Фрагмент романа. Перевод Александра Кабисова
Опубликовано в журнале Звезда, номер 11, 2020
1
В четыре года я в первый раз сломал ногу. Мой старший брат, его друзья
постарше и их еще более старшие братья построили лыжный трамплин. Строили так: раздобыли лопату, насыпали кучу снега, потом притоптали со всех сторон. Первым разогнался самый лучший из нас и улетел дальше всех. Потом прыгнул второй из лучших и показал второй результат. Последним прыгал мой брат. После него — я.
Я встал в очень низкую стойку, потому что знал: так можно достичь наибольшей скорости разгона. Надо было сгруппироваться, чтобы сократить сопротивление воздуха, свистевшего над головой, как плохо рассчитанный хук зарвавшегося соперника-тяжеловеса. Я был одновременно боксером и прыгуном с трамплина. Чем выше скорость, тем дальше прыжок. Взаимосвязь очевидна. Я так низко опустил голову, что мог посмотреть назад между коленей. Смотреть на перевернутый мир между ног всегда было интереснее всего. Но в тот момент я не мог посвятить себя этому занятию. Я думал только о том, чтобы посмотреть вперед в нужный момент. В самый последний момент. Только чутьем, слухом и волосками на шее я анализировал приближение трамплина. И еще глазами, которые были на затылке. Я мог позволить себе посмотреть вперед и замедлиться только тогда, когда, раскрывшись, обратил бы воздух в свой ковер-самолет.
Но когда я поднял глаза, вдруг совершенно непредвиденно задумался. Это была лишь половина правды: что трамплин строили, насыпав кучу снега и утоптав ее, чтобы получилось элегантное возвышение. Вторая половина правды состояла в яме, находившейся рядом с трамплином. Нужно же было откуда-то брать снег, чтобы насыпать кучу. И сбоку от насыпанного разверзлось выкопанное. Непосредственно к трамплину примыкала его зияющая бездонная тень. Взгляд, который должен был увлечь меня с возвышающегося трамплина вдаль, сам оказался привлечен темной пропастью, ставшей ценой добытого снега.
Я постиг эти взаимосвязи за два дня до того, как мне исполнилось четыре года. Я был всемирно известным летающим лыжником, мчался к трамплину и, подняв глаза, приобрел вот какой опыт: если слишком много думать о трамплинообразной яме рядом с трамплином, невидимая рука схватит концы твоих лыж и потянет их к яме.
Потом я пришел в себя, плакал в снежной яме и смотрел на любопытных лыжников, глазевших на меня с края ямы. Наверно, их привлек мой крик. Некоторые лица были мне знакомы, иные я видел впервые. Даже Чо подкатил к яме и с интересом взглянул вниз. Он наблюдал, как на меня опускаются кристаллы искрящейся снежной пыли. Я же, наоборот, наблюдал Чо сквозь фейерверк снежной пыли, вырвавшейся из-под его лыж при резком торможении. Чо был лучшим лыжником, кроме тех, что в телевизоре, и самым старшим братом нашего прыгуна-рекордсмена.
— Проверьте, встать может? — сказал он младшему брату.
Чо был на пять лет старше брата, который был на шесть лет старше меня. Он уже учился ремеслу. Поэтому всем присутствующим было ясно, что он не может разговаривать со мной без посредника.
— Он уже пробовал, — дал ему ответ парламентер моей боли.
— И как? — спросил Чо, перед этим, однако, шмыгнув носом.
— Никак. Падает он.
Чо уехал без комментариев. То ли у него обеденный перерыв кончился, то ли он заметил мою разъяренную мать, шагавшую к нам по снегу. Из своей снежной могилы я следил за его элегантным коньковым ходом, которым он поехал, не успев еще продеть руки в петли палок. Говорили, что у него даже девчонка уже была. И мопед у него был с форсированным мотором.
