Фрагмент романа. Перевод Ирины Алексеевой
Опубликовано в журнале Звезда, номер 11, 2020
ГЛАВА ПЕРВАЯ
После несчастья, которое случилось тринадцать лет назад, я и представить себе не мог, что в ресторане замка когда-нибудь вновь будут проходить свадебные торжества, и подавно не догадывался, что организовывать их вновь решится не кто иной, как мой брат. До того момента, и еще год после, до окончания срока договора, арендатором был наш отец. Затем долгие месяцы не находилось человека, который взял бы дело в свои руки. Потом нашелся один, у которого совсем другой посетитель на уме был. Он открыл пиццерию, в подвале устроил кегельбан, повесил две мишени для игры в дартс, поставив на то, что история с мертвой невестой либо канет в вечность, либо, наоборот, станет восприниматься как дьявольский аттракцион. Брата предпочли множеству других претендентов, когда в минувшем году аренду помещения выставили на конкурс заново, и он в кратчайший срок вернул ресторану былую славу. Более того, эта слава перешагнула границы региона, как утверждали, поэтому брату захотелось возобновить и эту старую традицию свадебной кутерьмы.
Когда я был маленький, обычно недели через две-три после Пасхи, как только заканчивался зимний сезон, мы покидали нашу гостиницу в горах и переселялись в ресторан. Примерно в это время и начинались все эти свадебные дела. Каждые выходные, иногда по две свадьбы — одна начиналась в пятницу, вторая в субботу — и так до самого сентября, а иногда и до начала октября. Гостиница все лето была закрыта, отец наведывался туда каждые два-три дня, приглядеть, и только после Дня всех святых, когда снова начинал идти снег, мы собирали вещички, все запирали и возвращались домой. Я вырос в этом ритме: зимой гостиница и горнолыжная школа, летом — свадебная фабрика, как поначалу с иронией именовал затею отец; это, однако, не мешало превращению ее в серьезный ритуал и, по общему мнению, не подрывало ее притягательности. Люди играли свадьбу в замке, хотя в действительности это был не замок, просто так назывался; люди приезжали жениться к моему отцу, который в незапамятные времена закрепил за собой это место раз и навсегда. Из окрестных деревень мало кто мог устоять против его предложения, но и из города люди приезжали, выбирали один из трех вариантов: стандарт, медиум или экстра-класс, и отец по всем вопросам их консультировал, только вот счастья гарантировать не мог. Легкий оттенок неприличия сквозил в его обещании освободить жениха и невесту в день их наивысшего ликования от тех дел, которые он может за них сделать, чтобы дать им возможность всецело предаться тому, что он за них сделать не может. Вдобавок отец гарантировал им хорошую погоду, а если погода не задастся, обещал солидную скидку. И еще они выбирали одно-два из предлагаемых причудливых развлечений: поездку в открытом экипаже по горному серпантину до небольшого плато, с которого открывается вид на так называемую Замковую гору, где виднеются руины замка четырнадцатого века, шпалеры ангелов — детский хор с крылышками — или танец с покрывалом. Собственно говоря, этот танец отец стал предлагать только в последние годы, и, надо сказать, что созерцание того, как актриса из местного театра извивается и корчится на земле, словно утратившая рассудок, было удовольствием сомнительным.
Я был пятнадцатилетним школяром из интерната и еще ни разу не целовался с девушками, когда мне довелось впервые фотографировать на свадьбе. За два года до того отец подарил мне на день рождения фотоаппарат. И, с одной стороны, глядя на все по-деловому, и, с другой, не культивируя лицемерного почитания ненастоящих искусств, как отец выражался, он, совершенно меня не удивив, предложил включить в единый пакет услуг еще и фотографирование. Мол, немножко пощелкать уж я как-нибудь смогу. Сначала я воспротивился, как когда-то напрочь отказался помогать ему в сервировке столов в гостинице, а также демонстрировать перед учениками горнолыжной школы первые кренделя на снегу. Но теперь отбояриться мне не удалось. Отец настоял на своем, и вот, параллельно с прочими моими обязанностями — протянуть руку помощи в качестве горнолыжного тренера или быть официантом на побегушках — я стал свадебным фотографом, для чего отец обрядил меня в темно-синий костюмчик с темно-синим галстуком в скромную белую крапинку. В таком виде я неплохо смотрелся бы и на похоронах; увидев меня в эдаком облачении, люди легко могли забыть, что я пока что хожу в школу, и, если в очередной раз работал на свадьбе в пятницу, на субботних уроках клюю носом, поскольку отец не смог позвонить в школу и сказать, что я заболел, потому что уже десятки раз прибегал к подобному методу.
Я был обладателем фотоаппарата «лейка». Как фотографировать, я соображал сам по ходу дела, и мое счастье, что поначалу пары, которые мне предстояло снимать, могли успешно конкурировать со мной в стеснительности. Хотя, возможно, их мысли были заняты совсем другим, и они не замечали, что имеют дело с неоперившимся фотолюбителем.
