Окончание
Опубликовано в журнале Звезда, номер 12, 2020
ЖЕНЩИНЫ
«Петров, — сказал Чебыкин, — я познакомлю тебя с женщиной», и познакомил Петрова с женщиной. А поскольку все женщины без исключения Петрова умиляли, то Петров женился. Хотя от себя не скрывал, что женщина могла быть и получше. Особенно не нравилось Петрову имя, и он хотел ее переименовать, но стеснялся. Длилась совместная жизнь недолго. Сначала даже было веселее, чем прежде, потом стало почему-то хуже, а потом жена сказала, что съездит на неделю к матери в Старицу, и не возвратилась. За вещами заехал ее неразговорчивый брат, который смотрел на Петрова с большим любопытством, но ничего не сказал.
Когда брат сложил чемоданы и уехал, Петров задумчиво сел в кухне на табуретку, у него был неприятный осадок на душе, как будто он у себя в лаборатории задачку решить не смог, — женитьба и развод вещи серьезные, про такие дела штамп в паспорт ставят. Размышляя о причинах случившегося, Петров решил, что отсутствие любви причиной расставания быть не может, потому что любовь — понятие невнятное, зыбкое, толкуют его самым причудливым образом и описывают по-разному, хотя причина расставания всегда бывает очевидной. Но жена ни на что не жаловалась. Петров один раз спросил жену, всем ли она довольна, и получил безоговорочно положительный ответ. Поэтому Петров терялся в догадках, на душе у него было нехорошо. Он выглянул в окно, во дворе черная кошка играла мертвой мышкой. Петров тяжело вздохнул, отошел от окна, выпил воды и, решив, что ему нужно отвлечься, подумав о приятном, снова сел на кухонную табуретку. Но ничего приятного в голову не приходило, потому что мысли строптивы, менять направление не любят и справиться с ними можно только непредусмотренным действием. Петров надел куртку и направился в располагавшееся поблизости кафе. Своей улицы Петров, направляясь в кафе, не заметил — он жил на ней всегда, поэтому никакой перемены в настроении у него по дороге не случилось. В пустом кафе громыхала музыка. Петров попросил кофе и рюмку коньяку. Ни кофе, ни коньяка ему не хотелось, но нужно было, соблюдая приличия, что-то заказать. Что делать дальше, Петров не знал и пребывал в нерешительности. Тем не менее после коньяка ему полегчало: сосредоточенность на удручающем эпизоде личной жизни медленно слабела, преображаясь в дремотную прострацию. «Больше не женюсь, ни за что не женюсь, так Чебыкину и скажу, пусть знает…» — вяло пережевывал в уме жвачку Петров. В этот миг музыка смолкла, наступила оглушительная тишина. Во внезапной тишине дремота вдруг исчезла, сознание Петрова исполнилось необыкновенной строгой ясности, он понял все то, чего прежде не понимал или понимал не вполне. Конечно, с той оговоркой, что, если бы кто-нибудь его спросил о содержании случившейся с ним эпифании, Петров ничего бы не смог ответить, поскольку из-за своей компактности она была невыразима в словах и при этом совершенно ощутима и внятна. Выпрямившийся Петров — он даже спину выпрямил и подбородок вздернул, — имевший большой опыт решения трудных задачек в лаборатории, закрыл глаза, положил руки на столик, уповая на то, что прозрение не замедлит себя расшифровать подробнее, явившись не как общее душевное и умственное состояние, а в словесном или визуальном облике. В том, что это случится, он не сомневался. Ждать пришлось недолго: ему крупным планом предстала недавняя резвящаяся кошка, подкидывающая в воздух и перебрасывающая с места на место мертвую мышку. И тогда Петров перевел визуальную метафору в доступную форму слов: «Она другая… Я другой… Другой — это очень серьезно. Поэтому задаваться вопросом, кто потерпевший, смысла нет. Это как видовые различия… Жизнь все равно такая, какая есть, и такой будет». Кошка высоко подпрыгнула, мышиное тельце улетело в кусты, видéние исчезло. На этом Петров бесхитростную интерпретацию визуального образа завершил, попросив еще одну чашечку кофе и пирожное «эклер»: к нему вернулось душевное равновесие — так всегда бывает, когда приходишь к окончательному выводу, каков бы он ни был. Кофе с пирожным сразу принесли. Петров подумал, что, посетив кафе, он поступил правильно. Неожиданно Петров заметил сидящую за соседним столиком женщину и, естественно, сразу отвернулся, чтобы не утратить обретенного спокойствия. Еще недавно Петров был нормальным мужчиной, женщины