Рассказ
Опубликовано в журнале Звезда, номер 10, 2020
Во вторник вечером, когда смена подходила к концу, сборка двигателя была наконец закончена. Оставалось только перенести его на испытательный стенд. В дирекции решили организовать сверхурочную работу, чтобы произвести установку на стенде и начать испытания в ближайшие сутки. Надо было спешить. Газотурбинный двигатель новой конструкции был военного назначения, секретный. Взяли обязательство запустить его к 22-му партийному съезду, о чем свидетельствовало громадное красное полотнище, натянутое под закопченным стеклянным потолком цеха. Несмотря на то что это был день получки, остаться на ночь согласились многие. Видно было, что люди работают не за сверхурочные; у всех появилось и росло возбуждение — заканчивалась большая работа, теперь оставалось ждать, запустится ли двигатель или, как и месяц назад, дело кончится аварией. И глядя на то, как двое механиков, кряхтя и матерясь, подводят под машину стальные тросы, как все им советуют, где лучше их подвести, как, спотыкаясь о разбросанный инструмент, бегает вокруг главный инженер проекта с лицом, горящим от волнения, начальник отдела Николай Ильич соображал: «Растет у нас народ, повышается сознательность, пересилили мы темноту и эгоизм… Хорошо…» Он слышал лязг металла, ругань рабочих и вой вентиляторов, видел небритые возбужденные лица, взлохмаченные волосы, блеск электросварки, и в его мозгу звучало одно слово: «Хорошо, хорошо…» Рядом с начальником отдела у окна стенда, закрытого толстым многослойным стеклом, стоял вместе с другими сотрудниками отдела инженер-конструктор из группы пневматики Кокорин. Он проработал здесь всего три года, но своим покладистым нравом внушил людям доверие: звали они его просто Кокс, причем многие, особенно молодежь, — прямо в глаза. Он не обижался. Однако, что за человек этот Кокс, на заводе никто толком не знал; знали, что из реабилитированных, загремел по «Ленинградскому делу», что от него после ареста отказалась жена, а детей у них не было, что он любит выпить и что два-три раза в год у него бывают запои. Но конструктор он был толковый, в дирекции его ценили; в местком его по поводу запоев не вызывали, и на товарищеском суде он не давал клятв бросить пить. Только однажды в приказе директора ему было поставлено на вид, поскольку, выйдя из ресторана «Чайка» на канале Грибоедова, он попал в вытрезвитель и милиция дала делу ход.
На заводе любители выпить составляли довольно тесную компанию. Они несколько раз пытались втянуть в нее Кокса, приглашали то на рыбалку, то на охоту. Но тот всегда отказывался, и из-за этого кое-кто его все же недолюбливал. Все последние дни, и особенно сегодня, когда решалась судьба двигателя, Кокс был рассеян и безразличен ко всему. Он не сразу отвечал на вопросы, часто задумывался, глядя куда-то остановившимися глазами; многие сотрудники полагали: вот-вот начнется запой.
В зале стало темнеть, и под потолком зажглись десятки ярких ламп. Зазвенел звонок, означающий конец смены. Из громкоговорителя раздался квакающий голос: «Через полчаса пробный запуск. Установить ограждение». Кучка военных и штатских, составляющих приемочную комиссию, подалась в сторону от стенда. Один из штатских, молодой щеголеватый парень, подошел к Коксу и спросил:
— Вы Кокорин?
— Ну, — ответил Кокс, безошибочно определивший в нем одного из тех, кого со времени ареста не переносил, тех, кто, не представившись, когда-то уводил его прямо из КБ.
— Вы проектировали четвертый клапан?
— Ну я.
— Так он опять не развалится, как в прошлый раз?
— Мать вашу… — сказал Кокс сквозь зубы. — Причем тут клапан? Там подводящий трубопровод развалился, а после уж и клапан… В акте же все ясно написано…
— Ладно, ладно, — сказал парень примирительно, — работайте.
