Опубликовано в журнале Звезда, номер 12, 2020
Полина Барскова. Седьмая щелочь: тексты и судьбы блокадных поэтов. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2020
«Я могу говорить» — наверное, одна из самых известных фраз в отечественном кинематографе. «Я могу говорить» — этим возгласом, через сопротивление и страх, открывается фильм Андрея Тарковского «Зеркало».
«Я могу говорить». Это объединяющий мотив и цель книг Полины Барсковой о блокаде Ленинграда, которые она пишет и составляет из текстов блокадников и/или исследователей. Интересно, хватит ли пальцев рук перечислить, сколько сборников о блокаде вышло за последнее время благодаря Барсковой, ее стараниям и ее потребности в проговаривании опыта блокадного человека? Сколько уже разговоров инициировано, сколько мыслей передумано, но сколько еще не прочитано! Сколько еще не сказано… Ведь нельзя заявить, особенно живя в Петербурге, что о блокаде Ленинграда забывают. Книги о ней продолжают регулярно выходить, плакаты по городу ежегодно появляются на рекламных щитах, еще не все свидетели умерли. Несмотря на это фоновое знание, блокада так и остается немногословной; и есть ощущение, что этот важный пласт отечественной истории не просто «забывается», а исподволь отодвигается, прячется, скрывается.
Кажется, проблема не во времени и не в равнодушии новых поколений. Что в предисловии к сборнику «Блокадные нарративы» («Новое литературное обозрение», 2017), что во вступлении к «Седьмой щелочи» — Барскова рассказывает о документальном фильме Джессики Гортер «900 дней» (он посвящен скорее молчанию о блокаде). Старшее поколение не рассказывает детям о пережитом опыте: «Когда в гости к старикам приходит их сын и завязывается общая беседа, выясняется, что он вообще не знает о блокадном опыте матери, не знает, что она была в блокаде. Речь об этом в семье никогда не шла».
И Барскова, с одной стороны, пытается прервать молчание, а с другой — в каждой новой книге или статье делать это по-новому, продолжая, однако, уважительно относиться к этому безмолвию. У нее нет задачи расковырять рану, содрать с нее кожицу. Подуть на ранку — да. Возможно, приложить подорожник. Сказать: «Я вас слышу». И через какое-то время, после сомнений, страхов и боли (как у Тарковского в фильме) получить ответ: «Я могу говорить».
Так что же, книга «Седьмая щелочь» — просто еще одна рефлексия о блокадном опыте? И да и нет. Эта книга о языке блокадного человека, о его способе фиксировать страшную реальность. Как менялся язык, как описывался город, какие слова подбирались. Такую работу интересно проводить и по дневниковым записям, что уже несколько лет делает, например, центр эго-документов «Прожито». Полина Барскова упоминает некоторые, особенно детские и подростковые, дневники, но в «Седьмой щелочи» ее фокус внимания направлен на блокадных поэтов.
Они, чьим текстам и судьбам посвящена «Седьмая щелочь», были представлены в книге Барсковой «Живые картины» (СПб., 2014). Как отмечает один из рецензентов «Живых картин» Варвара Бабицкая: «Остается только изучать язык блокады („Исчезающие, как жир и сахар в ноябре, склонения спряжений <…>. Знаки препинания умерли в блокадных дневниках первыми“) по сообщениям сгинувших лескоров, которые у Барсковой перечислены скороговоркой где-то сбоку, потому что большинство их имен нам ничего уже не говорит: „Максимов — Зальцман — Гор — Вольтман — Спасская — Крандиевская — Толстая — Гнедич“». Если в «Живых картинах» эти поэты были «перечислены скороговоркой», то в «Седьмой щелочи» «говорят» именно они. Поэтому новая книга представляется продолжением «Живых картин» (хочется даже видеть их в будущем под одной обложкой), но стилистически, нарративно, поэтически — это два абсолютно разных разговора о блокаде и поэзии.
«Живые картины» были книгой прозы, «прозой поэта», конструированием собственного языка, на котором можно описывать не блокадный опыт, а замалчивание о нем. «Седьмая щелочь» более академична, конкретна, это исследование поэтики, текстологии блокады. Взгляд другого в другом, тогда как «Живые картины» — взгляд другого в себе.
И все же именно эти две книги, совершенно разные по звучанию, имеют одно мощное художественное воздействие, и их лучше читать обе, последовательно (в любом порядке). Полина Барскова показывает и, скорее всего, продолжит показывать, сколь многое все еще скрыто в складках времени, памяти и языка.