Перевод Александра Белобратова
Опубликовано в журнале Звезда, номер 11, 2020
1. ЗИГМУНД ФРЕЙД — СТЕФАНУ ЦВЕЙГУ
4. 7. [19]08
Вена, IX, Берггассе, 19
Уважаемый господин доктор!
Огромнейшее спасибо за Вашего «Бальзака»[1], которого я прочитал на одном дыхании. Оказываешься буквально втянутым в водоворот, который Вы намеревались изобразить. Этот человек, вероятно, очень подходит Вам; не знаю, кто был Вашим Наполеоном, но Вы обладаете доброй порцией стремления к овладению, присущего им обоим, Вы реализуете его в языке, и во время чтения я не мог отделаться от образа бесстрашного всадника на благородном скакуне. Я легко постигаю Ваши мысли, словно они — мои хорошие знакомые.
«Терсит»[2] был прекрасен, местами опьяняющ, но зачем, скажите, тот или иной характер доведен до крайности, а заглавный герой представлен столь карикатурно? Такому трезвому человеку, как я, легко задавать всякого рода вопросы.
Нахожу очень милым с Вашей стороны, что Вы берете на себя труд присылать мне Ваши творения, и спрашиваю Вас, позволено ли мне будет реваншироваться, прислав Вам кое-что из моей собственной, правда, совсем иного рода, продукции.
Сердечно преданный Вам Фрейд
1. Предисловие С. Цвейга к книге «Бальзак. Образ мира на основе его произведений» (Штутгарт, 1908).
2. Трагедия в стихах «Терсит» (Лейпциг, 1907).
2. ЗИГМУНД ФРЕЙД — СТЕФАНУ ЦВЕЙГУ
19 окт[ября] 1920
Вена, IX, Берггассе, 19
Глубокоуважаемый господин доктор!
Наконец-то, улучив здесь спокойную минуту, я вспоминаю об обязанности поблагодарить Вас за прекрасную книгу[1], которую я получил и прочитал еще в сутолоке первых двух недель, прочитал с чрезвычайным удовольствием, иначе мне вообще бы не стоило Вам об этом писать. Совершенство во вчувствовании в совокупности с мастерством словесного выражения оставляют впечатление редкостного удовольствия; в особенной степени меня заинтересовали те сгущения и усиления, с помощью которых Ваше слово все глубже проникает в самую интимную суть описанного Вами. Это похоже на символическое сгущение во сне, которое позволяет скрытому содержанию просвечивать особенно отчетливо.
Если бы мне было позволено мерить изображаемое Вами особенно строгой меркой, то я бы сказал так: «Проникновение в Бальзака и Диккенса удалось полностью». Однако это не составило особого труда, это ведь простые, прямолинейные типы. А вот с изломанным русским это не могло получиться столь удовлетворительно. Тут ощущаешь пробелы и нераскрытые загадки. Позвольте мне представить по этому поводу некоторые материалы, имеющиеся в моем дилетантском распоряжении. Здесь психопатолог, к которому Достое[вский] попадает в руки, имеет некоторые преимущества.
Я полагаю, Вам не следовало останавливаться на якобы существовавшей эпилепсии Д. То, что он был эпилептиком, очень маловероятно. Эпилепсия — это органическое заболевание мозга за пределами душевной конституции, и она связана, как правило, с уменьшением и упрощением душевной работы. Известен только один-единственный пример проявления данной болезни у духовно высокоразвитого человека, и этот случай касается гиганта интеллекта, о психологической жизни которого мало что известно (Гельмгольц[2]). Все другие великие люди, которым приписывали наличие эпилепсии, были recte[3] истериками. (Фантазер Ломброзо[4] не умел даже поставить дифференциальный диагноз.) Это различение не является, однако, медицинским педантизмом, а предстает весьма существенным. Истерия проистекает из само`й душевной конституции, является выражением ее архаической первичной силы, находящей раскрытие в творчестве гения. Однако она является и признаком особенно сильного и неразрешенного конфликта, который буйствует между этими первичными предрасположенностями и позднее раскалывает душевную жизнь на два лагеря. Я думаю, всего Достоевского можно построить на основе его истерии.
Сколь чрезвычайно огромным ни являлся бы фактор телесной предрасположенности в случае истерии, как это имеет место у Достоевского, все же, однако, представляет интерес, что другой фактор, которому наша теория придает значение, в этом случае тоже обнаруживается. В каком-то месте в биографии Д.[5] мне указали на отрывок, в котором страдания взрослого человека связываются с осуществленным при очень серьезных обстоятельствах наказанием ребенка со стороны отца — мне представляется словечко «трагический», справедливо ли? Из «чувства такта», разумеется, там не было сказано, о чем, собственно, шла речь. Вам легче будет отыскать это место в книге, чем мне. Именно эта сцена из детства — Вас, автора «Первых переживаний»[6], мне не нужно в этом убеждать — была тем, что придало травматическую силу более поздней сцене перед казнью, и вся жизнь Достоевского будет находиться под воздействием двоякого отношения к отцу — (к авторитету): чувственно-мазохистского подчинения и возмущенного сопротивления этому. Мазохизм включает в себя чувство вины, которое устремляется к «спасению».