Первые снимки я делал в момент, когда новобрачные приезжали на машине или в экипаже, выходили и осматривались, стоя на площадке, бросали взгляд наверх, в сторону руин замка, потом вниз, в долину, из которой сюда приехали, а я пытался составить себе представление о них, внутренне настраиваясь на их счастье либо несчастье. Последние снимки, сделанные, как правило, далеко за полночь, обычно либо подтверждали, либо опровергали мои предположения. Практически все новобрачные скрепляли свой брак также и в церкви, и эта церемония проходила в часовне сестер милосердия, лютеранское училище которых находилось всего в нескольких шагах от нашего ресторана. Из крохотной, вписанной в ландшафт, словно игрушечной церковки, окруженной сестринским кладбищем — ровными рядами могил неслучайно напоминавшим солдатское — они выходили на слепящий свет. Стандартный ракурс моего снимка в этот момент ювелирно проходил по границе деревянных крестов, иногда настолько вплотную, что потом снимки по краю приходилось обрезать, чтобы показать новобрачных ошеломленными, с лицами, полностью открытыми навстречу небесным радостям. Потом я фотографировал их рядом на лугу. Их не приходилось просить о том, чтобы они сели в траву; я фотографировал их у каменного монастырского колодца, где они обрызгивали друг друга с ног до головы при моем молчаливом одобрении, фотографировал на опушке леса. И под конец все сюжеты оказывались исчерпаны. Смотрели они друг другу в глаза, или же вдаль, целовались или нет, обнажала невеста ногу, или же проводила рукой по волосам, хватал ли ее жених за руку, или обвивал рукой ее талию, как в танце, или же вообще поднимал ее вверх, — все они всегда вели себя прилично, словно следовали неизменному сценарию, и я в конце концов уже не мог отличить одну пару от другой.
Несмотря на то, что я всем им предлагал подняться к руине и сделать снимки среди разрушенных стен, почти никто из них не соглашался, поскольку подъем туда был непростой, да и подходящей обуви ни у кого из них не было. К тому же мрачной атмосферы руин они, возможно, интуитивно избегали.
Поначалу только в пакет услуг экстра-класса, а вскоре и в остальные отец включил посещение особой комнаты на втором этаже замка, которую он соорудил прямо над рестораном и куда они могли удалиться, чтобы отдохнуть после путешествия в горы, и так уж повелось, что после этого я фотографировал их еще раз, как только они выходили из этой комнаты. В этот момент я пытался прочитать по их лицам, что означают их улыбки, или спрашивал себя, почему они столь отчетливо дают понять мне, пятнадцатилетнему, а потом — шестнадцати- и семнадцатилетнему, что вытворяли там друг с другом за закрытой дверью.
Было одно место, куда я после этого всегда их отводил. Надо было пройти от ресторана по узкой тропке через лес, и там открывалась небольшая полянка на склоне. Я ставил их всех всегда на одно и то же место и фотографировал, встав на пень. Позади них была видна фигурная восьмерка, которую далеко внизу, в долине, образовывали река и шоссе и которая стала моим фирменным знаком, своеобразным видом на бесконечность. Для этого снимка им нужно было встать на край пропасти, достаточно далеко отступив от ее края, чтобы соблюсти правила безопасности, но все же достаточно близко к краю, чтобы потенциальная опасность была им очевидна. Тут они покидали атмосферу тишины, царящую под сенью Замковой горы, и внезапно их уши наполнял грохот тягачей и фур с прицепами, которые колоннами тянулись на север и на юг. В такие моменты я мог прочитывать по их глазам целые романы. И почти все эти люди, пусть в форме немого вопроса, выражали обращенное ко мне опасение: не собираюсь ли я угробить их здесь в самый прекрасный день в их жизни?
Когда я был молод, то верил почти во все, но позже уже не верил почти ни во что: в какой-то момент в это время от меня, по-видимому, ушли вера и доверчивость. Конечно, это было самонадеянно, но когда я впервые подумал о том, что если бы какая-нибудь невеста хоть чуть-чуть поразмыслила над происходящем, то тут же убежала бы из-под венца, — плотину немедленно прорвало, и отныне я не мог больше избавиться от этой мысли. В сопровождении некоего мужчины, причем это наверняка был не худший из современников, женщины выглядели гораздо более смертными. А ведь у них у всех наверняка имелось в запасе еще несколько лет, прежде чем столь очевидным образом увязнуть в потоке времени. Но это день за днем происходит с ними, и они вслепую или же ясно все видя, вступают в свои браки.