Мама отнесла меня домой. Врач наложил гипс, а соседи и тетки надарили мне шоколадок: и «Марс», и «Натс», и «Милки-Вэй», да еще и «Баунти», и обычную «Милку». Лишенный подвижности из-за гипса и осыпанный сладостями, я набирал вес. Как боксер, который хочет перейти из наилегчайшего веса прямиком в тяжелый, не проведя ни одного боя в легком весе, не отправив в нокаут ни одного противника в полусреднем, я чрезвычайно дисциплинированно отожрался, минуя средний и полутяжелый веса, сразу до королевского.
Люди говорили: неудивительно, что он постоянно ломает себе кости, ведь он такой толстячок. «Постоянно», потому что я и следующие зимы проводил с ногой в гипсе. От пальцев до бедра в гипсе, покрытом автографами моих одноклассников, я скакал по жизни на одной ноге и совершил одно интересное открытие. Когда под гипсом чешется, почесаться невозможно. Но в какой-то момент перестает чесаться само по себе.
2
Восемь лет, четыре перелома ноги и тонну шоколада спустя я начал работать на летних каникулах заправщиком. Мне было всего двенадцать, но поскольку я был на голову выше, на двадцать килограммов тяжелее и на несколько оплеух смышленее сверстников, то красная роба компании «Шелл» была мне как раз.
Я заправлял соляркой тягачи молчаливых дальнобойщиков-«тегеранцев» и трактора кривоногих фермеров, заливал «стандарт» в «Форды-эскорты» лихачей-подмастерьев и в «Рено» гламурных парикмахерш, «супер» — в новенькие спортивные машинки поддатых рестораторских сынков, чьи папаши, покачиваясь на серых лимузинах «Мерседес», подкатывали к дизельной колонке.
По количеству ос и мух, расплющенных на лобовом стекле, я умел отличать лихачей от благоразумных водителей. Некоторые насекомые так присыхали, что одуреешь, отдраивая эти кляксы. Но настоящее мастерство заправщика проявлялось в вытирании стекол насухо. Оставишь разводы — вечный позор тебе. А если струйка воды убежит через резинку уплотнителя на кузовной лак — так можешь вообще сразу валить ко всем чертям.
«Тегеранцев» я узнавал по дополнительным бензобакам. В дороге они никогда не знали, успеют ли доехать до следующей работающей заправки. Чо сменил свой форсированный мопед на грузовую «Сканию» с движком в триста пятьдесят лошадей. Пока я заливал ему четыреста литров соляры в основной бак и восемьсот — в дополнительные, мой шеф, ковыляя, подходил к колонке и закуривал с Чо сигарету без фильтра прямо перед табличкой «Курение строго запрещено».
Шеф был самым небрежным курильщиком из всех, даже телевизионных. Он держал свою «Австрию-три» большим пальцем и мизинцем, потому что средние три пальца потерял на войне. «Оставил в Скандинавии», — говорил он и хихикал по-козьи, что хорошо сочеталось с его маленькой жилистой фигуркой и кривыми ногами. И с бритой головой, по которой он всегда проводил рукой, когда смеялся, может для того, чтобы почесать ладонь. Его клешня из большого пальца и мизинца была идеальным инструментом для открывания залипших крышек бензобаков. Когда я тщетно стискивал зубы, пытаясь отвернуть застрявшую крышку, и клиент тоже безрезультатно пачкал пальцы и рубашку, надо было звать шефа. Сама ковыляющая механика его стремительных шажков излучала неотразимый оптимизм. Этой крышке тоже не устоять перед его пальцами-клещами. Учитывая легкость, с которой шеф проделывал этот фокус, его характерная поза для отворачивания крышки — фигура, словно откачнувшаяся назад, — казалась чуть ли не манерной, однако объяснялась необходимостью держать сигарету в зубах как можно дальше от бензобака.