представлялись ему сплоченным сообществом, не поддающимся истолкованию в терминах здравомыслия. Составляющие этого общества — в определенном возрастном пределе — ему нравились без исключений, и это притом, что Петров их, как китайцев, не очень хорошо различал. Конечно, вызываемые отдельными фигурами ощущения слегка рознились интенсивностью, но характер испытываемой им приязни всегда был совершенно одинаковым. Обнаружив за соседним столиком женщину, Петров осознал, что такое простодушие пагубно, мир исполнен неведомым, оно может оказаться рядом и тогда есть чего опасаться. Он наскоро допил кофе… Было жаль оставлять недоеденным эклер, поэтому Петров судорожно набил рот пирожным и стал искать на столике салфетки, чтобы утереть губы. Но салфеток не обнаружил. Новоявленная соседка взяла у себя на столике стаканчик с салфетками и протянула его Петрову. Петров закрыл глаза, на ощупь взял салфетку, вытер рот, бросил салфетку на поднос и в каком-то гипнотическом трансе неожиданно для самого себя сделал шаг к столику, за которым сидела женщина, отодвинул стул и, не спрашивая разрешения, сел напротив.
«От меня жена ушла», — сказал Петров. «Поважнее дела бывают», — равнодушно сказала женщина. Петров задумался. Женщина ела салат. «Так вы считаете, обойдется?» — спросил Петров. «Еще как обойдется, прекрасно обойдется», — сказала женщина, доела салат и сделала знак официанту, чтобы принес счет.
«Интересная женщина», — подумал Петров и вышел из кафе. На улице потеплело. Петров решил не торопиться: по дороге обратно он с удовольствием разглядывал знакомые мелочи вроде осыпавшейся со стены дома штукатурки и вывалившегося из арки кирпича. «Вот как просто мы жили, так и буду жить дальше… — думал Петров. — А что, разве нельзя жить просто? Это даже хорошо — жить просто… Это просто отлично. Как я хорошо сделал, что в кафе сходил…» По дороге к дому располагался небольшой магазинчик, в котором Петров намеревался запастись продуктами. Магазин был закрыт на перерыв, но стоящая около него женщина сказала: «Через несколько минут откроют». Петров хотел что-то спросить, но не успел, потому что сначала взглянул на женщину. А после того как он это сделал, с ним случилось непредвиденное апофатическое переживание, отменяющее любые речи и определения. Поэтому Петров ничего спросить не смог и даже никакого образа стоявшей рядом женщины у него в уме не сложилось: ни того, что она миловидна, моложава, светловолоса, стройна — характеристики, на которые обычно обращают внимание, когда описывают женский облик, поскольку эти слова, будучи правдивыми или ложными, никакого отношения к этой женщине не имели. Для того чтобы скрыть замешательство, Петров посмотрел на наручные часы, а потом снова посмотрел на женщину и опять ничего особенного в ней не увидел, никаких привлекающих внимание отличительных черт у нее не было. При этом незаметность внешних характеристик возмещалась ощущением необыкновенной жизненной силы, которая сопутствовала незнакомке, она была исполнена насыщенной и ровной энергии, внушающей окружающим почтительную заинтересованность и одновременно удерживающей любого человека на расстоянии. Петров неуверенно взглянул женщине в глаза и встретился с обнявшим его спокойным бездонным пониманием, а не привычной трезвой оценкой разнообразных возможностей мужской особи. Петров растерялся, отвел глаза: он почувствовал, что утрачивает ориентацию в пространстве. Встречаться с женщиной глазами второй раз он не решился. После одного такого взгляда вообще больше смотреть не следовало — случившийся взгляд нужно было поскорее унести с собой, вспоминая и прибегая к его помощи всякий небезопасный миг в течение всей оставшейся жизни. Дверь магазина отворилась, но Петров забыл, чтó он собирался купить и как это делается. Женщины рядом уже не было. Петров постоял несколько минут и, ничего не видя, почти на ощупь, пошел в сторону дома. Сколько времени заняла дорога, Петров не знал, потому что старался понять, как она узнала про задачку и про то, что он хочет стать начальником отдела. Но главное — кто рассказал ей ту историю, когда он убежал от мамы и его два дня искали, а потом у отчима был инфаркт. И еще, что он любит северные моря с их низким небом, по которому плывут, отражаясь в воде, пухлые белые облака, и что ему нравится даже запах гниющих водорослей.