То, что Вы, избегая искусственно образованное слово, называете «дуализмом», у нас именуется амбивалентностью. Эта амбивалентность чувств унаследована от душевной жизни примитивного человека, однако в русском народе она лучше сохранилась и осталась более доступной сознанию, чем где бы то ни было, как мне удалось всего лишь несколько лет назад представить в подробной истории болезни одного истинно русского пациента. Эта сильная предрасположенность к амбивалентности в соединении с детской травмой и определила необычайную интенсивность истерического заболевания. Отчетливо амбивалентны и те русские, кто не страдает неврозом, равно как и герои Д. почти во всех его романах.
Почти все особенности его произведений, ни одна из которых не ускользнула от Вашего внимания, следует отнести на счет необычного душевного устройства, для нас отклоняющегося от нормы, а для русских — привычного, собственно, правильнее было бы сказать — на счет сексуальной конституции, что в деталях можно было бы очень ярко показать. В первую очередь — все мучительное и отчуждающее, чего без психоанализа понять невозможно; то есть он-то [Достоевский] в нем не нуждается, так как объясняет психоанализ в каждом своем герое и в каждом предложении. То, что «Братья Карамазовы» также обсуждают личностную проблему Д. и берут за основу аналитическое положение о равноценности деяния и бессознательного намерения, предстает одним из примеров. И странность его половой любви, которая является либо животным влечением, либо сублимированным состраданием, неуверенность его героев в том, любят ли они или ненавидят того, кого они любят, когда любят и т. д., показывает, на какой особенной почве взросла его психология.
Я не беспокоюсь о том, что Вы меня неправильно поймете, что-де подобное подчеркивание так наз[ываемого] патологического начала имеет целью преуменьшить величие поэтической творческой силы Д. или объяснить ее. <…>
Ваш Фрейд
1. Книга С. Цвейга «Три мастера: Бальзак — Диккенс — Достоевский» (Лейпциг, 1920).
2. Герман фон Гельмгольц (1821—1894) — немецкий физик, физиолог, врач.
3. Recte (лат.) — откровенный; прямой.
4. Чезаре Ломброзо (1835—1909) — итальянский психиатр, исповедовал идею о врожденных склонностях к преступлению, автор книги «Гениальность и помешательство» (1864), в которой он ставил диагноз мировым знаменитостям.
5. Книга Д. С. Мережковского «Л. Толстой и Достоевский. Жизнь и творчество» (1900—1902) вышла в переводе на немецкий язык в 1903 и оказала огромное влияние на восприятие русских писателей в Германии.
6. Сборник новелл С. Цвейга «Первые переживания» (Лейпциг, 1911).
3. СТЕФАН ЦВЕЙГ — ЗИГМУНДУ ФРЕЙДУ
3 нояб[ря] 1920
Зальцбург, Капуцинерберг, 5
Глубокоуважаемый профессор!
Если я лишь сегодня благодарю Вас за Ваше проникновенное и столь ценное для меня письмо, то в этой задержке повинно единственно то, что я только вчера вернулся в Зальцбург после трехнедельной поездки с докладами. Вы можете себе легко предположить, насколько интересно мне Ваше представление о патологическом образе Достоевского, которое, само собой разумеется, по сравнению с моим обладает ценностью профессионального знания. Я знаю, что для Достоевского, познавшего все вещи, не была чужда и эта кажущаяся форма эпилепсии — он изобразил ее в своем Смердякове и показал, что существуют люди, обладающие до определенной степени способностью как бы сознательно вызывать эту болезнь по своему желанию и по своей воле. Я полагаю, что в нем самом на самом деле существовало порожденное таинственным чувством страсти желание вызывать припадки определенной формы: здесь, конечно же, кроется еще одна из притягательных тайн для психопатолога.
Я был одновременно сконфужен и счастлив видеть, сколько усилий Вы потратили на мой этюд, и поверьте мне, пожалуйста, что я оцениваю такое пристальное внимание с самым глубочайшим чувством благодарности. Я принадлежу к тому духовному поколению, которое обязано своими знаниями именно Вам, и никому больше, и я вместе со своим поколением предчувствую, что близок час, когда все огромное значение Вашего открытия душевной жизни станет общим достоянием, станет европейской наукой. Из Англии, из Америки почта приносит мне письма с вопросами о Вас и Вашем труде — возможно, со временем и нашей родине станет очевидно, сколь бесконечно Вы нас обогатили. И я надеюсь, что мне скоро представится возможность высказаться об этом публично и пространно.
С благодарностью и почтением преданный Вам Стефан Цвейг
4. ЗИГМУНД ФРЕЙД — СТЕФАНУ ЦВЕЙГУ
Вена, IX, Берггассе, 19
14. IV. [19]25
Дорогой господин доктор!
Щедрое спасибо за прекрасную книгу![1] Первое, вероятно наиболее удачное, эссе о Гёльдерлине я прочитал взахлеб, делая лишь короткие перерывы, чтобы перевести дыхание и осмыслить прочитанное.
Я должен Вам сказать хотя бы раз, что Вы Вашим словом можете совершить то, в чем, насколько я знаю, Вам не в состоянии подражать никто другой. Вы умеете охватить предмет словесным выражением так плотно, что становятся буквально ощутимыми его тончайшие подробности и возникает представление, будто ты постигаешь внутренние связи и качества предмета, которые до сей поры вообще еще не были выражены в слове. Я давно уже мучился с тем, чтобы подобрать подходящее сравнение к Вашему методу работы; вчера наконец я его нашел, и обнаружилось оно благодаря визиту ко мне одного из моих друзей — эпиграфика и археолога. Ваш метод можно сравнить с тем, как если снимаешь бумажную копию с каменной надписи. При этом, как известно, мокрую бумагу кладут на камень, и этот мягкий материал вдавливают так, чтобы он заполнил все мельчайшие углубления на имеющейся поверхности надписи. Не знаю, будете ли Вы довольны таким сравнением.
