Нина Берберова и Луи Фишер
Опубликовано в журнале Звезда, номер 4, 2020
Как помнит читатель автобиографии Берберовой «Курсив мой», в самой последней, седьмой, главе книги речь идет о ее переезде из Франции в Америку. И хотя к моменту окончания этой главы Берберова находилась на новом континенте уже пятнадцать лет, сумев преодолеть немалые трудности и достичь впечатляющих высот (с конца 1950-х она преподавала в лучших американских университетах: сначала в Йеле, а затем в Принстоне), о своей жизни в Америке она говорит относительно мало. А иные темы сознательно обходит молчанием. За кадром, в частности, остались обретенные в эти годы знакомства, иные из которых переросли постепенно в приятельство, иные в дружбу, а иные и в романтические чувства. Свое нежелание затрагивать эти темы в «Курсиве…» Берберова объяснила читателю так: «Здесь, в Америке, были мною встречены люди, о которых говорить еще не время, они — мое настоящее».[1]
Рассказать о встреченных в Америке людях Берберова решила лишь по прошествии четверти века. Об этом свидетельствует сохранившийся в архиве план будущей «Книги», явно задуманной как продолжение «Курсива…», но в силу разных причин оставшейся ненаписанной.
Разумеется, не все намеченные в этом плане сюжеты поддаются расшифровке и тем более реставрации, однако сюжет, посвященный известному американскому журналисту и историку Луи Фишеру, принадлежит к другой категории. Помимо сохранившейся переписки Берберова часто упоминает Фишера в своих дневниках (под инициалами LF), он нередко фигурирует в ее письмах другим корреспондентам. С помощью этих документов мы попытаемся восстановить историю отношений, продолжавшихся немногим более шести лет, но занимавших в биографии обоих — и Берберовой и Фишера — достаточно важное место.
Начиная с конца 1920-х годов и вплоть до своей внезапной кончины в начале 1970 года Фишер был одним из самых видных американских журналистов, общепризнанным экспертом в области советологии, автором множества статей и двадцати книг, лауреатом престижной «Национальной книжной премии» («National Book Award»). Все труды Фишера имели в свое время широкий резонанс, многие выдержали несколько переизданий и не потеряли своего значения до настоящих дней.[2] А потому интерес к карьере и личности Фишера в свою очередь не пошел на убыль: о нем пишут научные статьи, его имя фигурирует в каждой книге по истории американской журналистики, а в иных из этих книг он является если не главным, то одним из главных героев.[3]
Тем не менее сколько-нибудь полная биография Фишера до сих пор не написана. За эту задачу хотел, видимо, взяться его сын Джордж, разбиравший архив отца и погрузившийся в материал на долгие годы. По ходу дела, однако, он обнаружил в архиве множество писем от разных женщин, часть которых была получена отцом еще во время брака с его матерью, и Джордж оставил задуманный проект.[4] Обилие женских писем, написанных «как минимум на трех языках», отмечали и те исследователи, кто впоследствии работал с архивом Фишера.[5] Но письма Берберовой не вызвали ни у кого из них интереса, ее имя заслонили имена других, более известных американской публике персонажей.
Впрочем, Фишер неизменно оставался за кадром и в статьях о Берберовой, если не считать эссе Омри Ронена, напечатанного к ее столетнему юбилею.[6] В этом эссе Фишер был упомянут в связи с тем фактом, что именно он познакомил Ронена с Берберовой. Во второй половине 1960-х Ронен переводил книгу Фишера «Жизнь Ленина» («The Life of Lenin») с английского на русский, а Берберова была редактором перевода. Их общение сначала шло по переписке, но потом они встретились лично и подружились. Изложив эту историю, Ронен добавил: «После смерти Фишера Н<ина >Н<иколаевна> рассказала мне, что отношения между ними были близкие и скончался он прекрасной смертью, скоропостижно, во время их поездки, если я верно помню, на Багамские острова».[7]
Ронен помнил верно: Фишер действительно умер во время их поездки на Багамские острова, хотя назвать его смерть «прекрасной», да и «скоропостижной» вряд ли возможно. Но, главное, вся ситуация была гораздо сложнее и драматичнее, чем Берберова описала ее Ронену. Отношения с Фишером представляли собой испытание, нелегкое даже для женщины с характером Берберовой, но именно в силу характера ей удалось его выдержать с честью.
* * *
Когда Берберова переехала в Принстон в августе 1963 года, Фишер жил там уже несколько лет. В конце 1950-х он был приглашен в находившийся в Принстоне Институт перспективных исследований в качестве ведущего специалиста по внешней политике Советского Союза. А когда кончился его контракт с институтом, Фишер получил ставку лектора в Принстонском университете. Мы не знаем обстоятельств его знакомства с Берберовой (ее дневник за это время не сохранился), но знаем, что к ноябрю 1963 года они уже были какое-то время знакомы. Эта дата, ноябрь 1963-го, стоит на экземпляре автобиографии Фишера «Люди и политика» («Men and politics»), полученном Берберовой с дарственной надписью автора.[8]
Почему Фишер выбрал для подарка автобиографию, написанную двадцать с лишним лет назад, а не более свежую из своих многочисленных книг, догадаться нетрудно: это был лучший способ рассказать о себе, к тому же представив себя в наиболее выгодном свете. В этом объемистом томе (почти восемьсот страниц!) Фишер рассказывал в основном о своей журналистской карьере, чрезвычайно успешной с самого начала. В качестве корреспондента левых американских изданий Фишер работал в Германии, Советском Союзе, Испании, был вхож в высшие политические круги, близко знал большинство дипломатов и министров, встречался с лидерами государств. Советский Союз занимал в его книге особое место. В этой стране Фишер провел (с перерывами) почти пятнадцать лет — с начала 1920-х до середины 1930-х, поставляя репортажи в несколько американских газет, но главным образом в нью-йоркский еженедельник «Нэйшн».[9]
В книге «Люди и политика» Фишер не обсуждал подробно свои репортажи для еженедельника, носившие откровенно пробольшевистский характер, но полностью обойти их молчанием он тоже не мог. Как Фишер признавался читателю, он искренне верил, что в Советском Союзе будет построено государство на основах социальной справедливости, экономического равенства и интернационализма и что это государство станет примером для всего остального мира. Фишер не уставал поражаться размаху и темпам идущего в СССР строительства, восхищался энтузиазмом советских людей, их верой в будущее.[10]
Что же касается человеческой цены индустриализации, коллективизации, а также другого «негатива», включая отсутствие гражданских свобод и всесильности ГПУ, то Фишер был склонен расценивать эти проблемы как явление временное, неизбежное в переходный период. А потому он видел свою основную задачу в том, чтобы убедить в преимуществах большевистской системы западные страны и заставить западных политиков признать Советский Союз. Эта задача казалась Фишеру особенно насущной в связи с приходом Гитлера к власти, ибо он был уверен, что только большевизм (пусть даже в переходный период) способен дать фашизму отпор. Правда, начавшиеся в 1936 году политические процессы, когда были арестованы многие близкие знакомые Фишера, его серьезно смутили, но он предпочел не вникать в ситуацию. Гражданская война в Испании, куда Фишер немедленно отправился в качестве корреспондента, дала ему возможность не комментировать происходящее в СССР.
Заметим, что такая позиция была в это время отнюдь не худшей. О торжестве советского правосудия в связи с проходившими в стране показательными процессами писали не только приезжавшие в СССР писатели (Барбюс, Брехт, Фейхтвангер), но и жившие в Москве дипломаты и журналисты, такие как посол Соединенных Штатов Джозеф Дэвис или корреспондент «Нью-Йорк Таймс» Уолтер Дюранти.[11]
Фишер уехал из Испании в декабре 1938 года, когда победа франкистов уже не оставляла сомнений, но принял решение не возвращаться в Советский Союз. Он отправился в Америку, хотя в Москве оставались его жена и два сына. Фишер надеялся, что их беспрепятственно выпустят из страны, однако ошибся. Пытаясь заставить его снова работать на большевистскую пропаганду, власти не давали семье Фишера права на выезд, и все переговоры на дипломатическом уровне были бесплодны. Только прямое вмешательство Элеоноры Рузвельт (визит к ней подробно описан в «Людях и политике») помогло Фишеру вызволить жену и детей.[12]
И все же встать в 1939 году в прямую оппозицию к Советскому Союзу Фишер не нашел в себе сил. В книге «Люди и политика» он объяснял это несколькими причинами, включая трудность расставания с надеждами, которыми он жил почти пятнадцать лет. Но главной причиной толерантности Фишера была советская внешняя политика. Вплоть до конца лета 1939 года Советский Союз занимал по отношению к фашизму гораздо более непримиримую позицию, чем Англия, Франция и Америка. Пакт Молотова—Риббентропа, заключенный 23 августа 1939 года, нанес удар и по этой иллюзии.
Когда автобиография Фишера вышла в свет, она вызвала неоднозначную реакцию критики. Еженедельник «Тайм» напечатал откровенно саркастическую рецензию, в которой, к примеру, был такой пассаж: «Свойственный советскому правительству обычай убивать друзей Фишера пулей в затылок в конце концов поколебал его русофильство. К тому же этот обычай лишал Фишера источников информации. Думать о лицах этих убитых он не любил».[13] Но подавляющее большинство рецензентов отзывалось о книге Фишера в уважительном тоне, признавая ее исключительную информативность — особенно в главах, посвященных России.[14] И все же иные из авторов положительных рецензий сочли нужным отметить, что о преступлениях большевиков Фишер — несмотря на обретенную трезвость взгляда — писал достаточно уклончиво и ряд страшных эпизодов советской истории остался за кадром.[15] В частности, в книге не говорилось ни слова о голоде на Украине, погубившем миллионы людей. Голод на Украине Фишер был склонен решительно отрицать и в своих репортажах для «Нэйшн».[16]
Другое дело, после выхода книги «Люди и политика» Фишер все больше укреплялся в своем неприятии большевизма, особенно в его сталинском варианте, подтверждая это и словом и делом. В 1945 году Фишер ушел из «Нэйшн» и начал печататься в откровенно антикоммунистических изданиях. Вскоре, к тому же, он принял участие в сборнике «Бог, обманувший надежды» («The God that Failed»), вышедшем в 1949 году и имевшем огромный общественный резонанс. Помимо Фишера в этом сборнике участвовали пять крупнейших западных писателей и журналистов (Андре Жид, Артур Кестлер, Иньяцио Силоне, Стивен Спендер и Ричард Райт), радикально пересмотревших свое отношение к коммунизму и посчитавших своей прямой обязанностью поведать об этом граду и миру. Как и другие участники сборника, Фишер подробно писал и о причинах возникновения своих коммунистических симпатий, и о причинах последовавшего разочарования. В отличие от своей автобиографии Фишер теперь жестко судил себя за неспособность трезво взглянуть на советскую реальность, упоминая на этот раз голод на Украине. Фишер ставил себе в пример американского анархиста Александра Беркмана, с энтузиазмом приветствовавшего Октябрьскую революцию, но полностью порвавшего с большевиками после подавления восстания в Кронштадте. Рассказав про Беркмана, Фишер стал использовать слово «Кронштадт» как метафору крушения иллюзий, не забывая подчеркивать, что у него самого это крушение наступило непростительно поздно.[17]
Сборник «Бог, обманувший надежды» Берберова, несомненно, в свое время читала (книга вышла в переводе на французский в 1950 году), а после знакомства с Фишером, видимо, перечитала. Во всяком случае, Берберова знала, что Фишер имеет в виду под словом «Кронштадт». Эту метафору они будут использовать в переписке друг с другом.
Тип журналистов, подобных Фишеру, был хорошо известен Берберовой. Таких было немало в 1920-е и 1930-е годы во Франции, и Берберова очень жестко отзывалась о них в «Курсиве…»; особенно о тех, чьи взгляды не изменились в последующие годы. Но случай Фишера был иным, и она это ценила. И все же сильно запоздавший «Кронштадт», видимо, повлиял на ее отношение. Судя по дневникам и переписке с рядом знакомых, Берберова была склонна относиться к Фишеру с изрядной долей иронии, видимо, не считая его человеком большого ума и проницательности.[18]
Мы не знаем, что думала Берберова о художественных достоинствах автобиографии Фишера. Книга, возможно, показалась ей многословной и рыхлой, однако она, несомненно, прочитала ее с интересом.
Берберовой, разумеется, было любопытно узнать не только о профессиональной карьере Фишера и его политических взглядах, но и о его частной жизни — детстве и юности (он родился в бедной еврейской семье в Филадельфии), отце и матери, жене и детях. Правда, этой информацией Фишер делился на редкость скупо, что не преминули отметить рецензенты книги. Один из них выражал особое сожаление, что Фишер практически ничего не сказал о своей жене Маркуше (это странное имя урожденная Берта Марк носила не только в быту, но впоследствии ставила на обложку своих книг).[19]
Упрекнувший Фишера рецензент, очевидно, был знаком с Маркушей, считал ее женщиной незаурядной и полагал, что ей не воздано должное. В частности, Фишер не обмолвился даже намеком, что выросшая в Латвии Маркуша в свое время сильно на него повлияла, внушив интерес к Советскому Союзу. И хотя к моменту их знакомства в Нью-Йорке Маркуша давно жила за границей, после революции она решила вернуться в Россию, и Фишер последовал за ней.[20] Но скудость связанных с Маркушей сведений вряд ли сильно огорчила Берберову. Она уже знала, что брак Фишера давно распался, и без подробного рассказа об оставленной жене могла вполне обойтись.
Зато рассказ Фишера о представителях советской политической и дипломатической элиты — Радеке, Карахане, Раковском, Чичерине, Литвинове — был интересен, а также важен Берберовой для ее собственных писательских нужд. В ее книге «Железная женщина» (1981) и Карахан, и Чичерин, и Литвинов будут упомянуты не раз.
Из автобиографии Фишера Берберова выяснила, что он немало времени проводил в 1920-х и 1930-х годах в Париже, где она, как известно, в это время жила. Но шансов пересечься у них практически не было, а если бы даже такое случилось, то знакомство бы вряд ли продолжилось. Фишер вращался в кругах французских коммунистов, крайне левой, просоветски настроенной интеллигенции, а также определенной категории граждан разных стран, находившихся в непонятного рода командировках, но явно работавших на ГПУ. Именно к этой категории принадлежал Игнатий Рейсс (известный Фишеру под именем «Людвиг»), который, как Берберова узнала из книги Фишера, был его хорошим знакомым: они встречались сначала в Берлине, затем в Москве, а в середине 1930-х в Париже.[21] «Дело» убитого ГПУ «невозвращенца» Рейсса, конечно, не являлось для Берберовой новостью. В свое время оно всколыхнуло всю эмиграцию, так как в нем был прямо замешан муж Цветаевой Сергей Эфрон. В результате вся эмиграция стала демонстративно сторониться Цветаевой, о чем Берберова напишет в «Курсиве…».[22] Однако откровенные беседы Рейсса и Фишера в 1936-м и 1937 годах, воспроизведенные в книге «Люди и политика», добавляли к той давней истории новые краски.