Когда Петров подошел к дому, на крыльце сидела черная кошка. Петров осторожно обошел ее и поднялся к себе на второй этаж.
Спустя полчаса в дверь позвонили. Петров подошел к двери и услышал знакомый женский голос: «Петров, нам нужно поговорить». — «Нет, — сказал Петров. — Я простудился. И вообще, — внезапно выкрикнул он, — я больше не живу простой жизнью». Петров плотно закрыл внутреннюю дверь, лег на диван и с головой накрылся пледом — его лихорадило.
В ЭЛЕКТРИЧКЕ
Как-то летом в Пантюхине Петров купался в реке, ловил в ней окуней и радовался. Но однажды, поднимая у дома свалившуюся изгородь, он услышал из ближнего леса кукушку, а та возьми и прокричи ему свое безразличное «ку-ку» четыре раза. Петрову вдруг стало тоскливо, и он подумал: «Все ездят кто куда, а я сижу как дурак в Пантюхине». Петров бросил изгородь на землю, как та лежала прежде, и поехал в город. По дороге в электричке Петров думал о своей жизни, а напротив сидела молодая женщина. Женщины нравились Петрову все без исключения — они его умиляли. Поэтому Петров посмотрел на женщину, подумал и сказал: «Здравствуйте». Женщина посмотрела на Петрова и отсела подальше. Петрову сделалось обидно, он снова стал смотреть в окно и думать о незадавшейся жизни. Поскольку дорога была долгой, Петрову доставало времени передумать жизнь с того мига, как в нем родилась память, и до пророчества безответственной кукушки. Волнообразное движение электрички с вытверженным набором скоростей и торможений регулировало композицию воспоминаний: не меняя событийного смысла, оно распределяло воспоминания от станции до станции, наподобие глав. Это было удобно. Но как ни силился Петров воспроизвести что-нибудь из раннего детства, всплывала серая мгла. И первое припозднившееся воспоминание состояло из дрожащего у дверной притолоки голубого воздуха и свисающей с потолка паутинки, которую мерно раскачивало дуновение из окна. От нее не отрывал взгляда болеющий воспалением легких семилетний Петров. Колебание паутинки, заполняя поле зрения, завораживало Петрова. Ее трепетанием у притолоки и однообразным шуршанием в ухе материнской шелковой юбки исчерпывалась его связь с миром. Паутинка раскачивалась в пустоте, потом вдруг ее амплитуда резко сократилась, паутинка замерла — Петров заснул, а когда проснулся, все было другое и, показывая время, тикали часы.
Постояв минуту, электричка зашипела и поехала, а Петрову явились покачивающиеся зеленые бутылки на мраморной столешнице под тентом приморского кафе, на вывеске которого красовалась проведенная голубой масляной краской извилистая линия. Над линией той же краской было размашисто написано: «Волна». Под тент вплыл мужик в рубашке с расстегнутым воротом. Мужик размахивал руками, приговаривая: «Mon plаisir волна». Все чему-то радостно засмеялись, и за знание иностранного языка отчим дал мужику на пиво.
Петров рассердился: он приготовился к решающей схватке с прошлым, а в голову лезла всякая ерунда — ведь яснее ясного, что никакой ценности у таких воспоминаний быть не могло. «Пресс времени, — размыслил Петров, — сплющивает большие истории в краткие эпизоды, из-за этого они обретают фантасмагорический характер. Что было на самом деле, потом не узнать… Кто теперь скажет, отчего запомнилась какая-то „Mon plaisir волна“? Стараешься вспомнить, а всплывают две или одна яркие картинки. И нет никакой длительности и хронологической последовательности — просто этакий звук „бамс!“, как у сложившейся гармошки. Поэтому, чтобы разобраться, нужно растягивать мехи гармоники, но, когда их растягиваешь, выходит совсем другая музыка».