Мое признание Вашей работы тем более велико, чем меньше обнаруживается точных способов описания того, что Вы описываете, и этот недостаток следует побороть, используя самые разнообразные сравнения из других областей восприятия.
О ключевой проблеме, о борьбе с демоном, можно было бы сказать многое, что в письме заняло бы слишком большое место. Наш трезвый способ бороться с демоном заключается в том, что мы его описываем как постижимый объект науки.
С сердечным приветом Ваш Фрейд
1. Книга С. Цвейга «Борьба с демоном: Гёльдерлин — Клейст — Ницше» (Лейпциг, 1925).
5. СТЕФАН ЦВЕЙГ — ЗИГМУНДУ ФРЕЙДУ
Зальцбург, Капуцинерберг, 5
15. IV. 1925
Уважаемый господин профессор!
Для меня весьма волнующе и почетно, что Вы, столь сильно занятый важными делами человек, сразу же берете мою книгу в руки, и Ваши слова для меня многое значат. То, что я вписал в посвящение к книге Ваше имя, означало не только мое благодарное уважение к Вам: многие ее главы, такие как «Патология чувства у Клейста» или «Апология болезни» в главе о Ницше, без Вас не могли быть написаны. Я не хочу сказать, что эти главы являются результатом психоаналитического метода — но Вы научили нас мужеству приближаться к вещам без страха, подходить без какой-либо ложной стыдливости к самым крайним и самым глубинным проявлениям чувства. А ведь мужество для правдивости необходимо — это подтверждает Ваш труд как никакой другой в нашу эпоху.
Очень надеюсь однажды посетить Вас в Вене — мое желание огромно, однако мое уважение к Вашему времени еще огромнее.
С самыми добрыми пожеланиями Вашей глубокоуважаемой дочери, с глубочайшим уважением верный Вам Ваш Стефан Цвейг
6. ЗИГМУНД ФРЕЙД — СТЕФАНУ ЦВЕЙГУ
Земмеринг
Вена, IX, Берггассе, 19
4 сент[ября] [19]26
Дорогой господин доктор!
Я едва не пожелал себе того, чтобы никогда не знать д-ра Ст. Цвейга лично и чтобы он не вел себя по отношению ко мне столь любезно и почтительно.
Ибо теперь я мучаюсь сомнениями, не вызвано ли мое суждение личной симпатией к Вам. Если бы мне в руки попал томик новелл[1] неизвестного мне автора, то я наверняка без колебаний констатировал бы, что столкнулся с художником первого ранга и с наивысшим творческим достижением.
Я на самом деле полагаю, что эти три новеллы — или строже: две из них — являются настоящими шедеврами. Первая новелла мне была уже знакома[2], я в ту пору заимствовал из нее какую-то деталь, о которой сейчас не смог вспомнить. Она вызвала мой особый интерес, поскольку допускает аналитическое толкование, то есть даже требует такового, и поскольку в общении с Вами я смог убедиться в том, что Вы не догадываетесь о ее тайном смысле, одновременно дав этому смыслу безупречное словесное выражение. Вероятно, Вы не согласитесь с такой возможностью толкования, даже, возможно, отбросите его с негодованием, но я от него отказаться не могу, и на сей раз я сделал его более полным. Анализ позволяет нам предположить, что огромное, кажущееся неисчерпаемым богатство рассматриваемых поэтом проблем и ситуаций можно свести к небольшому числу «первичных мотивов», которые в большинстве своем имеют свои истоки в материале вытесненных переживаний детской душевной жизни, так что эти поэтические произведения соответствуют переодетым, приукрашенным, сублимированным новым изданиям тех самых детских фантазий. Это особенно легко продемонстрировать на первой новелле. Если выразить бессознательное ядро без всяких приукрашиваний, то воздействие предстает отталкивающим. Мотив новеллы — это мотив матери, вовлекающей сына в сексуальные отношения путем отказа от собственной личности, чтобы спасти его от опасностей онанизма, которые кажутся ребенку чрезвычайно угрожающими жизни. О такой фантазии многие люди осознанно вспоминают, обращаясь к своему пубертатному возрасту! В бессознательном эта фантазия всегда присутствует. Она лежит в основании всех тех поэтических творений, что связаны с идеей спасения, например, в основании вагнеровских опер. В поэтической обработке онанизм, совершенно непригодный для поэзии, заменяется чем-то другим, и подлинным эрзац-деянием в Вашей новелле является игра. Навязчивость, невозможность противостоять желанию, рецидивы вопреки самым решительным намерениям, угроза жизни являются непосредственными особенностями древнего образца; первое обозначение, которое онания нашла у детей, было обозначением ее как «игры» — опасной игры, говорили ребенку: либо сойдешь с ума, либо умрешь — и прямо-таки предательским выглядит осуществленное Вами с таким жутким мастерством подчеркивание движения рук, их активности. Во время мастурбации рука касается гениталий. В Вашей новелле сыновняя роль молодого игрока обозначена столь отчетливо, что трудно поверить, будто Вы не следовали определенному намерению. Однако мне известно, что это не так и что в Вас работало Ваше бессознательное. Так, например, молодому поляку двадцать четыре года, столько же было старшему сыну сорокадвухлетней женщины, вышедшей замуж в семнадцать лет.