Обычно такая невеста говорила своему жениху, с ужасом глядя в бездну: «Ты все еще можешь отказаться от меня», что выдавало кое-какие подробности насчет главенства и подчинения в отношениях этой пары, говорило о стратегии подавления или выживания, пока жених не спохватывался, не обнимал свою невесту словно по команде, будто он подумал то же, что и она, или же был простоват для подобных мыслей. В таких случаях я, стараясь сохранять полную невозмутимость, торопился сделать снимки. Позже, проявляя пленку, я мог еще раз все разглядеть на их лицах: боль и примирение, как будто они о чем-то спорили, напряженность и облегчение. Сомнения и то, как они развеивались; паническое преклонение перед судьбой и беспомощную строптивость. Задачу-минимум я выполнял почти всегда, все они хотели выглядеть на фотографиях лучше, чем в действительности. Для этого немного было надо, достаточно было самых дешевых трюков. Или же я фотографировал, игнорируя их несовершенство и человеческие слабости.
Мертвая невеста, помимо своего ужасного конца, навсегда запомнилась мне тем, что, стоя на этом месте, тоже что-то сказала, но совсем другое, не то, что все. К тому времени я уже давно на свадьбах не фотографировал, и лишь дважды за осень поработал, поскольку профессиональный фотограф, принятый на мое место, заболел, и не было возможности быстро найти ему замену. В день получения аттестата зрелости я сказал отцу, чтобы впредь он на мои услуги не рассчитывал. Я видел уже достаточно свадеб за свою жизнь, и все последующие годы успешно противостоял натиску отца, и все же впоследствии сдался. В то время я давно уже прекратил учебу на медика и без особого энтузиазма начал заниматься германистикой, так что не прочь был и слегка отвлечься. Мы договорились о том, что моя помощь ограничится одним-единственным разом. Но поскольку, вопреки ожиданиям, этот единственный раз оказался прекрасным и поскольку я, в отличие от прежних случаев, получил настоящий гонорар, через пару недель я вновь стал фотографом на свадьбе. Фотографом на свадьбе у мертвой невесты.
Разумеется, она была еще жива, когда мы вышли на поляну, чтобы сделать там снимки бесконечности. Только у этой невесты оставалось еще шестнадцать часов, а может, на час больше или меньше, в зависимости от того, кому верить: показаниям свидетелей, или же — заключению патологоанатома. До этого момента она уже ссорилась со своим мужем и пыталась втянуть в эту ссору и меня. И ей будто доставляло величайшее удовольствие компрометировать его, и даже унижать. В условленное время я ждал новобрачных у дверей комнаты отдыха и отчетливо слышал внутри их голоса. И вдруг она стремительно выскочила наружу, руками задрав до колен свое белое платье в блестках, с дикой энергией выкидывая вперед ноги в туфлях на шпильках. Оглянувшись, она ядовито прошипела жениху: «Мы вообще можем оставить все как есть, если хочешь. Я только и слышу: мамочка, мамочка, мамочка. Если ты еще хоть раз ее упомянешь…» В эту секунду ее взгляд упал на меня, и она замолчала. У нее были темные, почти черные глаза, и родинка на верхней губе, которая казалась мне третьим глазом. Лицо у нее раскраснелось, прическа — сложное сооружение из заколок и подвесок — растрепалась, и она вдруг рассмеялась, словно мое присутствие в мгновение ока превратило все происходящее в комедию.
— Как часто вы все это уже проделывали? — спросила она меня, поворачиваясь к жениху, который осторожно следовал за ней, беспомощно маша руками и напоминая дирижера, которому подложили не те ноты. — Вы ведь жените тут всех подряд, от мала до велика.
Она заговорила громче, чтобы от жениха ни слова не ускользнуло и чтобы он не сомневался в том, что и от меня ничего не смогло ускользнуть.
— Как часто случалось, что женщина в последнюю минуту передумывала? — спросила она.
— Ни разу, — ответил я. — Ни единого раза.
— Как часто вы видели здесь мужчину, который в день свадьбы признавался своей невесте в том, что фактически женат на собственной матери?
Она хотела этой сцены, она хотела ее настолько сильно, что любой посторонний годился ей в качестве свидетеля, и тем сильнее, чем больше могла смутить этим своего жениха. Я не знал, что между ними произошло за закрытой дверью, но ведь что-то же явно произошло, раз уж она ощутила себя вправе вести себя так абсурдно.
Когда он ее догнал и попытался взять за руку, она оттолкнула его. Это был худосочный мужчина с отчетливо наметившейся лысиной и животиком, который обозначался под жилетом, мужчина далеко за сорок, и при этом лет на пятнадцать, а то и на все двадцать, старше, чем она. Он не мог найти никакого другого способа защититься от ее грубостей, кроме как ловить ее взгляд, умоляюще смотреть на нее и просить не провоцировать скандал.
— Ну, Ирис! — повторял он вновь и вновь приглушенным голосом, почти беззвучно. — Ты обещала мне, что будешь держаться в рамках.