Но главное, что в автобиографии Фишера упоминались люди, представлявшие для Берберовой особый интерес: британский дипломат Брюс Локкарт и его русская возлюбленная «Мура Будберг».[23] С Локкартом Фишер неоднократно виделся в Лондоне, причем в одну из этих встреч он смог ознакомиться с отрывками из его московского дневника.[24] С Будберг Фишер встречался в Берлине и Париже. Он был осведомлен и о других романах Муры, а именно о ее многолетней связи с Горьким, а затем с Уэллсом. Фишер отзывался о Будберг как об «умнейшей женщине», очевидно, имея в виду ее умение очаровывать людей и — особенно — ими манипулировать.[25] Фишер в этой связи отмечал, что остается совершенно неясным, как Мура смогла в свое время «добраться до Москвы и до Локкарта», и выражал надежду, что подобные загадки «смогут когда-нибудь проясниться с помощью сохранившихся в архивах документов».[26]
Логично предположить, что сюжет о Локкарте и Будберг стал одной из главных тем разговора, когда, после прочтения книги, Берберова встретилась с Фишером. К тому же у нее в свою очередь имелось, чем поделиться. Берберова была не только знакома с Будберг, но почти ежедневно общалась с ней у Горького в Саарове, а затем три года прожила с ней под одной крышей на вилле Горького в Сорренто.
Возможно, Берберова тогда же рассказала Фишеру о своих планах написать биографию Будберг и обещала постараться найти объяснение многим связанным с нею загадкам.[27]
Близкое знакомство Берберовой с Горьким не могло не вызвать интерес Фишера. Он писал о Горьком в своей недавно законченной книге «Жизнь Ленина», анализируя отношения вождя и писателя. Но Фишер хотел больше узнать о жизни Горького в эмиграции, о его возвращении в Советский Союз, а Берберова знала ответы на большинство этих вопросов.
Берберова, в частности, рассказала Фишеру о судьбе архива Горького, о которой ей поведал ее хороший знакомый — бывший меньшевик и видный историк Б. И. Николаевский. По словам Николаевского, остававшиеся за границей документы Горького доставила Сталину именно Будберг, приехав в Москву летом 1936 года.[28] По просьбе Фишера, относившегося к Николаевскому с исключительным почтением, Берберова связала их между собой. Последовавшая переписка сохранилась в архиве Фишера и будет впоследствии процитирована в «Железной женщине».[29]
Знакомство Берберовой с Б. И. Николаевским (оно состоялось в 1924 году в Саарове у Горького), а также с другими видными эмигрантами, включая членов Временного правительства, было для Фишера в свою очередь ценным — ввиду его связанных с Лениным штудий. Надо ли удивляться, что общение Берберовой и Фишера скоро стало регулярным.
Этому способствовало близкое соседство: они жили в одном и том же университетском жилом комплексе, что давало возможность встречаться во время прогулок, без предварительной договоренности. Фишер мог зайти к Берберовой и без звонка, так сказать, по-соседски, увидев ее припаркованную возле дома машину. Обойтись без особых формальностей позволяло «холостяцкое» положение обоих. И хотя Берберова числилась замужем, ее брак был фиктивным, и человек, называвшийся ее мужем, в Принстоне не появлялся. Что же касается Фишера, то официально он был тоже женат, но оставил жену еще в самом начале 1940-х. И с тех пор жил всегда один.
Берберова, очевидно, не осталась равнодушной к мужскому обаянию Фишера, которым он славился с молодости и которое сохранил и в зрелые годы. И хотя Фишер недавно перенес инфаркт (это случилось до приезда Берберовой в Принстон), в свои шестьдесят семь он был по-прежнему спортивен (плаванье, теннис), подтянут, щеголеват. Однако проявить инициативу самой, что Берберова никогда не считала для себя зазорным, она решилась не сразу. Она знала, что у Фишера есть молоденькая ассистентка, Дейдра Рандалл, которая нередко приезжала в Принстон. Хотя разница в возрасте между Рандалл и Фишером была более сорока лет, Берберова не могла не почувствовать, что они связаны не только рабочими отношениями.[30]
И все же в письме, написанном в июне 1964 года, Берберова позволила себе слегка прощупать почву, хотя взялась за перо по иной причине и с иной целью. Она торопилась откликнуться на важное событие — выход книги Фишера «Жизнь Ленина», над которой он трудился несколько лет. Берберова не стала дожидаться, когда Фишер подарит ей экземпляр (он к тому времени отбыл надолго в Европу), а сама купила книгу и внимательно ее прочитала.
Отметив грандиозность завершенного проекта, Берберова призывала Фишера начать немедленно отдыхать и «забыть такого противного человека, как Ленин (противного не политически только, но и лично)», и вместо этого думать «о людях милых, приятных, веселых и, главное, таких, которые не стремятся переделать мир — достаточно хороший. И которые не боятся, что музыка, или просто нежное слово разрушит их внутренний чугунный покой, необходимый им, чтобы давить всех окружающих».[31] А затем Берберова добавляла: «Пожалуйста, в таком случае иногда думайте и обо мне, потому что, хотя я может быть и не „милая“ и не „приятная“, но совершенно не боюсь ни музыки, ни нежного слова. И чтобы доказать это, сейчас скажу Вам его: этот довольно тяжелый (во всех отношениях) для меня год Вы сделали для меня легким и интересным».[32]
Этим признанием Берберова заканчивала письмо, а начала, естественно, с подробного разговора о биографии Ленина. Характерно, однако, что этот разговор состоял не только, а вернее, не столько из комплиментов, сколько из критических замечаний. И хотя тон Берберовой был крайне мягким и доброжелательным, ее критика, по сути, была достаточно жесткой.
В первых же строчках Берберова заметила, что Фишер, как ей показалось, мог бы «больше сказать с в о е г о, и если не выразить свою концепцию, то во всяком случае развить» то, что он «очень кратко (и превосходно)» сказал на двух страницах в самом конце книги.[33] Берберова, очевидно, имела в виду рассуждения о том, как развернулись бы события в ноябре 1917 года, если бы Ленин не стремился к монополизации власти, а был бы готов к коалиции с меньшевиками и эсерами, и что такая коалиция позволила бы избежать масштабной Гражданской войны и террора.[34]
Любопытно, что именно эти рассуждения Фишера впоследствии выделит как наиболее важные один из самых компетентных рецензентов книги — Д. Н. Шуб, известный деятель российского социал-демократического движения, а также автор биографии Ленина, опубликованной в 1948 году.[35] Мнения Берберовой и Д. Н. Шуба совпали еще в одном важном пункте: они оба высказали недоумение по поводу определенного пассажа книги. «Чрезвычайно странно, — заметил Шуб, — что в одном месте Фишер пишет, что „величайшими сынами России 19-го века были Толстой и Ленин“.[36] А отсюда Шуб делал естественный вывод, что «Фишер все же отчасти идеализирует Ленина».[37] Таким же по смыслу, хотя более осторожным по форме, был комментарий Берберовой: «Вы говорите, что Толстой и Ленин (стр. 502) были величайшими людьми России. Но ведь Ленин был н е у д а ч е й — это следует из Вашей книги о нем. Считаете ли Вы, что и Толстой был неудачей? В том смысле, что к концу жизни он не стал, как Гете, а отрекся от самого себя — как писателя? Я никак не могу согласиться, что оба они были величайшими людьми…»[38]
И если первому совету Берберовой Фишер следовать не стал (вносить сколько-нибудь существенные изменения в книгу не входило в его планы), то второй ее совет он со временем учтет. В переводе «Жизни Ленина» на русский слово «величайшие» убрано, и это предложение стало таким: «И Толстой и Ленин были детьми России 19-го века, но разногласия между ними непримиримы».[39]
Берберова также нашла, что в изложенной Фишером «подробной истории СССР (1917—1924)» есть «два упущения»: отсутствие упоминания о расстреле бакинских комиссаров, а также умолчание об убийстве британского дипломата, совершенном чекистами в августе 1918 года. Берберова считала, что «оба события были бы „эффектны“ в книге», хотя допускала, что Фишер с ней не согласится.[40] И Фишер действительно не согласился, в том числе потому, что, говоря об убийстве британского дипломата, Берберова сделала грубую ошибку. Она спутала двух британцев: помощника военно-морского атташе Фрэнсиса Кроми с разведчиком Сиднеем Рейли, участвовавшем в заговоре Локкарта, но схваченном и растрелянном чекистами только в 1925 году. На эту ошибку ей, видимо, не без ехидства указал впоследствии Фишер.[41] Помимо этих замечаний письмо Берберовой включало длинный список «мелочей»: опечаток, описок и пр.
Как Берберова скоро узнает, Фишер был совершенно не склонен относиться спокойно к критике своих книг. На каждую не стопроцентно хвалебную рецензию на «Жизнь Ленина» Фишер немедленно реагировал «письмом в редакцию», резко оспаривая замечания рецензента.[42] Но к критике Берберовой он отнесся вполне добродушно, понимая ее мотивы: искреннее желание помочь, а также продемонстрировать собственную образованность. Фишер (справедливо) не считал Берберову экспертом, но не мог не оценить тщательность проделанной ею работы. Помимо письма он получил от Берберовой ее собственный экземпляр «Жизни Ленина», на полях которого было аккуратно отмечено все, что надлежало поправить.
Неудивительно, что отношения Фишера и Берберовой не только остались теплыми, но стали еще теплее.
Весной 1965 года написанная Фишером биография Ленина была отмечена одной из самых престижных американских литературных премий. И отмечена заслуженно: несмотря на известные недостатки, она была на то время самой подробной и информативной биографией «диктатора России».[43] По этому поводу было устроено празднество, и в числе приглашенных оказалась Берберова — наряду с другими важными для Фишера людьми. Среди них был, в частности, знаменитый физик Роберт Оппенгеймер, основатель и директор Института перспективных исследований, в свое время пригласивший Фишера на работу. Фишер представил Оппенгеймера Берберовой, и, как она впоследствии будет вспоминать, последний почти весь вечер от нее не отходил.[44] Интерес Оппенгеймера к Берберовой, очевидно, не ускользнул от внимания Фишера, и это, возможно, стало мощным катализатором его собственных чувств.
В начале лета 1965 года Берберова надолго уезжала в Европу (сначала в Париж, потом в Италию), и накануне ее отъезда было устроен прощальный ланч, на котором присутствовало несколько близких знакомых, в том числе и Фишер.[45] Фишер, однако, пришел не один, а со своей ассистенткой Дейдрой Рандалл, как раз в это время приехавшей в Принстон. То, что они появились вместе, не могло не огорчить Берберову, а потому она была совсем не готова к тому сюрпризу, который ждал ее через несколько дней. Берберова оправлялась во Францию на пароходе и, когда вошла в свою каюту, увидела большую корзину цветов. Сначала Берберова решила, что цветы принесли по ошибке и они предназначены кому-то другому. Однако корзина была предназначена именно ей, и прислал ее Фишер.[46]
К тому времени Берберова уже достаточно знала его характер, чтобы понять, что подобные жесты ему совершенно не свойственны. Берберова, естественно, была крайне польщена и обрадована, но одновременно и озадачена: ее смущало наличие Дейдры Рандалл, оставшейся в Принстоне после ее отъезда. Но — в любом случае — полученные цветы дали Берберовой все основания начать с Фишером переписку, которую он с энтузиазмом поддержал.
Первое письмо Берберовой было коротким: «Только несколько слов, чтобы сказать, как я была поражена Вашим вниманием. Цветы приехали в Париж, где все очень красиво, чисто и весело».[47] Берберова выражала надежду, что столь короткое письмо Фишер сможет легко прочитать по-русски, но обещала писать по-английски, если будет «что-нибудь важное».[48] В заключение Берберова передавала привет Рандалл. Приветы Рандалл она будет исправно передавать во всех своих письмах, видимо, пытаясь таким образом провентилировать ситуацию. Но Фишер столь же исправно будет оставлять эти приветы, а иногда и прямые вопросы о своей ассистентке, без внимания.
Свое следующее послание Фишеру Берберова, как отмечено в ее дневнике, она долго обдумывала и написала в результате на четырех страницах, причем на этот раз по-английски.[49]
Любопытно, что про главное событие своей парижской жизни — встречу с Ахматовой, остановившейся на несколько дней в Париже по дороге из Англии в Москву — Берберова Фишеру писать не стала, считая, что это ему не интересно. Ей казалось, что ему интересна жизнь «рядовых французов», которую Берберова имела возможность наблюдать и о которой собиралась отчитаться.
А потому она подробно писала о трудном быте простых трудящихся, их крошечных, убогих квартирах («на седьмом этаже без лифта, уборная на лестнице»), а также об их озабоченности состоянием экономики и недовольстве правительством.[50] Словом, Париж уже не казался Берберовой ни красивым, ни чистым, ни веселым, и она признавалась, что считает дни, когда отправится в Италию, надеясь, что там — в тишине, на природе — сможет начать работать (в это время она приступила к последней главе «Курсива…»).
Но Берберова, естественно, писала Фишеру не только о себе и своих впечатлениях, но спрашивала, как дела у него самого, нравится ли ему у моря (она знала, что он собирался поехать на океанское побережье Нью-Джерси), работает ли он, что читает и с кем общается. Правда, Берберова добавляла, что все эти вопросы он может считать риторическими и ответить на них тогда, когда они встретятся в Принстоне.[51]
Фишер, однако, не захотел откладывать беседу с Берберовой до встречи в Принстоне и написал ей сразу. Впрочем, рассказ о тяжелой жизни французов не произвел на него ожидаемого впечатления. Фишер философски заметил, что большая часть человечества страдает, что Америка, в свою очередь, не рай, что Вьетнам превратился в такое же безобразие, как когда-то Алжир, что все зло от войн и что надо следовать заветам Ганди. Имя Ганди было упомянуто неслучайно. Его личность остро занимала Фишера (скорее всего, по контрасту с личностью Сталина, а также Ленина), он был лично с Ганди знаком и даже написал его биографию, выдержавшую множество переизданий.[52]
Отвечая на вопрос Берберовой о своем времяпрепровождении, Фишер докладывал, что в отличие от Парижа на побережье в Нью-Джерси тихо, безлюдно, спокойно и он начал обдумывать новую книгу. А затем добавлял, что после ее отъезда, проходя к кампусу университета мимо ее дома, он всегда невольно смотрел в ту сторону, где она обычно парковала машину. Фишер просил Берберову писать ему из Италии, так как он собирался пробыть в Нью-Джерси до конца августа.[53]
Письмо Фишера, однако, задержалось в пути и пришло уже после отъезда Берберовой из Франции. И хотя она, видимо, была обескуражена отсутствием реакции на свое многостраничное послание, Берберова решила написать Фишеру из Сицилии (это была ее первая остановка в Италии). Она сообщала про отправленное из Парижа письмо, а также ставила в известность, что осела в Таормине, поселившись в лучшем отеле города, наслаждается окружающей красотой и постепенно входит в работу. Как бы между делом Берберова писала, что, если Фишеру не слишком нравится в Нью-Джерси, она была бы рада его видеть в Таормине: «Еда тут хорошая. Купанье идеальное. Погода жаркая, но не слишком жаркая».[54] И уже совсем под занавес Берберова опять осведомлялась о Дейдре Рандалл.