Если в начале новеллы представлена фраза, что любая женщина подвержена непредсказуемым импульсам, то это представляет собой фасад, который ни в малейшей мере не предназначен для отрицания бессознательного, напротив, содержание новеллы показывает, что эти импульсы очень даже доступны определению. Вдова, обязанная хранить верность, все свое старание приложила к тому, чтобы защитить себя от искушений, связанных с другими мужчинами. То, что она как мать связана с фиксацией либидо на сыне, с фиксацией, которая может быть активирована, ей об этом неизвестно, и в этом незащищенном месте ее может постичь удар судьбы. В новелле это изображено совершенно корректно, но то, о чем я говорю, представляет собой аналитическую сторону и не является попыткой по достоинству оценить красоту поэзии.
Вторая же новелла[3], напротив, несколько выпадает из ряда. Ощущаешь значительно меньшее личностное участие поэта. Аналитический мотив трактовать не имеет смысла, он отчетливо лежит на поверхности. Ревность отца к сексуальности взрослеющей дочери, которая в древние времена была сексуальным объектом, его собственностью. Однако этот мотив побуждает нас к непроизвольному враждебному отношению к герою. Мы считаем, что претензии отца потеряли актуальность, он на самом деле более не является соперником для молодых людей, он действительно выполнил свою задачу и стал излишним, обеспечив женщин с материальной стороны. Поэтому судьба его оставляет нас равнодушными.
И в третьей новелле[4] анализировать, собственно, нечего, архаический мотив очевиден: мужчина, которому другой мужчина предлагает свою любовь. Однако есть проблема, которая связана с этой ситуацией по меньшей мере для многих людей, для всех, кто считается нормальными. Почему мужчина не может принять физическую любовь другого мужчины, если он на уровне психики ощущает себя самым сильным образом с ним связанным? Это вовсе не противоречило бы природе эроса, который в случае преодоления естественной между мужчинами склонности к соперничеству (установка на зависть) праздновал бы особый триумф. Любовь мужчины к мужчине и с точки зрения истории развития была бы более доступной, она бы даже, возможно, принесла большее удовлетворение, поскольку она не нуждается в преодолении того последнего остатка чужести между мужчиной и женщиной и лишена того привкуса садизма, который отравляет отношения обоих полов. Она, к тому же, вовсе не представляет собой нечто противное человеческой «природе», ибо эта природа бисексуальна, более того, эта невозможность существовала не всегда, она существует, как нам кажется, лишь для нас, современных людей, да и то не для всех. Там, где она возникает, она непреодолима. Тот, кто с ней сталкивается, вынужден безнадежно страдать. Что является основанием этого кажущегося элементарным отвращения, все же необъяснимого с помощью составных элементов? Об этом нам ничего не известно, и в новелле не предпринимается попытка обнаружить это знание. Конечно же, это и правильно. Она указывает на прежнюю связь с отцом, демонстрирует попытки компенсации путем насильственного преувеличения мужественности, однако она ограничивается тем, что изображает проблему таковой, каковой она ее обнаруживает.
Это изображение осуществляется с таким искусством, открытостью, любовью к истине и внутренним чувством, столь свободно от любой лжи или сентиментальности нашего времени, что я охотно признаю: я не могу представить себе ничего, что бы удалось лучше, чем это. Да, моя похвала готова обратиться упреком. Это искусство изображения, которое умеет представить каждый изгиб и выступ изображаемого предмета и дает возможность ощутить каждый полутон аффекта, почти препятствует воздействию на читателя. Оно не доставляет ему возможности угадать что-нибудь или что-то дополнить самостоятельно, и восхищение изображающим художником почти заслоняет интерес к изображаемому.
Критики будут не в состоянии отдать должное этому достижению. Они не возвысятся до степени честности поэта и переместят акцент на что-нибудь второстепенное, они будут искать «смятение» чувств в любовном отношении к женщине со стороны уважаемого учителя. Но женщина в этой взаимосвязи лишь контрастная фигура. Конфликт содержится исключительно в том, что юноша желает ответить на любовь мужчины и не в состоянии сделать это из-за загадочного внутреннего запрета.
Сравнивая Ваши новеллы с произведениями того человека, за которым мы признали глубочайшую проникновенность вследствие вытесненного бессознательного, я вижу различие, говорящее в Вашу пользу. Д[остоевский] — невротик с тяжелым случаем перверсии, в его произведениях заметна нарциссическая устремленность к тому, чтобы снять напряжение его потребностей путем по меньшей мере символического удовлетворения, и при этом он пользуется случаем, чтобы пугать и мучить читателя. Вы же относитесь к типу наблюдателя, прислушивающегося, благожелательно и любовно сражающегося за понимание жутко великого состояния. Вы сами не проявляете насилия.
Не испрашивая у Вас извинения за эту небольшую порцию вивисекции, я благодарю и сердечно приветствую Вас
Ваш Фрейд
1. Сборник новелл «Смятение чувств» (Лейпциг, 1927). Книга вышла осенью 1926 с указанием 1927 как даты выхода (распространенная в то время в немецких издательствах практика).
