Письмо Самуила Лурье в редакцию газеты «Правда»
Опубликовано в журнале Звезда, номер 3, 2020
17 апреля 1985 года, на самой заре перестройки, месяцем позже мартовского Пленума ЦК КПСС, вдохнувшего в советских людей осторожные надежды, избравшего генсеком М. С. Горбачева, который наконец заговорил с согражданами на более-менее человеческом языке, в органе того же ЦК газете «Правда» появилась статья Павла Ульяшова (1936—2004) «Тогда лишь ты станешь Мастером. Заметки критика». Посвященная, казалось бы, узколитературному вопросу — поэзии Александра Кушнера (но эстетика — мать этики), публикация эта показалась многим тогдашним наблюдателям своего рода манифестом реакционных сил, зарождающейся антиперестроечной фронды. Процитируем некоторые филиппики П. Ульяшова:
«…Критика много писала о поэтическом мастерстве, культуре стиха Александра Кушнера. Действительно, его стихи <…> просто пестрят культурными реалиями. Здесь и Тезей, и Шумер, и Аккад, и „Геркуланум с Помпеей“, и Цезарь, и Федра, и Филипп Аравитянин, и Тацит, и Будда, и Плавт, и „Бакст, Нижинский, Бенуа“, и Вавилон… Интеллектуальность и начитанность налицо. Жаль только, что интеллектуальность эта холодная, рациональная, часто далекая от подлинных проблем, радостей и горестей людей, и поэтому не вызывающая душевного отклика, сопереживания.
Мир декоративно-костюмированный, условно-театральный, с пыльно-затхлым запахом отжившего реквизита встает со страниц многих стихов А. Кушнера. Все мощное, живое, цветущее или втаскивается в этот захламленно-ветошный мир, или на естественное, природное набрасывается некая искусственная кисея: „Кто в море накрошил, как в миску с супом, черствые Спорады?“; „Луга сползают в смерть, как скатерть с бахромой“; „И в небе — барокко! Плывут облака: гирлянды, пилястры, перила“; „реки простыня, и складки на ней…“; „На паутину похоже с такой высоты море, суденышки в нем, словно черные мухи, вязнут, запутавшись…“. Так море превращается то в окрошку, то в паутину с застрявшими в ней дохлыми мухами, а река — в будуар. Странный какой-то угол зрения. И странный, прямо скажем, мир — то ли кабинет энтомолога, то ли антикварная лавка. То ли салон для эстетствующих дам конца прошлого века. <…>
Цитировать в этом духе можно долго — мир жучков и паучков, как известно, насчитывает тысячи видов, а пристрастие к нему автора безгранично. <…>
За подлинную жизнь выдается искусственный мир, где якобы тоже бурлят страсти и идет борьба… А при этом какие претензии на исключительность и некую проницательность: „Я книгу опустил — и выронил закладку. Мне на руку в стихах играет и пустяк! Неужто променять угрюмую повадку на лирики общедоступный флаг?“ Экое почтение к пустякам и высокомерное пренебрежение к „флагу общедоступности“, то есть по сути к тому, что волнует всех. Как видим, эстетизация пустяков, наколотых на поэтическую булавку жучков и бабочек, — не так уж безобидна… <…>
Разумеется, дело А. Кушнера, о чем писать. Но и критик вправе высказать свое отрицательное отношение к упорно отстаиваемой и художественно утверждаемой им тенденции ухода от реального мира с его острозлободневными проблемами в мир герметичный, архаично-искусственный, микроскопический…
„Время — кожа, а не платье“, — утверждает А. Кушнер. Очень хорошо. Но дайте тогда почувствовать боль этой обжигаемой человеческим горем кожи, ее радость от соприкосновения с живым дружеским пожатием».
Характерно, что у поэта мухи-суденышки — «черные» (и живые еще, конечно!), а у критика — «дохлые». Еще замечательнее, что наш зоил отыскивает единственно верный пароль — «будуар» — и продолжает: «…салон для эстетствующих дам конца прошлого века»… Узнаёшь, читатель? Помнишь ли судьбоносные партийные откровения 1946 года? «Тематика Ахматовой насквозь индивидуалистическая. До убожества ограничен диапазон ее поэзии — поэзии взбесившейся барыньки, мечущейся между будуаром и моленной» (Доклад т. Жданова о журналах «Звезда» и «Ленинград». М.: Госполитиздат, 1946. С. 13). У подражателя, разумеется, получается послабей и пожиже. Но в том же духе.