Я предложил им сделать запланированные снимки позже, или вообще отменить съемку на моем любимом месте, но она настаивала, чтобы все шло согласно программе, по протоколу, как она выразилась, мол, не следует от него отклоняться, если мы не собираемся все окончательно загубить.
— Идите вперед, и всё, — сказала она. — Я пойду за вами. Мой жених сам должен принять решение, хочет он присоединиться к нам, или решит поплакать у своей мамочки. Давайте сделаем себе сюрприз.
Она действительно произнесла эти слова и, извлекая из складок своего платья пачку сигарет, обратилась ко мне:
— Хотите сигарету?
И показала на жениха.
— Он терпеть не может, когда я курю.
Я никак не отреагировал на эти слова, но не успела она сунуть сигарету в рот, как жених уже щелкнул зажигалкой, рефлекс кавалера старой выучки, который просто всегда к ее услугам.
— Неужели без этого нельзя, Ирис?
Она снова стала перебирать складки своего платья и в следующее мгновение извлекла оттуда небольшую фляжку, торжествующе подняла ее вверх и предложила мне глоток.
— Я обещала ему, что не испорчу его матери этот день, — сказала она в ответ на мой отказ. Игнорируя все попытки своего жениха что-либо сделать, с закрытыми глазами отхлебнула из фляжки. — Разумеется, я буду послушной девочкой.
Тем временем мы отправились в путь, а когда добрались до той самой полянки, она без малейших колебаний встала на самый край. За несколько часов до этого прошел дождь; воздух был чист, пахло сыростью и мхом, и шум, который внезапно донесся от шоссе, казался сильнее, чем в другие дни, какое-то безостановочное гудение, так что приходилось не говорить, а почти кричать. Поднялся ветер, который сначала растрепал ее прическу, но тут же подхватил платье, тяжелая ткань несколько раз приподнялась и опустилась, всякий раз с мягким шорохом ложась на сырую лесную землю. Она посмотрела в пропасть, потом перевела взгляд на жениха и на меня, и на лице у нее отразилось напряжение, словно ей нужно было произвести сложные подсчеты, и никакого утешительного результата не получается…
— Ну вы тот еще фрукт, — сказала она, когда заметила, что я смотрю на нее. — Вам еще никто не говорил, что с вами не все в порядке?
Затем она подошла к жениху, позволила, чтобы он обнял ее, сделавшись внезапно преувеличенно покорной. Но только для того, чтобы в следующий же момент побольнее его задеть:
— Если я тебя туда столкну, наш фотограф точно меня не выдаст. Я могу сказать, что ты шагнул слишком широко и споткнулся, дорогой мой, и он мои слова подтвердит. Тебе это, возможно, не бросилось в глаза, но он ведь немножко в меня влюбился.
С этими словами она вновь повернулась ко мне, лицо у нее внезапно приобрело плутовское выражение, родимое пятно на верхней губе двигалось с каждым подрагиванием уголков ее рта, глаза широко распахнуты в наигранном ожидании.
— Я ведь не ошиблась?
Не желая дольше терпеть эти поддразнивания, я ограничился двумя-тремя снимками, но на отпечатанных потом фотографиях, к моему удивлению, не обнаружилось ни малейшего следа этой сцены. И если она сейчас выглядела агрессивной, разъяренной, на фото не просматривалось ничего подобного, а видна была лишь обходительность, которая ни разу не бросилась мне в глаза. Она ласково смотрела в объектив, полные щеки придавали ее облику что-то девчачье. Она держала за руку жениха, который обнял ее за плечи, игриво, почти по-приятельски, отчего он сразу ожил. В нем не было никакой подавленности, никакой робости. И только на основании этих снимков я впервые смог вообразить, что она вполне могла рассматривать его как возможную партию. Изображения получились слишком затемненные: я не учел, что снова набежали облака после того, как некоторое время было ясно. Но его глаза сияли, словно сфокусировали на себе весь свет.
На обратном пути уже она положила руку ему на плечо, и, идя следом за ними, я отчетливо расслышал ее слова. Она говорила ему, как счастлива, и это никак не укладывалось в голове у комиссара, который явился на следующий день, чтобы вести расследование.
Поскольку, уже будучи студентом, я не имел в доме собственной комнаты, ночевал я в комнате отдыха и потому попал прямо к нему в лапы, когда поздно утром спустился к завтраку, а он как раз прибыл, и мне первому пришлось давать показания. Я провел с этой парой в общей сложности не более получаса, но достаточно долго для того, чтобы дикое поведение этой женщины раскрылось во всей красе, пока мы наконец не вернулись назад ко всей свадебной компании, где жених и невеста были встречены громкими возгласами, а я отступил на задний план и мог дальше выполнять свою работу. Однако комиссар был убежден в том, что решающие события развернулись прямо на моих глазах и что ему остается только найти ключ к этим событиям. Мы обсуждали все поминутно, но он предпочел бы, чтобы я предоставил ему посекундный отчет. И он был прав, когда обнаружил, что никакой логике не поддается то, что эта женщина сначала измывалась над женихом, а потом повела себя как ласковая кошечка. Причем оба эти эпизода не были разделены во времени.