2. Вероятно, новеллу «24 часа из жизни женщины» С. Цвейг прислал З. Фрейду в рукописи в конце 1925 или в начале 1926.
3. Новелла «Закат одного сердца».
4. Новелла «Смятение чувств».
7. СТЕФАН ЦВЕЙГ — ЗИГМУНДУ ФРЕЙДУ
Зальцбург, Капуцинерберг, 5
8 сент[ября] 1926
Глубокоуважаемый господин профессор!
Наряду с Вашим интеллектуальным трудом Вы проявляете себя чудесным образом в великом искусстве: в умении пристыдить своей добротой! Не только те слова, которые Вы мне адресовали, но уже сам факт, что Вы, загруженный работой, окруженный людьми и проблемами, во время своего отдыха взяли на себя труд столь глубоко погрузиться в произведение, которое бесконечно многим обязано Вам, в самом деле приводит меня в смущение — вчера я был даже не в состоянии взять в руки перо.
Позвольте мне со всей ясностью сказать, чем я, чем многие Вам обязаны — мужеством в психологии. Вы для бесчисленного множества людей в литературе целой эпохи сняли запреты. Благодаря Вам мы многое видим, благодаря Вам мы говорим о многом, чего раньше не видели и о чем не говорили. Сегодня это еще не совсем и не для всех ясно, поскольку нашу литературу еще не рассматривают с исторической точки зрения в ее изначальных формах — пройдет еще одно или два десятилетия, и тогда все поймут, с чем связано было то, что неожиданно придало иную психологическую смелость Прусту во Франции, Лоуренсу и Джойсу в Англии, а также некоторым немцам. И тогда будет названо Ваше имя. И мы никогда не сможем отрицать значение этого великого первооткрывателя. Для меня психология (Вы понимаете это, как никто другой) сегодня, собственно, — подлинная страсть моей жизни. И когда-нибудь, когда я достаточно продвинусь, я хочу приложить ее к самому трудному объекту, к себе самому. И автобиография послефрейдовской эпохи[1] будет более ясной и смелой, чем все прежние. Я как раз штудирую Толстого из этой перспективы — он каждый день убеждает себя быть смелым и правдивым. Однако перед действительно ясными истинами он пасует. Он не смог погрузиться в себя со всей остротой анализа, а я очень этого хочу. Из новых авторов мужественным (но недостаточно признанным) был Ханс Йегер в «Богеме Христиании» и в «Больной любви».[2] Этим же, вероятно, обладает книга Фрэнка Харриса[3], которую я еще пока не читал. Однако я верю, что наша эпоха, слабая в творческом отношении, оставит после себя подобные знания и документальные свидетельства: мужеством, необходимым для этого, она обязана Вам.
От всей глубины души желаю Вам хорошего здоровья, а Вашему труду продолжать расти: Вы по-прежнему главная сила в невидимой борьбе за душу. По-прежнему единственный, кто творчески объясняет наш механизм духовного. Мы нуждаемся в Вашей деятельности еще больше, чем раньше.
С любовью, благодарностью и почтением, искренне преданный Вам Стефан Цвейг
1. Такой автобиографией можно, в соответствии с замыслом С. Цвейга, считать его книгу «Вчерашний мир. Воспоминания европейца» (Стокгольм, 1944), вышедшую после смерти автора.
2. Ханс Хенрик Йегер (1854—1910) — норвежский писатель. Роман «Богема Кристиании» (1885) вышел в немецком переводе в 1902, роман «Больная любовь» (1893) переведен на немецкий в 1920.
3. Фрэнк Харрис (1856—1931) — американский писатель ирландского происхождения. Речь идет о его книге «Моя жизнь и любовь» (1923—1926), публиковавшейся в немецком переводе с 1926 по 1929.
8. СТЕФАН ЦВЕЙГ — ЗИГМУНДУ ФРЕЙДУ
Зальцбург, 6. XII. 1929
Капуцинерберг, 5
Глубокоуважаемый господин профессор! <…>
Вас наверняка лично затронули некоторые ложные толкования Вашего учения — мы со стороны глядим на это иначе, нам известно, что такого рода напластования и ответвления образуются в приложении к любому труду, что эти отпадающие от истинного его значения люди с течением времени, однако в ином смысле, действительно опадут как пожухлые листья и останется один лишь чистый ствол, образ. Я сейчас как раз удосужился прочитать, вероятно, сорок или пятьдесят современных брошюр, направленных против Месмера[1], чаще всего написанных теми, кто поначалу служил его учению, и все они скопом всего лишь способствовали росту интереса к нему, и от всех этих брошюр в итоге не осталось ничего, кроме представления о человеке творческой идеи. В этой работе о Месмере[2] Вы, возможно, обнаружите многочисленные параллели с Вашей собственной судьбой, мне представляется прямо-таки фаталистическим, что именно в том же самом городе почти ровно через сто лет было дано новое обоснование излечению психики и что академики и профессора 1785 года удручающе похожи на академиков и профессоров 1885-го. Надеюсь, что Вас заинтересует концепция книги: для меня Месмер является Колумбом, первооткрывателем метода излечения психики, при этом, однако, и Колумбом в том смысле, что он до конца дней своих считал, будто открыл морской путь в Индию, в то время как на самом деле обнаружил Америку. В противоположность к другим авторам я хотел, собственно, показать, как он, Месмер, уже держал в руках феномен внушения, гипноза, не зная и не понимая этого, поскольку взор ему застилали ложные средневековые представления о магнетизме. Однако следовало показать, что, во-первых, Месмер никогда не был шарлатаном, а был идеалистом и честным исследователем, во-вторых, что академии и университеты в течение ста лет самым непостижимым и завистливым образом не признавали его.
