство к суду?
Подсудимый: Есть.
Судья: Какое?
Подсудимый: Скажите мне, за что меня арестовали?
В самом деле, за что? Люди, ожидающие ответа судьи, прислушиваясь, подняли головы. Всем известно: Бродский — не доносчик, не клеветник, не вор, не расхититель социалистической собственности, не хулиган, не распутник, не спекулянт, не склочник, не пьяница. Окружающие знают, что человек он прямодушный и чистый, к тому же буквально одержимый своей работой: с утра до ночи пишет собственные стихи и переводит чужие.
— Скажите мне, за что меня арестовали?
Подсудимый и присутствующие ждут ответа судьи.
— Это не ходатайство, это — вопрос! — отрезает судья. — А я спросила вас, нет ли у вас ходатайства.
Т<оварищ> Савельева права: это не ходатайство. Это вопрос, и притом главный, коренной, тот самый вопрос, на который она обязана ответить…
(Мне невольно вспоминаются имена поэтов — длинный список имен! — погибших во времена культа личности Сталина. Их губили те, кого, подобно т. Савельевой, тоже не интересовали ни судьбы людей, ни судьбы нашей поэзии. И ненаписанными оставались стихи, ненаказанными гонители поэтов.)
Но ведь то время, когда на основании кем-то продиктованных, с кем-то согласованных, кем-то внушенных статеек (вместо статей Уголовного кодекса!) отправляли людей на принудительный труд, давно и безвозвратно миновало. Почему же снова стоит перед судом хотя и не лишенный защитника, но беззащитный поэт — на этот раз Иосиф Бродский — и беспомощно повторяет: «Я пишу стихи» и кто-то, кому неинтересна и чужда поэзия и для кого необязательны законы, грубо кричит на него, не отвечая на естественный и простой вопрос: «Скажите, за что меня арестовали?»
Тов. Савельевой показалось странным, что коридоры суда переполнены, что молодежь толпится у дверей, что никто из присутствующих, по-видимому, не на ее стороне. Она не поняла, почему люди встревожены, какую память пробуждает в них это беззаконие, какие тени воскресают для них за ее спиной и за спиной молодого поэта и какие надежды возлагали они на судебный процесс. Она не понимает, почему кругом столько встревоженных лиц, почему услышать ее решение пришли новеллисты, переводчики, учителя, студенты. Припишут ли имя еще одного поэта к тому, всем памятному списку? Но т. Савельевой эта тревога чужда и непонятна. Впрочем, ведь и унтеру Пришибееву из чеховского рассказа тоже было не понять: почему это собралось вокруг него столько людей, встревоженных и оскорбленных, почему это все они явно не на его стороне… Он тоже не заметил, как переменилось время.
— Удивляюсь, — громко произнесла т. Савельева, проходя коридором суда, — почему на слушанье этого дела собралось столько народа?
— В наше время нечасто случается видеть суд над поэтом, — ответили ей из толпы.
— А мне все равно, поэт он или не поэт, — с гордостью сообщила т. Савельева.
(Тем, кто в годы культа личности Сталина расправлялся с цветом нашей поэзии, тоже было все равно — поэты перед ними или не поэты.)
К сожалению, равнодушна т. Савельева не только к отечественной литературе. Ей безразлично главное: провинился ли чем-нибудь стоящий перед судейским столом молодой человек, Иосиф Бродский, нарушил ли он советские законы, которым судья обязан следовать, и кто должен нести ответственность за его искалеченную судьбу?
Лидия Чуковская
Москва, К-9, ул. Горького<,> 6, корп. 1, кв. 89. Тел. Б942—09.
Переделкино, тел. 296000; <добавочный> 252.
4 марта <19>64 Москва
VI. ЛИТЕРАТОР НЕ ПЕРВОГО РЯДА
И ВТОРОСТЕПЕННЫЙ ФУНКЦИОНЕР
1. Письмо Д. Хренкова к заместителю редактора
«Литературной газеты» Ю. Барабашу
7 апреля 1964 года
Уважаемый Юрий Яковлевич!
