Повесть для кино в стиле ретро
Опубликовано в журнале Звезда, номер 3, 2020
На широкой каменной лестнице Финлядского вокзала пусто. Вокзальные часы пробили час ночи. На последнем новшестве — электронном календаре — светится дата: 23 апреля 1963. Отсюда в основном отходят пригородные поезда, и поэтому здесь нет обреченных на ожидание людей с тюками, детьми, чемоданами, спящих как попало и где попало. По громадному холлу с ревом, как животные, ползают электрополотеры. Пассажиры с портфелями, поодиночке, парами проходят на перрон и к кассам. Через пятнадцать минут уйдет последний поезд.
Осипов вышел из туалета и, покачиваясь, поднялся по лестнице. Он был очень пьян. И хотел пить. Монеты для автомата не было. Попробовал разменять рубль у уборщицы с полотером, но та ничего не поняла — так шумела машина.
— Пить! — заорал Осипов и, размахивая рублем, показал на автомат.
— Нет! — прокричала в ответ женщина и увезла полотер в угол.
Она не хотела, чтобы этот парень ее провожал. Совсем молодой, ее ровесник, да еще и спортсмен: то ли боксер, то ли борец — она так и не поняла. Познакомились они на «Ленфильме», куда она устроилась медсестрой в студийную клинику еще до окончания училища. А он подрабатывал на съемках каскадером и сильно ушиб колено, когда снимали какую-то драку. И она делала ему первую перевязку. С тех пор она не знала, как от него избавиться. Он ее обожал. «Не надо, — сказала она, — у меня есть деньги». И дала шоферу рубль. «Не провожай меня, я сама». — «Как?» — тоскливо спросил он. «А вот так». И, хлопнув дверью, застучала каблучками по тротуару, по лестнице и вошла в сверкающий холл вокзала.
Осипова она увидела сразу. Тот возился у автомата: кидал в него пятнадцатикопеечную монету, которая тут же вылетала обратно. И повторял все сначала. Она порылась в сумке и вынула кошелек. У нее билось сердце, слегка дрожали руки, и найти монету оказалось не так просто. Она боялась, что он отойдет от автомата, и не спускала с него глаз. Потом оглянулась — такси со спортсменом уже не было. Девушка подошла к автомату, вставила свою монетку, нажала на нужную кнопку, и вода полилась в стакан. «Пейте», — сказала она. Осипов расплылся. «Мадемуазель, — сказал он нетвердо, — вы фея. Пти… Парле франсе? Пти — значит „маленькая“. А я чертовски хочу пти. То есть, мм, пить… Когда я пьян, я всегда по-идиотски шучу… Пардон… Ду ю спик инглиш?» — «Yes, I do, — ответила она. Это был ее язык. — And I think you are too drunk indeed». Осипов уставился на нее и подозрительно спросил: «Может, ты англичанка?» Она улыбнулась и покачала головой. «То-то», — сказал Осипов и отпил глоток.
Девочке стало грустно. «Бай-бай», — сказала она тихо и быстро пошла на перрон. «Эй! Стоп токинь!» — закричал Осипов, допивая воду. А она выскочила за стеклянную дверь, мелькнула на перроне светлым платьем и скрылась.
Сначала она зашла в свой вагон. Электричка была последняя, было темно и пусто, моторы еще не работали. Ее тянуло в его вагон, она знала, где он обычно ездит. Подумала и отправилась туда. Села у окна, чтобы видеть перрон. И здесь никого, только какой-то старичок похрапывал в углу.
Осипов появился не сразу. Прошли какие-то парни, и она спряталась от них в тень. Не дай бог, увидят и станут приставать. Наконец появился он — шел, перекинув плащ через плечо, и рылся в карманах в поисках сигарет. Она поняла это, когда офицер, на которого он наткнулся, вынул пачку и дал ему сигарету. Офицер ушел, а Осипов, покачиваясь, встал как раз напротив окна, где сидела она. Курил большими затяжками и смотрел на провода. Прошла девушка, и он долго и внимательно рассматривал ее ножки, пока не появилась другая. Он и ее проводил взглядом. Женщины проходили, а его голова поворачивалась то влево, то вправо… Неожиданно они встретились глазами. «Ну вот, сейчас», — подумала она. А он подошел вплотную к окну и долго, больше минуты смотрел на нее. Глаза круглые и совсем не моргают.
«О’кей, сказали, играя мы в хоккей, — пробормотал он, усаживаясь напротив. — Ты кто?» — «Фея», — ответила она. «Ма-аленькая, — протянул он, улыбаясь, — пти…» — «Никакая я не пти, — грустно сказала фея. — А ты опять пьяный». — «Пьяный, — согласился он. — Я Осипов. А разве ты меня знаешь?» — «Видела. Несколько раз. И всегда пьяным. Иногда больше, иногда меньше. Ты алкоголик?» Она говорила, а у нее дрожал голос. Волновалась. «У меня работа такая, — вздохнул Осипов. — Я художник». —
«А-а, — сказала фея и притихла.
Загудели моторы, и в вагоне загорелся свет. Оба с непривычки зажмурились.
«Какая ты красивая», — сказал Осипов. «Ты тоже», — ответила она. Осипов открыл рот. «Ты что, ненормальная?» — «Не знаю». — «А я знаю! — радостно воскликнул Осипов. — Я тебе нравлюсь! Я все-е-е вижу! Ведь так?» — «Да, очень, — сказала она. — Только не такой пьяный, как сейчас». — «Ты ненормальная, — сказал Осипов и взял ее дрожащую руку в свою. — Ты откуда взялась?» — «Не знаю…» И опять подумала: «Вот сейчас, сейчас…»
И он спросил — тихо и трезво, глядя ей в глаза: «Ты сейчас поедешь ко мне?»
Она освободила руку и вся сжалась. А Осипов медленно повторил: «Ты сейчас поедешь ко мне?»
Ей стало плохо. И захотелось плакать. Она медленно покачала головой. А Осипов устал быть трезвым. «Поедем, у меня чай есть». Фея зашмыгала носом и сказала: «Ты, Осипов, пьяный, и сам не знаешь, что говоришь… Если ты еще раз так скажешь, я уйду в другой вагон». — «Вот тебе и пти, — сказал Осипов и вздохнул, как ребенок. — Никакая ты не фея».
Девочка прислонилась лбом к окну и… заплакала. Осипов не видел, что она плачет, потому что она не всхлипывала и не вытирала слезы — они скатывались ей на шею.
Минуты две ехали молча. Смотрели в окно. Девочка успокоилась и вытерла лицо. Осипов тяжело вздохнул. «Ты на меня сердишься? — спросил он. — Я старый, пьяный идиот». — «Не сержусь». — «Ты умница».
На первой остановке зашло много пассажиров. Вероятно, где-то поблизости закончилась смена. Стало шумно, захлопало домино, и все перемешалось — и Осипов, и девочка, и какие-то бабы в комбинезонах. «Вот и все», — подумала девочка. А Осипов захотел спать. «Как тебя зовут?» — «Лена», — ответила девочка. «А меня Иван. Только я не люблю свое имя». — «Я знаю». — «Знаешь?.. — И Осипов снова уставился на нее как на умалишенную. — Хм… А где ты живешь?» — «В Зеленогорске». — «А я в Песочной. Послушай, я что-то засыпаю, — и Осипов закрыл глаза. — Ненавижу электрички. Уже раз сто просыпал свою станцию и ночевал то в Рощино, то в вашем Зеленогорске. Там очень неудобные скамейки. И менты спать мешают. Разбуди меня в Левашово, перед Песочной. Пе-соч-на-я». И Осипова не стало. А девочка всю дорогу не отрывала от него глаз. Шувалово, Парголово, Левашово… Осталась одна остановка. «Вот и все, — прошептала она. — Вот и всё».
Поезд подходил к Песочной. Осипов спал, прислонившись виском к оконной раме, и голова его болталась в такт раскачиванию электрички. Девочка смотрела на него и улыбалась. В окне поплыла платформа, решетки с названием станции и поезд остановился. Девочка улыбалась и смотрела на Осипова.
Сейчас она чувствовала себя настоящей феей. А Осипов крепко спал.
«Осипов, я проспала твою остановку. У нас был вечер, и я, наверное, устала».
Осипов протер глаза и, ничего не понимая, смотрел на девочку. «А, это ты…» Потом повернулся к окну и узнал платформу. «Да что за черт! Ну черт знает, что такое!» Он был явно расстроен. «Ну вот, придется идти на свою скамейку под фикусом, если ее никто не занял… Когда я умру, на ней повесят мемориальную доску: „Здесь после пьянок отсыпался великий художник XX века Осипов“. Надо только успеть вырезать на ней инициалы».
Было два часа ночи. Светало. На перроне, дрожа от волнения и холода, Лена сказала Осипову: «Если хочешь, пойдем ко мне. У нас во дворе времянка. Только в семь часов тебе надо будет уйти». Осипов долго смотрел на нее, пытаясь сфокусировать на ней взгляд. «А… на этот раз… ты сможешь меня… разбудить?» — «Смогу», — ответила девочка и покраснела. «Маленькая, — сказал Осипов и осторожно погладил ее по щеке. Она закрыла глаза и приоткрыла губы. — Фея», — тихо сказал Осипов и поцеловал ее. Она выронила сумку, обняла его и, прижавшись к нему всем телом, целовала его сама, провалившись в счастье, забыв все на свете.
«Молчи… Не надо… Ничего не говори… Бедненький, ты так устал… Ты спи, а я тебе буду рассказывать. Это будет как колыбельная. Я ведь теперь взрослая, а ты совсем маленький мальчик. А я тебя знаю всю жизнь, тебя еще на свете не было, а я тебя уже знала. Я люблю тебя, ты слышишь? Жанна д’Арк разговаривала с Богом, и знаешь, я тоже совсем как она — я все-все понимаю и все-все знаю. Как только я увидела тебя в первый раз, еще давным-давно, я знала, что только с тобой я сделаю это. А сейчас я знаю другое — ты всегда будешь далеко-далеко, где-то там, с другими людьми, а я буду каждый день разговаривать с тобой, буду с тобой спать и даже иногда буду тебе сниться. Это трудно понять, но я знаю вот так, знаю точно: не ты будешь видеть меня во сне, а я сама буду тебе сниться. И еще я хочу только одного: чтобы я всегда понимала тебя первая, чтобы ты никогда ничего мне не объяснял. Вот как сейчас — ведь я все делала правильно?»
Они лежали в темном сарае, похожем на столярную мастерскую, на необжитом топчане с постеленным свежим бельем. «Жаль, что нет сигарет», — вздохнул Осипов. «У меня есть одна в сумке. Хочешь, я тебе ее прикурю?» — «Хочу». Когда она зажгла спичку, Осипов увидел ее припухшие, спокойные глаза и деловой взгляд. «Как ты себя чувствуешь? — спросил он. «Я? — она протянула зажженную сигарету и улыбнулась. — Очень хорошо. Я люблю тебя»,
Осипов чувствовал себя отвратительно. Сошел с трамвая и сосредоточенно направился к дому друга. «Нет, — бормотал он, — работа есть работа, жизнь есть жизнь, а искусство есть искусство. С большой буквы!» Он вошел в арку, прямо оттуда заорал: «Силин!» — и, не глядя на окна, поднялся на второй этаж.
Силин был славный малый, наполовину еврей, этакий неуклюжий дылда, — нигде не работал, называл себя детским писателем и на самом деле издал две книжки про лису и петуха. Сейчас Силин жил один. От него жена ушла.