За большой статьей о Месмере следует небольшая интермедия о мисс Эдди[3] — полусерьезная, полувеселая, — а второй главной частью этой книги является работа о Вас и Вашем труде, вынашиваемая мною уже много лет: таким образом, Месмер — догадка, а Вы — открытие метода лечения психики, «излечения духом», как будет названа вся книга.
Я уже обратился с просьбой к Вашей глубокоуважаемой дочери, чтобы мне однажды позволили неделю или две поработать в психоаналитическом архиве в Вене и, по возможности, предоставили в мое распоряжение и некоторые материалы приватного характера. Для того чтобы провести аналогию с Месмером, мне как раз нужны свидетельства сопротивления, высмеивания, отторжения, документы об отношении университетов, об издевках в газетных памфлетах и на театральной сцене, и я надеюсь в этом случае и на совместную помощь Ваших друзей. Ход моей работы сегодня мне уже совершенно ясен, и, возможно, будет звучать не слишком высокомерно, если я скажу, что поставил себе более высокую задачу, чем в большинстве моих очерков. Я в меньшей степени остановлюсь собственно на целительном воздействии, а в большей степени на воздействии мировом, на изменении всей духовной и моральной картины благодаря этому открытию <…>.
С глубочайшим почтением Ваш давно Вам преданный Стефан Цвейг
1. Франц Антон Месмер (1734—1815) — немецкий врач, основатель учения о животном магнетизме.
2. Этюд С. Цвейга «Франц Антон Месмер» в книге «Врачевание духом: Месмер — Мэри Бейкер-Эдди — Фрейд» (Лейпциг, 1931).
3. Мэри Бейкер-Эдди (1821—1910) — американская писательница, автор книги о врачевании духом «Наука и здоровье, с ключом к Священному Писанию» (1895).
9. ЗИГМУНД ФРЕЙД — СТЕФАНУ ЦВЕЙГУ
17. 2. 1931
Вена, IX, Берггассе, 19
Глубокоуважаемый господин доктор!
Получил Ваше последнее произведение и перечитал его дважды, на сей раз, естественно, со значительно бо`льшим личным участием, чем в случае прежних Ваших захватывающих повествований. Если мне будет позволено сообщить Вам свои впечатления из критической перспективы, я бы сказал следующее: наиболее гармонично, справедливо и достойно кажется мне описание Месмера. Я, как и Вы, полагаю, что подлинная суть его открытия, то есть внушение, до сих пор не определена и что здесь имеется большое пространство для чего-то нового. В случае с Мэри Э. Б. [!] мне мешает то, что Вы столь подробно остановились на интенсивности. Нашему брату, который не может отделаться от патологической точки зрения, это импонирует намного меньше. Нам известно, что буйный сумасшедший во время припадка обнаруживает в себе силы, которые в обычном случае ему недоступны. В Вашем изображении не находят отражения сумасшествие и кощунственность случая с Мэри Б. Э., не находит отражения и несказанно прискорбная американская подоплека.
То, что собственный портрет никому не нравится, или то, что в нем себя не узнаешь, — факт простой и общеизвестный, поэтому спешу выразить свое удовлетворение тем, что Вы правильно поняли самое важное в моем случае. А именно, когда рассматриваете мои достижения, то говорите, что они были не столько заслугой интеллекта, сколько характера. Это суть Вашей концепции, и я так тоже полагаю. В противном случае я мог бы укорить Вас за то, что Вы слишком исключительно подчеркиваете во мне мелкобуржуазную правильность, ведь, право, этот господин Фрейд несколько сложнее устроен; к изображенной Вами фигуре не подходит то, что я, как любой другой, страдал и головными болями, и усталостью, что я был страстным курильщиком (мне бы хотелось, чтобы я еще таковым оставался), который был благодарен сигаре за большую долю своего самообладания и выдержки во время работы, что при всей пресловутой неприхотливости я многим жертвовал ради своего собрания греческих, римских и египетских древностей и, собственно, читал больше работ по археологии, чем по психологии, что я до войны и один раз после нее по меньшей мере несколько дней или недель в году проводил в Риме и т. п. Из моего знакомства с искусством малой формы мне известно, что объем принуждает художника к упрощениям и лакунам, но тогда легко возникает ложная картина.
Я, вероятно, не заблуждаюсь в своем предположении, что до написания этой книги Вам не было известно содержание психоаналитического учения. Тем большего признания заслуживает то, что с тех пор Вы так многое смогли усвоить. Два места в Вашей работе подлежат критике. Вы почти совсем не упоминаете технику свободной ассоциации, которая многим представляется как самая значительная новация психоанализа и является методологическим ключом к аналитическим результатам, а также Вы пишите о моем понимании природы сна из перспективы детских сновидений, что не соответствует исторической перспективе, а может быть представлено таким образом только в дидактическом смысле.