Я задерживал высылку материалов о деле Бродского по двум соображениям. Мне кажется, что делу этому уделено непомерное внимание. Мне совершенно очевидно, что сам Бродский и как поэт, и, конечно, как человек с вполне определенной политической физиономией заслуживает осуждения. Но, осуждая, не будем мы тем самым еще больше раздувать шумиху вокруг него?
Теперь, когда все впечатления отстоялись, думается, лучше всего, а главное, полезнее выступить не столько о самом Бродском, сколько об его адвокатах, в частности Наталье Грудининой. [8] В числе защитников есть Маршак, Чуковский, Шостакович и др., но хочется верить, что они не знают сути дела или во всяком случае всего о Бродском. Если мы посвятим фельетон такой узкой теме, то тем самым выступим против меценатов и всего, связанного с ними.
Раскрывать все перипетии дела нет нужды. Если делать это, то нужно воздать должное не только защитникам, но и «прокурорам». Им тоже не хватило выдержки, спокойствия, серьезности, наконец. Они не проявили этих качеств во время подготовки суда, не позаботились о том, чтобы должным образом аргументировать обвинение.
Получилось, что судили Бродского только как тунеядца, но настоящего боя по идеологической линии, боя, нужного не для того, чтобы покарать Бродского, а чтобы воспитать тех, кто ему сочувствует и видит в нем «мученика», дано не было. Больше того, некоторые из «прокуроров» переусердствовали. В секретариат Союза была представлена запись выступлений Грудининой, Эткинда и Адмони в суде. Выступали они похабно, защищали, не разобравшись в том, что отстаивают (это не относится к Грудининой). Тем самым они противопоставили свое мнение мнению секретариата, хотя и не знали о нем. За это они заслуживают осуждения и были осуждены. Но зачем потребовалось дружине и редакции «Вечернего Ленинграда» вносить правку в запись? Они усилили отдельные места выступлений Эткинда и Адмони.[9]
Касаться всех этих фактов значит ослабить удар. Обойти же их молчанием нельзя. Они широко известны.
Готовясь выступить по делу Бродского, я, конечно, не мог не учитывать того обстоятельства, что это крайне осложнило бы мое положение как корреспондента нашей газеты. Я должен отчетливо представлять, что от меня отвернутся многие писатели, которые больше всего притягательны для газеты. Они так или иначе дали мне это понять.
И всё-таки я, наверное, пренебрег бы этим, если бы не то обстоятельство, которое было изложено выше. Я попробовал написать фельетон (впервые за 25 лет журналистской работы), но меня под орех разделали Гранин и Радов. И они правы, как это ни прискорбно.
Между тем со дня на день откладывается бюро Обкома КПСС, на котором будет обсуждено, как ленинградская писательская организация работает с молодыми. На бюро, конечно, в какой-то мере будет поднят вопрос о Бродском. И мне казалось, что в отчете можно было бы решить те же задачи, что и в корреспонденции, но сделать это локально, не умножая «славу» Бродского. Ныне бюро назначено на 14 апреля.
Вот, так сказать, экспозиция.
Сегодня кроме документов судебного дела, некоторых стихов Бродского, взятых мною почти без выбора, «Смены» и «Вечернего Ленинграда» с отчетами о суде я посылаю наброски своего материала. Их можно использовать в качестве разработки для фельетона или во всяком случае как информацию для Вас и членов редколлегии. Именно об этом меня сегодня просил Болотников.
Для ориентировки должен еще сообщить, что после суда секретариат дважды занимался «защитниками» Бродского. Адмони и Эткинд признали свои ошибки [10], хотя и пытались их объяснить полным неведеньем того, что представляет собой Бродский. Это объяснение было принято, хотя секретариат и осудил их поведение.
Н. Грудинина на обоих заседаниях вела себя вызывающе, непрерывно выступала с заявлениями, очень дурно пахнущими, изобличающими ее как человека крайне неуравновешенного и ущербного. Секретариат объявил ей выговор и отстранил ее от руководства кружками. Меры, мне кажется, правильные. Но и тут должен, для точной информации, заметить, что Прокофьев поддался на провокацию Грудининой, вел себя тоже несколько нервозно и недостаточно точно сформулировал мотивы такого решения. Это, конечно, дает Грудининой обжаловать решение, искать сочувствие и т. п.<,> тем более что на собрании, посвященном итогам литературного года, которое состоялось между двумя секретариатами (о защитниках Бродского), была попытка вынести «дело Бродского» на широкое обсуждение. Тон задал Д. Дар. Его поддержала Н. Долинина. Новую атаку предпринял И. Меттер. Е. Эткинд пытался объяснить свою позицию. Все это дает основания полагать, что все это «дело» носит особую окраску и потому некрасиво вдвойне.