От умственного напряжения Петров вспотел и, решив отвлечься, посмотрел в окно, но ничего за стеклом не успел увидеть, потому что вошедший в вагон разносчик закричал, что у него лучшее на свете мороженое и носки. Носками Петров пренебрег, зато сразу купил эскимо. Нежный и сладкий вкус мороженого примирил Петрова с действительностью. «Одно слово, бланманже», — подумал, облизывая эскимо, Петров. Услышав про «бланманже», сидевший сбоку старик приподнял круглые очки и внимательно взглянул на Петрова, потому что Петров, как это случается с одинокими людьми, не заметил, что произнес слово вслух. Не исключено, однако, и другое: старик был не прост и обладал способностью угадывать мысли. «Кухарка моей бабушки замечательно готовила бланманже, — сказал старик, мечтательно прикрыв веки и опустив руку с круглыми очками на колено, — во рту таяло, и аромат чудесный». Старик сидел молча, не открывая глаз. «Этому есть что вспомнить, — снова рассердился Петров, так и не разобравшийся, произнес ли он что-то или старик понимает без слов. — Ему, видите ли, посчастливилось есть бланманже, а мне — извольте довольствоваться воображением!»
Электричка зашипела и проползла мимо бабули с велосипедом и рюкзаком за плечами, которая вела велосипед по платформе навстречу поезду и уже хищно пригнулась к рулю, готовясь вскочить на велосипедное седло. «Ведьма!» — ахнул Петров. «А-а-ы-ы-ы…» — взвыла электричка, набирая ход и прижав Петрова к спинке деревянной скамьи, так что ноги у него поехали вперед, а голова назад, и вынужденно сомкнувший веки Петров внезапно увидел невдалеке невысокое голое дерево с сухими ветвями, сплетающимися в твердую сеть, наподобие корзинки. В отверстиях светилось небо. Его цвет зависел от величины отверстия между сучками: чем оно было меньше, тем гуще в нем синел воздух. Вокруг дерева взявшиеся за руки люди водили хоровод, распевая «В лесу родилась елочка…», хотя у деревца ничего общего с елкой не было, леса тоже вокруг никакого не было, а лежала плашмя безграничная водная гладь. Зрелище с единственным деревцем и хороводом вокруг него казалось сошедшим с обложки детской книжки-угадайки.
Петров был озадачен, он внимательно смотрел на участников загадочной сцены, чьи фигуры у него на глазах явственно увеличивались в размерах, и, к вящему изумлению, понял, что это его недавние знакомцы, которым по неведомым причинам выпала судьба раздвоиться. Роль ведущей в хороводе исполняла бабуля с велосипедом, с тем отличием, что сейчас при ней никакого велосипеда не было. Тощая бабка лихо притопывала обутыми в кеды ногами, самозабвенно вскидывая руки в объединяющем жесте и восклицая: «Оля, Вася… Беремся за руки!..»
Когда Петров услышал этот возглас, все встало на свои места и эпизод сделался совершенно очевиден: в памяти абсолютно достоверно возникло то, чего она никогда в себе не содержала. Иными словами, произошло событие, которое словарь обозначает словом «вспомнить» — хотя кое-кто утверждает, что это déjà vu, — и Петров вспомнил: конечно, это была она, Анна Петровна, Ведьма.
«Бывает же такое, сорок лет проходит, а нисколько человек не меняется, — удивился Петров. — Может быть, мы в разном времени живем?»
Но как только Петров собрался серьезно и основательно обдумать эту непростую тему, она превратилась в светлое облачко и куда-то улетела — монотонное движение электрички больше располагало к созерцанию жестов, чем к дедукции. К тому же в этот раз жаловаться на устройство памяти не приходилось: воспоминание исчерпывалось всего одним днем пребывания в детском саду, и капризная память вполне адекватно выложила для обозрения одну-единственную картинку, сложенную веером, который предстояло раскрыть.
Ближе других располагался детский сад для отсталых детей, куда, сославшись на странное пристрастие ребенка к уединению, семилетнего Петрова записали под Новый год. Именно эта тощая бабка втолкнула его в комнату с костлявой елкой и неполноценными сверстниками, которые были очень себе на уме. Мальчик в круглых очках, точно таких как у сидящего рядом в электричке старика, скосив глаза из-за очков в сторону бабки, сразу шепнул Петрову: «Ведьма». — «Нет, дети, — сказала Ведьма, — так дело не пойдет… — и вдруг заорала: — Кому сказано, что в лесу родилась елочка!..» Мальчик в очках тихо сказал: «Через десять минут сожрет два бутерброда и заснет. Тогда я тебе такое покажу!..»