Когда он отошел, Кокс сказал начальнику:
— Простите, Николай Ильич, я не могу остаться.
— Как? — тонким голосом вскрикнул начальник. — Ведь сейчас запуск!
При этом он смешно, как бы в мольбе, прижал руки к груди, удивленно вскинул голову, и в его маленьких очках с трещиной метнулся огонь электросварки.
— Я больной, — сказал Кокс, — плохо себя чувствую,
— О, тогда идите, конечно же, идите, — забормотал Николай Ильич, a сам подумал: «Неужели опять запой, это было бы ужасно… Жалко Кокорина, неплохой ведь, кажется, человек». И страдальчески сморщился.
— До свиданья, — сказал Кокс и направился к выходу.
Механики окончили свою работу, кран зацепил тросы, и огромная машина, медленно оторвавшись от пола, поплыла в воздухе.
— Все от стенда, — закричал сменный инженер, стараясь перекрыть гул вентиляторов.
Кокс открыл дверь и вышел на лестницу, знакомый охранник кивнул и улыбнулся ему. Снизу пахнуло зимним свежим воздухом.
Однако домой Кокс не пошел, а заехал на Васильевский к своему приятелю и бывшему товарищу по лагерю Митричу — так он называл его по старой памяти. Теперь Митрич стал большой шишкой в Ленплодовощторге. Попили чайку, поговорили, посмотрели хоккей по телевизору. Временами Кокс увлекался игрой, но, в общем, смотрел невнимательно. Чувство лихорадочности и какой-то нереальности всего происходящего не покидало его. Наконец, когда жена Митрича вышла зачем-то из комнаты, Кокс быстро спросил его:
— Ну как?
— Все в порядке, — прошептал Митрич, — вот ключи, и инструкцию я тебе написал, там найдешь.
Он сунул в руку Коксу два ключа на цепочке и сказал.
— Держись, держись, мужик.
— Ерунда, — ответил Кокс, — не в этом дело… Слушай, я с получки, выпьем по маленькой?
— Мне нельзя, — сказал Митрич, — я лечусь уже месяц.
— Мы по маленькой, я сам много не буду, потому что запить могу…
— Ладно, пошли…
Отразившись в двух тусклых зеркалах, они вошли в маленькую гардеробную ресторана «Чайка». Здесь сильно пахло кухней и масляной краской. Стены были обшиты лакированной фанерой, и это напомнило Коксу о гробах. Откуда-то издалека швейцар и гардеробщик приветствовали их. Кокс помахал им рукой. Его подташнивало от запахов пищи и краски, а сердце колотилось, будто хотело вырваться наружу. В низком длинном зале было полно народу, душно, белые фаянсовые медведи, стоявшие между столиками на дубовых тумбах, едва маячили сквозь папиросный дым. Легкими шагами Кокс подошел к столу. Откуда-то издалека официант Костя проговорил:
— Только прошу вас, Петр Трофимыч, сегодня не петь. Публика недовольна…
— Где уж нам, — юродствуя, развел руками Кокс. Он вдруг почувствовал, что счастлив и уже пьян без вина.