Силин лежал на диване и раскуривал сигарету. Осипов вошел в комнату и сел на стул. «Я пришел к тебе с „приветом“, — уныло сказал он. «Ну вот, — зевнул Силин, — началось!» — «Прескверно мы живем, Силин. Люди мы, конечно, великие, но почему-то никто кроме нас об этом не догадывается. Не случайно я уже год безнадежно влюблен в Татьяну, а от тебя Наталья ушла. Это, брат ты мой, симптомчики». А Силин опять зевнул. «Все, — отрезал Осипов, — я бросаю пить. Даже по субботам». — «До субботы еще далеко, — сказал Силин и посчитал, — шесть дней. Одумаешься. Проездной принес?» — «Принес. Обратную сторону не дорисовал. Не успел». — «Сойдет, — махнул рукой Силин, — буду показывать одной стороной». — «Ох, попадешься, — лениво предостерег Осипов. «Ерунда…»
Помолчали. Осипов положил руку в карман и звякнул мелочью. «Да! — вспомнил он самое главное. — И работать начну! Сегодня вот холст купил». — «А у меня бумага кончилась. Тоже надо купить. Вчера я новую сказку придумал». — «Про петуха?» — «Нет, про ежа». — «А лиса там есть?» — «Лиса есть. Она его съела». — «Оригинальная сказка». — «Оригинальная. — Силин встал и начал одеваться. — Еж был вроде тебя — решил побриться».
Опять помолчали. Осипов подумал и ответил категорически: «Пить-то я, может, и буду, но напиваться, как в прошлый раз, я не намерен». — «Напьешься, никуда не денешься! Меня еще будешь уговаривать: усталость, психоанализ, разрядка!» — «Да какая там разрядка! — Осипов подошел к окну. — Я два дня бьюсь, не могу вспомнить лицо девочки, которую позавчера девственности лишил, а ты говоришь „разрядка“!»
Силин замер. Его лицо выражало нечто среднее между недоверием, страхом и восхищением. «Мда-а… — протянул Силин. — Тогда дело другое. А она хорошенькая? Или ты и это не помнишь?» — «По-моему, очень», — буркнул Осипов, глядя в окно. «А сколько ей лет? Надеюсь, не пятнадцать?» — «Надеюсь, восемнадцать». — «А как ее зовут?» — «Фея». — «А-а, еврейка?» — «Да нет, это так…» — «А что Татьяна?» — спросил Силин. Осипов отошел от окна и вынул из пачки Силина сигарету. «Послушай. У меня вчера созрел один план… Где спички? — Он закурил и сел напротив Силина. — Я хочу пойти на небольшой риск». — «Только не женись на девочке, — сказал Силин. «Да нет, сейчас я говорю о Татьяне. — Осипов затянулся и стряхнул пепел. — Я хочу один раз дойти до конца. И самым примитивным образом». — «Если будешь ее бить, то не порть ей лицо. Лучше выпори. Я тебе плетку дам». — «Ох, Силин! — тяжко вздохнул Осипов. — Боюсь, бить будут меня — долго и сильно. Ногами в живот. В общем, ближайшее время я хочу жить у Татьяны. Сегодня пойду к ней и нагло там останусь. А ты принесешь мне туда бумагу и краски. И будешь за меня относить в издательство эскизы. Скажешь, заболел». — «А остаться у нее ты хочешь без ее согласия?» — «Да». — «Так это насилие?» — «Конечно. И единственный способ быть с ней самим собой». — «Она тебя возненавидит». — «Прекрасно. Я этого и добиваюсь». — «Ненависти?» — «Нет, любви». Силин покачал головой и хмыкнул. «У тебя ничего не выйдет». — «Посмотрим. У меня нет другого выхода. Мне надо либо быть с ней, либо полностью от нее освободиться. Одно из двух выйдет обязательно».
А Силин продолжал свое: «Она позвонит в милицию, и тебя вышвырнут оттуда в первый же день. И ты останешься в дураках: не успеешь разлюбить и не дашь ей времени тебя возненавидеть. А?» — «Бог ее знает… — неуверенно начал Осипов. — Видишь ли, она все-таки очень странно ко мне относится. Однажды она мне сказала, что, если бы не роман с этим французом, у нас с ней могло бы что-нибудь и быть. Познакомились-то мы с ней в самый разгар их „амуров“. А теперь у них вроде бы „фини“. Вдруг там „фини“, а здесь „бегининг“? А, Силин?» — «Мэй би, Осипов, мэй би. Валяй, благословляю!»
Силин стал одеваться, а Осипов вынул из кармана лист бумаги. «Вот тут, Силин, все написано: консервы, масло, колбаса. Краска дорогая, денег у меня нет. Я холст купил. Так что поскреби по сусекам». — «Ты что, спятил? У меня двадцать копеек. Вот, пожалуйста!» — «Надо, Силин! Продай чего-нибудь. Книги, например. Ну зачем тебе книги? Ты же писатель! Новые напишешь». — «Вот новость! Что, мне Шекспира продавать? Или Мольера?!» — «А вон — Горький! Всю стенку занял». — «Кому он нужен, твой Горький!» — «Силин! — прикрикнул Осипов. — Продавай Шекспира, Мольера, Горького, себя, кого угодно. Сегодня вечером у меня должна быть пища и краски. Можно завтра утром. Это дисциплина. Понял?»
Силин стоял грустный и застегивал штаны. «Ну, все будет о’кей?» — с напором спросил Осипов. «А-а, черт с тобой, — поморщился Силин. — Я что-нибудь придумаю». — «Ну, тогда пока, — сказал Осипов, — мне надо бежать». — «Пока, — ответил Силин. — Я позвоню тебе сразу туда — ну… к Татьяне». — «Хорошо», — сказал Осипов и вышел.
«Татьяна у себя?» — спросил Осипов у старушки в подъезде. Слава богу, старушка была та самая, она к нему хорошо относилась. «Дома, только у нее мусье. А ты позвони». — «Он давно у нее?» — «Да уж час, наверно. Ты позвони, позвони». — «Вот дьявольщина… — замялся Осипов. — Может, подождать, когда выйдет?» — «Ну, подожди, — сказала старушка. Она сидела на диванчике и пила чай с пряниками. — Только он у нее давно не был, может и задержится».
Осипов страшно нервничал. Он всегда нервничал, когда приходил к Татьяне, как всегда нервничал перед возможной дракой. Никогда не мог найти свой тон и стиль поведения с ней — то грубил и хорохорился, то мямлил, вздыхал и, как щенок, смотрел на нее преданными глазами.
Осипов набрал номер. «Привет, это я… Да так, работал… Снизу, из подъезда. Хорошо». — «Все в порядке?» — спросила старушка. «Да, спасибо». Осипов зашел в лифт и поехал на пятый этаж.
Дверь открыла Татьяна. «Ну вот, — сказала она, нервно улыбаясь. А я подумала, что ты меня бросил. Вы ведь знакомы? Это Ги. — И она что-то сказала французу. — Я ему сказала, что ты мой самый верный поклонник». — «Бонжур», — сказал Осипов и пожал французу руку. «О!» — ответил тот и добавил что-то непонятное для Осипова. «Он говорит, что ты совсем не изменился. Даже немного помолодел». — «Мерси», — сказал Осипов. Француз заулыбался и снова прожурчал что-то радостное. Татьяна тоже засмеялась. «Он очень рад, что ты выучил французский язык». — «Скажи ему, — Осипов сел на диван и закурил, — что я не собираюсь учить французский. Бог дал человеку один язык. А я крещеный. У меня дед был поп».
Татьяна стояла рядом с Осиповым, гладила его по голове и переводила французу. Осипов понял, что пришел не вовремя. Татьяна вела себя несколько напряженно и неестественно. Он это заметил сразу. Француз был совершенно спокоен. Острый, нервный, уверенный. Он почти год читал лекции по философии в университете, а сейчас его за что-то высылали из Союза. Кажется, прочитал что-то лишнее. «Осипов, лапонька, ты меня извини, посиди минут пять на кухне, мы сейчас договоримся. — Татьяна улыбалась и гладила чуть дрожащей рукой Осипова. — Хоть ты ничего не понимаешь, но при тебе мне все равно трудно. Пять минут. Вот тебе журнал». — «Что ж тут непонятного, — мрачно буркнул Осипов, — все понятно». И вышел.
Из кухни он слышал весь разговор. Француз говорил тихо и насмешливо. Он чаще спрашивал. Татьяна отвечала громко и резко. И так же резко смеялась. В каждой ее фразе Осипов слышал явное желание сделать больно. «Какого черта!.. — бормотал Осипов. — Опять как идиот влип в самое что ни на есть идиотское положение. „Самый верный поклонник!“ Ничего, ничего, сам этого хотел. Пусть искусство делают французы, а ты будешь работать. Ты ремесленник. Ты сейчас пишешь сказку про лису и петуха. Так надо, Осипов, так надо…»
«Ну вот и все. — Татьяна стояла в дверях и принужденно улыбалась. — Мы договорились. Прошу в гостиную».
Осипов прошел в комнату и чуть не столкнулся с Ги, который, улыбаясь, протягивал ему руку. «Au revoir», — сказал тот и добавил что-то еще. «Адьё», — сказал Осипов, пожал ему руку и тоже улыбнулся. «Он сказал, что, может быть, вы когда-нибудь встретитесь, и пригласил тебя в Париж», — перевела Татьяна. «Ты как на работе», — сказал ей Осипов и утвердительно мотнул головой французу. Тот молча поцеловал Татьяну в щеку и вышел, осторожно закрыв за собой дверь. Татьяна сникла. Видно было, что она устала и ей не до Осипова. Она прошла в комнату и завела пластинку Брассенса. «Фини?» — спросил Осипов. Татьяна внимательно на него посмотрела. «Осипов… Ты меня извини, но я воспользовалась твоим приходом в своих бабьих целях». — «Каким образом?» — настороженно спросил он. «Когда ты позвонил, я сказала, что сейчас придет человек, за которого я выхожу замуж». — «Ну и… когда ты намечаешь свадьбу, мм… с этим человеком?» Татьяна засмеялась. «Осипов, милый, так я ведь его обманула!» И Осипову стало чертовски скверно. «Нехорошо обманывать, — сказал он, вздохнув, и отвел голову от ее руки. — И перестань меня гладить, как собаку». — «Я на самом деле погрязла во лжи. — Татьяна смотрела на Осипова и виновато улыбалась. — Сегодня я обманывала вас обоих. Он тебя не приглашал в Париж. Он пожелал нам с тобой счастья!» — «Хорошенькое счастье, — пробормотал Осипов. — Ишь, размурлыкалась…» Он сел в кресло и откинул голову. «А, плевать. Мне все равно хорошо. Я люблю тебя. Хотя… Представляешь, какую пустоту мне придется заполнять, если я откажусь от тебя? Возьму и… напишу какую-нибудь свою Мону Лизу — Мону Таню, А?» И Татьяна облегченно вздохнула: «Ну вот и хорошо. Вот и пиши».
К Калугиным приехал из Москвы их знакомый, известный актер, и по этому случаю они пригласили к себе всю компанию. Были Калугин с Мариной, этот самый актер Крюков, Кулькины — Андрей и Элеонора, Минин, говорливый, но не выговаривающий несколько букв, Наталья — жена Силина и Костюхин с Верой, знаменитый в Ленинграде тем, что, не имея угла, ходил по городу от одного знакомого к другому с раскладушкой в одной руке и с Верой, его любимой, в другой. Силин радовался, что пришла Наталья; ей это было, по его мнению, очень полезно. Друзья только-только смирились с тем, что она его бросила, однако Калугин разговаривал с ней все еще слишком вежливо, «по- ленинградски», справляясь о делах, здоровье, была ли она там-то, читала ли то-то и т. д. Тем более ушла она к какому-то безвестному актеришке, который до сих пор не может устроиться на работу, а тут из Москвы приезжает Крюков, а он уже знаменит, влюблен в них во всех (писатели потому что) и вообще не глупый парень. От Осипова и Силина он был без ума.