Было бы нелепо вспоминать об этом прискорбном пасквиле, если бы не обнаруженный одним из друзей нашей редакции ответ на него — письмо замечательного писателя Самуила Ароновича Лурье (1942—2015). Написанное в очень еще непростое, подцензурное время, оно, тем не менее, изящно и весело всё расставляет по своим местам.
Публикуется впервые. (Ред.)
1
В РЕДАКЦИЮ ГАЗЕТЫ «ПРАВДА»
Уважаемые товарищи!
Должен признаться, что мне не понравилась заметка критика Павла Ульяшова, опубликованная в номере Вашей газеты от 17 апреля под заголовком «Тогда лишь ты станешь Мастером». По-моему, она обидна для читателей, т<ак> к<ак> предполагает в них отсутствие умственных способностей. Боюсь, что этот упрек относится не только к автору заметки, но и к сотрудникам, готовившим ее в печать. Ну зачем, спрашивается, приводить точную цитату, когда вся соль замысла состоит в том, чтобы придать ей противоположный смысл? Достаточно было и вольного пересказа — это часто применяемый прием, гарантирующий от очевидных противоречий. Читатель охотно поверил бы на слово, если бы критик просто сообщил ему, что вот, дескать, некий поэт одержим «почтением к пустякам и высокомерным пренебрежением к „флагу общедоступности“, то есть по сути к тому, что волнует всех». И возмутился бы читатель вместе с критиком, и, разумеется, согласился бы с ним, что подобная установка «не так уж и безобидна». И оргвыводов потребовал бы, пожалуй: с какой, действительно, стати более четверти века издавать, хотя бы и совсем понемногу, поэта, который пренебрегает тем, что волнует всех? И было бы пристойно. А вместо этого что получилось? Цитата злополучная, на которой весь ход таких последовательных рассуждений основан, строфа-то эта приведена в целости, вся как есть! И читатель может собственными глазами, тут же, в этой самой заметке убедиться, что поэт никогда и не думал «флаг общедоступности» осквернять.
Вот же они, стихи-то: «Неужто променять угрюмую повадку / На лирики общедоступный флаг?»
Как хотите, а это оплошка, нельзя было эти строки полностью приводить, излишняя щепетильность. Ведь у нас всеобщее среднее образование, ведь вам собственный сын прямо в лицо так и заявит: тут, скажет, флаг лирики под сомнением, а не флаг общедоступности; это, скажет, метафоры совсем разные, и значение у них тоже различное; а попросту говоря, разные флаги, папаша. И еще усмехнется этак снисходительно, поскольку их, видите ли, с восьмого класса уверяют, что «свободы сеятель пустынный» у Пушкина сеет свободу, а никакую не пустынность.
И что прикажете отвечать? Учебники-то наверняка Министерством просвещения одобрены. Ну, буркнешь ему, мальчишке, что это, мол, теснота стихового ряда, вы, мол, этого еще не проходили. Но ведь без всякого удовольствия буркнешь, а так только, чтобы своим родительским авторитетом центральную газету поддержать. А сам мучительно подбираешь в пику ему, мальчишке, хоть какой-нибудь подходящий пример — и ведь ничегошеньки-то не плодится. При какой угодно тесноте, и даже именно из-за нее, нельзя, оказывается, вот так, здорово живешь, прилагательное в существительное переделать, а другое существительное вовсе отбросить и при этом хоть видимость сходства с первоначальным смыслом сохранить. Не получается, и все тут. «Родного неба милый свет» — так и будет свет неба, а не милости или, там, милоты. «И отдаленные седой зимы угрозы» — хоть тресни, не докажешь никому, будто это все равно что угрозы седины или отдаленности. Ну что ты будешь делать? Только и остается газетой от него, от мальчишки, отгородиться, сделать вид, будто оторваться от заметки не можешь.