В своем ответном письме Фишер проигнорировал этот вопрос, хотя упомянул о Дейдре, перечисляя приезжавших к нему гостей, но делал упор на визит сына с невесткой и нескольких общих знакомых из Принстона. Идею о приезде в Таормину Фишер не поддержал, правда, не прямо, а косвенно и по возможности деликатно. Он сообщал, что знает, как в Таормине прекрасно, бывал там дважды и один раз попал на великосветский прием, где за каждым стулом стоял лакей в ливрее и белых перчатках. Что же касается Нью-Джерси, то Фишер заверил Берберову, что ему там совсем неплохо: он плавает, гуляет, много читает и старается писать страницу в день. А заканчивал так: «…я жду Ваших писем и Вашего возвращения».[55]
Берберова, тем не менее, писать Фишеру больше не стала, хотя до возвращения в Принстон оставался месяц с лишним. Очевидно, его нежелание приехать к ней в Таормину, а также известие, что Фишер видится с Рандалл в Нью-Джерси, прямо повлияли на желание продолжать переписку, хотя Берберовой было о чем рассказать. Как известно из писем ее другим корреспондентам, из Таормины она поехала в Тоскану, затем в Венецию, а затем снова в Париж, где ее ждали друзья, специально приехавшие повидаться из Англии.
Однако, когда Берберова вернулась в Принстон, Фишер явно приложил все усилия, чтобы общение возобновилось. И оно не только возобновилось, но стало еще более интенсивным. К этому времени у Фишера зародилась идея проекта, к которому он собирался привлечь и Берберову. В 1970 году должно было отмечаться столетие Ленина, и к этой дате Фишер хотел выпустить свою книгу о вожде в переводе на русский. Перед тем как искать переводчика (в результате им стал Омри Ронен), Фишер хотел заручиться согласием Берберовой редактировать перевод.[56]
Делать эту работу она должна была за деньги, в тот период совсем для нее не лишние. Зарплата Берберовой в Принстоне была очень скромной, и она старалась не упустить любую возможность подработать. В данном случае, однако, деньги были явно не главное; главным было желание выполнить просьбу Фишера. Берберова дорожила их отношениями, тем более что как раз в это время они, видимо, вышли, за рамки чисто дружеских, вступив в новую фазу. Нельзя исключить, что именно такое развитие событий, отразившееся в дневнике Берберовой, побудило ее в дальнейшем уничтожить эти страницы, в результате чего образовалась существенная лакуна: с конца лета 1965-го по весну 1966-го.
Конечно, отношения Берберовой и Фишера не остались незамеченными в Принстоне, тем более что ни один из них не собирался делать из этого тайны. Они постоянно появлялись на людях вместе, не считая собраний так называемой «Русской академии». Эта «академия», созданная осенью 1965 года по инициативе Берберовой, предназначалась для профессоров, умевших читать и говорить по-русски, но хотевших подтянуть язык. Помимо Фишера в «Русскую академию» вошло несколько историков, включая самого маститого из них — Джорджа Кеннана. На заседаниях «академии» все должны были обращаться друг к другу на русский манер, по имени-отчеству (Кеннан, к примеру, звался Георгием Кентовичем, а Фишер — Луи Давидовичем), и говорить исключительно по-русски. Исправлять ошибки и объяснять языковые тонкости должна была, естественно, Берберова, и заседания «академии» проходили всегда у нее, несмотря на тесноту квартиры. Вдобавок Берберова исполняла обязанности секретаря «академии», отмечая присутствующих и составляя нечто вроде протоколов заседаний. Судя по этим протоколам (они сохранились в ее архиве), посещаемость, за исключением самого первого заседания, никогда не была стопроцентной, и люди по разным причинам отпадали (Кеннан, в частности, по болезни), так что пятое заседание в феврале 1966-го оказалось последним.[57]
Единственный, кто неизменно присутствовал и, безусловно, продолжал бы присутствовать, был Фишер, хотя ему лично, чтобы подтягивать язык, не нужны были подобные игры: он и так говорил с Берберовой по-русски. Но Фишер понимал, что подобная «академия» должна была значительно расширить университетские связи Берберовой и укрепить ее положение в Принстоне. Постоянной позиции у нее не было, с ней заключали трехгодичные контракты, и она каждый раз не без волнения ждала возобновления следующего.
Словом, именно Фишер был для Берберовой в это время главной поддержкой и главным советчиком. В том числе по вопросам, связанным с изданием «Курсива…», законченного к марту 1966 года. Книга была написана на русском, но печатать ее Берберова собиралась в переводе на английский в каком-нибудь достаточно престижном американском издательстве. Для этого надо было представить в издательство рукопись и заявку, а также написанное на английском краткое изложение книги, так называемый «синопсис». Качество «синопсиса» было исключительно важным: на основании этого текста издательство решало, подходит ли им рукопись в принципе и стоит ли давать ее на отзыв рецензентам. В случае получения положительных отзывов, можно было начать искать переводчика.
Неудивительно, что в процессе работы над «синопсисом» Берберова обратилась за помощью к Фишеру. «LF. Дала ему прочесть „синопсис“, который утром сделала, — писала Берберова в дневнике. — Он прочел и сделал строгое лицо: почему это интересно? Я: по трем причинам: 1) Это я, интересно пишу, интересно думаю и т. д. 2) Эмиграция. Эпоха. Феномен, о котором ничего никому по настоящему неизвестно. 3) Воспоминания о великих людях — каждая фраза их важна. Опубликование документов неизданных. Он: Обо всем этом нужно сказать издателю…»[58]
В этой записи нельзя не заметить иронию, с которой Берберова относилась к иным человеческим качествам Фишера и, в частности, к той важности, с которой он себя подавал. Но это, разумеется, никак не отменяло доверия Берберовой к опыту Фишера, обретенном в многолетнем общении с издательскими работниками. А потому Берберова, несомненно, учла его советы. Они обсудили и вопрос об издательстве, решив, что самый логичный выбор — издательство «Harcourt, Brace & World», где имя Берберовой было известно (ей присылали оттуда книги на отзыв). Именно в «Harcourt, Brace & World» Берберова отнесла в конце марта рукопись, заявку и «синопсис». Уже в середине апреля она получила обнадеживающее письмо и стала ждать окончательного решения.
Как станет ясно впоследствии, период с сентября 1965 года по май 1966-го был, видимо, самым безоблачным в отношениях Берберовой и Фишера, хотя случались и размолвки, в результате одной из которых появилась такая дневниковая запись: «LF звонил и звал завтракать, но я отказалась».[59] Однако Фишер явно не хотел затягивать ссору. Через несколько дней Берберова с нескрываемым удовлетворением отметила в дневнике: «Мирный и милый вечер с LF, который тих как овца».[60]
Отдав рукопись «Курсива…» в издательство, Берберова стала думать всерьез о своем следующем проекте. Она решила взяться за давно уже зревший замысел написать биографию Марии Игнатьевны Будберг, воплощенный впоследствии в «Железной женщине». Этим решением Берберова не замедлила поделиться с Фишером, 27 апреля записав в дневнике: «Вечером LF и долгий разговор (после обеда) о М<арии > И<гнатьевне> Б<удберг> и Горьком (я подготовила материал)».[61]
Это был не первый их разговор о Будберг, но начать его снова в конце апреля 1966 года у Берберовой имелись особые основания: в середине мая Фишер отправлялся на четыре месяца в Европу, собираясь работать над очередным трудом о внешней политике Советского Союза.[62] Первой остановкой в этом длинном турне был как раз Лондон, где Будберг жила с 1933 года. Берберова дала Фишеру поручение с ней встретиться и задать кое-какие вопросы, что он обещал исполнить. В «Железной женщине» об этом рассказано так:
«…Фишер летом уехал в Европу и собирался быть в Лондоне. Он был знаком с Мурой через Локкарта, видел ее несколько раз с Уэллсом, и я попросила его позвонить ей по телефону, может быть, пригласить в ресторан обедать и спросить ее, между прочим, была ли она в России между 1921 годом и ее поездкой туда в 1958 году, когда она, как известно, поехала туда по приглашению Е. П. Пешковой, написавшей ей о своем желании возобновить с ней дружеские отношения. Вопрос мой состоял из двух частей: я хотела знать, была ли она в России в 1936 году и видела ли она Горького перед смертью. О том, чтобы пригласить ее в ресторан, речи не было: она уже давно никуда не выходит по вечерам; ей семьдесят пять лет, и она, особенно в первую половину дня, не показывается на люди. Фишеру пришлось идти к ней на дом, „на чашку чая“. Она жила в квартире, заставленной всевозможными сувенирами и безделушками, завешенной иконами и фотографиями; она была очень толста и с трудом передвигалась, но ему легко удалось навести ее на разговор о России. На первый вопрос она категорически ответила „нет“: она с 1921 года до 1958-го в Россию не ездила. На второй вопрос, видела ли она Горького перед смертью, она ответила утвердительно: да, она ездила в Берлин, чтобы повидать его, когда он, за год до смерти, в 1935 году, приехал на конгресс в Париже, остановился в Берлине, заболел и доктора его дальше не пустили. Она сама настояла на том, чтобы он никуда не ездил и чтобы вернулся в Москву как можно скорее. Она тогда приезжала из Лондона и пробыла с ним четыре дня.
— Но это было в 1932 году, на другом конгрессе, — сказала я.
— Она говорила довольно убедительно и с подробностями. Она сказала, что это было в 1935 году, — ответил Фишер».[63]
В этом рассказе была опущена некая деталь, в результате не имевшая никакого значения, но заставившая Берберову в свое время серьезно поволноваться. Дело было в том, что встретиться с Будберг Фишеру удалось лишь со второй попытки — уже перед самым своим возвращением в Америку в середине сентября. В мае же «Леди» (как Фишер и Берберова называли Будберг в письмах) находилась в отъезде. «Очень жалею, что Леди в Швейцарии. Теперь одна надежда на то, что она будет в Лондоне в сентябре. А если нет?..» — писала Берберова в ответном письме.[64] Это письмо отличалось не свойственной ей мрачностью и в других отношениях. Берберова жаловалась, что вся неделя прошла в экзаменах, что она ужасно устала, что не знает, что будет делать в августе… А заключала письмо такая фраза: «Пользуйтесь Европой вовсю. Привет. Н. Б.»[65]
Конечно, причина такой мрачности и подчеркнутой сухости объяснялась не только досадой на отсутствие в Лондоне Будберг. То, что Фишер отбыл на четыре месяца в Европу и не предложил Берберовой присоединиться к нему хотя бы на каком-то этапе, не могло ее не задеть. Правда, о летних планах Фишера она знала давно, но, похоже, считала, что он быстро соскучится и предложит ей приехать. Однако полученное письмо, посланное к тому же с немалой задержкой, не содержало ни малейшего намека на подобные намерения. Да и вложенное в конверт расписание Фишера выглядело слишком заманчиво, чтобы Берберова сохранила хладнокровие. Турне включало такие города, как Лондон, Копенгаген, Стокгольм, Берлин, Кельн, Женеву, Флоренцию, Рим, Париж, да и отели были всюду самые роскошные: «Хилтон», «Ритц», «Интерконтиненталь». Из расписания выходило, что почти весь август Фишер собирался провести в Италии, любимой стране Берберовой, и это, очевидно, явилось последней каплей: планов на август у нее как раз не было. Неудивительно, что Берберова записала в этот день в дневнике: «Письмо от LF. Устала и хочу конца. Душно, жарко, сыро и вообще несносно».[66]
Но это было написано, что называется, в сердцах, и порывать отношения с Фишером Берберова не собиралась. А потому ближе к вечеру она написала ему второе письмо, выдержанное в совершенно иных тонах и не содержавшее ни жалоб, ни упреков. Его главная тема — приезд в Америку советского писателя, переводчика и диссидента Валерия Тарсиса, неожиданно выпущенного из СССР, что породило на Западе определенные толки.[67]
О появлении Тарсиса в Европе первым сообщил Берберовой Фишер, но в своем предыдущем письме она резко заметила, что этот факт ей уже известен. Во втором же письме, озаглавленном «От нашего специального корреспондента. СРОЧНО. СЕКРЕТНО» Берберова докладывала Фишеру, что 22 мая в Нью-Йорке было собрание НТС (Народно-трудового союза), где был и Тарсис. Со слов присутствовавших на собрании знакомых Берберова передавала, что Тарсис говорил (главным образом, прославлял НТС), кто еще выступал, кто сидел на трибуне и другие детали.[68] Тарсис, очевидно, вызывал сильнейшее недоверие Берберовой, да и к НТС она не питала особой симпатии. Важные составляющие идеологии этой организации — русский национализм (в свое время с отчетливым привкусом антисемитизма) и истовое православие — были ей не по вкусу. Фишеру же, видимо, особенно претило сотрудничество НТС с нацистами, имевшее место во время войны. Словом, в своем отношении и к НТС, и к Тарсису Берберова и Фишер были вполне едины.
Фишер явно обрадовался, что Берберова радикально сменила тон, и в своем ответном послании благодарил «специального корреспондента» за подробный отчет, хотя не преминул заметить, что «специальные корреспонденты» обычно рапортуют не с чужих слов, а только о том, что видели сами.[69] Но в конце шутливо добавил, что Берберова, очевидно, не решилась пойти на собрание НТС без такого телохранителя, как он.[70]
Третье письмо Берберовой Фишеру было еще более веселым и кокетливым. Этому, очевидно, прямо способствовало совсем свежее событие, сильно повлиявшее на ее настроение. Берберова получила письмо из издательства, в котором говорилось, что профессор Эрнст Симмонс дал восторженный отзыв на рукопись «Курсива…». А потому издательство берет книгу немедленно и спешно составляет контракт.[71]
Любопытно, что Берберова сообщила об этом Фишеру только к концу письма, а в начале опять обсуждала Тарсиса, выступавшего на этот раз в Вашингтоне. Она также рассказала, что была в Нью-Йорке и купила себе красивые платья. «Интересно, как Baм нpaвится нынешняя мода в Европе, — писала Берберова, — здесь у нас (это вce очень важно, и<,> пожалуйста, не пробегайте глазами эти строчки, а читайте внимательно) — здесь у нас женщина должна теперь походить либо на пожарного, либо на одалиску. Я никогда не походила на пожарного и очень редко на одалиску, и страшно трудно теперь покупать платья. Но я все-таки постаралась и купила. Пожарным не пахнет, пахнет слегка одалиской».[72] В последних же строчках Берберова писала, что скучает по Фишеру, особенно тогда, когда из издательства приходят такие прекрасные вести.