Вот теперь, Юрий Яковлевич, Вы знаете почти все или во всяком случае то, что нужно знать и Вам и редколлегии, чтобы иметь ясное представление о том, что произошло у нас и чем часть писательской организации жила последнее время.
С уважением, Д. Хренков
2. Статья «сомневающегося» Д. Хренкова
Недавно в одном из народных судов Ленинграда слушалось дело о тунеядце.
Перед судом предстал двадцатичетырехлетний парень атлетического сложения. В 1956 году он окончил 7 классов. Учиться дальше не пожелал. От службы в армии был освобожден как единственный кормилец стариков-родителей, хотя, как явствует из дела, минимум пять лет из семи он был на иждивении родителей.
— Какой у вас общий трудовой стаж? — спросила подсудимого судья Е. А. Савельева.
— Не помню, — последовал ответ.
А ведь запомнить не так уж трудно, во всяком случае легче, чем места работы. Посудите сами, с 1956 года по октябрь 1963 года он сменил 12 предприятий и учреждений. В каждом его пытались приобщить к труду, но через месяц-другой уже поднимался вопрос либо об увольнении по собственному желанию, либо — и это чаще всего — за разного рода нарушения трудовой дисциплины.
И тем не менее об этом процессе не стоило вспоминать, если бы не одно обстоятельство. Судили не просто тунеядца. Им оказался молодой поэт Иосиф Бродский. Имя его с некоторых пор часто склоняется в ленинградских литературных, а еще более в окололитературных, кругах. Произведения его широкой читательской публике почти неизвестны. В самом деле, крайне трудно судить о поэте по одному-единственному стихотворению, опубликованному в журнале «Костер». Но И. Бродский не только поэт. Он еще и переводчик. Действительно, в антологии «Поэты Югославии XIX—XX веков» напечатаны два его перевода, в сборнике «Заря над Кубой» — еще один.
Больше печатных произведений у него нет. Правда, еще сравнительно недавно, потолкавшись часок-другой у нас в Ленинграде в вестибюле Дома книги, вы могли бы увидеть молодых людей, называвших себя не иначе, как Джонами и Бобами и продававших из-под полы довольно объемистую рукопись стихов И. Бродского. Впрочем, агенты этого частно-коммерческого предприятия стремились не только пропагандировать эти стихи, но и нажиться. Поэтому, заботясь о листаже своего «издания», они без зазрения совести занимались надувательством: в рукопись включались вещи других непризнанных стихотворцев.
Этот необычный для нашего времени способ распространения стихов привлек к себе внимание дружинников. К тому времени выяснилось, что компания, к которой принадлежал Бродский, занималась делами и более серьезными. Руководители этой банды подбивали своих соучастников к измене родине, распространяли среди молодежи разного рода антисоветские «сочинения». Один из «философских» трактатов они, кстати сказать при участии Бродского, пытались передать американскому туристу, известному своими антипатиями к нашей стране.
Компанией вынуждены были заняться органы государственной безопасности. Организаторов и идеологов ее привлекли к суровой ответственности. В ходе судебного разбирательства выяснилось, что Бродский знал о ее антисоветской деятельности, пытался даже «теоретически» обосновать позицию свою и своих дружков. В этом нетрудно убедиться, познакомившись с его дневником и письмами. Не нужно, да и противно приводить много цитат. Ограничимся только двумя.
«Сэр! — пишет он своему другу и наставнику Шахматову, осужденному за антисоветскую деятельность. — Я не стал ни дураком, ни нытиком. Просто мое субъективное восприятие атрофировалось до стадии хамства… Возможно, я иду на какой-то компромисс. Но большевики всегда шли на компромиссы».
А вот запись в дневнике:
«Я уже давно и мудро думал насчет выбраться за красную черту. В моей рыжей голове созрела пара конструктивных решений.