А самого червячок сомнения (сомнительный, по-нашему с П. Ульяшовым, червячок) так вот и точит. Как же так, думаешь. Ведь если критик самой «Правды» желает поэта опорочить (а желает несомненно) — значит, это поэт плохой. Стихи у него, сказано, в основном про жучков, паучков, и мир у него вон какой противный — «захламленно-ветошный», «с пыльно-затхлым запахом», вдобавок интеллектуальность у него какая-то странная — «рациональная»; да вот и на общедоступность он плюет. Не удивительно, что такая поэзия не вызывает «душевного отклика, сопереживания». Еще бы вызывала! Тут другое удивления достойно — как вообще кому-то может прийти охота читать такие стихи; запах затхлый, интеллект холодный, да еще труднодоступные (то есть не понять ни черта), и при этом претензии, и при этом еще неуважение буквально ко всему и ко всем, кроме насекомых. Это уж я не знаю, кем надо быть, чтобы хоть одно такое стихотворение добровольно до конца дочитать. А, видно, попадаются любители, иначе бы П. Ульяшов не повторял, что критика хвалит — правда, хвалит, «не вдумываясь в суть строки». Но это уж неизбежно — мало ли недоумков.
И все бы ничего, все путем, если бы не эта штука с флагами. Ведь, с другой-то стороны, думаешь — ежели чтобы дать поэту щелчка, необходимы такие вот извороты… Ну то есть ежели нет никакого другого средства обвинить его в предосудительных мыслях, кроме как приписать ему чужие… Ведь это что же такое значит? Это же значит, товарищи дорогие, что сам-то по себе, в своих-то собственных стихах, не переложенных на прозу П. Ульяшова, он, выходит дело, ничего такого себе не позволил.
Ведь если бы хоть раз позволил, то тут уж, будьте уверены, П. Ульяшов вдумался бы в суть строки без такого напряжения, без церемонии, так сказать, подмены флага. А если поэт, как выясняется, ничего такого не говорил, то, может статься, он ничего такого и не думал?
А если действительно не думал и, стало быть, ни сном ни духом в злоумышлении на общедоступность не виноват — а значит, над «тем, что волнует всех», не измывался, — то чем же тогда он плох?
Вон, строчки-то из стихов, по заметке разбросанные, — ведь одна другой ярче (не умеет, ах, не умеет П. Ульяшов цитировать).
Ну, допустим, блеск этот ложный, раз восхищает одних недоумков. Но зачем тогда П. Ульяшов кучку этих жалких людей именует «критикой»?
Сам же рассказывает, что прежде, до его заметки, «критика много писала о поэтическом мастерстве, культуре стиха Александра Кушнера». Как хотите, а при такой формулировке, да еще данной в сопровождении таких цитат, не может человек не призадуматься: а вдруг для тех похвал хоть какое-то основание было? А вдруг этот самый Александр Кушнер и впрямь в смысле поэтической техники ничего себе пишет?
Но коли он стихом владеет и в неприятных мыслях не замечен (ведь не замечен же, верно? ведь с флагом-то того… не красота) — чем тогда он так уж плох, этот Александр Кушнер? И какие могут быть оргвыводы, а главное — зачем, почему, с какой стати?
Но опять-таки, как же без них, когда человек «упорно отстаивает» и «художественно утверждает» «тенденцию ухода от реального мира»? А как он ее утверждает? Хвастаясь высокомерным пренебрежением к тому, что волнует всех. А в чем это высокомерное хвастовство? Да вот, «флаг общедоступности» топчет. Но он же пальцем его не трогал! А критик Ульяшов говорит, что посягнул. Да перепутал он все, ваш Ульяшов. А он говорит, что не передумал, а вдумался в суть строки.
Вот к чему может привести, уважаемые товарищи, незначительный с виду просчет. Не было бы в заметке упомянутой злосчастной строчки — критик выглядел бы молодцом, а от поэта остались бы рожки да ножки, фигурально выражаясь.
А теперь, растревоженный всей этой неразберихой, читатель вознамерится, чего доброго, ближе приглядеться к аргументам одного и к стихам другого.