Поначалу я утаил от него ее слова о том, что я в нее влюбился, поскольку это заявление казалось мне чересчур сумасбродным. А когда в конце концов рассказал после того, как он в очередной раз стал у меня допытываться, не припомнил ли я еще что-то или забыл о каких-то вещах, показавшихся мне неважными, на самом же деле обладающих колоссальной важностью, он пытливо взглянул на меня и спросил, не создалось ли у меня впечатление, что она пьяна, под воздействием наркотиков или просто сошла с ума. В этот момент я впервые взглянул на него, и он тоже посмотрел мне в глаза. Это был полноватый мужчина, еще не старый, но с усталыми глазами, с челкой, спускавшейся на лоб. У него была привычка то и дело сжимать губы в ровную полоску, чтобы они не расплывались в разные стороны. Это были губы разочарованного человека, как мне показалось, губы женщины, слишком долго ждавшей своего счастья.
«Она действительно сказала, что вы, как ей кажется, в нее влюбились? — спросил он. — А до того она никогда вас не видела? И эти люди не были женаты ни одного дня? Как это возможно?»
Невесту обнаружили за полтора часа до этого с переломом основания черепа у подножия Замковой горы, но он выразил уверенность в том, что раскроет дело сегодня же. Он намеревался вести расследование по всем направлениям, узнавая шаг за шагом, кто последним видел ее и с кем ее видели, потом собирался проработать весь список гостей и одного за другим допросить всех приглашенных, которые пока спали в своих постелях и даже не подозревали о том, что произошло. Жених тоже еще ничего не знал. Якобы около половины четвертого утра он, пьяный в стельку, был доставлен в гостиницу и тут же заснул, не хватившись невесты. И свой первый визит, когда будут завершены все процедуры опознания тела, над которыми трудились сейчас специалисты из отдела дознания, комиссар собирался нанести именно ему. Именно он намеревался первым сообщить ему о смерти его невесты и посмотреть, как тот будет на это реагировать. Он попросил меня передать ему фотопленки, заснятые во время свадьбы, и я их ему отдал, а сам увидел эти кадры только две недели спустя, когда получил обратно. На самом первом снимке, который я на этой свадьбе сделал, изображена только невеста, точнее, ее нога в туфельке на шпильке и струящаяся ткань ее платья, когда она выбиралась из только что подъехавшего украшенного цветами лимузина. Расхожий прием, разумеется. Но он пользовался неизменным успехом. А на последнем фото, несколько часов спустя, она сидит рядом с женихом и хохочет, а на заднем плане маячат четверо мужчин, которые до того пытались украсть невесту и теперь предпринимали очередную попытку. Причем на этот раз ей не удалось отпугнуть их визгом, и через несколько минут они посадили ее в свою машину с открытым верхом и помчались по серпантину вниз, врубив музыку на такую громкость, что звуки доносились еще долго где-то с самого подножия горы.
Происходило это незадолго до полуночи, а когда через четыре часа они вернулись, я давно уже был в постели и спал. Они припарковали машину не на общей большой стоянке, а объехали вокруг дома и поставили ее прямо под открытым окном комнаты отдыха. Музыку сделали потише. Но все равно она звучала достаточно громко, отчего я проснулся. А когда встал и тайком, прячась за портьерой, выглянул наружу, то увидел, что верх машины теперь поднят. Утро было прохладное, снова стал накрапывать дождь, но над училищем сестер милосердия небо уже начинало светлеть.
Машина стояла внизу, и ничего не происходило, хотя сказать, как долго она так стояла, при всем желании я комиссару не мог. Потом водительская дверца открылась и вышла невеста; белизна ее платья, казалось, растворялась в темноте. Когда они уезжали, она не была за рулем, а сидела сзади, но эта перемена мест меня не удивила. Теперь послышался ее голос: она, явно подначивая тех, что были в машине, спрашивала, не собираются ли они остаться здесь, в машине. В ответ из глубины машины раздался хохот и затем усталая реплика одного из ее пьяных спутников:
— Может, лучше ты пойдешь посмотришь, спит ли твой жених, а мы тут пока подождем?
— Да бросьте! — ответила она. — Не убьет же он вас в самом деле.
Ее стало видно в свете лампы, которая висела над входом, и в сиянии блесток на мгновение я увидел ее лицо и родимое пятно на верхней губе.
— Мы скажем, что у нас случилась авария.
Распахнулась дверца переднего сиденья рядом с водителем, и снова послышался пьяный голос, заплетающийся, грубый и нарочито вульгарный.
— Авария? С тем же успехом, Ирис, мы можем заявить, что умерла твоя бабушка! Кто нам поверит-то?