В перерывах между такими экстренными вызовами он по нескольку часов пропадал в своем доме рядом с заправкой. Он знал, что может положиться на меня. Уже на третий день каникул он доверил мне деньги. Я был всемирно известным заправщиком с мантрой на устах: «Масло, вода, давление в норме? Аккумулятор заряжен?» Этот вопрос, повторяемый тысячи раз, стал скоро словно частью моего тела. Голосовые связки вибрировали автоматически. Вот только говорил я еще ломающимся голосом и сильно смущался. Я понижал голос как мог, но добивался только боли в горле и едва мог выговорить: «Масло, вода, давление в норме? Аккумулятор заряжен?»
Клиенты уважительно обращались ко мне «молодой человек». Кроме полных идиотов, называвших меня «девушкой». Насколько слепым надо быть, чтобы назвать меня девушкой только из-за длинных волос?! В конце концов на дворе стоял 1973 год. Может быть, причина была и в красном цвете рабочей куртки фирмы «Шелл». С желтой ракушкой прямо над моим сердцем. После долгих раздумий я пришел к заключению, что на самом деле это комплимент. Просто я был слишком усердным заправщиком с детским голоском. Клиентам приходилось делать выводы из этих фактов. Люди не могли предположить, что перед ними ученик интерната, блондин двенадцати с половиной лет с битловской прической, который просто подрабатывает на каникулах. Близоруким водителям казалось куда более вероятным, что это девушка лет шестнадцати-семнадцати с многообещающими округлостями под красной робой. Если так на это посмотреть, то ничего обидного.
Козье хихиканье шефа никогда не заставляло себя ждать, если кто-то называл меня девушкой. Тебе бы такую же прическу, как у меня, говорил он и с наслаждением гладил свой ежик. А иногда просто утешительно хватал меня за шею клешней из большого пальца и мизинца, что означало: «Не обращай внимания». Шеф у меня был что надо.
В конце рабочего дня я радовался тому, что родители во время учебного года вылетели из старой квартиры. Новая была темная, зато с ванной. Не знаю, как бы я отмывал руки без часового отмокания в ванной. Хотя квартира и располагалась над гаражом пожарной станции, от двух пожарных машин снизу до нас не доносилось ни звука. А вот от сирены над нами доносилось. Причем, перед тем как завыть, она издавала слышный только нам одним хрип, от которого прошибал холодный пот. Днем с этим еще можно было жить. Но однажды, перед последним днем каникул, сирену завели посреди ночи, и я вскочил и как столб стоял на кровати, а какой-то пьяный автолюбитель утонул в речке.
Лето кончилось, пришлось возвращаться в школу. В здании интерната пожарной станции не было, зато была церковь. Я пытался подпевать низким голосам, но не дотягивал. Может, когда мне удаляли миндалины, что-то пошло не так. Мать у меня так часто болела ангиной, что сыновьям «миндальничать» шанса не давала — отводила на операцию уже в три года. Хотя со своими гландами так и не рассталась. После того как удалили мне, горло у нее стало болеть значительно меньше. Подпевать высоким голосам я уже и не пытался. Так я выяснил кое-что интересное: самое разумное в жизни — вообще не петь, а только открывать рот.
3
Слава богу, в тот год разразился нефтяной кризис. Для экономии топочного мазута в школах ввели новые зимние каникулы. Энергетические. Но отдыхать мне не пришлось, так как на заправке во время энергетических каникул было полно работы. Из-за сумасшедшего взлета цен одни водители заправлялись понемногу и приезжали чаще, а другие доливали бензина в бак под завязку, не успев израсходовать и литра, — боялись, что скоро топливо кончится совсем.
Снег и стужа моему труду тоже не добавляли приятности. Стекла надо было очищать быстрее, чем замерзала вода. Крышки бензобаков часто примерзали так, что помогала только клешня шефа. Мои пальцы явно собирались разделить скандинавскую судьбу шефских. Тогда я наконец тоже смог бы легко открывать любые крышки своей клешней. Мы тянули лямку изо всех сил, но люди все равно спускали на нас собак. Во-первых, потому что все так подорожало. Во-вторых, из-за того, что некоторые дни им приходилось обходиться без личного автомобиля.