Он не помнил, как вернулся домой, где потерял шапку и порвал пальто и откуда у него синяк под глазом. Однако, к счастью, запоя у него не случилось, он понял это, когда очнулся ночью на диване, где обычно спал Яша, сын Лины Осиповны от первого брака. Теперь же Лина Осиповна с Яшей спали вместе на двуспальной кровати красного дерева, стоящей в противоположном конце большой комнаты. Кокс прислушался: Яша дышал ровно и глубоко, а Лина Осиповна — почаще и с легким похрапыванием. Вокруг было темно, на потолке, освещенном сумеречным ночным светом, двигались блики качающихся фонарей и четкие, как на киноэкране, тени веток. Что-то давило Коксу на живот и на грудь и мешало дышать, он попытался сесть, но его тут же вырвало на ковер, паркет, на шаль Лины Осиповны, которой он был укрыт и которую она называла «пледом». Он почувствовал, что тяжесть, мешавшая ему, пропала, встал без особого труда и медленно пошел на кухню, стараясь никого не разбудить. Не зажигая свет, он открыл дверцу духовки старой дровяной плиты, которую теперь не топили, достал оттуда распечатанную бутылку водки и, преодолев отвращение, глотнул из горлышка. Водка полилась на подбородок, за рубашку, по груди и животу, и это вызвало зябкую дрожь во всем теле. Кокс хлебнул еще и, прежде чем проглотить, сполоснул водкой рот. Ему стало совсем хорошо, он спрятал бутылку и пошел обратно в комнату. Там он почти бесшумно свернул ковер, взял «плед» и отнес их в ванную. Выстирал «плед», вымыл ковер, развесил все это, затер пол тряпкой, после чего, утомленный и ослабевший, уснул на диване крепким сном.
Когда Кокс проснулся, Яша завтракал на кухне, а Лина Осиповна стояла у зеркала и причесывалась, подбирая на затылке свои пышные волосы. Она работала в «Интуристе», и к половине десятого ей надо было на работу.
— Пьяница, — сказала она. — Ты получил зарплату?
— Да, — ответил Кокс.
— Дай сюда деньги.
Пока Кокс доставал из пиджака смятые бумажки, она повернулась к зеркалу боком и стала рассматривать свое красивое тело: длинные ноги, тонкую талию, высокую грудь, шею — маленькую колонну. Потом погладила себя по слегка выпуклому животу и, придвинув лицо вплотную к зеркалу, стала пристально смотреть себе в глаза. Лицом она походила на итальянскую киноактрису, имя которой Кокс забыл. Именно из-за этого он и сошелся с ней три года назад. Из-за этого, да и вообще из-за ее облика аристократки и «шикарной женщины», привлекавшего Кокса всю жизнь.
— Это все? — спросила Лина Осиповна, беря деньги.
— Да, — сказал Кокс.
— Яша, — позвала Лина Осиповна, набросив халат.
В комнату вошел Яша, доедавший свой завтрак. Это был белобрысый мальчик тринадцати лет, с пробором и в очках, за сильными стеклами которых его глаза казались очень маленькими. Увидев синяк под глазом у Кокса, он улыбнулся, и эта улыбка показалась Коксу презрительной. «За что он меня так не любит? — подумал Кокс тоскливо. — Что я ему сделал?»
— Яша, принеси и покажи дяде Пете пальто, в котором ты ходишь, — сказала Лина Осиповна. Яша вышел в переднюю и принес свое серое, довольно потрепанное пальто.
— Вот, посмотри, пальто, в котором твой приемный сын ходит в школу.
Лина Осиповна нарочно подчеркнула слово «приемный». Кокс, ничего не понимая, смотрел на пальто, лежащее у него на коленях; чувствовал, что его глаза наполняются слезами и он уже не в силах сдержать их. И вдруг, неожиданно для себя, сказал не своим голосом:
— Пошла к черту, стерва!
— Выйди, Яша, — спокойно сказала Лина Осиповна.
Яше было явно смешно наблюдать все это. Улыбаясь, он взял пальто с колен Кокса и вышел. С глазами, полными слез, Кокс опустился на подушку. Лина Осиповна скинула халат и стала одеваться. И тут он понял: оскорбить Лину не в его силах. В отношениях с ним она просто неуязвима. Балетными движениями она натягивала чулки, пояс и лифчик. Отточенными движениями решительно и быстро надевала черную юбку и узкий жакет; казалось, это укротитель облачается в трико перед выходом на арену. Глядя, как она одевается, Кокс всегда испытывал к ней какое-то чувство, похожее на полуосознанное влечение подростка к взрослой женщине. Одевшись и еще раз поправив волосы, она одернула свой узкий костюм и сказала:
— Я знаю, ты мог бы обозвать меня и похлеще, но я не обижаюсь. Ты несчастный, изуродованный человек; без меня ты превратишься в гниющий труп… Кстати, ты почему не идешь на работу?