И Ваше последнее сомнение в том, могут ли заниматься анализом самые обычные люди, также связан с подобным незнанием его техники. В ту эпоху, когда микроскоп был новым инструментом в руках врача, в справочниках по физиологии писали, какими редко встречающимися свойствами должен обладать исследователь, применяющий микроскоп. Позднее подобные же требования предъявляли к хирургам, а сегодня пользоваться микроскопом может любой студент, хороших же хирургов выращивают в школах. То, что не каждый из них одинаково хорошо делает свое дело, на это не найдется спасительного рецепта ни в какой области.
С сердечным приветом в Ваше каникулярное время Ваш Фрейд
10. ЗИГМУНД ФРЕЙД — СТЕФАНУ ЦВЕЙГУ
2. 6. 1932
Вена, IX, Берггассе, 19
Дорогой господин доктор! <…>
Один мой друг этими днями был в Венеции, в книжной лавке он увидел там итальянский перевод «Врачевания духом» и подарил мне эту книжицу. Это стало поводом перечитать некоторые главы Вашего эссе. При этом на с. 272 я обнаружил ошибку в изложении, которую не могу считать незначительной, собственно, которая, если Вы соблаговолите учесть мое мнение, довольно сильно принижает и мои заслуги. Там сказано, что пациентку Брейера[1] под гипнозом я принуждал к признанию, что она у постели своего больного отца ощущала и подавляла в себе определенные «sentimenti illeciti» (то есть ощущения сексуальной природы). В действительности она не произносила ничего подобного, а лишь дала понять, что хотела скрыть от больного отца свое волнение и, в особенности, нежную заботу о нем. Если бы дело обстояло так, как Вы утверждаете в своем тексте, то все сложилось бы совершенно иначе. Я бы не был поражен открытием сексуальной этиологии, Брейеру было бы трудно возразить ей, а я, вероятно, никогда бы не отказался от гипноза, с помощью которого можно добиться таких достоверных признаний. То, что мне бросилось в глаза в случае с пациенткой Брейера, я оказался в состоянии понять много позже после нашего разрыва с ним, когда мне неожиданно вспомнилось сообщение Бр[ейера], которое он поведал мне однажды еще до начала нашей совместной работы в другой связи и никогда более не повторял этого. Вечером того же дня, когда удалось справиться со всеми ее симптомами, его снова позвали к ней, она была в смятенном состоянии, извивалась от боли в нижней части живота. На вопрос, что с ней случилось, она ответила: «Сейчас появится на свет дитя, которое я имею от доктора Бр[ейера]». В этот момент у него был в руках ключ, который мог бы открыть путь к Матерям[2], но он выпустил его из рук. При всей своей огромной одаренности в нем не было ничего от Фауста. Он, испытав вполне конвенциональный ужас, спасся бегством и оставил больную на попечение одному из своих коллег. Она еще несколько месяцев подряд боролась за восстановление своей психики в санатории.
Я был столь уверен в моей реконструкции случая, что где-то опубликовал статью об этом. Младшая дочь Брейера (родившаяся, кстати, вскоре после того, как лечение упомянутой пациентки завершилось, и факт этот имеет некоторое значение для выявления глубинных взаимосвязей!) прочитала мое описание и обратилась к своему отцу с вопросом (незадолго до его смерти). Он подтвердил мои предположения, о чем она потом и сообщила.
Сердечно преданный Вам Фрейд
1. Йозеф Брейер (1842—1925) — австрийский врач, психолог. Собранный в 1880—1881 при лечении пациентки Анны О. материал наблюдений послужил основанием для совместной с З. Фрейдом публикации работы «Исследования истерии» (1895), которую Фрейд считал отправной для теории психоанализа.
2. Аллюзия на «Фауста» Гёте (Фауст, II). Мефистофель предлагает Фаусту ключ, который откроет ему путь «к Матерям в обитель» (пер. Б. Пастернака), к духовному знанию всех времен.
11. СТЕФАН ЦВЕЙГ — ЗИГМУНДУ ФРЕЙДУ
Зальцбург, Капуцинерберг, 5
21 окт[ября] 1932
Глубокоуважаемый господин профессор!
Позвольте мне поблагодарить Вас за Вашу особую доброту — мне известно, что это значит, когда человек Вашего уровня и Вашей загруженности находит время прочесть книгу; все, о чем я пишу, находится под впечатлением о Вас, и Вы, возможно, ощущаете, что мужеством быть правдивым, что составляет, возможно, самое существенное в моих книгах, я обязан Вам: Вы явили образец для целого поколения.
В случае с дофином[1] у меня было много больше материала, чем я смог использовать. Но мне было страшно писать о тех словах, которые он произнес перед заслуживающими доверия свидетелями: «Quand guillotinera-t-on enfin ces sacrées putaines».[2] Очевидно, он это где-то услышал и, потому что посчитал забавным (и, возможно, из чувства скрытой ненависти), повторил вслух.
Обильный материал обо всех таких вещах собрал французский врач Dr. Catanès в своих «Indiscretions de l’historie» и «Les morts mysterieux»[3] и т. д. Этот человек с достойным удивления усердием собирал все исторические случаи, связанные с сексуальностью, и подвергал их проверке с точки зрения медицины — к сожалению, однако, не имея при этом никакого представления о психоанализе, так что все эти сокровища лежат сегодня необработанными. Может быть, Вы могли бы обратить внимание некоторых своих учеников на указанную серию книг, чтобы они использовали этот смачный материал (я благодарен ему в случае с «Марией Антуанеттой» за первые решающие указания, которым я затем последовал и которые он сам не был в состоянии оценить из перспективы психологии). У него есть инстинкт, прилежание, он способен почуять самое интересное, вот только он, к сожалению, не умеет — поскольку ему как раз не хватает знаний о Вашем методе — истолковать эти феномены: он их только перечисляет. Однако в двадцати небольших томиках для исследователя скрывается целый рудник знаний <…>.
