Опубликовано в журнале Звезда, номер 10, 2020
ИЗ НЕОПУБЛИКОВАННЫХ ЗАПИСОК
ЛЕЙТЕНАНТА ТРОБРИАНА
Острова Тробриан, 1793 год
I
После смерти лицо человека становится синим,
Фиолетовым даже, и в тине болотной глаза.
Небеса покрываются мглою. Блестящим фуксином
Накрывает Селену, хранящую все адреса.
Персонаж «после смерти» — лицо в фиолетовой мути,
Из глазниц выползают личинки, внушают кошмар…
«Это старый колдун, — говорят папуасные люди, —
Даже после кончины своим посылает сигнал».
II
Неустойчивый свет над деревней рисует светило,
Неглижируя на Тробриане туземным пером,
Вне контекста записок: «Как хочется кофе и сыра» —
Это я говорю или, может быть, некий фантом?
Малахитовый змей, обитающий в мангровой роще,
Обещал превратить меня в призрака — и обратил.
Становлюсь дикарем, замерзаю в тропической нощи,
Вытираю в подкорке Европу как призрачный мир.
III
В окруженье абсурда, кораллов атолловых, тварей,
Обращающих мифы в деревья, а тыкву в бутыль,
Я сошел тут с ума в деревянной на сваях хибаре,
А кругом Соломоново море на тысячи миль.
Дом вождя разукрашен тотемным столбом, малаганом…
Непристойные позы в ходу у прелестниц, вчера
Предлагали заняться любовью, травой и обманом
Завлекали, курили пахучую смесь у костра.
IV
Черепа черепах тут чернеют среди чернокожих…
Подозренье мозги пробивает: зачем капитан
«Эсперансы» оставил меня? — неудачливый грошик
Перед нашим походом я бросил в гранитный фонтан.
По приказу локального мага мне вытянут душу
Деревянною трубкой, в особую дырку земли
Закопают… а детям дадут обглодать черепушку.
…Над кокосовой пальмой смеется осколок зари.
* * *
Там, где падает снег, паровозы идут по воде.
Б. П.
Поезда в Поронайске идут по холодной воде,
Проводник поднимает глаза к синеватой звезде,
Машет ручкой составу зимой, а весною поет,
На любой остановке написано прописью: «Nord».
Твой двойник до сих пор засыпает в зеленом купе:
Сновиденье цветет, и архангел сидит на гербе
Незнакомого места и курит чертовский табак,
И мальчишка стоит, точно некий из прошлого знак.
Поронайский состав до Парнаса дотянет навряд:
Отгадать парадиз стало трудно, а выглянуть в ад —
Много проще, чем жизнь чешуей зарифмованной скрыть,
И архангел вверху продолжает взатяжку курить.
Остановка. Вагон проводник открывает. Душа
Вышла в мятом своем и куда-то идет не спеша
По воде ли, по суше… Ты выпустил слово. Ты сам
Что-то плел о таком полуночникам и поездам.
Смотрит ангел-очкарик-двойник-одиночка на юг,
Нет в печурке огня, тот, что бился, отбился от рук…
Паровоз постоит и, заправившись сказкой морской,
Станет слушать опять, как тоскует твой голос живой.
МОЛОКО НЕИЗВЕСТНОЙ СИЛЫ
«В октябре и демоны пьют глинтвейн», —
Повторял старик, точно это мантра,
Не сумевший выучить «Журавлей…»,
Улетевших в Африку. Саламандра
Надевает теплое: шкуру-мех
Бестиарий-маркет подкинул твари,
Положи в огонь — и услышишь смех
Мастерской глубин, где плетут кошмары.
Прикоснись слегка — изо рта зверька
Молоко пойдет неизвестной силы,
И твое лицо, и твоя рука
Переменят цвет, как в кино вампиры.
Это цирк? Не цирк. Наливай в бокал,
Осуши огонь под оттенки света
Постаревшей лампы, и сам ты стар,
Ничего не слышишь, помимо ветра…
В октябре и ангелы пьют вино,
Эликсир небес заливают в глотки.
Молодой старик будто видит дно
Демонизма, а, перерывши шмотки,
Посреди находит очки: вот-вот —
И гляделки тоже деталь у Босха;
Помнишь триптих, где сатанинский крот?..
Что-то, видно, есть в закромах у мозга,
А вернее бы написать — в мозгах,
Спорадически не в ладах со словом…
Все же осень — это еще и страх:
Будь к приходу бабы с косой готовым.
Ржавый цвет луны. Рыжий цвет листвы.
Осень жизни — и сорок капель в рюмке.
За окном дома, словно бы мертвы
От покатых крыш до пастушьей сумки.