И еще здесь была Лена. Да, Лена. Она пришла с Крюковым, когда у Калугина в квартире уже дым стоял коромыслом. Все напились, ожидая его, задержавшегося на съемке, и не обратили на нее особого внимания. Ей это было кстати, и она тихо сидела в темном углу на диване.
Пьяненький Силин устроился рядом с Натальей и все время тянулся ее обнять. Та вырывалась и приказывала вести себя прилично. Кулькин, самый молчаливый из всех, сидел между Элеонорой и Мариной и, моргая, чокался со всеми, но сам не пил. Калугин разговаривал с Мининым, Крюков с Костюхиным пели песню, а Вера очень внимательно их слушала. Играл проигрыватель, в комнате было накурено, водки оставалось еще много.
«Да был я на вашей студии, был! — чуть не кричал Минин Калугину. — Более гнусного заведения я еще не видел. Одни рожи редакторов чего стоят — одна гнусней другой!» — «Надо было смотреть в обратном порядке, — мрачно сказал Калугин. — Я вот Силина туда устраиваю. Силин! Будь здоров!» — «Салют!» — крикнул в ответ Силин, подняв рюмку. «Не пей больше, дурак», — сказала Наталья и отобрала у него водку. «Ты своему Хомутову запрещай! — злорадно ответил Силин и вырвал рюмку у Натальи — Тоже, нашла себе лошадиную фамилию!» Крюков подошел чокнуться с Силиным. Выпили, закусили. Крюков улыбался — ему здесь нравилось. «Вот человек! — преувеличенно-восторженно сказал Силин. — В кино снимается, в театре играет. Не то что твой безработный. — Силин искренне захохотал. — Променяла алмаз на золото! Я хоть в „Мурзилке“ подрабатывал, а твоего ни в один театр не берут. Зато — гений! Не везет тебе с мужьями!» — «А чего же ты, Глебаня, Осипова не привел? — спросил Крюков. — Я по нему соскучился. Как он там в своей избе? Творит?»
Лена подобралась и слушала каждое слово. «Нормально! Пить бросил. Недавно переспал пьяный с какой-то девицей, а утром приходит, ничего, говорит, не помню — с кем был, где был… А все из-за этой стервы Татьяны. У-у, все вы одинаковы!» — и погрозил кулаком Наталье. «Грязь какая… — сказала она с отвращением и отодвинулась от Силина. А девочка вздрогнула, точно ее плетью ударили, побледнела и, резко повернувшись, натолкнулась на Минина, который пробирался к ней. «Вас, кажется, зовут Лена и вы работаете на гнусном „Ленфильме“? Давайте выпьем на брудершафт». Она бессмысленно смотрела сквозь него. «Что с вами? — спросил он галантно. — Вы уже много выпили?» — «Н-нет, налейте». Она взяла себя в руки и вдруг спокойно сказала: «Только меня зовут не Лена, а Галя ». — «Это, я надеюсь, не помешает нам выпить на брудершафт?» — «Конечно», — натянуто улыбнулась она и выпила водку.
«Вот презабавная история, — заговорил неожиданно кончивший петь Костюхин. — Это непосредственно касается Силина. То ли в Израиле, то ли в Греции, точно не помню…» — «Есть тигры», — мрачно вставил Калугин. «…Недавно был образован клуб… брошенных мужей!» — «Да ну!!!» — заорали все радостно. «Да… А председателем клуба был избран муж, от которого жена ушла на утро после брачной ночи». — «Я не мог бы войти даже в президиум», — скромно сказал Силин и наконец обнял Наталью. Все дружно засмеялись.
Осипов с Татьяной сидели на кухне. Он только что объявил ей о своем решении остаться у нее на несколько дней, чем привел ее в искренний восторг.
«Осипов! Ну до чего ты славный человек! Ты что же, собираешься здесь жить?» — «Жить», — ответил Осипов. «Бедненький мой, — смеялась Татьяна и гладила его по голове. — Представляю, как ты готовился к этому акту!» — «Ты себя пожалей, — бормотал Осипов. — Мне хорошо — я все равно отсюда не уйду». — «Нет, Осипов, это все очень трогательно, но тебе придется уйти. Ну как же ты у меня останешься? А вдруг я приглашу к себе какого-нибудь мужчину?» — «А я тогда переберусь сюда или в ванную», — мрачно пошутил он. «А если я вызову милицию и они тебя отсюда вышвырнут, как бродягу?» Осипов вспомнил Силина и заржал: его план начинал работать! «Вызывай! Вот чего я не боюсь, так это милиции». Татьяна присела к его ногам и, устало улыбаясь, заглянула ему в глаза. «Мой славный, милый Осипов. Бог с тобой, ты можешь у меня немного пожить, но это бессмысленно. Плюнь на меня, найди другую женщину, и пусть она тебя любит. Ты гениальный художник, но я же не виновата, что никогда не смогу тебя любить. Во мне уже намертво повернулась какая-то защелка. Навсегда. И я это знаю. Ты понимаешь?»
Осипов это понимал. И упрямо твердил: «Все равно я у тебя остаюсь».
У Калугиных дым стоял коромыслом. Гости постепенно напивались. «Элла, перестань, — говорила Марина Элеоноре. — И не вздумай драться». — «Ну прямо руки чешутся. Подумаешь, актеришка несчастный! Чего он только воображает! Вот выпью еще и обязательно чем-нибудь в него запущу. Девочка, иди-ка сюда! — позвала она Лену. — Тебя как зовут?» — «Галя», — сказала Лена. «Ты что, в него влюблена?» — «В кого?» — Лена даже вздрогнула от неожиданности. «Ну в этого, как его… В артиста?» — капризно уточнила Элеонора. «Нет», — усмехнулась Лена. «Какая ты прелестная девочка. И этот негодяй тебе морочит голову?!» И — бедный Крюков! Элеонора запустила наконец в него пепельницу. Хорошо, что она оказалась из пластмассы, не то голова была бы разбита. Крюков ничего не понимал и, потирая ушибленное место, недоуменно смотрел на Элеонору. «Элеонора! — рявкнул Калугин. — Опять?!» Та сидела на диване и хищно улыбалась, а ее муж Кулькин невозмутимо держал ее за руки, будто ничего и не произошло. «Вы чувствуете? — заорал Минин. — Это Фройд! Он просто висит в воздухе!»
Калугин вытащил Крюкова на кухню. «Ты не обижайся, она, как напьется, тут же начинает всех бить! Мы ее знаем и все время за ней следим. Главное — вовремя увернуться». — «Да она что, ненормальная, идиотка?! Я и слова ей не сказал!» — «А может, ты ей понравился. Раньше ей нравился Силин, и ему всегда больше всех доставалось. И как он тебя не предупредил?» — «Хм, он мне сказал, что она кандидат филологических наук». — «Так одно другому не мешает! Много работает. Разрядка, как говорит Силин!»
«Кто повесил Фройда?! — кричал в комнате пьяный Минин и бил по столу кулаком. — Я вас спрашиваю, кто повесил Фройда?!» Лена встала и вышла на кухню. «Вы не ранены?» — спросила она Крюкова, и Калугин удивился, что она обращается к нему на «вы». Он думал, что это его девушка. «Нет, нисколько», — ответил тот. «Она, наверное, не видела вас в кино», — сказала, улыбаясь, Лена. «Неизвестно, может быть наоборот. Э-э… познакомьтесь, это мой друг Калугин. Он, как и все здесь, очень талантливый литератор. Извините, что я не успел вас представить». — «Очень приятно, меня зовут Галя». — «А-а… — удивленно протянул Крюков. «Я вас обманула сегодня. Это от смущения. Я первый раз в жизни разговаривала с такой знаменитостью…» В это время Калугин, услышав подозрительный шум, ушел в комнату, а на кухню протиснулся Силин. «А Галя, между прочим, доктор!» — воскликнул Крюков и, представив девочку Силину, рассказал, как она весь сегодняшний день оберегала здоровье всей съемочной группы! «Да нет, — смеялась от души Лена, — я всего лишь была дежурной медсестрой!» А Силин, глядя на Лену, думал: «Ах, как было бы кстати потравмировать Наталью!» «Галя, — сказал он, — вы удивительно красивая девушка! У меня есть друг, он художник. — Силин взглянул на Крюкова. — И тоже знаменит. Я обязательно должен вас ему показать. А он напишет ваш портрет». Лена презрительно усмехнулась: «Какой это старый трюк! Мне уже раз двадцать предлагали позировать у друзей-художников. И все у знаменитых». — «Что вы, он не обманывает, — сказал Крюков. — Я же вам говорил, это Силин, друг художника Осипова, с которым вы меня видели зимой». — «Он тоже должен был быть здесь, — сказал Силин. — Но он… заболел». — «Как же вы его оставили одного?» — спросила Лена. «Его опекают, он сейчас у приятеля. Кстати! Завтра я должен отнести ему бумагу и краски. Давайте встретимся и пойдем к нему вместе. Я убежден, что он вас тут же напишет… Или не напишет. Как, ты не против?» — спросил он Крюкова. «Нет, конечно, — засмеялся Крюков. — Жаль только, я никак не могу. Но, может быть, в следующий раз?» — «А как вы?» — спросил у Лены Силин. «Вообще это интересно… А где мы встретимся?» — «Ну… у Пяти углов, в двенадцать. Мне еще надо будет зайти…» В это время в квартире раздался грохот, и в кухню ворвался Калугин. «Силин, у меня нет больше сил! Уйми Элеонору! Она может послушаться только тебя». — «О господи! Сейчас все будет нормально». И Силин послушно направился в комнату.
Татьяна молча ходила из угла в угол, на секунду останавливалась у окна, а иногда, чтобы сдержать гнев, убирала что-нибудь со стола или нарочито спокойно переставляла стулья.
«Я жду, Осипов». — «Нет, Таня, нет, — он сидел в кресле, уставившись в пол, и упрямо мотал головой. — Не уйду. Ты смирись. Я, честное слово, не уйду. Хоть режь меня. Мне ведь тоже не сладко». — «Боже, как ты мне надоел! — у Татьяны лопнуло терпение, и она повысила голос: — Да что это за инфантильность! Будь ты наконец мужчиной, Осипов! Ну почему, почему ты бываешь иногда таким бездарным?!» — «Это я с тобой всегда бездарен, — бубнил свое Осипов, — потому что люблю тебя. А сейчас я хочу быть только последовательным». Татьяна схватилась за голову и, измученная, опустилась на тахту. «Боже, какой идиот!»
Осипов встал и подошел к окну. Моросил мелкий весенний дождик, было светло, и весь двор казался холодным и скользким. «На улице дождь, а у нас концерт… — пробормотал он, вздохнув, и подсел к Татьяне. — Я сейчас тебе кое-что скажу, только, пожалуйста, не перебивай меня. Мне самому эта история крайне противна. И меньше всего я хочу доставить тебе какие-то… неудобства. Но сейчас во мне тоже повернулась какая-то защелка, и я не хочу воспринимать реальность. Я очень редко тебя вижу и с тобой разговариваю. Но каждый раз, когда это бывает, я на самом деле становлюсь идиотом. Потому что еще ни разу не был с тобой свободным до конца. Всегда это был не я». — «А сейчас ты — это ты?» — «Еще не совсем, но уже я». — «Очень жаль, — усмехнулась Татьяна. — Тот ты мне нравился гораздо больше. Ну, довольно. — Татьяна встала и подошла к двери. — А теперь вы оба — и тот и этот — убирайтесь отсюда. Мне завтра рано вставать и я хочу выспаться».