Фишер, естественно, первым делом поздравил Берберову с тем, что рукопись принята, но разговор про моды не стал игнорировать. Он поделился собственным наблюдением над длиной дамских юбок в Европе, сообщив, что в Лондоне все носят «мини», но в Стокгольме по-прежнему ниже колен.[73]
Правда, несколько следующих писем Фишера показались Берберовой скучными и сухими. В одном из них он исключительно подробно (а вернее, занудно) излагал содержание своих бесед с рядом немецких политиков о будущем ФРГ и, видимо, так утомился к концу, что даже забыл попрощаться.[74] Берберова не стала скрывать своего недовольства. Отвечая «дорогому Луи», она писала, что «была очень разочарована» его письмом: «…я так ждала, что Вы напишете мне о себе и о Европе, а вместо того Вы три страницы настукали об унификации Германии. <…> Надеюсь, что Италия даст Вам вдохновение и письма Ваши будут пахнуть не истлевшими идеями социал-демократизма, но морем, вином, красивыми итальянками и безумствами».[75]
Подобная реакция, видимо, обидела Фишера: он не привык, чтобы его столь резко отчитывали. Он замолчал почти на две недели, и Берберова поняла, что перегнула палку. Стараясь загладить собственную вину, она послала Фишеру ласковое письмо, в котором говорила, что вспоминает его «почти каждый день», сетовала, что еще долго ждать его возвращения, предлагала приехать его встречать к пароходу на новой, только что купленной машине, подробно спрашивала, чем он занят («Луи, отдыхаете ли Вы где-нибудь, или собираете материал для книги, или навещаете друзей, или сидите в библиотеках, или ходите на свидания с „сильными мира сего“???»), и выражала надежду получить от него «два слова».[76] Берберова также просила купить ей в Париже духи определенной фирмы, как бы желая подчеркнуть, что имеет все основания обратиться к нему с подобного рода просьбой. «Столько просьб у любимой всегда! У разлюбленной просьб не бывает…» — этот сформулированный Ахматовой принцип Берберова явно приняла как руководство к действию.[77]
Фишер не замедлил откликнуться, очевидно, не собираясь держать обиду и с подчеркнутой методичностью отвечая на все заданные вопросы. На вопрос, чем он занят, Фишер писал, что больше недели провел на побережье: отдыхал и немного работал, а сейчас находится в Риме.[78] Фишер также сообщал, с кем из «сильных мира сего» в эти дне общался, упоминая обед со вдовой младшего сына Ганди и их взрослыми детьми, крайне ценившими его отношение к их великому свекру и деду. На вопрос Берберовой, нашел ли он возможность говорить в Европе по-русски, Фишер в свою очередь дал развернутый ответ. Он писал, что беседовал по-русски с дочерью Шаляпина Мариной, а также c графиней Росси, вывезенной из России двухлетним ребенком. Явно желая поддразнить Берберову, Фишер писал, что дочь Шаляпина отличается редкой красотой, а графиня Росси прекрасно танцует («мы танцевали с ней под звездами»[79]). Однако тут же счел нужным добавить, что ему не хватает их разговоров с Берберовой (подчеркнув слово «их»), потому что они друзья, а не просто знакомые.[80] В конце письма Фишер настойчиво просил писать ему в Рим («я так люблю читать Ваши письма»), а после Рима в Париж, и обязательно напомнить ему про духи.[81]
С этого момента переписка шла бесперебойно вплоть до возвращения Фишера в Принстон, тем более что у Берберовой было много новостей. В письме от 21 августа она излагала Фишеру главную новость, способную, возможно, радикально изменить ее жизнь:
«…в понедельник из Холливуда мне позвонил продюсер Димитрий Темкин и сказал, что советско-американ<ская> компания ставит фильм „Жизнь Чайковского“ и что они решили делать его по моей книге. Он покупает все права <…>. Юрий Нагибин делает сценарий (муж Ахмадулиной) и этот фильм будет громадным событием в истории „культурно-политического“ сближения СССР и США <…>. Боролись какие-то партии в кинематографическом советском мире — и одержала победу либеральная. (Напомните рассказать об антисемитизме, с которым он встретился.) Они (и Темкин) хотели бы, чтобы я приехала работать с Нагибиным в Москву, за большие деньги, жить как королева и т. д. Я сказала <…> что могу в январе приехать в Париж, если Нагибин тоже приедет, и за три недели отредактировать сценарий…»[82] Берберова добавляла, что Темкин прилетал в Нью-Йорк, они встретились в аэропорту, она подписала договор и получила чек.
Фишеру в отличие от современного читателя не надо было объяснять, кто такой Дмитрий Темкин. Композитор и голливудский продюсер российского происхождения он был тогда в самом расцвете славы, получив четыре премии «Оскар» за музыку к фильмам.
А потому на это известие Фишер решил откликнуться так: «Дорогая мадама Берберова, — писал он как бы от имени малограмотного поклонника. — Вы ли та знаменитая сценаристка, которую я когда-то знал в Принстоне как Нину Николаевну? Если это действительно так, пришлите мне, пожалуйста, свой автограф и фотографию. Я собираю фотографии знаменитостей…»[83] Берберова оценила шутку, написав в ответ: «Луи, я хохотала над Вашим последним письмом… Хотела послать Вам фотографию с надписью „Courage! Ainsi on va à la gloire“[84], — как делал Виктор Гюго».[85] Берберова выражала озабоченность, что политическая обстановка (очевидно, имелась в виду война во Вьетнаме) может помешать ее планам, но фиксироваться на этом не стала, а перешла к гораздо более приятной теме — теме возвращения Фишера в Принстон: «Я жду Вас. Я скучаю без Вас. Говорить будете Вы — первые три раза, а потом уже я. Во-первых, потому что я — хозяйка и этого требует элементарная вежливость, а во-вторых, потому, что я Вам обо всем пишу, а Вы нет. Я так рада знать, что Вы везете с собой материалы, добытые для книги, что у Вас были важные и нужные встречи с людьми. И что Вы хорошо себя чувствуете и красивы — это тоже очень важно. Напоминаю о духах — если Вас это не затруднит — флакон в полторы унции БАНДИ фирмы ПИГЭ».[86]
Фишер не забыл купить Берберовой духи, а также выполнить другую, главную просьбу. Вернувшись в конце путешествия в Лондон, откуда, как обычно, он отплывал в Америку, Фишер смог встретиться и побеседовать с Будберг. Приехав в Принстон, Фишер дал Берберовой детальный отчет об этой встрече, воспроизведенный, как было сказано выше, в «Железной женщине».
Берберова, разумеется, постаралась не остаться в долгу. Несмотря на исключительную занятость (преподаванием, правкой сценария Нагибина для фильма о Чайковском, поисками переводчика для «Курсива…»), Берберова продолжала усердно работать над редактурой перевода «Жизни Ленина». Фишер, конечно, испытывал благодарность, но начиная с октября 1966-го, как это явствует из дневника Берберовой, они почему-то видятся редко. Новый год, к примеру, они встречали порознь, порознь провели и зимние каникулы. Берберова уехала к морю и солнцу в Пуэрто-Рико, а Фишер остался в Принстоне. И хотя Берберова его всячески зазывала к ней присоединиться, Фишер утверждал, что не может себе позволить оторваться от письменного стола.
В посланной Берберовой в Пуэрто-Рико открытке Фишер писал, как он много работает, а также сообщал, что начиная с января будет часто ездить по делам в Нью-Йорк. Однако, как стало ясно позднее, одной (а возможно, и главной) причиной для этих поездок была Дейдра Рандалл, снова появившаяся на горизонте. И хотя Фишер, видимо, старался этот факт по возможности скрыть, Берберова недолго оставалась в неведении. Тем более что вскоре стало известно, что в свою ежегодную поездку летом в Европу Фишер собирается взять с собой Рандалл — в качестве ассистентки. Трудно представить, что такой поворот событий оставил Берберову равнодушной, но, судя по всему, она решила не выяснять отношений, хотя определенные выводы сделала.
В конце апреля Берберова и Фишер должны были вместе ехать в Клермонт (Калифорния) на конференцию, посвященную пятидесятилетию Октябрьской революции, но у Фишера случился очередной, второй по счету инфаркт. Берберова отвезла его в больницу, где ежедневно его навещала, но на конференцию все же поехала, хотя состояние Фишера продолжало оставаться серьезным и речь о выписке даже не шла.
Поездка в Калифорнию была для Берберовой очень насыщенной. Она встретилась со своим давним знакомым — политологом Фредом Уорнером Нилом, профессором Клермонтского колледжа и главным организатором этой конференции. Берберова сделала, как обещала, доклад («Влияние Октябрьской революции на литературный процесс в России»), увиделась со многими из работавших в Калифорнии коллег и, в частности, провела полдня с Владимиром Марковым.[87]
Однако главным событием этой поездки для Берберовой стало общение с молодым преподавателем одного из колледжей Лос-Анжелеса, Гилом Алкайром. Они уже встречались на славистских конференциях, и Алкайр — на правах коренного калифорнийца — предложил покатать Берберову по окрестностям. В ее дневнике об этом рассказано так: «В 4 ч<аса> началось что-то похожее на неожиданное счастье — молодость, свежесть, вдохновение, радость улыбок и т. д. Пришел Г<ил>. С Г<илом> поехали выпить на берег Тихого океана… Сидели нежно и радостно, я совсем влюбленная, и он, кажется, тоже немножко».[88] На следующий день Берберова улетала домой и, прилетев, записала в своем дневнике: «Было так хорошо вспоминать вчерашнее и по-молодому мечтать о первом его и моем письме».[89]
Алкайр был моложе Берберовой на двадцать с лишним лет и, как покажет дальнейшее, совершенно не разделял ее романтических чувств. Однако Берберова будет упорно цепляться за эту иллюзию, атакуя Алкайра телефонными звонками и письмами.[90]
Трудно сказать, насколько это увлечение Берберовой было серьезным, но ей, безусловно, очень хотелось, чтобы роман состоялся хоть в какой-нибудь форме. В этом, похоже, ей виделась возможность взять реванш в отношениях с Фишером, отплатив ему той же монетой. Но так или иначе поездка в Клермонт и надежда, что флирт с Алкайром будет иметь продолжение, помогли Берберовой справиться с обидой на Фишера и без особой натуги настроиться на дружеский лад. Неслучайно с момента возвращения из Калифорнии имя Фишера начинает постоянно мелькать в дневнике Берберовой: она исправно ходит к нему в больницу, после выписки навещает дома, они вместе гуляют.
Впрочем, нельзя исключить, что не меньшую роль сыграл в этом смысле и сам инфаркт Фишера, второй по счету и очень тяжелый (его продержали в больнице целых пять недель). Этот инфаркт заставил Берберову всерьез задуматься о том, хотела бы она взять на себя заботу о столь больном человеке, ибо роль сиделки ее прельщала мало. Она была совершенно не против уступить эту роль Рандалл, с которой Фишер все-таки отправлялся в Европу, хотя и не в мае, а в самом конце августа.[91]
Поскольку Фишер, как обычно, прибывал сначала в Лондон, Берберова дала ему поручение узнать про Будберг. Это поручение он не замедлил исполнить, сообщив Берберовой, что «Леди» в Москве, где ее встречают по-царски.[92] Что же касается ее лондонской жизни, то Фишер сообщал, ссылаясь на осведомленный источник, что несколько лет назад Будберг оказалась в бедственном финансовом положении и друзья «собрали ей семь (7) тысяч фунтов».[93] Фишер также докладывал, со слов одного из лондонских издателей, что Будберг отказалась писать мемуары, хотя получила ряд очень заманчивых предложений. А в конце добавлял, что она, по слухам, не расстается с бутылкой водки.[94]94
Как свидетельствует сохранившееся в архиве Берберовой письмо, информацию о Будберг она тщательно подчеркнула карандашом и в дальнейшем использовала, уже не ссылаясь на Фишера, в «Железной женщине».[95]
В своем ответном письме Берберова писала: «Леди в Москве — я потеряла аппетит и сон. Итак — все ясно. Поехала умирать на дорогую родину<,> после того как верой и правдой служила ей сквозь 47 лет. Она НЕ МОЖЕТ написать воспоминаний: во-первых, у нее нет языка, русский она никогда не знала, а английский у нее слишком беден. Прочтите ее переводы Горького на английский, и Вы увидите, что это такое — детский лепет. Во-вторых, трое (sic! — И. В.) ее детей, рожденные между 1910 и 1915 гг., женаты на светских и буржуазных особах Англии, теперь уже и внуки имеются в „обществе“ — какого черта ей разоблачать себя перед ними. У бабушки есть гордость<,> и она совсем не хочет портить музыку своему потомству. Мечтать о ее мемуарах <—> совершено праздное занятие».[96]
К разговору о Будберг Берберова снова вернется в середине октября. Зная, что Фишер отбывает в Америку из Лондона, она обратилась к нему со следующей просьбой: «…узнайте, уехала ли Леди н а в с е г д а (т. е. ликвидировала ли квартиру) или только в гости».[97] Добыть эту информацию Фишеру было несложно. И хотя принять его Будберг не могла (из-за обострения артрита), они говорили по телефону. Фишер спросил о поездке в Россию, но Будберг эту тему развивать не стала, отметив лишь приятное путешествие по Волге. Кроме того, Фишер узнал от знакомых, что Будберг работает с известным английским театральным импресарио, помогая ему отбирать пьесы для постановки.[98] И хотя добытые Фишером сведения были достаточно скудны, ответ на свой главный вопрос Берберова получила.
Другая важная тема в переписке Берберовой и Фишера той поры — Светлана Аллилуева. Приехав в декабре 1966 года в Индию, чтобы захоронить прах мужа, индийского коммуниста, Аллилуева попросила политическое убежище в американском посольстве в Дели. Это событие не могло не взволновать Фишера, неоднократно писавшего о Сталине, личность которого не переставала его занимать.[99]
Неудивительно, что ему не терпелось познакомиться с дочерью Сталина, которая вскоре должна была приехать в Америку (все необходимые формальности взял на себя Джордж Кеннан, опекавший ее с самого начала). Аллилуева появилась в Америке в конце апреля 1967 года (этот факт был специально отмечен в дневнике Берберовой), но Фишер к тому времени уже лежал в больнице с инфарктом, от которого долго не мог оправиться, а когда оправился, то отбыл в Европу на два с лишним месяца.