Какой-то человек неуклюже выбрался из машины, сделал несколько шагов по направлению к дому и прямо подо мной оперся на стену, привалившись к ней головой.
— Лучше нам будет отсюда испариться.
— Ни за что, — сказала невеста. — Вы остаетесь! — И вдруг она пронзительно взвизгнула: — Что ты там делаешь?
Я подался вперед, но ничего не смог разглядеть.
— Умоляю, Михи, не надо, скажи, что ты не будешь!
В следующее мгновение я услышал плеск струи о стену и в нос мне ударил запах мочи, а невеста, выражая свой протест, заголосила.
— Ну и свинство же ты устраиваешь! Что и кому ты собираешься этим доказать, Михи? Неужели это ты, глазам своим не верю!
Между тем из машины выбрались и остальные.
Они выстроились перед машиной, положив руки друг другу на плечи, напоминая проигравшую футбольную команду после забитого им пенальти. И смотрели на своего друга. Судя по их хихиканью, это были настоящие хамы. И когда я отступил в глубь комнаты, они тут же начали его подзадоривать.
Все это длилось едва ли дольше минуты, но комиссар раз за разом заставлял меня повторять слова, которые я услышал, а потом потребовал точного указания времени, когда это было.
— До четырех или после?
— Не могу точно сказать.
— Господи! — завопил он. — Ведь вы же смотрели на часы! Приблизительно четыре меня не устраивает. Подумайте еще.
После этого он опять вернулся к вопросу, который уже задавал мне и на который, собственно, не ждал ответа.
— Неужели этот урод мочился прямо на глазах у невесты, а компания со смехом наблюдала?
На тот момент я еще не знал, кто они такие, и, наверное, этого не знал почти никто из гостей. Может быть, даже жених не знал. Но очень скоро выяснилось, что все четверо — прежние поклонники невесты, как принято называть таких людей, и по меньшей мере двое из них — ее любовники. Их всех пригласила она, и эти господа моментально сплотились в эдакий клуб отвергнутых и с грубым бахвальством заявляли, что хотят закрепить свои прежние права, когда ночью умыкнули ее. Все они были отпрысками благородных семейств высшего общества, если сегодня это понятие еще может что-то означать, или же когда-либо что-то означало, парнями из хороших или, как минимум, состоятельных домов, которые всегда могли считаться желанными партиями и которые, где бы я ни запечатлел их, казалось, именно это и излучали. Они стояли с бокалами шампанского в руках, чокались с женихом, разговаривали с невестой, танцевали с ней. Их можно было обнаружить то в одном кружке людей, то в другом. Молодые люди, которые наверняка разразились бы громким смехом, если бы им сказали, что в течение по меньшей мере нескольких дней их считали главными подозреваемыми, а позже сопричастными и не полностью невиновными в том несчастном случае, который до сих пор не расследован.
В газетах несколько недель потом публиковали ежедневные репортажи об этом деле и пытались не только реконструировать цепь событий на той свадьбе, как ночью, так и в ранние утренние часы, но и сообщать различные домыслы и сплетни — и о невесте с женихом, и о так называемых поклонниках. При этом речь все время шла о некоей идеальной свадьбе или даже о свадьбе года, у которой оказался столь страшный конец. Невесту не раз именовали доступной девушкой, что, если учитывать ее смерть, было не совсем пристойно — по профессии она была ивент-менеджером, что трагизма не добавляло. Жених объявлялся наследником миллионного состояния из Вены. Но он владел также недвижимостью и лесными угодьями в Штирии и являлся внуком советника Национального собрания, который уже давно занимал этот пост. Поклонниками же невесты были сын не то профессора, не то кардиохирурга, один из боссов транспортной компании, действующей по всей Европе, владелец четырехзвездочной гостиницы в прекрасном состоянии, а также Михаэль Маттлингер, «Михи», телеведущий, модератор, конферансье и — что мне во время свадьбы совершенно не бросилось в глаза — невозможный красавчик с уложенной волнистой прической, ямочками на щеках и масленым взглядом томных глаз.
Было забавно, насколько комиссара раздражало словосочетание «jeunesse dorée».[1] Он считал, что никто уже теперь всерьез его не употребляет, и только в газете вообразили, что могут воспользоваться подобным определением. Одного этого ему было достаточно, чтобы ополчиться на всю прессу вместе взятую.
— У них там пишут одни идиоты, — говорил он. — Чем больше иностранных слов какой-нибудь хлыщ употребляет, тем вернее можно сказать, что в действительности он абсолютно неграмотный, и вся его работа заключается в том, чтоб похитрее скрыть это обстоятельство. Отсюда вся эта отвратительная мелкобуржуазная тухлятина и готовность восхищаться всем, что подобные люди считают высоким, пока его самого не начинает тошнить от собственного восхищения, или же он до такой степени начинает ненавидеть за это себя самого, что должен обязательно что-нибудь разнести вдребезги.