С глубоким почтением, всегда преданный Вам Стефан Цвейг
1. Дофин — Людовик XVII (1785—1795), малолетний наследник французского престола, помещенный в тюрьму революционным правительством.
2. Когда же наконец гильотинируют этих проклятых проституток? (фр.). Найти сведения об авторе серии популярных брошюрок не удалось.
3. Нескромные проступки в мировой истории. Таинственные смерти (фр.).
12. СТЕФАН ЦВЕЙГ — ЗИГМУНДУ ФРЕЙДУ
Лэнгхем 3693. Халлэм-стрит, 49
Лондон В. 1
18 июля 1938
Дорогой, уважаемый господин профессор! <…>
Вам известно, что я всегда робко избегал того, чтобы рекомендовать вам новых людей, но завтра будет иметь место воистину важное исключение. Для меня Сальвадор Дали (сколь чудовищными ни представляются некоторые из его вещей) является единственным гениальным художником нашей эпохи и единственным, чьи произведения переживут ее; он фанатично следует своим убеждениям, и он самый верный, самый благодарный ученик, которого Вы имеете среди художников. Уже много лет этот подлинный гений страстно желает встретиться с Вами (он утверждает, что своим искусством он никому не обязан столь многим, как Вам). Итак, завтра мы к Вам зайдем, с ним и с его женой, причем он хочет воспользоваться моментом, чтобы, если возможно, пока мы разговариваем, сделать небольшой набросок — окончательные портреты он всегда пишет по памяти и в соответствии с внутренней формой. Чтобы подтвердить его умение, мы принесем показать Вам его последнюю работу, находящуюся в собственности мистера Эдварда Джеймса. Я думаю, что со времени старых мастеров никто не находил таких красок, и в деталях, сколь символически они ни воздействуют, я нахожу полное совершенство, по сравнению с которым любая живопись нашей эпохи для меня блекнет. Картина называется «Нарцисс»[1] и, возможно, также возникла под Вашим влиянием. Сообщаю об этом в качестве извинения за то, что мы появимся таким вот маленьким караваном. Однако я верю, такой человек, как Вы, должен однажды увидеть художника, на которого он воздействовал как никто другой и знать и ценить которого я всегда считал особой привилегией. Он приехал сюда из Парижа всего на два дня (он каталанец), и он не помешает нашему общению. Я буду счастлив, что Вы однажды наконец познакомитесь с этим, возможно, величайшим из Ваших адептов. Не примите эти высокие слова за неподобающие. Картина Вас, возможно, поначалу ошеломит, но я уверен, что она откроет Вам значительность этого художника.
Сердечно и с искренним почитанием Ваш Стефан Цвейг
Сальвадор Дали, разумеется, с удовольствием показал бы Вам свои картины на здешней выставке, но поскольку мы знаем, что Вы неохотно или вовсе не появляетесь в свете, мы принесем Вам посмотреть это последнее и, как мне кажется, прекраснейшее творение прямо домой.
1. Картина Сальвадора Дали «Метаморфозы Нарцисса» (1937).
13. ЗИГМУНД ФРЕЙД — СТЕФАНУ ЦВЕЙГУ
20. 7. 1938
Элсворси Роуд, 39
Лондон Н. В. 3
Дорогой господин доктор!
Действительно, я благодарен Вам за то, что Вы привели ко мне вчерашних посетителей. Ведь до этого я был склонен считать сюрреалистов, которые по всей видимости выбрали меня своим ангелом-хранителем, за абсолютных (скажем, на 95 процентов, как в случае с алкоголем) идиотов. Молодой испанец с его простосердечным фанатичным взглядом и с его неоспоримым техническим мастерством склонил меня к другой оценке. На самом деле было бы очень интересно подвергнуть анализу процесс создания такой картины. С критической точки зрения, однако, можно все же по-прежнему говорить, что понятие искусства противится расширению, если количественное
соотношение бессознательного материала и предсознательной обработки не имеет определенной границы. Однако в любом случае здесь имеют место серьезные психологические проблемы.
В том, что касается другого гостя[1], то мне по душе доставить кандидату определенные трудности, чтобы испытать степень его склонности и достичь большей меры жертвенности. Анализ схож с женщиной, которая желает быть завоеванной, но знает, что ее не оценят высоко, если она не будет сопротивляться. <…>
Сердечно Ваш Фрейд
1. Другой гость — Эдвард Джеймс (1907—1984) — английский поэт и меценат.
Стефана Цвейга (1881—1942), одного из самых читаемых в мире австрийских писателей, автора проникновенных психологических новелл и романизированных биографий знаменитых представителей литературы, науки и политики, связывала обильная переписка с Зигмундом Фрейдом (1856—1939), творцом психоаналитической теории и ее плодотворным практиком.
Перевод выполнен по изданию: Stefan Zweig. Briefwechsel mit Hermann Bahr, Sigmund Freud, Rainer Maria Rilke und Arthur Schnitzler. Hrsg. von J. B. Berlin, H.-U. Lindken, D. A. Prater. Frankfurt a. M.: S. Fischer, 1987.