Однако, будучи в Европе, Фишер внимательно следил за всеми связанными с Аллилуевой новостями и c особым интересом ждал появления ее книги «Двадцать писем к другу», рукопись которой она захватила с собой. Книга должна была выйти на Западе осенью, но вскоре появилось пиратское издание, сделанное по оставшейся в Москве копии (ее доставил на Запад Виктор Луи). Это издание, как Фишер узнал от знакомых, содержало ряд цензурных купюр: была выброшена, в частности, история романа юной Аллилуевой со сценаристом Алексеем Каплером, которого Сталин быстро отправил на десять лет в Сибирь.[100]
Фишер поспешил передать эти подробности Берберовой, но она не проявила ни интереса, ни сочувствия, отозвавшись об Аллилуевой так: «Она здесь на интервью сказала, что книга ее будет НЕ политическая, а интеллектуальная. <…> Она не пропадет, нахальство ее совершенно изумительно. Цель ее — найти мужа, свить гнездышко и существовать безбедно».[101] Берберова также сообщила Фишеру, что у Аллилуевой проблемы с издательством и что она выгнала одну переводчицу и наняла другую.[102]
Фишера несколько озадачила столь резкая реакция Берберовой на Аллилуеву. В своем следующем послании он попытался ее успокоить, но без особого успеха. Отвечая (для внятности) на этот раз по-английски, Берберова вернулась к той же теме с еще большим жаром. Комментируя очередной отрывок из книги Аллилуевой, появившийся в «Нью-Йорк Таймс», Берберова писала: «Американцы ВСЕ в ужасе. Патриция Блейк сказала, что наш общий друг (мой и Ваш) Дж<ордж > К<еннан> попросил ее перевести книгу, но она отказалась, потому что за всем этим стоит ЦРУ. Дж<ордж> К<еннан> считает, что Светлана — Толстой + Достоевский. <…> Люди (из университета, а также соседи) считают, что все это — позор <…>. Бедный папочка был жертвой: он делал то, что ему говорил делать Берия (Ежов не упомянут вообще), от бедного папочки так хорошо пахло, бедный папочка был жесток с бедной мамочкой. 30 лет назад люди быть настолько честными, что кончали собой, если что-нибудь им не нравилось… Все это мне настолько отвратительно, что я не могу ни о чем другом думать <…>. Я пытаюсь представить себе дочку Гитлера, написавшую в СВОИХ мемуарах о СВОЕМ бедном папочке…»[103]
Фишер в принципе не спорил с Берберовой, но все же заметил, что книга Аллилуевой «содержит важную информацию о личной жизни Сталина, которая раньше нам была недоступна».[104] Впрочем, Фишер тут же резко сменил тему, очевидно, не желая продолжать разговор, но Берберова не захотела принять это во внимание. Когда книга Аллилуевой вышла в свет и появились первые рецензии; Берберова поспешила перечислить в письме Фишеру все негативные отзывы, явно собираясь их с ним обсудить.[105] Фишер, однако, не только не стал обсуждать эти отзывы, но написал Берберовой, что закончил книгу Аллилуевой и нашел ее «очень интересной».[106] Это известие повергло Берберову в столь сильный шок, что она истерически (и опять же по-английски) стала заклинать «дорогого Луи» ни с кем своим мнением не делиться, ибо он сразу «потеряет всю свою популярность».[107] Правда, и в начале и в конце письма Берберова просила Фишера не сердиться на нее за откровенность, но он, очевидно, и не сердился, а просто не стал придавать ее словам никакого значения. К разговору о книге Аллилуевой они, видимо, больше не возвращались.
Конечно, Берберова и Фишер обсуждали в своих письмах не только Аллилуеву и Будберг. Фишер, в частности, не раз осведомлялся, как продвигается дело с «Курсивом…», а также спрашивал Берберову, что привести ей в подарок из Парижа. И хотя этот второй вопрос она упорно игнорировала (руководствуясь все тем же принципом: «Столько просьб у любимой всегда! У разлюбленной просьб не бывает…»), Фишер был твердо намерен вернуться с подарком. Он, очевидно, решил, что надежней всего подарить Берберовой ее любимые духи, и следующем письме как бы вскользь упомянул, что «послал Дейдру купить ей „Банди“».[108] Это сообщение Берберова также оставила без внимания, но подарок, естественно, приняла.
Зная, что Фишер и Рандалл прибывают в Америку 1 ноября, Берберова пригласила его в тот же вечер на ужин, добавляя, что если он хочет, то может привести с собой и Дейдру.[109]
Фишер с удовольствием принял приглашение и, как свидетельствует дневниковая запись Берберовой, пришел к ней на ужин вместе с Рандалл, и они достаточно весело отпраздновали встречу.[110] Судя по дневнику, Берберова виделась с Фишером в этом месяце часто, они вместе ходили голосовать, он не раз заходил к ней вечерами на чай. Фишер, безусловно, ценил, что Берберова приняла возобновление его романа с Рандалл совершенно спокойно или во всяком случае сделала вид, что спокойно.
Впрочем, было понятно, что только на этом условии Фишер мог остаться в жизни Берберовой хотя бы в качестве друга, а он был ей важен и в этом качестве, а теперь, возможно, в этом качестве особенно. А потому Берберова держалась с Рандалл любезно, хотя и несколько свысока, но та принимала это как должное, причем не только в силу разницы в возрасте. Собственно, разница в возрасте была главным преимуществом Рандалл (ей было тридцать, а Берберовой — шестьдесят шесть), но во всех остальных аспектах она охотно признавала ее превосходство. В одном из адресованных Берберовой писем Рандалл, в частности, писала: «На мой взгляд, Вы представляете собой удивительный сплав Элеоноры Рузвельт в смысле человеческой теплоты, Джеки Кеннеди в смысле вкуса и элегантности, Эдит Ситуэлл (английская поэтесса, прозаик и критик. — И. В.) в смысле писательского таланта, и я могла бы назвать еще многих выдающихся женщин».[111]
Рандалл, несомненно, отлично понимала, что отношения с Берберовой небезразличны для Фишера. Она, например, не уставала поражаться, что такой эгоистичный человек, как он, позаботился послать Берберовой на пароход цветы, покупал ей духи, выполнял и другие ее поручения. «Я никогда не думала, что он способен это делать для кого бы то ни было», — признавалась Рандалл.[112] Словом, ей пришлось примириться с тем, что теперь они нередко проводили время втроем. Именно в этом составе, судя по дневнику Берберовой, они отправились на встречу Нового 1968 года к их общей знакомой по Принстону. Берберовой перечисляет и других гостей, а заканчивает так: «Очень мило, интересно и одновременно весело. В 2 ч<аса> утра домой».[113]
Однако этот тройственный союз вскоре был разрушен. Его разрушила Светлана Аллилуева, появившаяся в Принстоне в ноябре 1967 года и решившая там обосноваться. Этому решению непосредственно способствовал Джордж Кеннан, снявший ей в Принстоне дом. В гостях у Кеннана Аллилуева и познакомилась с Фишером, который тут же вызвался ее опекать: помог открыть ей банковский счет, объяснил, как пользоваться чековой книжкой.[114] Аллилуева, несомненно, привлекала Фишера не только как дочка Сталина, но также как сравнительно молодая (ей недавно исполнился сорок один) цветущая женщина — розовощекая, голубоглазая, рыжеволосая.
На Аллилуеву Фишер в свою очередь произвел впечатление. Как она напишет в своей следующей книге «Только один год», они «сразу нашли общий язык и взаимопонимание».[115] Этому способствовали помимо общепризнанной мужской притягательности Фишера его свободное владение русским, на котором они с Аллилуевой объяснялись, его знание советской истории и советских реалий. Их также сближал интерес к Индии. Фишер не раз бывал в Индии (как уже говорилось, он был автором биографии Ганди), а Аллилуева была с Индией связана через своего покойного мужа, прах которого она развеяла над Гангом.
Неудивительно, что дружба Фишера и Аллилуевой уже в апреле переросла в иное качество.[116] Это оправдало худшие предчувствия Берберовой, но если в письмах Фишеру в Европу она всячески старалась настроить его против Аллилуевой, то теперь она оставила эти попытки, выбрав политику полного невмешательства. Этим — в глазах Фишера — Берберова выгодно отличалась от Рандалл, воспринявшей ситуацию крайне трагически и все время пытавшейся выяснять отношения. Однажды утром она явилась к Фишеру без предупреждения, дверь открыла Аллилуева, и Рандалл, как она написала Берберовой, просто «окаменела».[117]
Получая чуть ли не ежедневно отчаянные письма Рандалл, Берберова старалась ее успокоить и вразумить, правда в достаточно жесткой манере. «У Луи со С<ветланой> в разгаре роман, — писала Берберова, — его сейчас интересует исключительно она, что я нахожу совершенно нормальным. Какого рода отношения, по Вашему мнению, могут сложиться между мужчиной и женщиной? Если она не старая и не уродливая, между ними не может быть никаких других отношений кроме любви (или секса). Вы спрашиваете, волнует ли меня такая ситуация? Я отношусь к ней более чем безразлично. Дейдра, дорогая, а почему я, собственно, должна волноваться? Я сознательно избегаю знакомства со Светланой, вокруг меня столько интересных людей <…>. А что касается Вас, то не приходите, пожалуйста, больше к Луи без предварительного звонка…»[118]
Рандалл, однако, продолжала страдать и жаловаться, и Берберовой, видимо, это надоело. Как бы ненавязчиво ставя себя в пример, она перечисляла все то, чем была занята в это время «по горло»: конец семестра, экзамены, проверка экзаменационных работ, посещение лингвистического семинара, подготовка двух новых курсов на следующий год, общение с приехавшими из Парижа учеными… А затем Берберова советовала Рандалл не ревновать к тем женщинам, которые носят такой размер одежды, как Аллилуева, намекая на несовершенство ее фигуры и утверждая, что «они не опасны», во всяком случае для Рандалл. И в этой связи Берберова предлагала «своей маленькой Дейдре» пойти и «посмотреть на себя в зеркало, радоваться жизни и петь под душем».[119] Возвращаясь в конце письма к разговору об Аллилуевой, Берберова писала: «Меня не интересуют люди, которые искажают историю и которые думают, что все решается на небесах. Я знаю, что епископ Русской православной церкви нанес Светлане визит <…>, все это в целом мне глубоко отвратительно…»[120]
Вскоре, однако, Рандалл перестала забрасывать Берберову письмами, а та, видимо, решила, что «маленькая Дейдра» вняла ее советам. На самом деле отсутствие писем имело под собой совсем другую причину: в начале лета Рандалл сумела добиться возобновления романа с Фишером: они стали тайно встречаться в одном из нью-йоркских отелей.
Берберова узнает об этом гораздо позднее, а тогда, очевидно, такой поворот событий не приходил ей в голову. Как раз в это время ее собственные отношения с Фишером обрели особую сердечность. Они много времени проводили вместе и главным образом наедине: Рандалл в Принстоне не появлялась, а Аллилуеву Фишер Берберовой не навязывал. Судя по дневниковым записям, Фишер обычно приходил по вечерам, порою засиживаясь допоздна.
Конечно, столь тесному общению отчасти способствовало наличие общего проекта. В течение весны и большей части лета 1968 года Берберова заканчивала редактуру перевода книги Фишера «Жизнь Ленина», и какие-то моменты не могли не требовать обсуждения с автором. Однако обсуждение перевода было, видимо, не единственной причиной для участившихся визитов. Неслучайно эти визиты вызывали ревность Рандалл, о чем непосредственно говорит одна из ее записок, сохранившаяся в архиве Фишера. На бланке нью-йоркского отеля, где, очевидно, проходили их встречи, Рандалл набросала нечто вроде стихотворения в прозе: «Что же это за человек, / который в течение трех часов / назначает свидание трем женщинами подряд? / Кто способен позволить такое? / Что ж, / Я хотела бы только оказаться последней…»[121]
Соперницами Рандалл в тот момент могли быть лишь две обитательницы Принстона: Берберова и Аллилуева. Но роман с Аллилуевой явно шел на спад, что Берберова, надо думать, наблюдала не без радости. В середине августа Фишер собрался в Европу — работать в парижских архивах над следующей книгой, а на обратном пути планировал остановиться в Тунисе, немного отдохнуть.
Перед самым отъездом он был у Берберовой, и, судя по тону ее первого письма, они расстались с Фишером не просто сердечно, но весьма нежно. В письме, отправленном в день его отплытия из Нью-Йорка, Берберова писала: «Пожалуйста, не забудьте наши разговоры.* Под диваном не было магнитофона, а потому они живы только в Вашей памяти.** — *И меня. **И в моей».[122]
Игривый тон письма Берберовой был, видимо, просто шуткой. Но Фишер шутку не поддержал, что, впрочем, вполне объяснимо.
Ко времени получения письма Берберовой произошло событие, о котором она, оправляя письмо, безусловно, не ведала: ввод советских войск в Чехословакию. Понятно, что этот факт занимал в тот момент все мысли Фишера. Именно с комментария по этому поводу он начал свой ответ, заметив, что события в Чехословакии представляют для коммунизма гораздо бо`льшую опасность, чем венгерские события 1956 года, и что вся Европа бурлит. Правда, в том же письме Фишер писал, что Париж красив, что он проведет там неделю со своим сыном Джорджем, что нашел в архивах нужные материалы и что вскоре собирается в Тунис. Фишер спрашивал также, как идут дела с «Курсивом…» (он, видимо, помнил, что июле пошла корректура книги), и сообщал, что вернется обратно в середине сентября. А заканчивал почему-то по-русски: «Жму руку. Луи».[123]
Следующее письмо Фишер послал Берберовой уже из Туниса, не дожидаясь ее ответа. Он, видимо, почувствовал, что в своем предыдущем послании был неадекватно сух, и старался это загладить. Фишер писал, что жалеет, что Берберовой нет с ним в Тунисе, что там безлюдно и приятно и что он надеется ее скоро увидеть.[124]
Берберова ответила сразу на оба письма, но достаточно кратко, проигнорировав вопрос насчет «Курсива…», а также сантименты. Она пожелала ему хорошо отдохнуть, а в связи с Чехословакией сказала, что вступила в клуб, где люди договорились не говорить по-русски до тех самых пор, пока советские войска не выведут обратно. Исключение будет сделано только для студентов, но больше ни для одной живой души. Только в самом конце Берберова, как бы смягчившись, послала Фишеру «поцелуй».[125]
Рассказ про создание такого клуба, очевидно, показался ему забавным, и Фишер решил поддержать игру на собственный лад. Явно поддразнивая Берберову, он отвечал ей по-русски, видимо, специально делая ошибки, чтобы получилось смешнее. «Дорогая Нина, — писал Фишер, — я только что заплатил первый членский взнос в общество лудей обещающий говорить по-русски с русскими профессорами русской литературы. Дал клятву с правой рукой на сердцо». И подписался: «Луи Давидович Фишер».[126]
Вдогонку, впрочем, Фишер отправил Берберовой еще одно письмо, но уже по-английски. Он не без явного огорчения спрашивал, почему она ему мало пишет (за все это время от нее пришло только два письма), а также сообщал, что был в магазине Каплана в Париже и что сотрудники магазина не хотели говорить ни о чем и ни о ком другом, кроме Берберовой. Они сказали Фишеру, что она, вероятно, получила кучу денег в связи со съемками в Голливуде фильма о Чайковском (об этом прошли сообщения в прессе), а также что Берберова, по их мнению, — выдающаяся женщина. Фишер затем шутливо добавил, что он «опроверг и то и другое».[127] Эта шутка, впрочем, вряд ли имела успех у Берберовой, особенно про «кучу денег». К тому времени все финансовые расчеты с Темкиным были закончены и она уже знала, что ее гонорар оказался существенно меньше, чем можно было рассчитывать.