На каждом лобовом стекле красовались две буквы. ПН — у тех, кто не имел права ездить на машине по понедельникам, ВТ — у тех, кто предпочитал ходить пешком по вторникам. Но у большинства — СР. Я много думал об этом, пока мыл стекла, и пришел к выводу: во время кризиса человек стремится к середине. В окружении других дней недели со средой не промахнешься. Вот и я на школьных экскурсиях ходил в середине группы, ведь если ты сзади, то можно отстать, а если впереди, то, чего доброго, с тобой заведет беседу учитель.
Единственной темой разговоров на заправке были цены на бензин. До какого предела еще вырастут? Больше шести шиллингов? Больше семи? Чаевых теперь почти никто не давал, а если давали, то, скорее всего, те, что все еще считали меня девушкой. Хотя мне уже исполнилось тринадцать. Несмотря на энергетический кризис, я стал еще немного выше и круглее. В школе мы прошли закон сохранения энергии, и было очень похоже, что мировой энергетический кризис стал следствием увеличения моего тела.
— Девушка, сдачи не надо, — говорили эти придурки и оставляли мне два шиллинга.
Я пытался выяснить, не чаще ли те олухи, что принимают меня за девчонку, попадаются среди водителей с ПН, чем, скажем, с ЧТ или ПТ. СБ и ВС были большой редкостью. Но у некоторых, кроме дня недели, имелась еще одна наклейка: «О». У кого есть «О», тот важная персона. Особое разрешение. С «О» ездили врачи, пожарные и вообще незаменимые люди. Таким разрешалось ездить даже в день, когда им было не положено ездить на своем автомобиле. Но только по служебной надобности! Кто посмеет поехать по личным делам — могут оштрафовать как простого смертного. Так вот, некоторые ездили с «О», и тогда все говорили, ему-то зачем «О»? На кой ляд «О» директору турбюро, возмущались люди, или какому-то капельмейстеру? Право священника на «О» признавали из-за необходимости проведения таинства соборования.
На капельмейстера мне было наплевать. Для меня оставалось загадкой, чем заслужил «О» на лобовом стекле Чо. Прошло почти десять лет с тех пор, как Чо с края ямы у трамплина освидетельствовал мою сломанную ногу. Но он до сих пор не разговаривал со мной. Он стоял с шефом в стороне у дизельной колонки и курил, пока я мыл стекло его «Опель-кадета». На фуре он и так мог ездить когда угодно. Это и ежу понятно. Но откуда у него «О» на личном «Кадете»? Это было уму непостижимо. Чо был тот еще жук, но ему уж точно не полагалось «О» на «Кадете». У бургомистра и полиции Чо был отнюдь не на таком хорошем счету, как у сельской молодежи. Особенно у сельской молодежи женского пола. Предположительно, девчонки на него вешались из-за его верхней губы. Там, где у нормальных людей просто складка под носом, у Чо эта складка словно прыгала с трамплина на верхнюю губу. Поэтому Чо никогда не приходилось много разговаривать, губа сама молча осведомлялась, не желает ли собеседник огрести по щам.
Но это же не причина выдавать ему «О». Я подозревал, что он наклеил знак самовольно. С него станется. Он уже несколько раз имел дело с полицией. Однажды его даже поймали без номеров. Чо с громким скрежетом, потеряв выхлопную трубу и бампер, перегонял развалюху со свалки в свой гараж на запчасти. Когда его остановили, он нахально заявил, что получать номер ради нескольких километров ему не резон. Полицейские опять закрыли на это глаза. Меня же они штрафовали за езду на велосипеде без фары. А таким, как Чо, можно ездить без номеров. Но меня интересовало, что будет, если его поймают с нелегальным особым разрешением. Это же подделка документов, я слышал.