— Я уезжаю сегодня в командировку,
— Куда и на сколько дней?
— Дня на три… Опять в Рязань.
— Постарайся сэкономить командировочные. Когда уходит поезд?
— Днем.
— Утром Уховы отправляют вещи, помоги им, если будет время.
Уховы, их соседи по квартире, на днях уезжали в Москву, а сегодня отправляли в контейнерах вещи. Все утро Кокс вместе с водопроводчиком Копыловым помогал Ухову вытаскивать из квартиры мебель и сносить ее вниз. Машина еще не пришла, и вещи ставили прямо на засыпанный снегом газон у подъезда. Сам Ухов, пожилой худощавый мужчина, надел по этому случаю коричневый лыжный костюм. Он был чрезвычайно весел и все время шутил над синяком Кокса и над его бесформенной старой шапкой, которую тот надел вместо новой, вчера потерянной. Ухов был известным физиком, быстро продвигавшимся по службе, и вот теперь его переводили в Москву. Его жена Зинаида, бывший библиотекарь в институте, где он работал, с самого утра почти не переставая плакала. Ей не хотелось уезжать отсюда. Лицо ее опухло от слез, как пропитавшаяся водой губка, а голубые глаза стали почти бесцветными. Накинув пальто на плечи, она безучастно стояла внизу и стерегла вещи. В комнате Уховых оставалась только ее свекровь — старуха, уже несколько лет разбитая параличом. Когда Зинаида, заплаканная и посиневшая от холода, зашла в комнату погреться, старуха, до сих пор сидевшая спокойно, вдруг заволновалась, замычала, показывая глазами на Кокса, который был тут же, вся затряслась, будто хотела сказать что-то важное, но также неожиданно успокоилась и закрыла глаза. На снег поставили железную, с шарами супружескую кровать, шкаф «Хельга», пианино, на котором никто не играл, нераспакованный кухонный гарнитур, купленный для московской квартиры. Пришла наконец машина, и грузчики стали укладывать вещи в контейнер. Коксу пора была ехать. Он поднялся к Уховым, где по-прежнему оставалась только старуха. Злобно сопя, та сидела в пустой комнате. Подмигнув ей, Кокс пошел на кухню и на листке, вырванном из блокнота, написал несколько фраз. Кухонный стол не был вытерт, листок наполовину намок, и голубые буквы расплылись; однако Кокс не стал переписывать, он сунул листок в духовку, а стоявшую там бутылку водки вынул и закрыл духовку. Переодевшись, он пощупал свой синяк перед зеркалом, у которого утром одевалась Лина Осиповна, и вспомнил всю утреннюю сцену от начала до конца. Ему стало тоскливо, он почувствовал, что противен самому себе из-за Лины, из-за своей слабости перед ней. В передней, надевая пальто и старую шапку, подумал: «Пора кончать, пора…» И вышел, держа в руке портфель, в котором лежала завернутая в газету бутылка.
В метро он снова внимательно рассматривал свое отражение в стекле окна, за которым проносились ряды кабелей и мелькали тусклые лампы. Синяк бросался в глаза даже на отражении в темном стекле. На эскалаторе Кокса охватила сонливость — сказывалась напряженная работа и вчерашняя пьянка. На вокзале в полусне он купил билет, еле дошел до электрички, сел на горячее сиденье и уснул. Сквозь сон слышал, как пролетали мимо станции, как плакал рядом ребенок, а в конце вагона довольно стройно пели под гитару. Он вдруг понял, что поют его любимую песню «Заметался пожар голубой…». Но у него не было сил открыть глаза, и он продолжал спать, сидя на горячей скамейке и улыбаясь во сне.