Откровенно говоря, ратуша муниципалитета в Стокгольме внушает мне больше добрых мыслей, чем Пражский Кремль, и вообще я нахожу, что трехцветный флаг Республики Чехословакии своей пестротой напоминает вонючие портянки над сельсоветом Радянской Украины».
Это — проза Бродского.
А стихи! Чувствуется, что Бродский основательно проштудировал некоторых поэтов, но стремление писать только по определенным образцам мешало проявиться действительным способностям, придавало самим стихам особую направленность, отнюдь не способную вызвать сочувствие у любого советского читателя.
Как хорошо, на родину спеша<,>
поймать себя в словах неоткровенных
и вдруг понять, как медленно душа
заботится о новых переменах, —
писал он в одном стихотворении. Еще определеннее эта же мысль выражена в другом, более подражательном:
Не плачу´ по счету и не пла`чу,
не в глаза, а на` ноги гляжу я,
ничего на свете я не значу,
а люблю я родину чужую!
Эти «сочинения», равно как и деятельность Бродского, были известны органам безопасности. Тем не менее в отношении молодого стихотворца они проявили подлинную гуманность. Решено было не привлекать его к ответственности, хотя имелись все к тому основания. Учли его молодость, чистосердечное раскаянье, готовность трудом доказать, что суд над Шахматовым и другими не прошел для него даром.
В назидание другим в газете «Вечерний Ленинград» был напечатан фельетон о Бродском. Вряд ли фельетон этот можно назвать удачным. Авторы его не процитировали документы, дающие полное представление о лице Бродского. Кроме того, их провели Джоны и Бобы. Помните, в начале мы говорили, что в рукопись Бродского включались стихи других поэтов. В фельетоне было процитировано несколько стихотворных строчек, Бродскому не принадлежащих.
И вот тут-то началось…
Лавры вымершего у нас класса меценатов не дают покоя некоторым литературным кумушкам [11], готовым защищать всех и каждого. Это нередко становится чуть ли не единственной формой их сопричастности к литературе. В стремлении кого-то «протолкнуть», что-то «поддержать» они чаще всего оказываются не добрыми наставниками, а чем-то вроде бурьяна, путающегося в ногах молодых способных литераторов. Не всегда эти кумушки сами в силах что-нибудь сделать. Тогда они бегут к более влиятельным литераторам, отрывают их от дела, сбивают с толку одних, неверно информируют других, заставляют третьих поддерживать людей либо вовсе не нуждающихся в этом, либо ловкачей, для которых подобное заступничество — единственный поплавок.
Кому неизвестны, например, такие факты: появится в газете или журнале, скажем, критическая рецензия на книжку молодого автора, и литературные кумушки заквохчут: «Расправляются! Помогите!»
Порой им удается заполучить в союзники настоящего писателя, хорошо знающего истинную цену помощи молодому. Того, кому в свое время посчастливилось пережить «расправу» такого редактора <,> как Горький, видеть собственную рукопись, исчерканную пометками Маршака. Он-то знает, что только честная, пусть самая нелицеприятная критика может помочь способному. Так нет же, и он, случается, присоединяет свой голос к хору кумушек от литературы, которые чаще всего, начав защищать юное дарование, забывают о нем и отстаивают уже только собственные интересы и принципы.
Нечто похожее произошло и с Бродским.
Роль литературной кумушки взяла на себя поэтесса Наталья Грудинина. Только что резко и справедливо критиковавшая на занятиях литературного кружка стихи Бродского, только что заявившая руководителям ленинградской писательской организации А. Прокофьеву, А. Чепурову, Г. Сергееву и другим, что стихи Бродского разлагают молодежь, Н. Грудинина забыла об этом и с энергией, достойной удивления, стала «бороться за Бродского». Она звонила знакомым, писала в разные организации, била во все колокола и так увлеклась воительством, что, сдается, забыла о своем подзащитном.