Слева от таблички «Курение строго запрещено» курил Чо, справа от таблички «Курение строго запрещено» курил шеф. При разговоре они смотрели в мою сторону, хотя это не означало, что они меня видят. Они смотрели сквозь меня вдаль — наверное, на Тегеран. Или на туристок, которые едут к нам из не столь дальних стран, чтобы их тут оттрахал Чо. И хотя при работающей колонке было бесполезно прислушиваться к их разговору, я так сконцентрировался на этом, что вода на стекле замерзла.
Теперь мне пришлось снова соскребать ненавистный лед. Все лобовое стекло Чо покрыла непрозрачная ледяная корка, но только не наклейки «ВТ» и «О». Словно преступная энергия фальшивого особого разрешения сохраняла в этом месте тепло. О таких взаимосвязях я много размышлял.
Я начал отскребать лед посередине стекла со стороны пассажирского сиденья и затем стал продвигаться к краям, постепенно расширяя окошко. Лишь освободив ото льда участок размером чуть ли не с рулевое колесо, я вдруг заметил, что в машине кто-то есть. Поначалу я подумал, что это галлюцинация, вызванная холодом или парами бензина. Во-первых: почему я не видел человека в салоне до того, как стекло заледенело? Во-вторых: как у человека может быть такая неземная улыбка? Никогда в жизни я не видел такой улыбки. Да и вообще такого лица. По этому лицу было сразу понятно, что мои самозабвенные усилия по мойке и соскребанию льда со стекла оценены по достоинству. Эта улыбка излучала такую симпатию ко мне, что мне ничего не оставалось, как испытать такую же симпатию к этой улыбке. Но если бы все ограничилось только симпатией. Я продолжил бы жить нормальной жизнью, если бы испытал только симпатию. Если бы в тот же миг не влюбился до потери сознания. Но теперь уже было слишком поздно.
Чо как раз скрылся с шефом в тесном помещении кассы, которую мы назвали «шоп». В шопе был один стеллаж с маслами и один — со свечами зажигания, дворниками, крышками для бензобака и лампочками. А вместо холодильника, стоявшего там летом, рядом с кассой теперь висели цепи для колес. Однако водители грузовиков не платили наличными, а просто подписывали счет, при этом шеф всегда отпускал небрежный комментарий: «Автограф, пожалуйста». Я воспользовался отсутствием шефа и Чо и сам подписал свой договор. Хотя после долгих размышлений всего несколько недель назад я и пришел к выводу, что дьявола не существует, все же на всякий случай подписал договор с ним и нацарапал невидимый автограф на лобовом стекле. Как же иначе я мог увести эту девушку у Чо?
Мне все было абсолютно ясно. Я спросил себя, зачем пришел в этот мир и почему какому-то Чо должно доставаться все, а мне ничего. Я все еще был занят аргументацией, и подписанием, и соскребанием льда, и созерцанием принцессы за стеклом, а Чо уже вышел из шопа и скорым шагом приближался к машине. Чо всегда ходил быстро. Обычная его речь всегда звучала так, будто он на кого-то катит бочку, а обычная походка всегда выглядела так, будто он разгоняется, чтобы прыгнуть и вцепиться кому-то в глотку.
Но Чо мне ничего не сделал. Я даже впервые увидел, как он улыбается верхней губой. Когда он подошел ближе, его спутница, только что явленная мне в расчищенном ореоле своего ледяного сияния, покрутила ручку, опуская правое стекло, осветила Чо своими глазами и крикнула ему на прелестном диалекте одной из окрестных деревень: «Дай девушке на чай!»
Вольф Хаас (род. в 1960 г.) — прозаик, автор серии криминальных романов о детективе Бреннере, написанных ярким и сочным языком. Большинство из них экранизированы и удостоены премий в детективном жанре. На русский язык переведен роман «Приди, сладкая смерть» (2002). Читатели и критики высоко оценили и романную прозу Хааса — «Погода 15 лет назад» (2006) и «Защита миссионерской позиции» (2012). Роман «Молодой человек» (2018) — книга о детстве, любви и взрослении, написанная от первого лица.
Перевод выполнен по изданию: Wolf Haas. Junger Mann. Hamburg: Hoffmann und Campe, 2018.