Через несколько дней Фишер вернулся в Принстон, но это событие Берберова в дневнике не отметила. Даже более того: имя Фишера там будет отсутствовать вплоть до начала 1969 года, а почему — понятно. Сразу по приезде Фишер был вовлечен в громкий скандал с Аллилуевой, обнаружившей накануне его возвращения, что он возобновил свой роман с Рандалл.[128] Последовали многократные выяснения отношений, достигшие однажды такого накала, что Фишеру пришлось вызывать полицию. Берберова, разумеется, была в курсе этого происшествия (о нем говорил весь Принстон), но в дневнике его фиксировать не стала. Ею, похоже, руководила брезгливость.
Известие про возобновление романа с Рандалл, очевидно, явилось сюрпризом не только для Аллилуевой, но и для Берберовой, и это не могло ее не уязвить. В отличие от Аллилуевой Берберова не стала устраивать сцен, а просто свела общение с Фишером к минимуму. Так продолжалось несколько месяцев, но потом отношения восстановились, во всяком случае внешне.
В январе 1969 года инициалы LF снова запестрили в дневнике Берберовой, и с этого момента и до начала марта они виделись часто, но, как правило, в компании Рандалл. Начиная с середины марта Фишер был, видимо, в разъездах, и такое важное для Берберовой событие, как выход английского издания «Курсива…», она отметила без него. Он не был и на празднестве в конце апреля, устроенном в честь выхода книги коллегой Берберовой по кафедре Кларенсом Брауном.
Связанная с Фишером запись появится только в самом конце мая, когда у него случился очередной, третий по счету инфаркт и он был срочно положен в больницу.[129] Когда Берберова об этом узнала (ей сообщила испуганная Рандалл), то стала ежедневно навещать Фишера, но своих собственных планов не изменила. 11 июня Берберова должна была отправиться во Францию, затем в Англию, а потом еще в несколько стран, собираясь вернуться только к сентябрю. Она обещала Фишеру писать и слово свое, конечно, сдержала, но писала нечасто и достаточно сухо.
В своем первом письме Берберова сообщала Фишеру, что доехала благополучно, но Париж производит мрачное впечатление, особенно женские лица. Она также сообщала «сенсационную новость», что известный британский журналист Александр Верт умер не от сердечного приступа, а покончил с собой. Он выбросился из окна своей парижской квартиры, так как вторжение в Чехословакию нанесло последний удар по его просоветским симпатиям. Используя метафору Фишера из его статьи для сборника «Бог, обманувший надежды», Берберова жестко заметила, что «Кронштадт» для Верта наступил слишком поздно. Правда, она попросила Фишера не распространять эту новость, ибо вдова в большом горе («женщина милая, но, на мой взгляд, глупая»[130]). В конце письма Берберова выражала надежду, что Фишера выписали из больницы. А подписалась просто: «Нина».
Свое второе послание из Парижа Берберова начинала с вопросов о самочувствии Фишера, убеждая не мешать окружающим за собой ухаживать, так как «он нужен ей, нужен Дейдре и еще многим».[131] Но в основном она писала о политике, о смене французского правительства, хотя де Голль, к огорчению Берберовой, сумел сохранить часть былого влияния. Она также пересказывала «сплетни» об Андре Мальро, с которым Фишер был близко знаком. И хотя Мальро был смещен с поста министра культуры, Берберова сообщала, что он не тужит, собирается жениться на писательнице и миллионерше и будет жить в роскошном шато.[132] В заключение Берберова выражала свою любовь к обоим — и Фишеру и Рандалл, а также сообщала, что на днях переезжает в Англию.
В ответном письме Фишер благодарил Берберову за важные политические новости и интересные «сплетни», утверждал, что чувствует себя хорошо и смог закончил длиннейшую главу о Тегеранской конференции. Он также добавлял, что Берберова должна обязательно прочитать эту главу, ибо ему важно знать мнение «неспециалиста».[133] Фишер просил Берберову писать ему чаще, так как он по ней скучает и получать ее письма для него всегда радость. А заканчивал шутливо, но в данном случае крайне бестактно: «Вернись. Я все прощу».[134]
Интересно, что на следующий день Фишер послал Берберовой еще одно письмо, видимо, осознав допущенную оплошность. На этот раз он решил признаться, что доктора запретили ему выходить еще целый месяц, хотя он чувствует себя неплохо. И опять попросил (уже без каких-либо шуток) поскорее вернуться.[135]
На оба письма Фишера Берберова ответила уже из Англии. В своем послании она главным образом перечисляла те страны, куда должна была двинуться дальше: Греция, Германия, Тироль, затем снова Англия, и только оттуда обратно в Америку.[136] Получалось, что Берберова собиралась вернуться в Принстон через полтора с лишним месяца, но писать Фишеру она больше не стала.
Фишер тоже молчал, но в середине августа послал Берберовой телеграмму, в которой поздравил ее с рецензией на «Курсив…», появившейся в журнале «Нью-Йоркер».[137] Эту короткую, но крайне хвалебную рецензию Берберова, очевидно, еще не видела: телеграмма была послана 17 августа, а рецензия вышла в номере от 16 августа. Но Берберова уже отбывала из Европы в Америку и выражение благодарности за столь приятную новость, очевидно, отложила до встречи.
Как свидетельствует дневник Берберовой, буквально на следующий вечер после приезда в Принстон она встретилась с Фишером и Рандалл, и они втроем отправились ужинать.[138] Но, видимо, что-то в тот вечер не понравилось Берберовой, ибо черед неделю в ее дневнике появилась такая запись: «В 7 ч<асов> LF (не открыла)».[139]
Судя по дневнику, Берберова виделась с Фишером этой осенью редко. Однако просьбу прочитать главу о Тегеранской конференции, с которой он обратился к ней летом в письме, Берберова, несомненно, исполнила. Она, видимо, прочитала и другие главы, так как впоследствии заметит, что была первой читательницей рукописи.[140] Похоже, что из-за чувства особой признательности Фишер впервые за все эти годы предложит Берберовой поехать с ним на Багамы, правда, не вдвоем, а втроем с Рандалл. Берберова, тем не менее, охотно приняла предложение.
2 января все трое вылетели из Нью-Йорка в Нассау, а оттуда на пароме отправились на остров Харбор-Айленд, знаменитый своими пляжами и дорогими курортами. Фишер часто ездил в январе на Багамы — плавать, играть в теннис, общаться с друзьями, тоже любившими Харбор-Айленд и тоже приезжавшими туда в это время. Судя по дневнику Берберовой, первая неделя на острове прошла очень празднично, но 11 января праздник был нарушен: вечером Фишеру стало плохо с сердцем.[141] А 12 января его погрузили на лодку (туда же сели Рандалл и местный врач) и отправили в Нассау, чтобы оттуда доставить самолетом домой. Все происходящее напомнило Берберовой рассказ Бунина «Господин из Сан-Франциско», и эту ассоциацию она не преминула отметить в дневнике.[142]
Сама Берберова осталась на Харбор-Айленде, но это удивления не вызывает: с Фишером было естественно ехать Рандалл. Однако дневниковые записи, сделанные Берберовой в эти дни, не могут не удивить: они лишены какой бы то ни было эмоциональной окраски. Сразу после рассказа о спешной эвакуации Фишера, у которого, очевидно, случился четвертый инфаркт, идут сведения о том, с кем именно в этот вечер Берберова ужинала. На следующий день, 13 января, она дала лишь краткую сводку погоды, отмечая, что было «тепло», зато запись от 14 января гораздо более пространна. Берберова излагала содержание телеграммы Рандалл, сообщавшей, что Фишера не удалось довезти до Принстона и пришлось поместить в маленький госпиталь по дороге. К этой информации Берберова добавила, что вернувшийся врач сообщил «об остановке пульса на самолете» и выразил надежду, что «мозг не поврежден». Заключала эту запись фраза о том, что знакомые дамы настойчиво убеждали Берберову, что ей надо «выйти замуж».[143] Почему она сочла нужным об этом написать, не совсем понятно, но, скорее всего, Берберова истолковала разговор как комплимент своей удивительной моложавости и пыталась таким образом поднять свое настроение. Между тем состояние Фишера стремительно ухудшалось. 15 января Берберовой позвонила Рандалл и сказала, что Фишер скончался в 7 часов вечера.[144]
Это известие не помешало Берберовой провести на Харбор-Айленде весь срок до конца и вернуться в Принстон только 21 января. Оставшиеся дни она явно старалась провести с максимальной пользой для здоровья, ежедневно отмечая в дневнике, что загорает, плавает, гуляет, читает, немного работает. Не забыла отметить и ужин с шампанским, а также обеды и завтраки со своей новой знакомой — Дороти Фосдик, одной из первых американских женщин-политологов. По приезде на Багамы их познакомил Фишер, они сразу друг другу понравились и стали проводить много времени вместе.
Именно в письме Дороти Фосдик Берберова сочла нужным признаться, что, вернувшись в Принстон, она окончательно осознала всю тяжесть происшедшего, но старается держаться. Чтобы это продемонстрировать, Берберова прямо в следующей фразе писала, что обретенный на Багамах загар почти не сошел и по-прежнему вызывает комплименты и что у Фосдик, наверное, загар еще тоже держится.[145] Затем Берберова снова возвращалась к разговору о Фишере, сообщая, что несколько дней назад в Школе общественных и международных отношений имени Вудро Вильсона состоялась гражданская панихида, на которой Джордж Кеннан произнес блестящую речь.
После панихиды прах Фишера был развеян в Принстоне его сыновьями — Виктором и Джорджем. Как Виктор напишет в своей автобиографической книге, они с братом развеяли прах над маленькой речкой, чтобы пепел попал в результате в Атлантический океан, который столько раз пересекал их отец, отравляясь в очередной вояж по Европе.[146] Берберову, однако, на эту церемонию не пригласили, хотя она давно была знакома с Джорджем. Сыновья Фишера, с юности переживавшие за брошенную мать, относились враждебно ко всем отцовским «пассиям», в том числе и к Берберовой. И хотя она неоднократно пыталась растопить лед, это ей не удалось.
Впрочем, то, что прах Фишера был развеян без ее участия, вряд ли огорчило Берберову: сентиментальностью она не отличалась. К тому же у нее имелась гораздо более интересная тема для разговора со знакомыми в Принстоне: обстоятельства эвакуации Фишера с Багам. Эту тему Берберова, в частности, затронула в письме Кларенсу Брауну, который находился в тот момент в отъезде. Сообщив, что она недавно вернулась с Багам, Берберова продолжала: «Там мне представилась возможность наблюдать, как Луи Фишера увозили с нашего безлюдного острова на лодке с маленьким фонарем на корме — это было совершенно как в бунинском рассказе „Господин из Сан-Франциско“. Фишер умер 15-го, причем из всех возможных городов и городков мира смерть настигла его в местечке Накенсек, что напомнило мне венчание Бальзака в Бердичеве. Но довольно литературных ассоциаций…»[147]
Откровенно иронический тон письма свидетельствует об отсутствии особой скорби, хотя нельзя исключить, что Берберова специально взяла такой тон в письме Брауну, который не мог не знать о ее романе с Фишером и всех связанных с этим пертурбациях. Но, что` бы Берберова ни испытывала в первое время, с каждым следующим годом ее отношение к Фишеру становилось все более отчужденным, а затем и остро неприязненным.
Этому, несомненно, способствовало ее знакомство с хранившимся в Принстоне архивом Фишера, где Берберова побывала в связи с работой над «Железной женщиной». В этом архиве, аккуратно разобранном его сыном Джорджем, Берберова без труда обнаружила нужные документы, но одновременно не могла не наткнуться на другие небезынтересные для нее материалы. А именно на любовные письма от многочисленных женщин, в том числе и от Дейдры Рандалл. Из этих писем Берберова, очевидно, узнала немало нового, что прямо повлияло на ее желание поведать читателям о своих собственных отношениях с Фишером. Неслучайно в «Железной женщине», упоминая об «известном американском журналисте Луи Фишере» в связи с его знакомством с Будберг, Берберова характеризует его только как «соседа по Принстону».[148]
Когда же позднее Берберова стала работать над планом книги, задуманной как продолжение «Курсива…», то сюжет о Фишере, идущий в этом плане под номером 4, она озаглавила не просто нейтрально, а недвусмысленно жестко: «Господин из Сан-Франциско». Таким образом Берберова давала понять, что сходство между героем бунинского рассказа и Фишером она видела не только в обстоятельствах их смерти, но и в характерах — жадных до земных удовольствий, холодных, до предела эгоцентричных.
Другое дело, что задуманная книга так и не была Берберовой написана. А потому мы можем только гадать, что она рассказала бы в ней о Фишере и насколько бы этот ее рассказ соответствовал встающей из документов реальности.
1. Берберова Нина. Курсив мой: Автобиография. В 2 т. 2-е изд., испр. и доп. New York, 1983. Т. 2. С. 620.
2. В этом смысле характерен отзыв известного дипломата и политолога Джорджа Кеннана о книге Фишера «The Soviets in World Affairs: A History of the Relations Between the Soviet Union and the Rest of the World, 1917—1929» (1930; переиздана с добавлением предисловия автора в 1951 и 1960): «Я не думаю, что был когда-нибудь сделан или будет когда-нибудь сделан столь же значительный вклад в историю отношений между революционной Россией и остальным миром, какой являет собой этот труд Луи Фишера. Его книга уникальна. Она содержит огромное количество интересных и важных фактов, которые остались бы иначе неведомы потомкам» (Kennan George F. Forward // Fischer Louis. Road to Yalta. London, 1972. P. XII). Первоначально Кеннан произнес этот текст на гражданской панихиде по Фишеру, состоявшейся в Школе общественных и международных отношений имени Вудро Вильсона 23 января 1970. (Перевод с английского всюду, где это специально не указано, мой. — И. В.).