* * *
Не спрашивай, откуда осень и
Блуждает кто по желто-лисьим листьям,
Дублирует холодные слои,
Читает жизнь по выдуманным письмам…
Вот дерево, что хочет улететь
За птицами в Габон и занзибары.
Слепилась осень — золотая смерть,
Все шире открывают двери бары,
В них одиноких глаз не разглядеть,
Когда они клоня́тся над бокалом,
В котором «Баллантайнс» уже на треть…
И кто тогда не выглядит усталым?
Такое вот повторное кино.
А фосфор фонарей — намек, собака,
Что вышла на болота заодно
С библиотекой сумерек и страха.
«Не подходи к болотам торфяным», —
И мне писал Джеймс Мортимер когда-то…
Теперь лишь космос, то есть аноним
Космический с записками формата
Не финиша. С насмешками в окне
О трех башках Геката и собака,
В огромном фосфорическом огне
Горят-горят все знаки зодиака.
ЖЕЛТО-КИТАЙСКОЕ
Призрак осени спит беспробудно,
Ветер тянет туземную весть,
Облетает с кустов поминутно
Цвета сангрии нежная шерсть.
Прямо в море пикирует желтый,
Постаревший востоком дракон,
В лапах зверя живой или мертвый?
В мертвецах я совсем не силен.
Пасть раскроет и щелкнет клыками —
Желтоликих накроет лафа,
И проявится над головами
Белый заяц в сетях колдовства.
В ступе зайца бессмертия травы,
Чай Сун Ши, макадамия в пыль
Перемешаны соком агавы,
А над ним облаков монастырь.
…Прямо в море спикировал желтый,
Может, синий, как яйца дрозда,
Левый глаз, будто воском натертый,
В правом ворон кричит: «Никогда!»
…Есть лекарство? Ну есть, но — стащила
Все бессмертье воровка Чан Э,
В ней расширилась темная сила,
Мозг пылал в лазуритном огне.
Превратившись в небесную жабу,
В Лунной Башне пришлась ко двору…
Призрак осени лунную лампу
Просит выдать бессмертье к утру.
* * *
В июле, тридцать третьего числа,
Когда и сновиденья от тепла
Сбежали бы, но кто-то выше против,
Входило солнце с головою Ра,
От счастья задыхалась детвора
И нищий пел (прекрасен и уродлив).
А вечером мрачнели облака,
Тянулась к жизни мальчика рука,
Что жил как будто никого на свете…
В том мире безотцовщины, где нить,
Едва родился, а уже не сшить:
Глотай грозу, купай в ладонях ветер,
Когда ночами кубовый колдун
Выносит тело из таких лакун,
Что вспомнишь с длинным носом человека.
Сработает инстинкт: захлопнешь том,
Карпатский чёрт на молнии верхом…
…На простыне застиранной прореха.
Все прочее виднеется едва,
Синеют травы, падает сова
Воображенья. На подушке метки
От зловидений остаются. Тьма —
Дотронешься, но не сойдешь с ума
В зашторенной не ведьмаками клетке.
ДАВНЕЕ. ОСТРОВНОЕ
…Баклан надрывается в крике тоски,
Трех малых в долбленке качают потемки:
Расставили сети в местах рыбаки,
Все море Охотское в лакомой семге.
Здесь тянутся абрисы тучных равнин
И спит визави колоритный Хоккайдо.
Здесь сопки вбивают в созвездия клин,
Луна закрутила неспешное сальто,
Лучом зацепившись за каменных баб,
С японских времен отдыхающих возле
Пернатых, сложивших воде дифирамб,
Бамбука, что слушает шумное море,
Всю азбуку Морзе, циклоны, шторма
И, видимо, потусторонние души…
В лучах маяка островистая тьма,
Вдоль неба расплылись астральные лужи.
Там крутится желтых людей колесо,
И тянется в воздухе что-то паучье…
Там с ложечки кормит Мацу́о Басё
Луну, чтобы стало в блужданиях лучше.
* * *
«…Вчера я жил и только позже умер», —
Он говорит, терзается во сне.
Ночь в черной форме, как бригаденфюрер,
Да в змейках света, да в плохой луне,
Которой он выбалтывает душу,
На полуслове обнимает ад
И падает, как ветвь сирени в лужу,
За все, в чем был и не был виноват.
Воображает, что могло быть хуже,
Да разве может без неё дурней?
Когда миры, как сутинские туши,
Поджарены на медленном огне
Воображенья, будь оно неладно.
На бок перевернулся и вздохнул.
…Зеленую отраву муза жадно
Курила сбоку. Заливал абсурд
Его мозги, и призраки стояли,
Переминаясь на пустых ногах,
Как будто смерть от жизни охраняли,
Передавая по цепочке Страх…
Вчера ты спал и был белее мела:
Размытый кадр, в сиреневом она,
Над нею вилась в нимбе подземелья
Смерть выходного солнечного дня.