И не исключено, что обнаружит, во‑первых, что совсем напрасно выставляет себя П. Ульяшов основоположником и первопроходцем. И до него умели вдумываться. Жучками и бабочками еще Пушкина попрекали, а потом Фета, а потом Заболоцкого. Обстановку будуара и вообще закрытого помещения в поэзии Ахматовой и, скажем, Пастернака усматривали в свое время все кому не лень (и, между прочим, с бо`льшим основанием; кажется, П. Ульяшов и тут чего-то напутал: это не Кушнер превращает «реку в будуар», а Пастернак в таких гениальных стихотворениях, как «Сложа весла» или «Как у них»).
А пренебрежение к «флагу общедоступности» — этим без конца Мандельштама шпыняли. И многих других, и до него, и после.
Так что несолидная это со стороны П. Ульяшова попытка — всю предшествующую критику отменить. Всё уже было, кроме разве вот этого плотоядного возгласа: «дайте почувствовать боль этой обжигаемой человеческим горем кожи». Да и то, наверное, критик Латунский в своей статье о Пилатчине что-нибудь не менее художественное подпустил. И не исключено также, что раздобудет читатель книжку Александра Кушнера и найдет первым делом стихотворение, из-за которого весь сыр-бор.
И увидит, что оно написано о том, что жизнь ослепительно, до слез прекрасна, хотя мы не в каждое мгновение это чувствуем; пронзительность понимания этой красоты притуплена, усыплена в нас привычкой; ну вот, как не замечаешь всей прелести пейзажа, сквозь который проходишь каждый день; или как забываешь в будничном сценарии всю силу своей любви к человеку, которого любишь очень давно; а вспомнить так легко: достаточно слабой перемены погоды, краткой разлуки, да просто любого смещения взгляда. Вот наклонился, чтобы поднять упавшую закладку, — и в непривычном, внезапном, случайном ракурсе увидел свою комнату, как бы застал ее врасплох в закатном луче. Увидел ее такой, как, помните, в раннем детстве нам любая комната представлялась — полной таинственных и ярких подробностей, наводящих беспричинный восторг, — но при этом сохраняя память всей состоявшейся судьбы, — и почувствовал вдруг себя счастливым до слез, выше слез; да что тут пересказывать:
Ни слова о любви! Но все об этом блике,
Похожем на печать размытую с гербом.
Жизнь выхвачена так, как шрифт с разрядкой — в книге,
И высвечена так, что слезы ни при чем.
И ведь поймет, обязательно поймет читатель, что поэт именно вменяет себе в долг — вернуть ему, напомнить чувство счастья от осмысленности существованья. И ради этого отказывается от традиционных лирических сюжетов (вот он, «лирики общедоступный флаг»), основанных на исключительных переживаниях и положениях. Потому что это чувство доступно не только героям и влюбленным, оно может открыться любому из нас в самых обыкновенных обстоятельствах. Так, по крайней мере, он считает, Александр Кушнер. Потому, наверное, и про свою комнату не стесняется упомянуть. Многие ведь живут в комнатах. Нет, вы представляете, как читатель обозлится? Ведь он же, прочитав книгу, моментально установит, что у Кушнера не одно такое стихотворение, что этот поэт чуть ли не все время пишет о самом главном — о смысле жизни, о счастье, о любви, о природе, об искусстве. И вот его-то П. Ульяшов и объявляет равнодушным к «тому, что волнует всех»! Да за кого же, наконец, меня принимают — вот ведь какая мысль у читателя зародиться может, — а кто виноват, кроме П. Ульяшова?
До этого, впрочем, я думаю, не дойдем. И вообще никаких катастрофических последствий не случится. Ну, в крайнем случае приостановят Кушнеру очередную книгу. Ну, в истории русской поэзии, которая выйдет когда-нибудь в двадцать первом веке, помянут заметку П. Ульяшова как некий печальный курьез, к некоторому смущению потомков этого критика. Словом, ничего страшного.
А все-таки можно было и ловчей написать. Вот почему мне не понравилась эта заметка.
С наилучшими пожеланиями
С. Лурье,
член Союза журналистов СССР
2
В ОТДЕЛ КРИТИКИ «ЛИТЕРАТУРНОЙ ГАЗЕТЫ»
Уважаемые товарищи!
На всякий случай посылаю вам копию письма, направленного мною в газету «Правда» как бы в ответ некоему П. Ульяшову, попытавшемуся опорочить поэзию Александра Кушнера.
С уважением —
С. Лурье
24. 4. 85