Все время до прихода матери Петров с мальчиком в круглых очках, которые Петрову назойливо напоминали какие-то другие очки, провели под крышей старого дома. По чердаку гуляли сквозняки, вывеска со словом «Волна», приколоченная одним концом к стропилам, старалась привлечь к себе внимание и то и дело хлопала по ним другим концом. Валялись банки с засохшей краской, зеленые бутылки с одинаковыми цветными наклейками равно свидетельствовали о приятном времяпрепровождении и неизменности вкуса. К стене прислонилось задубевшее до состояния совершенной самостоятельности зимнее мужское пальто на толстой вате, деревянная бочка с землей из-под какого-то огромного растения наводила на мысли об экзотической флоре. Большой сундук с железными поковками по углам и откинутой крышкой приглашал отдохнуть: в сундуке лежали половик и шляпа. Стекло в слуховом окне было упразднено за ненадобностью, воздух насыщала тяжкая влага.
Петров молчал, у него не было слов, он онемел — ему предстала захватывающая дух настоящая жизнь. Петров принял решение залезть в сундук и накрыться шляпой, чтобы как следует подумать, потому что у него накопилось много серьезных проблем, решить которые можно было только в абсолютном уединении. Но мальчишка в круглых очках сказал, что время на исходе и пора идти в раздевалку.
Вечером Петрова лихорадило, в детский сад он больше не ходил и проболел до весны.
Паутинка раскачивалась в пустоте. Ее однообразно шевелило безмолвное дуновение из окна. Это был странный воздух без качеств, неспособный заполнить собой безмерное пространство, с которого свалилась сеть времени, походившая на плетеную корзинку. В отверстиях корзинки светилось небо, чей цвет зависел от величины отверстий: чем они было меньше, тем гуще в них синел состоявший из ничего воздух. Когда время внезапно снова уложило Петрова к себе в корзинку, он услышал оглушительное тиканье будильника, воздух обрел качества тяжести и влажности, и распространился запах куриного бульона. Петров долго не открывал глаза, потому что мысленно поднимался по чердачной лестнице с твердым намерением залезть в сундук и окончательно решить назревшие вопросы, от которых зависело состояние мира.
Спустя некоторое время Петров наконец открыл глаза: над ним стоял старик в круглых очках. «Ну, вот и хорошо, — сказал старик, взглянув из-за очков. — Теперь главное — питание… Куриный бульон, например. А вкусное любишь? Скажи маме, чтобы бланманже приготовила. Выздоравливай, дружок!»
Электричка зашипела: прибыв в пункт следования, она набрала в себя воздух, с шумом выпустила его и окаменела.
Вынесенный пассажирским потоком на платформу, Петров растерянно оглянулся, но ни одного знакомого лица не увидел. Мимо него шли погруженные в свои мысли чужие люди, и незаметно для самого себя, как это бывает с одинокими людьми, Петров произнес вслух: «Ну вот, у всех что-то необыкновенное, а у меня вечный детский сад… И ведь куда ни поеду, всюду одно и то же… Никакого смысла…» Петров тяжело вздохнул и направился в железнодорожную кассу за обратным билетом, ему хотелось успеть сегодня поднять изгородь.
ВОРОНА
Петров сидел в институтском буфете, ел котлеты и размышлял о том, отчего прежде котлеты были как котлеты, а теперь их есть невозможно… Дожевав котлету и придвинув кружку с компотом, Петров от неприятной мысли о котлетах планомерно перешел к химерическому рассуждению о необходимости прославиться, потому что, по всеобщему мнению, известность приносит много больших удобств и кормят тоже лучше. Но, выловив вилкой из кружки одну из двух тощих слив, Петров внезапно сообразил, что слава имеет свою оборотную сторону, потому что тогда кто угодно — просто все, кому в голову взбредет, — начнет звонить ему по телефону. Эта случайная догадка так испугала Петрова, что он забыл про оставшуюся сливу, отодвинул кружку и вышел на улицу, плотно затворив за собой тяжелую дверь института. В течение нескольких минут, стоя у киоска, Петров с неудовольствием избывал вкус обеда, прикидывая, не купить ли ему мороженого, чтобы заглушить противное ощущение во рту. Развернув фольгу и откусив кусочек эскимо, Петров под влиянием вкусовых рецепторов, радостно освеживших слизистую оболочку гортани, сразу почувствовал душевное облегчение. Неподалеку у дерева сидела ворона, поэтому повеселевший Петров положил остаток эскимо на лежащий у дерева сухой лист. Ворона посмотрела на Петрова. И Петров понял, что она его запомнила. Может быть, на всю свою долгую воронью жизнь… Петров умилился, но потом ему пришло в голову, что теперь ворона ежедневно будет сидеть у дерева и придется ей всякий раз покупать мороженое… Во рту у Петрова снова возник вкус котлеты. «Чебыкин в командировке, пойду-ка я домой», — подумал Петров и повернул за угол. Он жил неподалеку.