Осипов продолжал сидеть. «Ну?» — «Таня, ты ничего не поняла, — мягко сказал Осипов. — Один из нас остается».
Бац! Татьяна хлопнула чашкой об пол. «Не сердись, — тихо сказал Осипов — Я очень тебя люблю». А она презрительно скривила губы и сказала с ненавистью: «Ты мне противен. Я видеть тебя не могу. Ты оккупант. Я ухожу. Даю тебе три дня. И если, когда я вернусь, ты будешь здесь… Я не знаю, что с тобой сделаю». Татьяна быстро оделась и, хлопнув дверью, вышла из своей квартиры.
«Я не один, — сказал Силин, втаскивая чемодан в коридор. — Со мной Галя, самая красивая девушка Ленинграда». — «Очень приятно, — ответил Осипов. — Проходите, Галя, в комнату». В дверях Осипов повернулся к девушке и остолбенел — перед ним стояла фея, только и прическа, и пальто, и ее рост были другие. «Это… Ты?.. Здравствуй…» Но никак не мог сообразить, в чем дело: почему Галя, почему Силин и почему, наконец, здесь?
Силин присвистнул, а девочка растерялась не меньше Осипова. «Вы меня с кем-то путаете… Я только однажды вас видела. Зимой. Но… мы никогда не разговаривали». — «Вот мистика… — бормотал Осипов, потирая лоб. — Странно… Я хорошо помню… глаза… губы…» — «Пить надо больше, художник!» — сказал Силин и помог Лене снять пальто. А Лена растерянно улыбалась. «Но это ничего, что я оказалась не той?» — виновато спросила она, и Осипову стало страшновато: в его голове то смутно, то четко проносились его эпизоды встречи с Леной. Он, ему казалось, даже вспомнил ее интонацию. «Ну да бог с ним, — сказал он. — Вы удивительно похожи на одну мою знакомую. Правда, я давно ее не видел». — «Может быть, у вас есть сестра? — спросил Силин, вытаскивая из чемодана коробку с красками и свертки с едой. «Нет, — засмеялась Лена, — у меня в Ленинграде только тетя. Но она уже старенькая, и я на нее нисколько не похожа».
Осипов сделал знак Силину. «Извините, Галя, мне надо поговорить с другом». — «Ну конечно», — ответила она и села в кресло. Они вышли на кухню. «Ничего не понимаю. Она поразительно похожа на ту девочку. Только та попроще. А вдруг, Силин, это она?» — «Во была бы история! — Силин ухмыльнулся и пожал плечами. — В принципе, конечно, все может быть. Но… девочка живет в центре, работает на „Ленфильме“, и посмотри, как она себя ведет: никакая бы актриса так не сыграла». — «Да-да, верно… Ты все принес?» — «Все. Как с Татьяной?» — «Никак». — «Выгоняла?» — «Выгоняла». — «Остался?» — «Остался». — «То-то же. Знай наших. Ну, иди девочку развлекай». И Силин подтолкнул его в комнату. А сам занялся хозяйством.
«Галя, вы так посидите, мы с вами будем разговаривать, а я сделаю пару набросков, хорошо? Я сейчас оформляю сборник восточной поэзии, а в вас, по-моему, есть что-то восточное. Армянское? Или еврейское? Или я ошибаюсь?» И Осипов приготовил фломастер и несколько листов ватмана. «У меня бабушка или прабабушка, я точно не знаю, была гречанкой», — ответила Лена. «А вы знаете английский язык?» — спросил Осипов и начал ее рисовать.«Ну, так, чуть-чуть, а в школе я учила немецкий». — «А вы были когда-нибудь в Зеленогорске?» — «Это по Финляндской дороге?» — спросила она. «Да». — «Я до Зеленогорска не доехала. Зимой мы катались на лыжах в Комарово. Вот тогда я и видела вас в электричке. Вы были с Крюковым. А в детстве я мечтала о театре и тогда, зимой, была просто потрясена, увидев живого артиста…»
«Галя, — вдруг перебил ее Осипов и отложил в сторону фломастер. — Вас зовут Лена, и вы живете в Зеленогорске?» — «Я? — еще больше удивилась она. — Неужели я до такой степени похожа на вашу знакомую? Может быть, вы плохо ее знали?»
Осипов преувеличенно облегченно вздохнул и так же преувеличенно виновато улыбнулся. «Я, Галя, был очень пьян в тот вечер». — «Ну, тогда дело другое, — засмеялась Лена (и подумала, что врет она очень правдиво). — Нет, меня зовут Галя, а живу я на Лиговке, недалеко от Московского вокзала». — «Ну вот и хорошо. Забудьте об этом. Сядьте, как сидели». И Осипов продолжил рисование.
Силин на кухне жарил картошку и, привирая, напевал под нос «Неаполитанскую песенку». Вдруг он бросил все и в фартуке, с ножом в руке ворвался в комнату. «Да! Я совсем забыл! — закричал он. — У тебя очень большие неприятности в издательстве, ты знаешь? Сменили главного редактора! Назначили Пуховича!» — «Откуда ты это узнал?» — жестко спросил Осипов. «Калугин сказал. Говорят, что он снимает тебя со всех заказов».
«Так… — Осипов бросил фломастер и бессмысленно заходил по комнате. — Почему ты сразу не сказал об этом?» — раздраженно спросил он. «Забыл, — оправдывался Силин. — Ты ведь тоже забыл свою знакомую, с Галей спутал…» — «Какой подлец! — цедил сквозь зубы Осипов. — Какой негодяй! Когда же он наконец оставит меня в покое?» Осипов рванулся к телефону и набрал номер. «Ольга Владимировна? Але, это Нина? Это говорит Осипов. Ниночка, что у вас происходит? До меня дошли странные слухи… Так… Ах, негодяй! Извините, Нина… И он даже не собирается смотреть эскизы к сборнику?.. Но это же наглость, самоуправство… Так… Да нет, Ниночка, это безнадежно, я знаю. Ну, спасибо, извините…»
Осипов положил трубку, и в комнате наступила тишина. «Пухович заявил, что у него в издательстве будут работать только члены Союза, а Осипов вообще никогда не получит заказа». — «Жидовская морда», — сказал еврей Силин. И, понюхав воздух, побежал на кухню — там подгорала картошка. «А за что он вас не любит?» — спросила Лена. «А, любит не любит, — махнул рукой Осипов. — Четыре года назад меня объявили „врагом народа“ — абстракционистом! Этот Пухович был редактором другого издательства и тогда, как и сейчас, тут же расторг со мной договор. Я закатил истерику — молод был! Мы так орали друг на друга в его кабинете, что все издательство ходуном ходило! А потом я подал в суд, и ему пришлось выплатить мне двадцать пять процентов по договору. Тут уж он ничего не мог поделать. А я, идиот, правдоискатель, еще и письмо написал на него, которое к нему же и вернулось. Вот этого он никогда не сможет мне простить. — Осипов засмеялся. — Года полтора после этого мне жилось не сладко. И вот теперь пожалуйста — расплата за все».
В дверях показался Силин. «Прошу всех к столу. Выпьем в лице товарища Пуховича за славную русскую цензуру, которая всегда опекала отечественные таланты! Я четвертинку принес. Может быть, все к лучшему?» — «Мэй би, Силин, мэй би. — Осипов улыбался, и казалось, он что-то придумал. — Только я не могу засиживаться. Нам всем надо убираться. Я сейчас поеду к себе домой за эскизами, а потом отправлюсь на аудиенцию». — «На аудиенцию? — недоуменно спросил Силин. — К кому?» — «К Пуховичу». Осипов, улыбаясь, надевал пиджак. «Ты это серьезно?» — «Абсолютно. В сущности, мне от него ничего не надо. Сейчас, — он подчеркнул слово „сейчас“ — я уже могу обходиться без покровителей. Думаю, что он это поймет. Мы ведь не виделись четыре года!» Он встретился глазами с Леной и снова почувствовал беспокойство. «Я все никак не могу к вам привыкнуть, — сказал он. — И очень жаль, что я не успел вас порисовать. А вдруг вы когда-нибудь найдете время и заедете ко мне? Я живу на станции Песочная по Финляндской дороге. Вот тут у меня есть адрес…» Он вынул из кармана самодельную визитную карточку и протянул ей. «Хорошо», — сказала она и положила карточку в сумку. «Но может быть, мы все-таки позавтракаем?» — спросил Силин. «Завтракайте без меня. Ключ возьми с собой. Салют!» И Осипов вышел.
В издательстве ему было не по себе — казалось, что все уже всё знали и смотрели на него с сочувствием. «Здравствуй… Привет… Добрый день!.. Салют! Как жизнь?» Он поправил галстук. Неуверенно толкнулся в дверь художественного редактора, а потом прошел дальше. И вошел сразу в кабинет главного. В приемной сидела незнакомая женщина лет тридцати — новая секретарша. «Добрый день, — сказал Осипов, — вы новенькая?» — «Новенькая? — спросила женщина и приятно улыбнулась. — Я здесь уже два года». — «А меня зовут Осипов. Я художник. Но давно здесь не был. Я очень большой друг вашего шефа». — «Так это вы! — Она засмеялась. — Очень приятно познакомиться с таким милым чудовищем». — «Спасибо… — Осипов улыбался. — Вы невероятно милы… Хотите шоколадку? Когда я прихожу в издательство, у меня всегда есть конфеты. Это самый верный способ сохранять и приобретать друзей. Будем друзьями?» — «Только на этих условиях. Я сластена. Меня зовут Наташа». — «Ну а главное чудовище у себя?» — «У себя. Но особого желания видеть вас у него нет. Это я знаю точно. Вряд ли у вас что-нибудь выйдет». — «Не выйдет, так не выйдет. Все равно надо отработать». — «Ну, тогда ни пуха!» — «Ни Пуховича», — пошутил Осипов и, коротко вздохнув, постучал в дверь.
«Добрый день, Лев Сергеевич…» — выжидающе сказал Осипов. «Здравствуйте, Осипов, здравствуйте…» — так же выжидающе ответил Пухович. «С повышением вас», — улыбнулся Осипов. «Спасибо, — скривился в улыбке редактор. — Давненько я вас не видел. Повзрослел. Может и поумнел?» — «Да куда мне! А вот вы сдали, — довольно ухмыльнулся Осипов. — Постарели, поправились. Мешки под глазами… Сердчишко пошаливает?» — «Оно, проклятое! — оскалился Лев Сергеевич. — Ничего не поделаешь, все там будем!» И захохотал, довольный. Осипов тоже захохотал: «Вы скорее, Лев Сергеевич! Вы скорее!» И тут поднялось такое веселье, что в дверь просунулась голова искренне удивленной секретарши. «Не-ет уж, — заливался Пухович, — я еще продержусь! Я продержусь! Вы меня перегоните, я уж постараюсь!! Ха-ха-ха!!!» — «Ну негодяй! Ха-ха!» — «Щенок! Ха-ха-ха!!!» — «На месте бы… Ха-ха-ха!!.. Убил бы!.. Пепельницей! Ох-ха-ха-ха!» — «Расстреляют!! И-их-ха-ха!» — «Оправдают, оправдают!!!» Они хохотали до слез и лупили друг друга по плечам. Наташа веселилась вместе с ними, но, когда Осипов двинул Льва Сергеевича так, что тот отлетел к стене и, прекратив смеяться, зарычал настоящим львом, она испуганно скрылась за дверью. Осипов встал в стойку и приготовился к нападению. Оба, и тот и этот, готовы были растерзать друг друга на кусочки. И вдруг Пухович, потирая плечо, сел в кресло и закурил. И после паузы спокойно заговорил, внимательно разглядывая Осипова: «Все говорят, что вы алкоголик. Это правда?» — «Ну что вы, Лев Сергеевич, только по праздникам». — «По праздникам?» — переспросил Пухович. «Ну и по субботам, — добавил Осипов, понимая, что разговаривает с евреем. — Шаббат есть шаббат». — «Знаю я вас! — буркнул Пухович. — У вас каждый день шаббат. Так вот, Осипов… Наше издательство становится сейчас одним из самых больших в Европе… Мы будем работать с Италией, Англией, Францией и так далее… Но разве можно вас посылать за границу? Вы же там всех перебьете. И перепьете. Вы женаты?» — «Нет». — «Вот видите. А почему не вступаете в Союз?» — «Я как-то пытался туда вступить, но мне сказали, что у меня грешки какие-то…» — «Сколько у вас книг?» — «Книг достаточно. Я и спектаклей много оформил». — «Так-так… — Пухович забарабанил пальцами по столу и мрачно уставился на Осипова. — Видите, как бывает, — сказал он вдруг, — не знают люди друг друга, потом поговорят по душам, а там, глядишь, станут лучшими друзьями». — «Вы это серьезно? — удивился Осипов. — Дай-то бог!» Пухович пожал плечами. «А почему бы и нет? Принесите мне все, что у вас есть, ну, все бумаги, договора, и я посмотрю». — «Хорошо, Лев Сергеевич». — «До свидания». — «До свидания».