Он наведался ко мне снова через неделю и еще раз обговорил со мной все по порядку. Тогда уже факты, в той мере, в какой они вообще могли стать всеобщим достоянием, по большей части были установлены, и сколько бы времени он ни уделял впоследствии своим изысканиям, практически ничего нового вскрыть ему не удалось.
Не только жених, но и его мать в тот поздний час, когда невеста вместе со своими поклонниками вновь появилась в зале, уже покинули праздник. Мой отец вышел им навстречу и, когда они c наглым видом стали требовать бутылку шампанского, обращаясь с ним так, словно он cлужил администратором в собственном ресторане, попросил четверых молодых людей выйти. Он сказал, что им придется немедленно удалиться, если они не хотят его узнавать и что похищение невесты — дело хорошее, но не на четыре же часа ее похищать?! Что своей бесцеремонностью они испортили свадьбу. И говоря все это, он подталкивал их к выходу, и дело чуть было не дошло до рукоприкладства.
Комиссар допытывался, слышал ли я, как они уехали. Но я после их приезда закрыл окно. Кроме того, дождь усилился настолько, что шум его наверняка перекрыл шум мотора. Невеста не ушла вместе с ними, она еще некоторое время сидела за столом со своими родителями, от которых ей порядком досталось. Потом она вызвала такси.
Разумеется, комиссар отыскал водителя такси, и тот рассказал ему все. Более того, поклялся ему всеми страшными клятвами, что отъехал с нею только на такое расстояние, с которого ресторан уже не было видно, и, несмотря на непогоду и на ее не по погоде одежду, высадил ее, как ему было велено, прямо в ночь, точнее, в занимающееся утро.
— По-видимому, он был последним, кто видел ее живой, — сказал комиссар. — Кроме, наверное, ее убийцы.
Мы уселись у меня в моей съемной комнате друг против друга, и он наконец-то перестал изучать книжную полку, словно надеясь отыскать там ответ на все вопросы, на которые не существует ответа.
Я предложил ему свой стул, а сам сел на кровать и начал уже сожалеть о том, что не сохранил дистанцию между нами. При той неистовости, с которой он, стоя за дверью, спросил, можно ли ему войти, я не смог сохранить достаточную твердость духа для того, чтобы заставить его держаться в рамках. Он был в штатской одежде — в джинсах и джемпере — и постарался сохранить непринужденный вид, когда я сказал, что в газете написано, что все указывает на то, что это было самоубийство.
— Да не верьте вы тому, что в газетах написано, — сказал он. — Им достаточно знать, чем вы интересуетесь, и решение у них уже наготове. Обручальные кольца из парижского салона, подвенечное платье все в блестках, украшенное кисточками от Сваровски, серебристый кабриолет мощностью двести лошадиных сил. Они даже в репортаже о несчастном случае пишут исключительно про собственную глупость.
Он взмахнул рукой так, словно хотел смести все не только с письменного стола, но и весь мир заодно освободить от бессмысленного хлама, и продолжил честить писак на чем свет стоит.
— Вот сегодня они говорят про самоубийство, а завтра, как только почуют новую приманку, у них все поменяется. Прежняя мазня будет напрочь забыта, и столь обожаемых ими прежде поклонников они столкнут в ад и повесят на них все преступления, какие только смогут придумать. И речи больше не зайдет о том, что они готовы ноги им целовать.
Он откашлялся, и я подумал, что, если бы мы были сейчас на улице, он бы так разошелся, что плюнул мне прямо под ноги.
— Jeunesse dorée!
Прозвучало это так, будто он предпочел бы всех этих поклонников арестовать, хотя у него не было против них улик. Они покинули это место задолго до того, как невеста отправилась в свой последний путь под струями дождя. При этом она должна была пройти через лес, выбрать нужную тропинку с той стороны дороги и не оставлять машину на общей парковке перед рестораном, иначе кто-нибудь из отъезжающих гостей заметил бы ее, и не просто заметил, но остановился бы и спросил, что с ней случилось и куда она направляется среди ночи. Но это означало бы и то, что она должна была бы еще раз оказаться под моим окном, потому что так легче всего добраться до подъема на Замковую гору. И когда бы комиссар все это сказал, я подумал о том, что с удовольствием доставил бы ему радость и уверил бы его в том, что действительно она попала мне на глаза: мокрые волосы прилипли ко лбу, проплывающая мимо тень, призрак в белом платье, усеянном блестками.
— Тропинка превратилась от дождя в сплошное грязное месиво, — сказал он. — Она шла босиком. Мои коллеги установили, что туфли она сняла. Колготки на подошвах были все в дырках, ноги сплошь запачканы грязью.
По-другому ей этот подъем было не одолеть, если меня что-то и удивило в его словах, так это тот факт, что у мертвой невесты на ногах были надеты туфли. Невеста, видимо, несла их в руках, а наверху снова надела, аккуратно вставив ремешки в пряжки. В таком виде ее и нашли, всю в грязи, насквозь промокшую, но со всеми аксессуарами и в обуви.