По дороге домой Петров сначала старался припомнить телепрограмму, потом возвратился к мыслям о выгодах и незадачах известности, а к выводу о том, что шоколадное эскимо на палочке самое вкусное, он пришел как раз у двери дома. Поднимаясь к себе на второй этаж, Петров почувствовал, что рюкзак, привезенный ему сотрудницей в подарок из туристической поездки, почему-то сделался тяжеловат. В прихожей он снял его с плеча, поставил на стул и тогда увидел сидящую на рюкзаке взъерошенную ворону. Они смотрели друг на друга. Петров сказал: «Тебе у меня не понравится». Ворона отвернулась и принялась чистить перья. Петров вздохнул и пошел в соседний магазин за сыром. Когда он через четверть часа вернулся домой и обошел квартиру, вороны нигде не было. Петров решил, что она улетела в форточку. «Ну ни минуты не сомневался, — пробормотал Петров. — Будь я начальником отдела, ждала бы здесь как миленькая».
Петров вскипятил чай, положил на тарелку предназначавшийся вороне сыр и взял телепрограмму.
На другой день Петров высидел на работе сколько положено, а выйдя на улицу, увидел у дерева ворону. Ворона смотрела на Петрова. «Nevermore», — буркнул Петров и, вздохнув, купил эскимо. Когда он вошел к себе в прихожую, ворона чистила перья на столике для шапок и перчаток.
С появлением вороны жизнь потекла по новому руслу. Если форточка была закрыта, ворона стучала клювом в стекло. В еде ворона была неприхотлива. Иногда Петров произносил обращенные к вороне монологи, и, несмотря на то что никогда не получал ответа, оба оставались общением довольны. Более того, Петров не сомневался, что безответность вороны куда благотворнее влияет на его нервную систему, чем, например, глупые ответы Чебыкина. По вечерам вороне нравилось сидеть на книжной полке и смотреть, как Петров читает или смотрит телевизор. Поглядывая на высокомерно нахохлившуюся под потолком на книжной полке птицу, Петров неторопливо пил кофе с молоком, и ему было неодиноко.
Эта бытовая метаморфоза так вдохновила Петрова, что в институте он легко решил задачку, с которой на него наседал Чебыкин, забыв сообщить Чебыкину о решении. Дома Петров с любопытством разглядывал поселившуюся на книжной полке ворону, и ему приходили в голову мысли, имеющие исходной точкой птицу, но так быстро от нее удаляющиеся в самых разнообразных направлениях, что иногда невозможно было вспомнить, как возникло то или иное плодотворное рассуждение. Например, Петров думал: «Какая она маленькая по сравнению с человеком» — и, соотнеся с вороной собственные размеры, испытывал при этом нечто вроде душевного удовлетворения. Раздумье о величинах последовательно приводило Петрова к мысли не только о своей физической весомости, но и о духовной значительности, и это тоже было приятно, хотя значительность неизбежно ставила вопрос о моральной ответственности. Но такая фундаментальная вещь, как моральная ответственность, не должна была дремать, она побуждала к действию, поэтому Петров пообещал самому себе, что больше не будет прикидывать, как ему стать начальником отдела, и составил, чтобы не забыть, список моральных долгов, обязательных для исполнения.
В первый же выходной день он поехал на кладбище, бесполезно вспоминая, когда он туда ездил в последний раз. Но так как Петров хорошо ориентировался на местности, могилу он искал недолго, хотя она была незаметной, как многие. Петров походил вокруг оградки, пошуршал башмаками в сухих листьях, думая ни о чем. Закуковала кукушка. Она прокуковала три раза и умолкла. Петрову понравилось, что на кладбище было пустынно и что деревья, с тех пор как он сюда приходил в последний раз, выросли высокие. Он вздохнул, прекрасно понимая, что его местонахождение никакого значения не имеет — она способна ему являться из ниоткуда и когда угодно. Петров постоял несколько минут, покачиваясь с носка на пятку, а потом пошел обратной дорогой к вонявшему бензином автобусу.