«Я повторяю: я не разденусь, пока ты не уберешься отсюда».
Татьяна стояла в пальто, прислонившись к двери, и с холодным презрением смотрела на Осипова. Тот сидел посередине комнаты на стуле, обхватив голову руками. Перед ним стоял другой стул, из которого он сделал мольберт, а на нем — незаконченный эскиз. На полу валялись черновые наброски, макет книги и готовые эскизы. Осипов молчал.
«У тебя нет самолюбия, — сказала Татьяна. — Я презираю тебя. Ты не мужчина». Он до боли сжал голову, потом встряхнулся и взял в руку кисточку. «Таня, — сказал он спокойно, — вы мне мешаете работать». И изо всех сил попытался сосредоточиться на эскизе. Но не смог — к ужасу своему, почувствовал, что у него дрожит рука. Татьяна медленно, почти вплотную подошла к нему и с нескрываемой ненавистью спросила: «Что тебе от меня надо?» Осипов отложил кисточку и, прищурившись, посмотрел ей в глаза.
«Я… хочу… довести… тебя… до… истерики, — сказал он, выговаривая каждое слово с наслаждением. — Я хочу убедиться, что ты такой же уязвимый человек, как и я. Я хочу сделать тебе больно. Я тебя ненавижу!» Татьяна резко и очень сильно ударила его по лицу. Осипов задохнулся от боли и долго смотрел на нее, все так же прищурившись. «Я люблю тебя». — сказал он тихо. Татьяна неожиданно для себя ударила его еще больнее и сама испугалась.
«Я люблю тебя, — повторил он, улыбаясь, но уже не мог ясно ее разглядеть.
Глаза были полны слез. Татьяна ожесточенно, не понимая, что делает, будто кто-то другой управлял ею, ударила его изо всех сил и заплакала сама, точно ударили ее. «Я люблю тебя…» По лицу Осипова текли слезы, а он не уклонялся, когда Татьяна била его снова и снова, каждый раз все отчаянней и все в большем смятении оттого, что сама не могла остановиться. «Я люблю тебя… — хрипло говорил он, — я люблю тебя… Я люблю тебя… Я люблю тебя…»
«Замолчи!!!» — пронзительно закричала Татьяна и забилась в истерике. Прямо в пальто она повалилась на пол и, закрыв голову руками, зарыдала.
Осипов стоял над ней и вытирал слезы с пылающих щек. «Не плачь… — говорил он срывающимся голосом, — не плачь… Не надо… Ну не надо…»
Вдруг Татьяна затихла. Это было неожиданно, в комнате наступила звенящая тишина, и долго, очень долго ни Осипов, ни Татьяна не сделали ни одного движения и не сказали ни слова. Потом Татьяна медленно встала, вытерла платком лицо и, не глядя на Осипова, стала снимать пальто. Сняла, бросила его в кресло, скинула сапожки и так же медленно подошла к шкафу. Вынула из него две простыни, постелила одну на тахту и… стала раздеваться. Сняла через голову свитер. Отстегнула и переступила юбку, стянула пояс с чулками и легла на тахту, слегка прикрывшись другой простыней.
Осипов стоял потрясенный, пытаясь унять нервную дрожь. «Ну? — нетерпеливо сказала она. — Раздевайся. — И через несколько секунд добавила: — Только потом уходи». — «Ты с ума сошла», — хрипло выдавил Осипов. Он был бледен, дрожь все никак не унималась. — Ты сошла с ума», — повторил он и сел к ней на тахту. Татьяна, подняв брови, неподвижно и молча смотрела ему в глаза. Осипов осторожно протянул руку к ее лицу. Татьяна не двигалась, все так же смотрела на него и позволила себя гладить. «Милая… — бормотал Осипов. — Зачем ты это делаешь?.. Не надо так…» — «Замолчи, — сказала смертельно усталым голосом и закрыла глаза. — Раздевайся… Ты ведь так все равно не уйдешь… Только скорее, мне еще надо работать». Осипов замер, и вдруг его лицо превратилось в холодную, жестокую маску. «Хорошо», — сказал он тихо и расстегнул ворот рубашки. Потом встал, прошел за кресло и там разделся, сложив аккуратно брюки, рубашку и галстук. И лег рядом с Татьяной. Она лежала напряженная, с закрытыми глазами. Осипов взял в руки ее тяжелую голову и долго смотрел на ее лицо. Потом стал целовать ее в губы, продолжая внимательно ее разглядывать. Он точно хотел в чем-то удостовериться, чего-то увидеть в ней самое для него важное. Вдруг Татьяна тихо застонала и, крепко обняв Осипова, стала исступленно его целовать, прижимая его к себе до боли, до судороги. Ему стоило титанического труда остановить себя и ничуть не меньшего ее. Он тряс ее голову, пока она не открыла глаза, смотревшие на Осипова дико и злобно. «Таня, Танюша, — нетерпеливо говорил он. — Опомнись, это я. Я ухожу, слышишь? Мне больше от тебя ничего не надо». Татьяна резко дернулась, но Осипов крепко держал ее голову. «Пусти…» — сказала она сквозь зубы. Он запоминал ее. Навсегда и в последний раз. Он знал, что все кончено. «Я очень любил тебя, Таня. Прощай». Он встал и торопливо оделся. Татьяна лежала лицом к стене и оставалась в таком положении, до тех пор пока Осипов, собрав в портфель эскизы, осторожно не вышел из квартиры. Она слышала, как он шумно сбегал вниз по лестнице.
Было совсем светло. Начинались белые ночи. На набережной ни одного человека, ни одной машины только в полной тишине гремели шаги. Осипов вдохнул терпкий, гнилой воздух Фонтанки, который всегда вызывал у него тревогу, и прибавил шагу. На углу он заскочил в магазин и купил бутылку водки. А выходя, взглянул на старушку, собиравшуюся закрывать дверь магазина, и вернулся к кассе. Когда он входил в ворота силинского дома, в каждом кармане его пальто было по бутылке.
«Крыша», — сказал Осипов.
«Открытое окно», — невозмутимо ответил Силин.
«Красивая женщина».
«Оливки».
«Красное кавказское вино».
«Онеггер».
«Карамзин».
«Обнаженное колено».
«Колено обнаженное».
«Обручальное кольцо».
«Кольцо обручальное».
«Отрицание. Откровение».
«Конечно, конечно».
«Оргазм».
«Орхидеи».
«Камин».
«Камелии».
«Обида».
«Компенсация».
«О горе!»
«Кому?»
Это была их мантра, их развлечение, которое называлась разговором двух великих людей. С него начинались все субботние вечера.
«Я много пить не буду, — сказал Силин. — Завтра встречаюсь с Вайнштоком. Надо представить полную разработку передачи». — «Кажется, мы меняемся ролями, — усмехнувшись, ответил Осипов. — Силин — автор и режиссер телевидения! Силин на твердом окладе! Ну что может быть забавнее?! Выпьем за лису и петуха!»
И они выпили.
«Я туда всех своих зверей протащу. Прокормимся! А там, глядишь, и фильм дадут снять. — Силин закусил и налил по второй. — Мне ведь искусства не надо. Мне бы только доказать этой стерве, что я не тунеядец. Она у меня еще попляшет!»
Они чокнулись и выпили по второй. «Тебе хорошо, — сказал Осипов. — Тебе есть кому доказывать. Года два ты на Наталье еще продержишься». — «А ты на Татьяне». Осипов засмеялся. «Нет, Силин. Во мне сейчас произошла полная перекристаллизация — я наслаждаюсь своей абсолютной безответственностью по отношению к кому-либо. И никому ничего не хочу доказывать. Остается только пожалеть, что нет Бога». — «Бог есть, Осипов, и Он все видит. Он знает, что мы самые счастливые из всех самых несчастных! Эту, пожалуй, я пропущу». И он отставил рюмку в сторону. Осипов выпил и продолжил: «И немного о несчастье. Несчастье в глупости! Говорят, глупые люди счастливы. Это заблуждение глупцов, которые считают себя умными. Однако несчастны все — и глупые и умные. Но умные это знают, а дураки верят в „светлое будущее“!»
«Пожалуй, я все-таки выпью», — сказал Силин. И они выпили. Еще, еще и еще.
«Мне н-нужно пять… нет, шесть ширмочек… Понимаешь? Две здесь… Две здесь… И две… — Силин уронил бутылку и, чертыхаясь, поставил вместо нее кружку. — Вот здесь…» — «Ага», — мотнул головой Осипов. Оба были пьяны и каждый занимался своим делом. «Я ей покажу… — бормотал Осипов. — Она у меня попляшет…» — «Ты н-не волнуйся, я тебе заплачу хорошо… Смету я сам составляю… Петуха бы только найти… п-петуха… Нужен отличный петух!»
Осипов откинулся на спинку кресла и уставился на друга. «Силин!.. Ты На-талью любишь?» — «Люблю… Она… моя… жена!» — «П-а-да-жди… — Осипов замотал головой. — Она же тебя… бросила!» — «Тогда… н-не люблю…» — «Именно… — Осипов помолчал, пьяно оглядел стол и вылил в рюмку остатки из бутылки. — Ты знаешь, Силин… Я тоже не люблю Татьяну. З-зато… по-моему… я люблю другую…» — «Какую?» — серьезно спросил Силин. «Я-а… люблю… — механически тянул Осипов. И вдруг поднял голову и замер от удивления. — Силин!.. Я же люблю девочку!.. Я же… люблю… мою… ма-аленькую фею!»
Осипов вскочил из-за стола и засуетился. «Я к ней сейчас… поеду. В Зеленогорск… Я еще успею…» — «Куда ты сейчас поедешь… балбес? Уже… час времени…» — «Н-нет, я поеду… — твердил Осипов, надевая плащ. — Она меня ждет… Я ее люблю… Леночка, хорошая моя… Ведь ты меня… ждешь, не забыла?» — «Ты дурак… и форменная скотина…» — вяло сказал Силин. «Это я знаю… А я… попрошу у нее… прощения… И она меня простит… Спокойной ночи…» И пьяненький, точно такой, каким он был в предыдущую субботу, Осипов вышел от Силина.