Он вышел из вагона, едва не проспав свою станцию. Электричка с воем взяла с места и ушла, обдав его снежной пылью. Наступила тишина. Небо было чистое, солнце сияло над белыми неподвижными соснами; оно било Коксу в глаза и быстро нагрело его черное пальто. Из трубы станционного павильона столбом поднимался дым, светофор глядел на Кокса веселым красным глазом. Осмотревшись, Кокс бодро пошел по протоптанной в глубоком снегу тропинке туда, где за соснами виднелись белые крыши дач. Сон в вагоне освежил его; теперь ему приятно было идти по чистому снегу, и, хотя морозный воздух обжигал лицо, в нагретом солнцем пальто было тепло. Вот и дом Митрича — бледно-зеленый терем с верандой, флюгером на крыше и каменным гаражом в саду. На входной двери висела видная издалека белая записка: «Петя, большой ключ — от наружной двери, а маленький — от внутренней, лопаты для снега в гараже, ключ от него в коридоре на гвоздике справа. Вся еда в холодной кладовке, уголь в сарае. Не забудь закрывать газ на ночь. Приедем не раньше субботы. Митрич».
В доме было тепло и сумрачно от опущенных желтых штор. Тускло блестели великолепные шкафы, тумбы и буфет, полный керамической посуды и фарфоровых статуэток. Под ногами скрипел серый линолеум, покрытый кое-где тростниковыми циновками. Судя по этим циновкам и развешанным на стенах гуцульским коврам, жена Митрича была прекрасной хозяйкой и любительницей необычных вещей. Ощутив минутную зависть ко всему этому богатству и великолепию, Кокс разделся, поставил чайник на газовую плиту, потом вышел на крыльцо и сунул в снег свою бутылку водки. Солнце уже опустилось за деревья, наступали сумерки, на бледном небе показались чуть видные звезды. В комнатах быстро темнело, и вскоре пришлось зажечь свет.
В этот вечер Кокс решил лечь пораньше. Еще не было и девяти, когда он достал из шкафа накрахмаленные простыни и, с треском развернув их, постелил в спальне. Перед сном он побрился электрической бритвой Митрича и увидел в зеркале, что его синяк пожелтел по краям, а гематома уменьшилась. «Может, выпить на ночь?» — подумал он. Однако не очень хотелось, да и лень было выходить из дома и искать бутылку в снегу. Он лег в колыхнувшуюся под ним кровать, погасил свет и уснул.
Спал он хорошо, слышал сквозь сон, как рано утром приходила истопница, гремела на кухне печкой, потом ушла. Проснулся он поздно, когда уже ярко светило солнце, сходил в магазин, купил кое-каких продуктов. Когда вернулся, вытащил из пустого гаража две доски, поставил их наклонно к стене и лег на них, раздевшись до пояса. Солнце грело сильно, поскольку был уже март; вчерашний мороз ослабел, и за гаражом было тепло и тихо. Кокс опять быстро уснул, и только под вечер, когда подул ветер и поднялась легкая поземка, проснулся от холода и ушел в дом. Он приготовил себе обед, выпил водки, поел. После обеда разгребал сугробы у крыльца и веранды. Проделал в сугробах ровную широкую дорогу от крыльца до самой калитки. В половине восьмого надел пальто и, стараясь не торопиться, пошел на станцию.
Он пришел туда задолго до поезда и гулял по платформе; вечером поднялся ветер, он все усиливался, видно было, что погода меняется, наступает оттепель. Кокс сильно продрог, когда наконец яркий огонь электрички бесшумно подплыл к платформе. Из вагонов вышло несколько человек, и он сразу увидел среди них женщину в черной короткой шубе и белых ботах. Это была Зинаида Ухова. Не заметив его, она пошла в другую сторону платформы. Он подошел к ней сзади и позвал ее. Она обернулась. Ее лицо было слегка напудрено, а губы подкрашены. Коксу бросилось в глаза, как она похудела и подурнела в последнее время. Они поцеловались и пошли по тропинке в поселок.