Ворона, когда Петров вернулся домой, пристально на него поглядела. «Успокойся, буду как все люди — отмечу», — сказал ей Петров и начал накрывать стол. Когда Петров полез в бельевой шкаф за скатертью, ему попалась старая, прошитая золотыми нитями, большая салфетка. Петров сразу вспомнил, как мальчишкой он рисовал бурю на море и заляпал эту салфетку краской. Она должна была вот-вот возвратиться с работы, и он в ужасе опустил салфетку в таз с водой… Слава богу, акварельная краска сошла… Он очень ее боялся. Она заставляла его сидеть за столом с выпрямленной спиной и говорить только правду.
Петров накрыл салфеткой стол и задумался о том, сколько лет этой салфетке, — выходило очень много. Он поставил на нее маленькую водки, выложил масло в масленку, отрезал ломтики сыра, аккуратно размещая их на сырной дощечке, расставил на салфетке нарезанные хлеб, помидор и огурец, а также кофейник с чашкой и блюдцем. Прежде чем усесться, Петров воздел руку и положил на книжную полку перед вороной итальянский сухарик, который ворона предпочитала всякой другой пище. Потом Петров сел за стол, вытянулся, словно проглотил оглоблю, и выпил рюмку водки.
Ворона удовлетворенно опустила голову и задремала.
После этого Петров сделал себе бутерброд с сыром, положил на него сверху кружок помидора и стебелек петрушки и сказал: «Ты, вороша, ко мне пришла, потому что мы с тобой похожи, мы на людей молча смотрим, а что мы там думаем — это наше дело. А она, вороша, была совсем другая». Петров съел бутерброд, помолчал и сказал: «Хорошо тебе, а мне вторую нужно пить, а то засмеют». И выпил вторую рюмку. После чего Петров убрал водку в холодильник, подошел к книжной полке и сказал вороне: «Это было бесполезно. Ну просто совершенно бесполезно — всегда на своем стояла… хуже Чебыкина».
Ворона смотрела на Петрова одним глазом и не шевелилась.
«Я так думаю, тебе эти, из нашего буфета, котлеты тоже не очень нравятся, — сказал Петров, — а у нее котлеты замечательно выходили. Поэтому она любила их делать. Человек любит делать то, что у него хорошо получается. Но все-таки главное, вороша, это взаимопонимание, а с этим все было непросто, прямо скажу тебе, катастрофа была… А с катастрофами обычно как? Если ее вовремя не ликвидируешь, это уже навсегда». Петров взял с книжной полки книгу, которая была у него перед глазами, — ею оказался англо-русский словарь — и направился к дивану: у него немного кружилась голова после пребывания на лесном кладбищенском воздухе.
На другой день Петров предложил сотруднице, подарившей ему рюкзачок, помочь в составлении графика и быстро его составил — он выспался, и у него было хорошее настроение.
«Ты, Петров, совсем очумел, главный вот-вот приезжает, а ты с мороженщицей, говорят, шашни разводишь», — сказал Чебыкин, ошеломленно глядя, как Петров перекладывает из тарелки котлету в полиэтиленовый пакет и прячет в рюкзачок.
Вскоре в благодарность за решение задачи Петрова отправили на неделю в Хельсинки. В Хельсинки оглушительно гремели пролетающие по рельсам трамваи, но жители все равно оставались невозмутимы. Петрову это понравилось.
Когда он вернулся домой, форточка была разбита, ворона исчезла. Петров два раза напрасно обошел вокруг дома.
«Ну, конечно, — бормотал утром невыспавшийся Петров, — вот если бы я был начальником отдела…» Больше Петров ворону не видел — около киоска с мороженым она тоже не появлялась.
Через несколько дней Петров вышел из института и по привычке встал в очередь за эскимо. Спустя минуту он опомнился, но тут ему пришли в голову глупые слова Чебыкина, и он посмотрел на мороженщицу. «Мороженщица себе и мороженщица», — вздохнул Петров — его тревожила мысль о том, как ему скоротать оставшиеся дни без вороны.