Опубликовано в журнале Звезда, номер 3, 2020
ИЗ ЦИКЛА «СЕМЕЙНЫЕ ИСТОРИИ»
Памяти моей бабушки
Нины Аркадьевны Бухариной
(Черняк-Тубянской)
«Высший дар — нерожденным быть».[1]
Кто рожден, тот уже наказан,
И страданием искупить
Появленье свое обязан.
То-то бабушка весела
В годы старости пребывала —
Тех кругов, что она прошла,
Дант не ведал и тех подвалов
не видал. Никакой воде
не отмыть от души и тела
знак зловещий «НКВД»,
как не вычеркнуть страх из «Дела».
Десять лет лагерей. Потом
Ничего ее не страшило,
И над бездной, прикрытой льдом,
пританцовывая, ходила.
Памяти моего дедушки
Тубянского Михаила Израилевича
1
Читаю расстрельное «Дело»
деда моего Михаила.
Читаю «Дело» и плачу
над каждой его страницей.
Я не видала деда,
я с ним не говорила,
я жизнь прожила иначе,
и он мне даже не снится.
Не знаю, что ждет за гробом
и может ли состояться
там встреча. Или, забыв о прошлом,
там только хвалу поют.
…Голуби в серых робах
в окна мои стучатся,
стучатся в окна и просят
пайку свою.
2
Шапиро, Голуб, Перельмутер,
Гаркавенко, Слепнев и Вяткин,
убийца Поликарпов… Эти люди
когда-то деда моего пытали,
а арестовывал его Мирзоев.
И, может быть, покажется кому-то,
что прошлое у нас светло и свято,
(а что не свято — лучше позабудем)
и что в приличном доме не пристало
вслух поминать эпоху мезозоя:
все ели всех — такое было время.
Забудь о нем и повторяй за всеми:
«Шапиро, Голуб, Перельмутер, Вяткин
ни в чем не виноваты». И не вякай.
3
Лишь два допроса выдержал… Судьбы
лицо оскалилось в ухмылке молодецкой.
Он все признал. Он подтвердил, что был
шпионом и японским и немецким,
что сгинувших в тюрьме востоковедов
сам вербовал он, всех до одного.
А я в слезах расхлебываю беды,
читая «Дело» деда моего.
1937
Отсвет трагедии падает на лицо
девочки спящей.
Ей не дано узнать, что с ее отцом
в прошлом и настоящем
происходило, что ныне идущий год
перечеркнула пуля, пройдя навылет.
Девочка спит. И не сбудется ничего,
что нашептала ей бабуся-сивилла.
_______________________
В старости голос крови звучит сильней.
Я ж вспоминаю, сколько во мне кровей
перемешалось, и слушаю разговор,
Переходящий у них временами в спор.
Пастор — прапрадед один,
а другой — раввин,
третий — выходец из степных равнин и дворянин…
Но кровь вопиет безмолвно, что Бог един.
И разговор стихает. Вступает хор.
ОТКРЫТЫЕ СРЕДЫ В ФОЙЕ СТРАВИНСКОГО
1
О несбыточном скрипка поет,
из концертного зала в полет
отправляя нас по одному
к тем высотам, куда никому
долететь нереально.
Что ж ты, скрипка, с душою творишь?
Не душа — обезумевший стриж,
раз за разом верша виражи,
разбиваясь о стекла, кружит
в кубе над Театральной…
2
Я недостойна музыки. Она
из чина херувимов, серафимов
нисходит, накрывает, как волна, —
внезапно, грозно, неостановимо…
3
Эльфы танцуют под арфу
на городской поляне —
на площади Театральной.
Из окна Мариинки,
из стеклянного куба,
их позволено видеть
избранным меломанам.
Россыпи звуков и бликов
эльфам дороже злата.
Но превратятся в слитки
те, что сейчас крылаты.
4
Пересеченье улицы с каналом
рождает музыку.
А все эти машины,
спешащие сейчас по Декабристов,
и катера, и велосипедисты —
вся эта городская мешанина
войдет в нее; останется в анналах,
останется в небесной партитуре,
где место есть и Штраусу, и Листу,
и трубачу, и даже трубочисту,
и тихому дыханию, и буре.
5
Не только купина, но каждый куст
подобен музыке и знает голос Бога.
Он многоцветен летним днем и много-
печален осенью; но и зимой не пуст:
он из ветвей пространство создает,
где звуками становятся синицы,
а сам он превращается в киот,
в котором Богу трудно уместиться.
6
Скрипач играет жизнь мою.
Она летает одиноко.
Кричит, как чайка.
Только я-то
ведь думала, что я пою.
Скрипач играет жизнь мою,
и бьет от этой скрипки током
от высочайшей ноты, взятой,
верней украденной, — в раю.
1. Софокл. «Эдип в Колоне»; любимая бабушкина поговорка.