Он все-таки не удержался и в электричке заснул. Через час после остановки поезда его долго будили, потешаясь над ним, два рабочих парня, а он с трудом приходил в себя. Было светло как днем. Осипова бил озноб, и чувствовал он себя отвратительно. Завернувшись поплотнее в плащ, напрягая память, он нетвердо заковылял вниз по тропинке. Только подойдя к дому, он понял нелепость своей затеи. Окна были закрыты ставнями, тишина смертельная — ни звука, ни движения. Казалось, эпидемия страшной болезни пронеслась над поселком и оставила все неподвижным и безжизненным. Осторожно, как вор, он обошел дом и в нерешительности остановился у крайнего окошка. Стоял очень долго и иногда отключался полностью, не понимая, где он и что он. Чуть не заснул стоя. Потом заметил в глубине сарайчик, в котором он спал с Леной, и решительно направился к нему, но по дороге обо что-то споткнулся и громко упал. Послышался скрип двери, и Осипов увидел Лену, стоящую у двери сарая в нижней рубашке. Она тихо вскрикнула и приложила палец к губам. Осипов оглянулся на двери дома и кое-как поднялся на ноги. Никто ничего не слышал — стояла все та же мертвая тишина. «Иди сюда, — шепотом сказала Лена, и ее голос, казалось, прозвучал как из громкоговорителя. «Тсс…» — теперь уже Осипов приложил палец к губам и осторожно пошел к сараю. Когда он со скрипом закрыл за собой дверь, Лена уже сидела в постели, придерживая одеяло у подбородка. Времянка была заботливо прибрана и обжита. «Эх, Осипов… — вздохнула Лена. — Ну что мне с тобой делать?!» А на Осипова нахлынул прилив нежности и раскаяния. Он хотел было подойти к ней и даже собрался что-то сказать, но у него подкосились ноги, и он сел на пол. И так и остался сидеть. «Вот видишь…» — сказал он и виновато улыбнулся. «Я-то вижу. — Она смотрела на него печально, как на тяжелобольного. — Я так тебя сегодня ждала… Зачем ты пьяный?» Осипов пожал плечами. Он не знал, зачем он пьяный. «Вообще-то, я… дурак… и мерзавец… — И тоскливо на нее посмотрел. — Мне так плохо… Хоть вешайся… Ты меня еще любишь? — И соврал, не удержался: — Я сегодня весь день думал о тебе». — «Врешь ты все, Осипов, врешь! Зачем ты врешь? Ничего ты и не думал обо мне. А как напился, так и вспомнил. Я ведь все про тебя знаю. Все!» У Лены задрожали губы, и она отвернулась к стене. Осипову стало стыдно. Он притих и, как побитый щенок, исподлобья смотрел на нее. Потом подполз на коленях к кровати и, волнуясь, поцеловал ей руку. Она резко ее отдернула. «Не трогай меня!» Он отодвинулся и, подумав немного, сказал: «Обожая Лену, ее я не задену». Она повернулась к Осипову и спросила: «У тебя неприятности на работе?» — «Нет, там у меня все о’кей! — И неожиданно сказал: — Сиди так! — И полез в карман за блокнотом. — Я тебя н-нарисую…» — «Ну н-нарисуй», — грустно усмехнулась она.
Осипов открыл блокнот и сосредоточенно начал ее рисовать. Глаза пьяные. Голова болтается. А рисунок точный и четкий. «Ты бы хоть раз пришел ко мне трезвый, а, Осипов?» — сказала Лена. «А я уже про-трез-вел… — ответил Осипов и вдруг уставился на рисунок. Перелистнул блокнот. А потом снова на Лену. — Лена… я тоже все знаю… Тебя зовут Галя, и ты живешь на Лиговке у тети!» — «Боже, как надрался! — тихо сказала Лена. — Какая Галя? Какая Лиговка?»
Осипов протянул ей рисунок. «Недавно… я рисовал одну девочку… которая… ну просто ты…»
Лена внимательно рассмотрела его рисунок, сравнила его со вторым и вернула ему блокнот. Потом наклонилась к Осипову и взяла его за затылок. «Осипов, ты меня видишь?» — «Вижу…» — «Ты можешь меня запомнить раз и навсегда?» — «Уже… Запомнил». — «И ты больше никогда ни с кем меня не спутаешь?» — «Н-ни с кем…» Лена отпустила его голову, но еще долго оценивающе на него смотрела. «А теперь иди». — «Куда?..» — удивился Осипов. «Домой… на вокзал, куда хочешь». — «Ты меня здесь… не оставишь?» Лена молча покачала головой. «Это… решено?» Лена снова кивнула. Утвердительно. «Жаль…» Осипову стало очень грустно. Он тихо сидел и смотрел перед собой. «Иди, — сказала Лена. — И если захочешь, приходи ко мне в среду. Только трезвый. А придешь пьяный, между нами все будет кончено, — и она усмехнулась: — так и не начавшись».
Дом у Осипова был весьма оригинальный. Настоящая изба из бревен, только в нем не было внутренних стен, а посередине стояла большая печка. По стенам висели его работы разных периодов, начиная с первых «сезанновских» пейзажей и натюрмортов и чисто абстрактных «поллоковских» и кончая последними портретами и натюрмортами. У стены большая лежанка, громадная куча книг в углу, прямо на полу; маленький стол, заваленный красками, мольберт и большое старинное кресло-качалка — вот все, что составляло убранство его мастерской-кабинета-столовой-спальни.
Проснулся Осипов в кресле. Одетый. Просыпался тяжело, из небытия, и даже не сразу осознал себя живым — призрачным был сон и полное отсутствие прошлого. Призрачным было и настоящее: свет из окон, время дня, качающееся кресло и холодная весенняя сырость в доме.
Захотелось пить. Захотелось есть. Выпил кружку воды. Зажевал сухарем. Потрогал холст, стоявший на мольберте, и вдруг вынул из кармана блокнот. Полистал его и стал углем набрасывать на холсте портрет «Гали».
«Я хочу пить», — сказал Осипов. «И я», — ответил Силин. Палило яркое апрельское солнце, какое весной бывает только в Ленинграде, у автомата стояла очередь, и женщина, сидящая рядом за столиком, бойко разменивала монеты. «У меня нет мелочи», — сказал Осипов. «И у меня», — ответил Силин. «Ну поменяй», — приказал Осипов. Силин занервничал. И, переминаясь с ноги на ногу, усмехнулся. «Разве у тебя нет денег?» — «О господи! — поморщился Осипов. — У меня трешка, я не хочу ее менять. Ну, буду тебе должен. Что за ерунда, в конце концов!» Силин, поколебавшись, разменял рубль и протянул Осипову монету. «Семь копеек», — сказал он спокойно. «Что — семь копеек?» — «Будешь должен семь копеек. Я брал билеты в троллейбусе». Осипов заиграл желваками и уничтожающе посмотрел на Силина. «Хорошо, — процедил он сквозь зубы. И, разменяв трешку, протянул ему копейки. — Теперь, я надеюсь, мы в расчете?» — «Теперь в расчете», — ответил Силин, и оба, ненавидя друг друга, стали синхронно манипулировать стаканами.
«В конце концов, это черт знает что! Почему у нас вечно какие-то ссоры из-за каких-то копеек?!» Они шли вдоль линии Васильевского острова и ругались. «Мне надоело! — продолжал возмущаться Осипов. — Я, в конце концов, трачу всегда больше! Ты целый год ни черта не зарабатывал, так я же ни слова не говорил! А теперь, видишь ли, когда у него появились деньги, он начал считаться!» Силин побагровел и заорал во все горло: «А тебя кто-нибудь просил тратить на меня деньги?! А на меня ты когда-нибудь тратил хотя бы рубль?! Да тебе это надо было в миллион раз больше, чем мне!» — «Ну обнаглел!!! А мою картину зимой за неделю пропили?! А ботинки тебе купили?!» — «Ты обо мне хоть раз подумал?! Ты подумал, что я попадаю к тебе в полную зависимость?! Ты же иезуит, кровопийца!! Я, может, только из-за этих вшивых ботинок и считаю копейки!! Ему надоело! А мне не надоело?!» — «Ну и отлично! Ну и давай жить отдельно! — Осипов пнул со злостью камень и ухмыльнулся: — Ничего, скоро ты отыграешься! Скоро у меня не будет ни копейки. Только еще неизвестно, кто окажется бо`льшим иезуитом и кровопийцей!» Силин засмеялся и спокойно сказал: «Не нервничай. Ты всегда нервничаешь, когда у меня оказываются деньги. Придется тебе к этому привыкать. Только я думаю, что мы скоро сравняемся: либо у меня их опять не станет, либо твои дела пойдут лучше». — «Дай бог… — пробормотал Осипов и исподлобья взглянул на Силина. — Слушай, давай больше не будем маразмировать, а? А то черт знает что получается». — «Нормально! — заулыбался Силин. — Разрядка!»
Вечером, когда Осипов работал при электрическом свете, хотя снаружи было так же светло, как днем, в окно тихо постучали. Он вздрогнул от неожиданности. Нервное напряжение, сигареты, водка и бессистемная жизнь давали себя знать — слишком поспешно бросился он к окну и, споткнувшись о табуретку, чуть не врезался головой в стенку. И еще больше поразился, когда увидел в окне «Галю». Узнал он ее сразу по прическе, пальто и визитной карточке, на которой был нарисован его домик и которую она показывала сквозь стекло.
Вошла в дом, настороженно и внимательно глядя на Осипова, потом оглядела комнату. «Я быстро вас нашла», — сказала она тихо и улыбнулась. «Странное совпадение… — пробормотал Осипов, помогая ей снять пальто. — Я сегодня начал писать ваш портрет». — «Мой? — спросила Лена и, взглянув на холст, слегка расстроилась — это был портрет «Гали». Осипов возбужденно ходил по комнате, потирал руки, теребил волосы… Наступало то состояние, когда он «мог все»! «Если бы вы знали, как вовремя вы пришли! Я тут с ума схожу от скуки, хотел уже все бросить, и надо же — вы! — Он поставил под лампой стул и повернул удобнее мольберт. — У меня будет, я надеюсь, странный эффект. Этот портрет будет из двух красавиц. Помните, я говорил вам, что есть одна девочка, очень похожая на вас. Она, правда, поглупее и помоложе. Но — копия вы. Портрет, который я напишу с вас, я буду дописывать с нее. Уверен, что Леонардо так же писал Мону Лизу. А? Что вы скажете?» — «Если она поглупее, то, может быть, стоит начинать с нее?» Лена была явно задета, а Осипов сделал вид, что этого не заметил. «А какая разница? — весело сказал он. — Вам не холодно? Вы есть не хотите? — Осипов переменил тему. — У меня ничего нет, и сам я голоден как собака. Хотя я могу что-нибудь взять у соседа». — «Вообще здесь прохладно», — поежилась девочка. «О! Тогда я растоплю печку. Это мигом». Он вскочил и стал растапливать печь. «Вы знаете… — смущенно сказала Лена, — у меня есть бутылка вина, триста грамм сыра и батон». — «Ну да! Да вы… вы… — он хотел назвать ее феей, но какой-то бесенок ему отсоветовал. — Вы волшебница! — заорал Осипов и восхищенно уставился на Лену. — Какая вы умница! Тогда давайте отложим работу и поужинаем».