Больше всего комиссара смущало то, что с того момента, когда таксист по ее требованию ее высадил, и до момента, который судебный медицинский эксперт обозначал как вероятное время ее смерти, прошло более двух часов.
— Для такого короткого отрезка пути это целая вечность, — заявил он. — За это время она могла подняться на вершину горы даже на коленях.
Если это был намек на сестер милосердия и на их ночные паломничества на гору, к руине, то он, похоже, сделал его неосознанно. Он озадаченно посмотрел на меня, когда я спросил, говорил ли он с настоятельницей. Потом понял и рассмеялся.
— Что это даст?
— А вдруг одной из сестер не было дома?
— В пять утра?
— Не знаю, когда у них там день начинается, — ответил я. — Но в этот час они, возможно, уже просыпаются, и первые молитвы уже, наверное, отстояли.
Он сказал, что это, возможно, и так. Но ни на шаг не приближает дело к раскрытию. Даже если я хочу внушить ему, что одна из сестер могла столкнуть невесту со скалы в пропасть, и у меня есть осмысленный мотив для этого.
— Помогите мне лучше понять, что она делала все это время. Два часа на улице под дождем. Это для меня загадка. Вдобавок она могла поступить гораздо проще. — В его глазах появилось нечто профессионально-мученическое. — Если она хотела покончить с собой, ей не обязательно было забираться на вершину, — сказал он. — Ей достаточно было пары шагов для того, чтобы выйти на поляну, где вы делаете все эти свои фото. Оттуда тоже прекрасно можно было сигануть вниз. Зачем ей понадобилась Замковая гора?
— Может, она просто хотела побыть какое-то время в одиночестве, — сказал я. — Хотела постоять наверху и понаблюдать, как занимается день.
— Именно в такое время дня, под проливным дождем? Ну, вы шутник. Она давно могла лежать в постели, но решается на все эти неудобства, ибо надеется, что небо скоро прояснится, и она увидит на горизонте утреннюю зарю?
Мне было тогда двадцать четыре года. И студенческая гулянка давала мне ощущение молодости, какого я ни в каком возрасте больше не испытывал. И если я потом в каком-либо кругу рассказывал, что когда-то работал свадебным фотографом, а меня просили позабавить всех какой-нибудь занимательной историей или же поделиться самым невообразимым, скажем, что я испытал при этом, то я очень редко заводил речь об этом несчастном случае. Все ждали чего-то из ряда вон выходящего. Или даже чего-то скандального, и я частенько удовлетворял эти их желания, но не хотел при этом портить им настроение мрачной историей. И потому развлекал их разнообразными рассказами о недоразумениях и путанице, но чаще просто рассказывал про вторую свадьбу, которая, на самом деле, была первой, за несколько недель до той, где случилось несчастье, где я тоже фотографировал. И вот на той свадьбе было больше оснований говорить о том, что я влюбился. Правда, не в невесту, а в ее двоюродную сестру. Она стояла в часовне чуть впереди меня, все лицо сплошь в веснушках, половина головы до висков обрита, вторая половина — кутерьма кудрявых локонов. Одета она была в платье до щиколоток, которое на первый взгляд казалось белым, хотя было светло-розовым, с большим белым кружевным воротником и с белым передничком. Так одевают в основном детей. И как раз в тот момент, когда я ее увидел, она подняла свою скрипку. Я тут же направил на нее объектив, потом опустил фотоаппарат, снова поднял, долго смотрел на нее через видоискатель, просто слушал и смотрел, как она вела смычком по струнам и воспаряла, будто проводя смычком по собственному телу. Она играла Шостаковича, закрыв глаза, плавно двигаясь, словно под водой, не боясь пафоса, не боясь невинности.
До того дня я три месяца подряд сидел в одном и том же кафе ради одной официантки, ее смеха и той самозабвенной позы, в которой она стояла за стойкой и курила, когда ей нечего было делать. При этом я не решился ни разу с ней заговорить. Но теперь я не мог дождаться, когда кончится эта церемония венчания и люди разойдутся, а я поспешу к этой девушке, чтобы сказать ей, что я никогда не слышал ничего более прекрасного, и чтобы узнать ее имя — Сара Фларер.
Норберт Гштрайн (род. в 1961?г.) — прозаик, автор романов «Регистр» (1992), «Английские годы» (1999, в русском переводе книга вышла под названием «Британец», 2003), «Ремесло убийства» (2003), «В свободном мире» (2016), нескольких сборников рассказов. Отмечен премиями им. А. Дёблина (1999), У. Йонзона (2003), Австрийской книжной премией (2019).
Перевод выполнен по изданию: Norbert Gstrein. Als ich jung war. Munchen: Carl Hanser, 2019.
1. Золотая молодежь (фр.).