3. О работе Фишера в качестве московского корреспондента ряда американских изданий см.: Crowl James William. Angels in Stalin’s Paradise: Western Reporters in Soviet Russia, 1917 to 1937, а Сase Study of Louis Fischer and Walter Duranty. Lanham, 1982. О работе Фишера-журналиста во время гражданской войны в Испании см.: Preston Paul. We Saw Spain Die: Foreign Correspondents in the Spanish Civil War. London, 2009; Hochschild Adam. Spain in Our Hearts: Americans in the Spanish Civil War, 1936—1939. New York, 2016. Существует также мнение, что прямым прототипом Митчелла в романе Хемингуэя «По ком звонит колокол» был именно Фишер. См.: Vernon Alex. Louis Fischer as ‘Mitchell’ in For Whom the Bell Tolls // The Hemingway Review. Spring 2017. Vol. 36. № 2. P. 65—72.
4. Об этом рассказал в своей книге его сын Виктор, без экивоков назвавший Луи Фишера «неверным мужем и плохим отцом». См.: Fischer Victor. To Russia with Love: An Alaskan’s Journey. Fairbanks, 2012. P. 252—253.
5. Cм.: Hochschild Adam. Spain in Our Hearts… P. 365. См. также: Preston Paul. We Saw Spain Die… P. 305—307.
6. Ронен Омри. Берберова (1901—2001) // Звезда. 2001. № 7. С. 213—220.
7. Там же. С. 217.
8. Fischer Louis. Men and politics: An autobiography. Westport, CT, 1946. Впоследствии Берберова передала этот экземпляр книги в библиотеку Йельского университета, где он и хранится. Автобиография Фишера, вышедшая в свет в 1941, была переиздана в 1946, 1966 и 1970.
9. Помимо газетных статей и репортажей Фишер опубликовал в эти годы четыре книги, пропагандирующие Советский Союз: «Oil Imperialism: The International Struggle for Petroleum» (1926), «Why recognize Russia? The Arguments for and against the Recognition of the Soviet Government by the United States» (1931), «Machines and Men in Russia» (1932) и «Soviet Journey» (1935).
10. Фишер сформулировал свою тогдашнюю позицию настолько четко, что соответствующие пассажи его автобиографии будут цитироваться многие годы спустя в книгах историков, пытавшихся разобраться в отношении западных интеллектуалов к Советскому Союзу. См., в частности: Hollander Paul. Political Pilgrims: Western Intellectuals in Search of the Good Society. New Brunswick, 1998. P. 95.
11. Известный английский журналист Малькольм Маггеридж писал о Дюранти так: «Я думаю, что никто из журналистов — даже Луи Фишер — не следовал за партийной линией, всеми ее изгибами и резкими поворотами столь усердно, как Дюранти». Маггерижд подчеркивал, что в отличие от Фишера, которого он характеризовал как человека прямого и не циничного, Дюранти двигали не идейные соображения, а материальные интересы в сочетании с преклонением перед Сталиным, который ему импонировал как раз неограниченностью личной власти (Muggeridge Malcolm. Chronicles of Wasted Time. New York, 1972. P. 255). Аналогичное мнение — вслед за Маггериждем — выражал автор обстоятельного исследования, сопоставлявшего деятельность Дюранти и Фишера в годы их пребывания в Советском Союзе (Crowl James William. Angels in Stalin’s Paradise… P. 2—4).
12. Связанные с этой историей письма Элеоноры Рузвельт были напечатаны в качестве приложения к последующим изданиям автобиографии Фишера (1966, 1970).
13. Retreat from Moscow // Time Magazine. May 12, 1941. Vol. 37. Issue 19. P. 98.
14. См.: Gannett Lewis. Louis Fischer’s Autobiography // Nation. May 10, 1941. Vol. 152. Issue 19. P. 559; Woolbert Robert Gale // Foreign Affairs. October 1941. Vol. 20. Issue 1. P. 193.
15. См.: Gordon Manya // The Russian Review. April 1942. Vol. 1. № 2. P. 106—108.
16. См.: Crowl James William. Angels in Stalin’s Paradise… P. 155—157.
17. О послевоенных политических взглядах Фишера см.: Raucher Alan. Beyond the God that Failed: Louis Fischer, Liberal Internationalist // The Historian. February 1982. Vol. 44. № 2. P. 174—189. Автор определяет позицию Фишера как «антикоммуниста и либерала», не принимающего ни советский тоталитаризм, ни американский консерватизм (Р. 180).
18. Фишер, скорее всего, об этом не догадывался, равно как и о другом связанном с Берберовой обстоятельстве, которое вряд ли бы ему понравилось. А именно о ее былых надеждах на Гитлера как на главного освободителя России (а также всей Европы) от коммунизма. Эта тема широко обсуждалась в среде русской эмиграции в середине 1940-х, но Фишер о Берберовой тогда даже не слышал.
19. Gannett Lewis. Louis Fischer’s Autobiography // The Nation. May 10, 1941. Vol. 152. Issue 19. P. 559. Маркуша Фишер напишет автобиографическую книгу о своем пребывании в Советском Союзе в 1920-х и 1930-х: «My Lives in Russia» (1944), а затем о поездке в Москву в 1960: «Reunion in Moscow: A Russian Revisits Her Country» (1962).
20. См.: Fischer Victor. To Russia with Love… P. 14—16.
21. Fischer Louis. Men and politics… P. 149. Фишер будет упомянут и в воспоминаниях вдовы Рейсса, которая назовет его «одним из старых друзей» (Poretsky Elisabeth K. Our Own People: A Memoir of «Ignace Reiss» and His Friends. London, 1969. P. 179). В книге также рассказано, что в номере Фишера в парижской гостинице «Лютеция» собирались иностранные коммунисты, диктовавшие фальшивые «репортажи из Москвы» французской журналистке, известной под прозвищем «чернильница Сталина» (Р. 245).
22. Берберова Нина. Курсив мой… Т. 2. С. 414.
23. Fischer Louis. Men and politics… P. 149.
24. В частности, Фишер упоминал, что в одной из записей речь шла о разговоре Локкарта с Лениным в марте 1918. Через посредство Локкарта Ленин обращался к британскому правительству с просьбой предоставить военную помощь, чтобы остановить наступление немцев. Локкарт считал, что такой исход дела был бы выгоден Британии, но британское правительство, вопреки его советам, предпочло не поддерживать большевиков (Fischer Louis. Men and politics… P. 150). Заметим, однако, что в опубликованных дневниках Локкарта этой записи нет. Впрочем, автор предисловия и редактор этого издания отмечал, что дневник Локкарта печатается не полностью, а выборочно. См.: Young Kenneth. Introduction // The Diaries of Sir Robert Bruce Lockhart. Vol 1. London, 1973. P. 19.
25. Fischer Louis. Men and politics… P. 149.
26. Там же.
27. В своей книге «Железная женщина: Рассказ о жизни М. И. Закревской-Бенкендорф-Будберг, о ней самой и ее друзьях» (New York, 1981) Берберовой действительно удалось прояснить многие связанные с Мурой загадки, используя, в частности, неопубликованные дневники Локкарта из Гуверовского архива Стэндфордского университета. Берберова, в частности, обнаружила, что Будберг и Локкарт встретились не в Москве, а в Петрограде в феврале 1918, куда Мура приехала осенью предыдущего года и уже не вернулась вместе с мужем в Эстонию. Правда, по свидетельству дочери Будберг от первого брака (с дипломатом И. А. Бенкендорфом), Мура появилась в Петрограде еще летом 1917 (Alexander Tania. A Little of All These: An Estonian Childhood. London, 1987. P. 37—38). В этой книге также отмечено, что И. А. Бенкендорф был убит в середине апреля 1918, а не в конце 1917, как утверждала Берберова. Да и обстоятельства его гибели были другими (Там же. P. 1—2).
28. Б. И. Николаевский полагал, что, чувствуя приближение смерти в июне 1936, Горький просил Сталина позволить Будберг приехать в Москву и что разрешение было дано при условии доставки архива. Однако ни Николаевский, ни Берберова не знали, что у Горького не было никакой нужды испрашивать у Сталина особое разрешение для приезда Будберг в Россию, ибо между 1933 и 1936 она появлялась там ежегодно и приехать снова в любое время не представляло ни малейшей проблемы (см.: Alexander Tania. A Little of All These. P. 123, 127—128). Это свидетельство дочери Будберг подтвердят и рассекреченные шифровки британских агентов (см.: Рогачевский Андрей. Разведдосье «железной женщины»: Мария Будберг «под колпаком» британских спецслужб // Диаспора. Новые материалы. 2005. № 7. С. 399).
29. Берберова Нина. Железная женщина… С. 270—372.
30. Судя по сохранившимся в архиве документам, Фишер встретился с Дейдрой Рандалл в 1957 в Вашингтонском университете в Сиэтле. Рандалл училась на факультете журналистики, где Фишер преподавал в течение весеннего семестра. Тем же годом датируется начало его переписки с Рандалл, носившей — с самых первых писем — откровенно любовный характер. Фишер вскоре нанял Рандалл в качестве своей ассистентки: она помогала ему собирать материалы для книги об Индонезии («The Story of Indonesia», 1959), принимала участие в подготовке вышедшей под редакцией Фишера антологии основных работ Ганди («The Essential Gandhi», 1962). В конце 1950-х (или в самом начале 1960-х) Рандалл в качестве ассистентки по сбору материалов для следующей книги сопровождала Фишера в Лондон и Оксфорд. (Cм.: Louis Fischer Papers. B. 10. F. 1—4. Seeley G. Mudd Manuscript Library. Department of Rare Books and Special Collections, Princeton University Libraries).
31. Письмо от 15 июня 1964 (Nina Berberova Papers. General Collection. MSS 182. B. 8. F. 1075. Beinecke Rare Book and Manuscript Library, Yale University). Письмо датируется по упомянутой в нем рецензии на книгу Фишера, опубликованной в «Нью-Йорк Таймс» (June 14, 1964).
32. Письмо от 15 июня 1964 (Nina Berberova Papers. B. 8. F. 181).
33. Там же.
34. Fischer Louis. The Life of Lenin. New York. P. 656—657.
35. Шуб Д. Три биографии Ленина // Новый журнал. Сентябрь 1964. Кн. 77. С. 248.
36. Там же. С. 247.
37. Там же.
38. Письмо от 15 июня 1964 (Nina Berberova Papers. B. 8. F. 181).
39. Фишер Луис. Жизнь Ленина. / Пер. Омри Ронена. London, 1970. С. 733. После распада Советского Союза эта книга переиздана в России: Фишер Луис. Жизнь Ленина. В 2 т. М., 1997.
40. Письмо от 15 июня 1964 (Nina Berberova Papers. B. 8. F. 181).
41. На сохранившейся в архиве Берберовой копии письма фамилия Рейли была исправлена на Кроми. В книге «Железная женщина» история Рейли и Кроми рассказана уже без ошибок.
42. Например, Д. Н. Шуб высоко оценил труд Фишера, но заметил, что, помимо нескольких частностей, автор практически не осветил предреволюционную деятельность Ленина. С этим замечанием Фишер был решительно не согласен и немедленно послал в редакцию письмо. Судя по безукоризненному русскому, на котором было написано письмо Фишера (Новый журнал. Март 1965. Кн. 78. С. 300—301), текст был отредактирован Берберовой.
43. Шуб Д. Три биографии Ленина // Новый журнал. Сентябрь 1964. Кн. 77. С. 243. Неудивительно, что книга Фишера «The Life of Lenin» выдержала несколько переизданий, последнее — в 2001.
44. См.: Nina Berberova Papers. B. 46. F. 1075.
45. Запись от 5 июня 1966 (Там же. B. 50. F. 1144).
46. Запись от 10 июня 1966 (Там же).
47. Письмо от 15 июня 1965 (Louis Fischer Papers. B. 2. F. 1.
48. Там же.
49. Записи от 1 и 2 июля 1965 (Nina Berberova Papers. B. 50. F. 1144). В дальнейшем Берберова будет писать Фишеру главным образом по-русски, видимо, считая, что он достаточно восстановил язык, и прибегая к английскому только в редких случаях.
50. Письмо от 3 июля по 1965 (Louis Fischer Papers. B. 2. F. 1).
51. Там же.
52. Fischer Louis. The Life of Mahatma Gandhi. New York—Evanston—London, 1950). Фишер также был автором книги «A Week with Gandhi» (New York, 1942).
53. Письмо от 7 июля 1965 (Nina Berberova Papers. B. 8. F. 181).
54. Письмо от 27 июля 1965 (Louis Fischer Papers. B. 2. F. 1).
55. Письмо от 2 августа 1965 (Nina Berberova Papers. B. 8. F. 181).
56. В эссе о Берберовой Ронен описал свой разговор с Фишером по поводу этого проекта: «В сентябре 1965 г. я жил в Уолтэме близ Бостона. <…> В один прекрасный день мне позвонил по телефону из Принстона историк Луи Фишер <…> [Фишер] спросил меня, не буду ли я возражать, если он даст мой перевод на прочтение и стилистическую правку одной русской женщине. — Кому? — спросил я. — Вы не будете знать. Некто Берберова. — Разумеется, я знаю, кто такая Берберова, читал ее вещи и ее переводы английской поэзии в эмигрантских журналах, и она ведь издала посмертный сборник Ходасевича. — В самом деле, вы читали ее? Вот уж не думал, что она пользуется такой известностью. Мы с ней живем по соседству в Принстоне…» (Звезда. 2001. № 7. С. 216—217).
57. Nina Berberova Papers. B. 11. F. 286.
58. Запись от 19 марта 1966 (Там же. B. 50. F. 1145).
59. Запись от 26 марта 1966 (Там же).
60. Запись от 30 марта 1966 (Там же). Возможно, что эта размолвка была связана с появлением в Принстоне Николая Набокова, композитора и двоюродного брата писателя. В дневнике Берберовой это событие описано так: «Николай Набоков. Мы вцепились друг в друга и 3 часа говорили, как полоумные друг с другом. Я живу среди людей (русских) не моего круга, Наб<оков> заброшен сюда из моего старого мира…» (Запись от 21 марта 1966. Там же). Фишер, давно знавший Набокова (оба были активными членами «Конгресса за свободу культуры»), относился к нему весьма прохладно, но, подчиняясь воле Берберовой, был вынужден общаться. См., к примеру, дневниковую запись Берберовой от 23 апреля 1966: «Потом пошли с ним (Набоковым. — И. В.) к LF, кот<орый>, как всегда, полон собой и хмуроват; Наб<оков> говорил непечатные слова, я смеялась, LF коробило. Он не умеет „принимать гостей“ и отсутствие в нем „светскости“, по-моему, немножко наиграно» (Там же).
61. Там же.