Уснули они поздно. И, засыпая, Кокс слышал вой все усиливавшегося ветра и шум незамерзшего в эту зиму моря. Часа через два после того, как он заснул, ветром разбило стекло на кухне.
— Что это? — зашептала Зинаида, прижавшись к нему.
— Успокойся, — сказал Кокс, — это ветер. Он встал, надел пальто прямо на белье, вышел на крыльцо и, дрожа от холода, навесил на кухонное окно ставню. Когда он ложился, увидел, что Зинаида лежит с открытыми глазами. Ему показалось, что она плачет. Он присмотрелся, но ее глаза были сухими. Он лег, накрылся одеялом и обнял ее, стараясь согреть свои закоченевшие ступни о ее горячие ноги.
— Петенька, — вдруг громко сказала Зинаида, — расскажи мне про свою жизнь, когда ты был мальчиком.
— Когда я был мальчиком?.. Когда я был мальчиком, мама звала меня Пека…
Тебя звали Пека, ты был беспризорником и трижды пересек Россию от Москвы до Крыма. Купался в Волге, побывал в Архангельске… Однажды ты заболел и весь покрылся коростой, ты чуть не умер, но тебя выходили и отправили в детдом. Из детдомовской жизни ты помнишь немного: сырой, мрачноватый дом в Ленинграде в районе Гавани, рассыхающиеся яхты на берегу в Гребном порту, заросли ивняка на острове Вольном. Иногда, чтобы наесться досыта, ты подделывал подпись завхоза тогдашними странными коричневыми чернилами. Несколько раз ты сделал это и для своих товарищей, потому что больше никто не умел так подделывать подпись завхоза. И все же каждая такая подделка мучила тебя, потому что твоя покойная мать — учительница из Рыбинска — своей особой педагогической системой выработала в тебе инстинкт чистоты и честности. И когда ты наконец отказался от этого, твой дружок Додик Урин ударил тебя матросской бляхой по голове, и снова ты чуть не умер. С тех пор ты стал панически бояться железных предметов в руках людей. А шрам на твоей голове остался на всю жизнь…
— Вот здесь, — показал Кокс, — вот здесь, под волосами.
Зинаида ощупала его голову,
— Да-да, вот он, — забормотала она, притягивая его голову к себе. — Милый Пека, бедный мой Пека…
Когда Кокс очнулся и вытянулся на жесткой крахмальной простыне, он снова услышал вой ветра в саду и хлопанье ставни на кухне. «Плохо повесил, — подумал он, — надо бы перевесить». Но вставать не хотелось; ставня так и прохлопала всю ночь до утра, пока не стих ветер.
— Петя, сколько у тебя было женщин? — снова начала Зинаида.