«Вам нравится мой дом?» — спросил Осипов. «Очень», — ответила Лена. Они сидели на тахте. Допивали вино. Лена нервничала уже оттого, что Осипов не спускал с нее глаз, а сам он был взволнован ее близостью и тем, что она была в его доме. «А работы?» — «Тоже». Она огляделась кругом и спросила: «А рисовать вы меня будете?» Осипов, улыбаясь, поморщился. «Галя, мне сейчас так хорошо, что я совсем расхотел работать. Хотя… — Он внимательно оглядел ее всю, „от гребенок до ног“. Она очень удобно полулежала, поджав ноги, и под платьем четко вырисовывалось ее тело. — Вы могли бы мне позировать обнаженной? — спросил он спокойно и просто. «Ну вот, начинается… Нет-нет!» — ответила Лена и поправила подол. Осипов усмехнулся. «Поверьте, Галя, в этом нет ничего страшного. Я отвернусь, вы разденетесь, а как только я начну вас писать, вы станете для меня только моделью, и ничем больше. Это рефлекс художника». — «Да знаем мы эти рефлексы, наслышаны… Давайте лучше пить вино. Вам налить?» Осипов посмотрел на нее исподлобья. «Вы что, боитесь?» — «Не знаю…» — ответила Лена, опустив глаза. Осипов неожиданно расстроился, как капризный ребенок. «Жаль… — вздохнул он. — Мне это сейчас очень нужно».
Они молча допивали вино, и оба думали об одном и том же. У Осипова возникло острое желание ее рисовать (с возможными последствиями), которое с каждой секундой превращалось в необходимость. А Лена еще больше испугалась точно такого же непреодолимого желания раздеться (тоже с возможными последствиями) и мучительно с ним боролась. Осипов закурил и уставился в пол. Чувство одиночества, охватившее его, передалось Лене, и она не выдержала. «Отвернитесь, — сказала она решительно. — И закройте двери. — Оипов резко поднял голову, и они встретились глазами. — И занавески на окнах, — добавила она тихо, и у Осипова сжалось сердце. Они будут вместе. Сегодня. Сейчас.
Осипов встал и закрыл дверь. И занавески на окнах. И отвернулся к стене, глядя на абстрактный холст, написанный им лет пять назад.
Она сидела в той же позе, обнаженная, бледная, открытая. Осипов, волнуясь, прикрепил к доске лист ватмана, сел на стул и приготовил фломастер. «Расслабьтесь немного, а то быстро устанете», — сказал он и почувствовал, что впервые, рисуя обнаженную модель, нервничает. Она слегка поменяла позу и промолчала.
Осипов сделал первый рисунок и неожиданно отложил фломастер. И полминуты сидел, обхватив голову руками. «Галя, — сказал он вдруг, не поднимая головы, — я не могу вас рисовать… Я очень волнуюсь. Вы знаете, я, кажется, в вас… влюбился…» — «В меня?!» — напряженно спросила Лена и, спохватившись, быстро сняла со стула кофточку и накрылась ею. «Да, в вас. В вас, которая сидит напротив меня, как бы ее ни звали — Лена, Лида, Таня, Галя… — Осипов поднялся и подошел к Лене, сжавшейся в комок. «Не подходите, — попросила она. — Пожалуйста, не подходите…» Осипов повернул выключатель прямо над ее головой и опустился рядом с ней на колени. «Не бойся меня… Я схожу с ума, ты слышишь… Галя, милая… Галя…» — «Что ты делаешь, Осипов… Не надо… Не надо… Боже мой, я больше не могу… Я…»
Силин и Осипов вышли из коньячной на Невском и повернули к арке Генерального штаба. Шли молча. Спокойный Осипов и потрясеный Силин. «Она сама тебе это сказала?» — спросил Силин. «Нет. Она оставила в пиджаке записку. Вот, читай».
Осипов вынул из кармана листок, на котором с одной стороны был нарисован портрет Лены во времянке, а на другой карандашом написано: «Ты все-таки не узнал меня, Осипов. Это к лучшему. Прощай. Дай бог, если когда-нибудь ты будешь счастлив. Лена-Галя». — «Да-а, — протянул Силин, разглядывая портрет. — Вот так история… Какая умница, а?» Осипов засмеялся. «Дура она, а не умница. Детский сад какой-то. Я ее сразу узнал, мне просто было интересно, как она будет дальше выкручиваться». — «Да ты циник, Осипов!» — удивленно вскрикнул Силин, и проходившая мимо пара оглянулась на них. «Да нет, Силин, просто художника не обманешь. А она хоть и фея, но необученная. Но, честно говоря, жить не хочется». — «Встряхнись, все будет в порядке, — сказал Силин. — Иван! Прошлого нет! Дисциплина!» — «А-а», — отмахнулся Осипов. Силин остановился и пропустил друга вперед.
«Крыша», — сказал он. Осипов удивленно оглянулся.
«Открытое окно», — нехотя ответил он.
«Красивая женщина».
«Оливки».
«Сухое красное вино».
«Онеггер».
«Карамзин».
«Обнаженное колено».
«Колено обнаженное».
«Обручальное кольцо».
«Кольцо обручальное».
«Отрицание, откровение».
«Конечно, конечно».
«Оргазм».
«Орхидеи».
«Камин».
«Камелии».
«Обида»
«Компенсация».
«О горе!» — сквозь зубы процедил Осипов.
«Кому?» — злорадно спросил Силин.
Они вышли на залитую солнцем Дворцовую площадь, и, как всегда после этого диалога, настроение у обоих заметно улучшилось.
«Да! Мне сегодня приснились странные стихи, — сказал Силин, прикуривая сигарету. Они стояли на набережной, облокотясь на парапет, и курили. — Очень странные». — «Ну?» — «Сейчас, сейчас… Обувь новая… Нет, нет… Вот:
Рыба новая,
обувь мужества,
продовольственный зоопарк.
Состоялось твое замужество.
Как мечтал этот ворон Карк…»
«Нуть?» — спросил Осипов. «Ага. Нравятся?» — «Нравятся…» Помолчали. Осипов спросил: «Наталья была у тебя только один раз?» Силин помялся и с трудом ответил: «Нет, три». Осипов недоуменно поднял брови. «Я поклялся никому не говорить, даже тебе, так что…» — «Естественно, — ответил Осипов. — А скажи, Силин… Ты бы хотел, чтобы она вернулась к тебе? Совсем?» — «Конечно», — ответил Силин. «А ты подумай. Ведь ее уход что-то в вас обоих нарушил». Силин вдруг испугался. «Да… Я теперь даже не знаю…» — «Вот то-то», — сказал Осипов и бросил окурок в Неву. «Ну а если Татьяна… Или девочка…» — начал Силин. «Не знаю… Вряд ли, — сказал Осипов. — Я пуст, как консервная банка». — «Ну что ты выдумываешь!» — «Черт! — перебил его Осипов и взглянул на часы. — Я же опаздываю! Меня Пухович съест». — «Ха, смотри: Костюхин с раскладушкой, — Силин показал рукой через дорогу. — И с Верой. Бедная девочка. Женька!» — «Здорово! — подошел, ухмыляясь, Костюхин. — Это Вера. Как жизнь?» — спросил он у Осипова. «Отлично, — ответил Осипов. — А у тебя?» — «Плохо», — поморщился Костюхин. «Ну вот! Я же сказал, что тороплюсь. Теперь придется выслушивать». «Да опять деться некуда. У Калугина больше нельзя». Вера стояла молча. И серьезно смотрела то на Осипова, то на Силина. «Силин, отдай им ключ на неделю, а? — вдруг предложил Осипов. — Соседи его знают, а ты поживи у меня. А то я от тоски повешусь. Невмоготу мне, честное слово». — «А что, пожалуйста! — Силин протянул ключи Женьке. — Валяйте. Белье в шкафу». — «Вот повезло… — не верил своему счастью Костюхин. — Ну, спасибо, братцы. Заходите в гости». — «Ладно, я побежал. До свидания, Вера! Привет, Женя! Силин, ключ где, знаешь, приду поздно, а может, и нет, так что эскизы тебе настряпаю завтра. Салют!» Осипов взмахнул портфелем и побежал по набережной к мосту Лейтенанта Шмидта.
Свидание она назначила почему-то на десять вечера. Для нее это было поздно, и Осипов даже сначала подумал, не ошиблись ли они там, в издательстве, куда она звонила утром. Она не опоздала, пришла вовремя и спокойно с ним поздоровалась, как будто и не было того странного, болезненного вечера. И попросила проводить домой. «Как ты живешь?» — спросила она. «Никак». — «А что такое?» — «Да все. Нет денег, работы. Книжки погорели. В Союз не приняли. Полный крах». — «Мне очень жаль». Осипов усмехнулся: «А у тебя?» — «Ги уезжает в Париж, — сказала она спокойно. У Осипова бешено заколотилось сердце, но зато впервые за время знакомства с ней, он быстро с этим справился. — Ги уезжает в Париж и просит продать ему одну твою работу». — «Какую?» — «Пьяницу со свечой». — «Это автопортрет». — «Я не знала, — засмеялась Татьяна и посмотрела на него с интересом. — Так ты ее не продашь?» — «Почему? — пожал плечами Осипов. — Я все продаю, лишь бы покупали». — «За сколько?» — «Боюсь, у него денег не хватит. Вернее, он их пожалеет». — «А все-таки?» — «Подожди, сейчас вспомню… — и, бормоча, начал что-то считать. — Все, посчитал. Одна тысяча сто семьдесят один рубль пятьдесят копеек». — «Так дорого?! — ахнула Татьяна. — Подожди… А к чему копейки?» — «А у меня твердый тариф, — с удовольствием ответил Осипов. — Квадратный метр любой моей работы маслом стоит семьсот восемьдесят один рубль». — «Ты с ума сошел, — с уважением сказала Татьяна. — Но почему именно семьсот восемьдесят один?» — «Это давняя история. Однажды я зашел в магазин тканей и спросил, сколько стоит метр самого дорогого материала. Оказалось, семьдесят один рубль. Тогда я был уверен, что я самый гениальный художник в Союзе, и решил, что метр моей работы вполне может стоить в одиннадцать раз дороже. А вот почему именно в одиннадцать, уже не помню». — «Интересно, — засмеялась Татьяна, — и ты по сей день продолжаешь считать себя гением?» — «Сейчас меня это не волнует. Я хочу только одного — как можно лучше писать». — «А тариф оставил прежний?» — «Да. Я к нему привык». — «Но ты же сейчас без денег». — «Ну и что? Есть побочный заработок — книги, плакаты, реклама и прочее».
Они подошли к шумному перекрестку и остановились у светофора. Осипов случайно посмотрел на другую сторону улицы и вздрогнул. Ему показалось, что там с каким-то парнем шла Лена. «А правда, что ты утопил в канале пятнадцать картин?» — «Неправда, — усмехнулся он и понял, что ошибся. Он увидел, как эта пара перебегала улицу под самым носом у машин. — Только пять». — «И не жалко?» — «Жалко. Дурак был, вот и утопил. Работать не умел».
И вдруг что-то заставило его очень резко повернуться в сторону перекрестка. Он истошно закричал и больно вцепился в Татьяну. Как будто в замедленной съемке бежавшую пару с огромной силой ударил легковой «ЗиС», откинул обоих на пять-шесть метров, безуспешно заскрежетал тормозами и снова настиг их, беспорядочно катящихся по асфальту. Все это было так близко, что Осипов ясно увидел, как голова девушки, точно бильярдный шар, хлопнулась об асфальт. Машина встала боком, два тела лежали вразброс, неподвижно. Осипова трясло, он что-то бормотал и рвался к машине, ни на секунду не спуская обезумевших глаз с этой пары. «Не надо! Не надо! Не ходи туда!» — кричала Татьяна, оттаскивая его в сторону. Осипов грубо толкнул ее и побежал туда, к машине. Он был вторым после шофера. И видел СМЕРТЬ. И, как загипнотизированный, не мог оторвать от НЕЕ глаз. Потом его оттолкнули, обматерив, а трупы куда-то унесли. Он не замечал ни Татьяны, которая успокаивала его, как ребенка, ни людей вокруг, ничего. Потрясенный жутким свиданием с неизбежностью, он не видел, какими глазами смотрела на него Татьяна — жадными, открытыми, что-то открывшими в нем, подчинившимися, преданными и что-то требующими от него сейчас же, здесь же, немедленно.