А ведь она и все ее союзники действительно могли помочь Бродскому. Прежде всего они должны были надоумить его осознать свои ошибки, извлечь уроки из судебного дела над его дружками. А убедившись, что он сумел это сделать и решительно изменил свои взгляды, они могли бы помочь ему напечатать свои стихи и переводы и тем самым в какой-то мере отвести от Бродского обвинения в нежелании заниматься общественно-полезным трудом. Увы, ничего этого они не сделали. Наоборот, они всеми силами стремились развить шум вокруг имени Бродского. В результате молодой, только еще пробующий свои силы литератор почувствовал себя первым кандидатом в гении. Он ни с кем и ни с чем не хотел считаться, продолжал поплевывать на законы страны, на мнение общественности, на критику своих произведений. Поэт Н. Браун рассказывает: <«>Бюро поэтической секции пригласило Бродского на одно из своих собраний почитать стихи. Бродский пришел в окружении поклонниц и поклонников, прочел несколько стихов, но, как только началось обсуждение, встал и в сопровождении той же свиты удалился<»>. Столь же пренебрежительно он отнесся и к предложению райкома КПСС помочь ему устроиться на работу, к требованию милиции о немедленном трудоустройстве.
В результате произошло то, что должно было произойти: общественные организации возбудили ходатайство о привлечении Бродского к труду как тунеядца. Поэтому обратились в Ленинградское отделение Союза писателей.
Перед нами выписка из протокола № 19 заседания секретариата совместно с членами партбюро. В ней говорится: «…в категорической форме согласиться с мнением прокурора о предании общественному суду И. Бродского <…>. Поручить выступить на общественном суде тт. Н. Л. Брауну, В. В. Торопыгину, А. П. Эльяшевичу и О. Н. Шестинскому».
Суд над Бродским решено было сделать открытым. Имелось в виду развенчать не только тунеядца, но и показать той части молодежи, которая слышала о Бродском, но не имела ни малейшего представления об общественно-политическом его лице, что` он представляет собой на самом деле, куда неизбежно приводит фрондерство, такой ли уж он талантливый поэт, как твердят литературные кумушки и кликуши из его непосредственного окружения.
К сожалению, эта задача на суде была выполнена не полностью. Первый упрек тут нужно сделать общественным организациям (дружине, райкому ВЛКСМ). Они обстоятельно готовили материалы к процессу, но не позаботились о должной аргументации общественного обвинения. Бродского на этом суде защищал опытный адвокат. Он стремился все время увести суд от разговора об истинном лице своего подзащитного, то и дело заводил речь о его переводах, и свидетели защиты действительно показывали, что переводы эти сделаны на вполне профессиональном уровне. Свидетели же обвинения, как выяснилось, не знали лично Бродского, не были знакомы ни с его стихами, ни с переводами, ни с образом его жизни. Каждый из свидетелей обвинения только осуждал Бродского, но ничего не доказывал, ничем не аргументировал свое мнение.
Второй упрек заслуживает руководство Союза писателей. Оно не позаботилось о выполнении принятого на секретариате решения. Никто из перечисленных в этом решении писателей на суд не пришел. Вместо них показания давал референт по работе с молодыми Е. Воеводин, к сожалению, тоже не подготовившийся должным образом к столь серьезному выступлению.
Неподготовленным оказался и общественный обвинитель. В заготовленной для него речи был исчерпывающий материал для того, чтобы должным образом оценить поведение Бродского, но товарищ, которому этот материал вручили буквально перед началом суда, с грехом пополам, сбиваясь и комкая, прочел его вслух, как пономарь. В ходе судебного разбирательства общественный обвинитель почти не участвовал. Он спокойно слушал, как Бродский, засунув руки в карманы, говорил суду: «Со временем взгляд на мое творчество переменится»; «В том, что меня не признают, не моя вина»; «Я убежден, что все написанное мною пойдет на пользу будущим поколениям» и т. д. и т. п.
Общественный обвинитель не смог отреагировать ни на одну из таких тирад.[12]
Правда, суд и без того разобрался в существе дела и вынес приговор, одобрительно встреченный большинством присутствующих в зале. Но были в зале юноши и девушки, не понявшие, за что судили Бродского, и <,> таким образом<,> цели открытого судебного процесса достигнуты не полностью. А жаль. Именно этот процесс должен был стать серьезной школой для определенной части молодежи.
На этом, собственно, можно было бы поставить и точку, если бы не одно обстоятельство.