62. Речь, очевидно, шла о книге Фишера «Russia’s Road from Peace to War: Soviet Foreign Relations 1917—1941» (1969), переизданной в 1979.
63. Берберова Нина. Железная женщина… С. 272. В своей книге Берберова практически дословно пересказала сохранившийся в архиве Фишера напечатанный на машинке отчет о его встрече с Будберг, сделанный в тот же вечер. Берберова, несомненно, читала этот текст, но когда, неясно. То ли Фишер показал ей этот отчет по возвращении в Принстон, то ли Берберова увидела его позднее, когда в начале работы над книгой смотрела материалы в его архиве. См. ее дневниковую запись 29 сентября 1978: «Каталог архива Фишера <—> все в нем есть!..» (Nina Berberova Papers. B. 50. F. 1147).
64. Письмо от 29 мая 1966 (Louis Fischer Papers. B. 2. F. 1). Вопреки обыкновению, Берберова не оставила копию этого письма в своем архиве. Оно сохранилось только в архиве Фишера.
65. Там же.
66. Nina Berberova Papers. B. 50. F. 1145.
67. Эти толки подпитывались тем, что Тарсис не скрывал своей дружбы с Виктором Луи, чья связь с КГБ была общеизвестна. В частности, именно Виктор Луи переправил на Запад автобиографическую повесть Тарсиса «Палата № 7», в которой он описывал свое пребывание в советской психбольнице.
68. Письмо от 29 мая 1966 (Nina Berberova Papers. B. 8. F. 181). Заметим, что выступление Тарсиса на собрании НТС было вполне логичным: его повесть «Палата № 7» была опубликована в журнале «Грани», издаваемом этой организацией.
69. Письмо от 8 июня 1966 (Nina Berberova Papers. B. 8. F. 181).
70. Там же. Фишер, видимо, намекал на то, что рука Кремля неоднократно пыталась добраться до НТС, организуя в недавнем прошлом ряд террористических актов.
71. Письмо от 6 июня 1966 (Nina Berberova Papers. B. 8. F. 181).
72 Там же.
73. Письмо от 11 июня 1966 (Там же).
74. Письмо от 6 июля 1966 (Там же). Эту особенность иных писем Фишера отмечал в своей книге его сын Виктор: «Когда я вырос, отец посылал мне письма, состоявшие из длинных перечислений того, чем он был занят в последние дни, что он, видимо, делал для собственного удобства, стремясь сохранить информацию на будущее. Понять из этих писем, как он относится к своему адресату, было трудно» (Fischer Victor. To Russia with Love… P. 21). Виктор Фишер там же писал об органическом неумении отца проявлять теплоту по отношению к близким.
75. Письмо от 14 июля 1966 (Nina Berberova Papers. B. 8. F. 181).
76. Письмо от 26 июля 1966 (Там же).
77. То, что Берберова была в это время уверена в чувствах Фишера, говорит ее письмо Мерлу Баркеру, написанное, видимо, в начале августа 1966. В этом письме она сообщала, что ощущает себя счастливой, полной энергии и, главное, всем нужной, и прежде всего — Луи Фишеру. См.: Letters from Nina Berberova to Murl Baker. Part I (1962—1972) // From the Other Shore, 2 (2002). P. 85.
78. Письмо от 2 августа 1966 (Nina Berberova Papers. B. 8. F. 181).
79. Там же.
80. Там же.
81. Там же.
82. Письмо от 21 августа 1966 (Там же).
83. Письмо от 24 августа 1966 (Там же).
84. Мужайтесь! Только так добиваются славы (фр.).
85. Письмо от 2 сентября 1966 (Там же).
86. В рекламе этих духов говорится, что они сочетают в себе запах кожи с легкими травяными обертонами и одинаково подходят для женщин и для мужчин. Пристрастие именно к этим духам подтверждает бисексуальность Берберовой.
87. Встреча с Марковым, за творчеством которого Берберова с интересом следила, ее разочаровала, что она не преминула отметить в своем дневнике: «Трудно было разговаривать. Не вдохновляет меня. Все очень плоско и иногда ощущение, что до него „мое“ не доходит. Стихи Геннадия Айги, фотомонтажи Крученых и др<угих> футуристов, и Кузмин (Занавешенные картинки — копия с экземпляра в Индиане). Затем — его антология — с другим американцем — кстати, очень неважная и в смысле выбора, и в смысле переводов <…> без „метода“ и, вероятно, легко уязвимая. До 4-х — иногда было скучно и „плоско“, потому что слишком много он говорил о теще, жене, собаке…» (Запись от 28 апреля 1967. Nina Berberova Papers. B. 50. F. 1145).
88. Там же.
89. Запись от 29 апреля 1967 (Там же).
90. См., в частности, письмо Берберовой Саймону Карлинскому от 13 мая 1967: «В Клермонте было все очень удачно <…>. И я провела день с Алкайром, и мы подружились. <…> Почему Алкайр „принципиально“ не отвечает на телефон. Я никак не думала, что у него такие строгие принципы. Впрочем, о принципах мы не говорили. Он катал меня по берегу Тихого океана а потом повез обедать в чудный ресторан» (Nina Berberova Papers. B. 11. F. 276). Несмотря на нежелание Алкайра подходить к телефону, Берберова продолжала ему писать, посылать полезные для него материалы, давать рекомендации для устройства на работу (он дважды обращался к ней с подобной просьбой), а, когда вышел «Курсив…» на английском, отправила ему книгу. Только отсутствие реакции на этот подарок заставило Берберову резко отчитать Алкайра и прервать отношения.
91. Неслучайно в своем первом письме после отъезда Фишера Берберова как бы шутливо писала «милому Луи»: «Я надеюсь, что Д<ейдра> ухаживает за Вами, а не Вы за ней <…> [Мира Каминская] между прочим спросила меня, не еду ли я с Вами в Лондон в соседней кабине. Боже, что будет с моей репутацией?..» (Письмо от 27 августа 1967. Nina Berberova Papers. B. 8. F. 181). Забегая вперед заметим, что Фишер был явно доволен, что Берберова не отнеслась к его отъезду трагически и сохранила чувство юмора, особо отметив ее шутку насчет «соседней кабины» (Письмо от 2 сентября 1967. Там же). По ходу дела Фишер все меньше скрывал от Берберовой истинный характер своих отношений с Рандалл, сообщая, в частности, что они «неожиданно» оказались в Тунисе и замечательно проводили время на пляже (письмо от 6 октября 1967. Там же).
92. Письмо от 29 августа 1967 (Там же).
93. Там же.
94. Там же.
95. Берберова упоминала и про прием, оказанный Будберг в Москве («по словам одного очевидца, „ей расстелили красный ковер“…»), и про пристрастие к спиртному («В ее большой сумке, которую она держала при себе, всегда было полбутылки водки, без которой Мура никуда не выходила»), и про собранные ей друзьями деньги, («несколько тысяч фунтов»).
См.: Берберова Нина. Железная женщина… С. 349.
96. Письмо от 7 сентября 1967 (Louis Fischer Papers. B. 2. F. 1).
97. Письмо от 13 октября 1967 (Nina Berberova Papers. B. 8. F. 181).
98. Письмо от 24 октября 1967 (Там же).
99. Фишер, в частности, был автором двух книг о Сталине: «Gandhi & Stalin» (1947) и «The Life and Death of Stalin» (1952). Название второй книги — «Жизнь и смерть Сталина» — может вызвать удивление: в год издания книги Сталин был еще жив. Но Фишер считал, что в силу преклонного возраста смерть Сталина не за горами, и в последней главе своей книги пытался предсказать грядущие перемены в советском правительстве. Другое дело, что предсказания Фишера не оправдались. Он полагал, что руководить государством будет триумвират, состоящий из Берии, Маленкова и Молотова, тогда как имя Хрущева не упоминалось вообще.
100. Письмо от 2 сентября 1967 (Nina Berberova Papers. B. 8. F. 181). Историю пиратского издания «Двадцати писем к другу» Аллилуева расскажет в своей следующей книге «Только один год» (New York, 1969. С. 292—296).
101. Письмо от 7 сентября 1967 (Louis Fischer Papers. B. 2. F. 1).
102. Там же. Эти сведения Берберова получила от известного американского журналиста Исаака Дон Левина, с которым была знакома еще с парижских времен и с тех пор поддерживала связь. Дон Левин, кстати, выразил удивление, узнав, что Фишер отбыл в Европу, «когда Светлана, по слухам, находится поблизости, найдя пристанище на ферме Джорджа Кеннана» (Письмо от 25 августа 1967. Nina Berberova Papers. B. 13. F. 339). Дон Левин также добавил, что Аллилуева, как ему говорили, «существенно сильнее привлекает особей мужского пола нежели женского» (там же). В этих словах очевидно содержался намек на общеизвестное женолюбие Фишера и на его специфический интерес к Аллилуевой, что не могло не вызвать опасений у Берберовой.
103. Письмо от 14 сентября 1967 (Nina Berberova Papers. B. 8. F. 181).
104. Письмо от 21 сентября 1967 (Там же).
105. Письмо от 1 октября 1967 (Там же).
106. Без даты (после 8 октября) 1967 (Там же).
107. Письмо от 16 октября 1967 (Там же).
108. Письмо от 9 сентября 1967 (Там же).
109. Письмо от 13 октября 1967 (Там же).
110. Запись от 1 ноября 1967 (Nina Berberova Papers. B. 50. F. 1145).
111. Письмо от 9 мая 1968 (Там же. B. 8. F. 181).
112. Там же.
113. Запись от 1 января 1968 (Там же. B. 50. F. 1145).
114. См.: Sullivan Rosemary. Stalin’s Daughter: The extraordinary and Tumolous Life of Svetlana Allilyueva. New York, 2015. P. 350—351.
115. Аллилуева Светлана. Только один год. New York, 1969. С. 380.
116. О романе с Аллилуевой упоминали практически все, кто писал о Фишере, включая его сына Виктора. Но особенно подробно о всех перипетиях этих отношений говорится в книге: Sullivan Rosemary. Stalin’s Daughter… P. 349—387.
117. Без даты. Видимо, первые числа мая 1968 (Nina Berberova Papers. B. 17. F. 467).
118. Письмо от 7 мая 1968. (Nina Berberova Papers. B. 50. F. 1145). Берберовой, тем не менее, не удалось избежать знакомства с Аллилуевой. См. ее дневниковую запись от 7 октября 1968: «11 ч<асов> с Clarence’ом к Светлане. Сидели час с ней и с Белинковыми» (Там же. B. 50. F. 1145). А вот как вспоминала об этой встрече Наталья Белинкова: «Не разбираясь в нюансах эмигрантских взаимоотношений, Аркадий воспользовался пребыванием у Светланы, чтобы встретиться с одной русской писательницей, преподававшей в Принстонском университете. Он предложил ей зайти к Светлане, не обратив внимания на заминку в разговоре по телефону. <…> Стройная дама, моложавая, несмотря на солидный возраст — ее молодость пришлась на двадцатые годы двадцатого века, — уверенной походкой вошла в гостиную, села на стул чуть ли не посередине комнаты и, демонстративно не снимая новых перчаток, деловито беседовала с нами, едва обменявшись с хозяйкой дома двумя-тремя репликами. У меня даже сложилось впечатление, что перчатки были куплены специально для этого случая, они давно вышли из моды. Но, возможно, было холодно. Имя писательницы теперь более известно в России, чем в эмиграции. Я сама восхищаюсь ее литературным даром и ее железным характером. Описанный эпизод — случайный штрих для нее, но весьма типичный для эмигрантского общества» (Белинков Аркадий, Белинкова Наталья. Распря с веком: в два голоса. М., 2008. C. 400).
119. Письмо от 10 мая 1968 (Nina Berberova Papers. B. 17. F. 467).
120 Там же.
121. Без даты (Louis Fischer Papers. B. 10. F. 1).
122. Без даты (Nina Berberova Papers. B. 50. F. 1145).
123. Письмо от 29 августа 1968 (Там же).
124. Письмо от 7 сентября 1968 (Там же).
125. Письмо от 10 сентября 1968 (Там же).
126. Письмо от 13 сентября 1968 (Там же).
127. Письмо от 14 сентября 1968 (Там же).
128. Со временем эта история станет известна самой широкой публике. Журналистка Патришия Блейк подробно опишет ее в материале, иронически названном «Сага о маленьком воробушке Сталина» («The Saga of Stalin’s Little Sparrow»), напечатанном в журнале «Тайм» (January 28, 1985). Позднее детали разрыва Фишера с Аллилуевой будут подробно изложены в книге: Sullivan Rosemary. Stalin’s Daughter… P. 366—367.
129. Запись от 29 мая 1969 (Nina Berberova Papers. B. 50. F. 1145).
130. Письмо от 19 июня 1969 (Louis Fischer Papers. B. 2. F. 1). Насколько нам известно, информация о самоубийстве Александра Верта стала достоянием широкой публики только по прошествии пятидесяти лет. Об этом трагическом факте сообщил его сын Николай Верт в интервью на «Эхо Москвы» 4 апреля 2009 (https://echo.msk.ru/programs/staliname/582884-echo/).
131. Письмо от 25 июня 1969 (Louis Fischer Papers. B. 2. F. 1).
132. Там же.
133. Письмо от 28 июня 1969 (Nina Berberova Papers. B. 8. F. 181). Фишер в это время работал над книгой «The Road to Yalta: Soviet Foreign Relations, 1941—1945» (1972), вышедшей уже после его кончины. Он успел закончить только черновой вариант, но Дейдра Рандалл довела рукопись до публикации. См.: Preston Paul. We Saw Spain Die… P. 307.
134. Nina Berberova Papers. B. 8. F. 181.
135. Письмо от 29 июня 1969 (Там же).
136. Без даты. Видимо, начало июля 1969. (Louis Fischer Papers. B. 2. F. 1).
137. Телеграмма от 17 августа 1969 (Nina Berberova Papers. B. 8. F. 181).
138. Запись от 23 августа 1969 (Там же. B. 50. F. 1145).
139. Запись от 1 сентября 1969 (Там же).
140. Берберова сообщает об этом в письме Джорджу Фишеру, который счел нужным прислать ей последнюю книгу отца «The Road to Yalta…» (Письмо от 7 июля 1972. Nina Berberova Papers. B. 8. F. 181).
141. Запись от 11 января 1970 (Nina Berberova Papers. B. 50. F. 1145).
142. Запись от 12 января 1970 (Там же).
143. Записи от 13 и 14 января 1970 (Там же).
144. Запись от 15 января 1970 (Там же).
145. Письмо от 27 января 1970 (Nina Berberova Papers. B. 8. F. 185).
146. Fischer Victor. To Russia with Love… P. 252.
147. Письмо от 12 февраля 1970 (Nina Berberova Papers. B. 5. F. 90).
148. Берберова Нина. Железная женщина… С. 270.