Он не мог объяснить самому себе, что же все-таки его потрясло до такой степени. Смерть он видел и раньше — на его глазах умирал отец. Правда, он умирал медленно, все знали, что он обречен. Нет, здесь, скорее все было в само`м моменте: бежали по улице два счастливых человека, произошло непредвиденное, но — увы! — всегда возможное, и вот их нет. Нет прошлого, нет будущего, а только химическое настоящее — два трупа. А десять секунд назад? А пять? Две? Сотая доля секунды? Удар. Второй. И два мира исчезли. Сгинули. Куда, интересно, они торопились?
«Я… тебя… люблю».
Она сидит напротив и объясняется в любви. Интересно, почему же он испытывал такой ужас и такое наслаждение от близости смерти?
«Я… люблю… тебя».
А может быть в смерти на самом деле есть что-то мистическое? Ду´хи? Бесы? Ангелы? А у человека — стремление умереть и там разгадать и эту тайну?
«Я… правда… тебя… люблю». Но это же смешно. Разгадка необратима. Разгадка для себя, исчезнувшего в эти же самые доли секунды!
«Люблю…»
А как же он? А как же его мысль, душа? Его мир? Его пустота, одиночество, боль, вдохновение?
«Тебя…»
Да! Еще вот отчего! Это могла быть ЛЕНА! А впрочем, это и была чья-то Лена. Его же, наверное… ТОГО.
«Тебя…»
Женщины удивительные. Не принимают смерти. Им надо рожать мужчин. А те уж пусть поступают, как им нравится. Хотят умереть — их дело. Не хотят — тоже.
«Люблю…»
Что она говорит? О господи, как все это безнадежно просто. Вот что его бесило в ней. Вот что мучительно к ней притягивало. Женщина, признающая только победителя. Женщина, которая всегда простит мужчине убийство соперника.
«Я…»
«Подожди… — Осипов отнял руки от лица и спросил: — У тебя есть чего-нибудь выпить?»
«Тебя…» Она плавно кивнула головой и так же плавно подошла к буфету, не отрывая глаз от Осипова.
«Люблю». Сняла с полки и поставила на стол бутылку французского коньяка.
«Хочешь, я немного расскажу о себе? — Осипов выпил очередную рюмку и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Родился я совсем недавно. Года четыре назад. Рождался лет семь или восемь, долго и мучительно. Самое безмятежное время протекало в утробе уютного провинциального Ярославля и продолжалось семнадцать лет. Я был веселый и жизнерадостный зародыш: ходил на рыбалку, охоту, ловил птиц и до посинения купался в Волге. Потом кто-то подсунул мне Грина, Киплинга, Бальзака, Уайльда и прочих… Где-то подсмотрел альбом импрессионистов, и тут началось! Роды! Это уже было в Ленинграде. Семь лет выкарабкивался. И каждый второй лез в акушеры. Как я их ненавидел! Им, правда, тоже досталось, и это единственное, что меня утешает».
«Я тебя люблю…»
«Ну так вот… Мм… Наконец родился и заорал во всю глотку. Наполучал затрещин. Ну, думаю, надо учиться говорить. Научился. Так не верят — зубов, говорят, нет! Да и ходить сам не умеешь. Вот недавно зашагал».
Осипов закурил и некоторое время, сощурившись, смотрел прямо перед собой. «Есть еще впереди очень трудный барьер, я его чувствую, знаю, он где-то рядом. Преодолею — побегу. Нет — так и буду ползать».
«Я… люблю… тебя», — тихо сказала Татьяна, и Осипов увидел в ее глазах печаль и правду. Он смущенно пожал плечами и долго и спокойно смотрел ей в глаза. «Я пойду, Таня, — сказал он наконец. — Мне надо идти». И когда он попрощался с ней, то в ответ услышал все то же печальное и настойчивое: «Я… тебя… люблю».
И опять все с начала: вокзал, электричка, Песочная… Здесь он заколебался — хотел было выйти, но передумал. И все-таки бросился к двери, когда услышал ее шипение, даже раздвинул ее, чтобы выскочить на платформу, но, увидев свою станцию и вспомнив, что электричка последняя, отпустил дверь и остался в вагоне. Сел в угол, сунул в зубы сигарету и уставился в окно. А там дождь, черные дома, сады, все та же белесая ночь, и от всего от этого щемящее беспокойство и нетерпеливое ожидание. Что-то будет?
Но ничего не было. И никого. Моросящий дождь, одинокая, мокрая дача с закрытыми ставнями… А на дверях времянки замок. В дом стучать поздно. Прохладно, сыро, одиноко. Бессмысленно… Пошел по траве, чтобы не увязнуть в грязи, и тут же промочил ноги. Обошел дом, потрогал замок сарайчика… Нашел в дровах какую-то железяку и, легко свернув скобу, вошел внутрь. Пахло еще той Леной, другой, первой.
Осипов снял туфли, забрался с ногами на постель и закурил, оглядывая маленькую комнатушку — хрупкую, чистую, так похожую на свою хозяйку. И вдруг на окне увидел бутылку киндзмараули! Обрадовался, открыл и стал пить из горла.
Его, задремавшего, разбудили голоса во дворе. Осипов приоткрыл дверь — у крыльца стояли Лена и высокий парень в спортивном костюме с чем-то белым в руках. «Ты завтра придешь?» — спросил он застенчиво. И Осипов увидел, как он перекинул через плечо два махровых полотенца. «Не знаю… Думаю, что нет, — встряхнула головой Лена, улыбаясь. — Видишь, волосы опять мокрые. Я пойду, а то простужусь. До свидания». — «А послезавтра? Вода будет теплее». — «Н-не знаю. Может быть. Мне так понравилось! — И, смеясь, помахала ему рукой: — Спокойной ночи!» И исчезла. Парень повернулся и, изредка оглядываясь назад, пошел в сторону залива.
«Кретин. Дурак. Что еще? Идиот! И-ди-от!!!» Он взял бутылку и сделал насколько глотков. Потом стал быстро надевать туфли. Скорей уйти. Скорей домой. Скорей к Силину. Ай да девочка! Ах, какая молодчина! Учись, учись, Осипов, у девочки. Учись у жизни. Радуйся боли. Радуйся одиночеству. Откажись от себя. И будь счастлив тем, что ты лишь призрак, тень, мир замкнутый, способный войти в контакт лишь с красками, другом и смертью. Только бы уйти незамеченным! Осипов оглянулся в последний раз, взял бутылку, посмотрел на свет и отпил глоток. Вынул из кармана портрет Лены с ее запиской, накрыл ею бутылку и вышел во двор. Дошел до кромки леса и… «Осипов!» Он остановился как вкопанный. Не успел. Повернулся к ней и ждал, когда она подойдет. Он уже был на тропинке, и ему не хватило каких-нибудь двух-трех секунд, чтобы свернуть в лес. Она шла, завернувшись в платок, прямо по лужам. «Ты уходишь?» — тихо спросила она, подойдя совсем близко. «Сейчас уже не знаю», — с легкой усмешкой ответил он. И внимательно в нее вгляделся. Красивая, спокойная, сытая женщина с огромными глазами, в которых замешано черт знает что. Вот такой он попробует ее написать.
«Ты выпил вино?» — «Не все». — «И оставил немного мне?» — «Да. Ровно половину». — «Хорошо». Прекрасное, виноватое лицо. Черные волосы. И мелкие капли на ресницах.
«Я опять знала, что ты придешь». — «И поэтому ты пошла с ним купаться?» Она не знала, что ответить. «Ты его видел?» — «Да». — «Я выйду за него замуж». Осипов первый раз за весь вечер вспомнил Татьяну и засмеялся. «Вот так, сразу?» — «Он меня любит». Удивительно! Они все одинаковы. «Так, значит, это про тебя сегодня Силину приснились пророческие стихи: „Рыба новая, обувь мужества, продовольственный зоопарк. Состоялось твое замужество! Как мечтал этот ворон Карк…“!» — «Нуть?.. — спросила Лена. «Нуть, — ответил Осипов. «Я сломалась…» — сказала Лена трагическим голосом. «Да что ты говоришь? Так быстро? Всего за неделю? Сыграв скверно две трагикомические роли? А как же ты будешь жить дальше?» У нее из глаз брызнули настоящие слезы. «Так нельзя, Осипов, я боюсь…» — «Чего ты боишься? Правды? Знаешь, что с тобой будет через десять лет? Ты будешь толстая, самодовольная баба и будешь ревновать своего мужа к каждой юбке. И будешь кормить его, как свинью, чтобы он тоже был таким же толстым!» Она, открыв рот, смотрела на него как на сумасшедшего. И вдруг вместо нее он увидел прекрасное лицо Татьяны, говорившей ему три слова: «Я… тебя… люблю…» И в мозгу его вспыхнуло нечто, подобное сиянию, точно какой-то взрыв, открывающий ему истину! Он продолжал смотреть на Лену в роли Татьяны либо наоборот, и такой восторг наполнил его душу, что он вскрикнул: «Леночка! Ты и вправду фея!» И побежал, не оглядываясь, в лес.
С него было достаточно на сегодняшний день. Вполне. Сыт по горло. Конец. Все с начала: крах в издательстве, СМЕРТЬ, фантастическая Татьяна, повторявшая, как зеркало, «все его чувства»! И наконец, Лена-фея, оказавшаяся тривиальной провинциальной девочкой с очень прагматическими мозгами! Он шел не разбирая дороги, по лужам, грязи, бормоча проклятия и восторженные вопли и с дьявольским смехом выкрикивал силинские стихи, казавшиеся ему самым последним, абсолютно избыточным выражением его сиюминутного состояния: «Рыба новая!.. Обувь мужества!!.. Продовольственный… зоопарк!.. Состоялось… твое… замужество… — И уже в истерике, полным голосом, подняв голову кверху: — Как!.. Мечтал!.. Этот!.. Ворон!.. Карк!!! — И через два-три шага отчаянно, с наслаждением, еще раз: — КАРК!!!»
И точно получил пощечину — вскинув голову, наткнулся на двух нагло хохочущих парней-рабочих, тех самых, которые будили его в электричке. «Ну дает, ну дает», — всхлипывал один. «Хорош, — хохотал второй. — Опять наклюкался! Чего это ты раскаркался?» — «Баба, небось, выгнала! — заливался первый. — Тут закаркаешь!» Парни были веселые, жизнерадостные.
«Ребята, — сказал Осипов. — Я просто иду по лесу и громко читаю стихи… Между прочим, Маяковского». — «Чего?.. — заревел один. — Ты нам Маяковского не марай!» Осипов умел драться. Но в этот раз он сделал непростительную ошибку для воина — не оценил глупости противника и решил закончить начинающийся скандал миром, что было воспринято такой же непростительной слабостью. «Ребята, — сказал он, — давайте разойдемся друзьями…» И тут же на него с ревом набросился самый крепкий из них. Осипов успешно отразил его атаку, но, по всей вероятности, парни были хорошим натренированным тандемом: второй кинулся прямо в лужу, схватил Осипова за ноги и повалил его в грязь. А первый очень сильно ударил его ногой в живот. Потом его со страшными ругательствами били по лицу, по животу, по голове — руками, ногами… Его били остервенело, как классового врага, и после каждого удара в мозгу у Осипова мелькали картинки, вовсе не соответствующие этому моменту: Лена, вторая Лена-Галя, Татьяна, Силин и снова Татьяна, говорящая ему в такт ударам: «Я… тебя… люблю…» Он закрывался, захлебывался в луже, а его все били и били. Осипов хрипел и выплевывал с кровью два слова: «Нет!.. Хватит!! Ну хватит!!! Ну хватит же!!! Не-е-ет!!!»