Как выяснилось на суде, некоторые писатели, привлеченные к делу в качестве свидетелей защиты, объективно выступили против мнения Союза. Секретариат и партийное бюро вынуждено было разъяснить им ошибки, и товарищи, ознакомившись со всеми обстоятельствами дела, вынуждены были признать, что защищали они то, что защитить нельзя. И только одна Наталья Грудинина осталась при своем мнении. Она оскорбляет суд, своих товарищей, желающих помочь ей понять всю неприглядность ее поведения, грозит и негодует. Видимо, она будет искать новых себе союзников. Вот почему хочется в заключение сказать всем, кто прочтет эти строки: <«>Если к вам обратятся за помощью литературные кумушки, не спешите поддержать их. Прежде всего разберитесь в обстоятельствах дела. А они изложены выше<»>.
VII. P. S.
Вышеприведенные документы сопровождает указание
на бегунке «Литературной газеты»
Кор<респондентская> сеть
10 апреля 1964 г. Д. Хренков
Ленинград
Материалы по делу поэта Бродского И. А. переданы на хранение в спецотдел т. Сухаревой.
1. Письмо было переслано председателю нарсуда 16 февраля 1964 года из секретариата горкома КПСС.
2. Мы датируем письмо на основании комментария к запискам Лидии Чуковской: «С 16 по 19 декабря 1963 года в Москве состоялась очередная сессия Верховного Совета СССР. В работе сессии участвовал и В. С. Толстиков. 16 декабря с ним и разговаривал присутствовавший там в качестве журналиста В. Е. Ардов» (Чуковская Лидия. Записки об Анне Ахматовой… Т. 3. С. 379).
3. За два года до этого во время полевого сезона в геологической партии умер молодой коллектор, восемнадцатилетний Федя Добровольский. Иосиф глубоко переживал его смерть, посвятил его памяти два стихотворения. Он почувствовал, что его душит смертельная тоска и предчувствие неотвратимой гибели. Зная экспансивную натуру Иосифа и вспоминая то состояние, в каком он был, когда вернулся в Ленинград, я убежден, что это действительно могло произойти. И он сообщил начальнику партии, что он болен, что ему необходимо вернуться домой, и вылетел попутным рейсом обратно, оставив одного из геологов без коллектора, чего начальник партии Г. Ю. Лагздина так и не могла ему простить (примеч. Я. Гордина).
4. Фрагмент этого ответа на запрос в статье «Тунеядцам не место в нашем городе» («Вечерний Ленинград», 8 января 1964) подан как одно из писем читателей.
5. Командировочное удостоверение выдано заместителем главного редактора «Литературной газеты».
6. Фрагмент письма опубликован в: Орлова Раиса. Воспоминания о непрошедшем времени. Москва, 1961—1981 гг. М., 1993. С. 303—304.
7. Статья Лернера, Ионина, Медведева «Окололитературный трутень». Искажениями, передержками полон каждый абзац. Достаточно сказать, что большинство стихотворных строк, приводимых в доказательство бездарности Бродского, не только злостно искажены, но принадлежат не ему, а другим поэтам (примеч. Л. Чуковской).
8. Поэт и переводчик Наталья Иосифовна Грудинина (1918—1999) неоднократно обращалась в высшие органы власти СССР (известны ее письма Генеральному прокурору Р. А. Руденко и Н. С. Хрущеву) с просьбой пересмотреть «дело Бродского». Именно после ее разговора с заведующим отделом административных органов ЦК Н. Р. Мироновым 3 октября 1964 г. в рассмотрении этого вопроса наступил перелом.
9. В письме на имя Генерального прокурора 10 сентября 1964 г. Грудинина обращала внимание на факт фальсификации стенограммы их — а также своего — выступлений на суде: «Нам пришлось обратиться за помощью к присутствовавшему на суде корреспонденту „Литературной газеты“ т. Хренкову, который и опроверг возводимую на нас ложь».
10. Это утверждение Хренкова не соответствует действительности. Подробнее о проработке свидетелей по делу Бродского на секретариате ЛО СП см.: Эткинд Ефим. Процесс Иосифа Бродского. London, 1988. С. 125—128.
11. В оригинале у Хренкова здесь и далее «мамочки». На «кумушки» исправлено кем-то из москвичей.
12. Этот пассаж статьи Хренкова был вычеркнут уже в Москве.