Обычный вопрос, подумал Кокс, все женщины задают его, даже первая женщина, и ей приходится лгать, говорить, что она не первая, и она этой лжи верит. «Сколько у тебя было женщин?» — обычный вопрос и вместе с тем странный. Разве дело в количестве? Почему их всегда интересует количество? Одна или десять — какая разница? В жизни Кокса их было немного, всего шесть, хотя ему исполнилось уже сорок пять лет. Он был уверен, что мог бы иметь их гораздо больше, если бы только захотел. Просто он не считал себя развратником. Когда-то жена начальника батумского порта, с которой он познакомился в поезде, идущем на юг, сказала ему: «Петя, ты самый лучший парень из тех, которых я встречала». Они стояли тогда в тамбуре и, когда поезд проходил тоннели, целовались В Батуми, когда они прощались через месяц, она сказала ему: «Петя, тебя будут любить женщины. В тебе что-то есть, сама не знаю что. Ты можешь получить любую женщину, какую захочешь. И тебе не надо будет уговаривать ее, делать ей одолжения, показывать, что ты сильный, или скромный, или порядочный, просто попадайся ей почаще на глаза, и все». Будучи в заключении, Кокс убедился в том, насколько эта женщина права. Раз в месяц к ним в лагерь приезжала верхом на лошади докторша и делала всем уколы неизвестно от каких болезней. Зэки говорили, что уколы делают для того, чтобы не хотелось женщин. Каждый раз от этих уколов Кокс по нескольку дней болел, и вот однажды, когда, выстояв длинную очередь, он подошел к докторше с завернутой на спине рубашкой, почувствовал, что она его не уколола, а только мазнула по спине чем-то, как всегда перед уколом. Через месяц повторилось то же самое, потом еще и еще. И однажды вечером, когда докторша уже навьючила своих лошадей, чтобы уезжать, а дядя Коля мыл сапоги в луже у ворот, она подъехала к Коксу вплотную, так что горячий бок ее лошади коснулся его плеча, и, наклонившись к нему, сказала ему: «Петр, переходи ко мне в амбулаторию, сделаю тебя самым главным после себя…» Она сидела в седле плотно, крепко обхватив своими короткими ногами бока низкорослой кобылы. На ее лице не было ни малейших признаков волнения.
Два года проработал Кокс при амбулатории — это были приятные годы. Вдвоем с докторшей, которую звали Тоня, они возили во вьюках ящики с ампулами и лекарствами по лагерным пунктам, разбросанным в лесах; Тоня делала уколы, а он навьючивал и развьючивал лошадей, кормил их, таскал ящики. В лагерях тогда было неспокойно, ждали заварухи с американцами, кормить стали хуже, а они с Тоней ездили по лесам, ночевали в своей палатке, на сене, а зимой в избах, ели вдоволь, попивали спирт. Через два года кончился срок Тониной вербовки, и она уехала куда-то под Барнаул к матери. Уезжая, сильно плакала, говорила, что через год, самое большее через два, снова приедет, но не приехала. С ней было хорошо, даже теперь Кокс часто вспоминал Тоню и представлял, как едет верхом сзади нее и видит белый от снега круп лошади, сгорбленную Тонину спину и ее светлые волосы, видневшиеся из-под сбившегося платка. Кругом под снегом еще не замерзшие болота, лошади осторожно ступают с кочки на кочку, но иногда проваливаются, и тогда грязь из-под их копыт летит вверх фонтанами и попадает Тоне на одежду и в лицо. Почему из длинной очереди арестантов она выбрала именно его? Почему Лина сошлась с ним? Как случилось, что он лежит теперь здесь с этой женщиной, здесь, в чужом доме, под вой ветра и грохот ставни на кухне? В чем тут дело, Кокс не знал, но он уважал женщин, которых встречал, со всеми был нежен, перед всеми был чист — так по крайней мере он думал.
— У тебя была интересная жизнь, Петя, — сказала Зинаида, — ты счастливый, хоть и сидел в лагере. Петя, я не хочу уезжать, я хочу остаться здесь, поддержи меня как-нибудь, скажи, что мне делать?
Кокс лежал молча, за окном уже светало, ветер стихал, комната наполнилась серым сумраком, в котором все предметы — желтые шторы, шкаф, гуцульские ковры — казались одноцветными.
— Петя, — сказала снова Зинаида, — не молчи, поддержи меня.
Кокс увидел, что она сильно возбуждена, ее лицо побледнело, а на щеках у самых губ выступили красные пятна — признак наступающей истерики. Надвигалось то, чего он боялся и что случалось с ней раньше несколько раз. Он знал, что самое лучшее сейчас — молчать, и молчал, но Зинаида уже не владела собой. Она начала трясти его за плечи, повторяя:
— Петя, что мне делать, Петя, что мне делать?..
И тут Кокс допустил ошибку, он сказал:
— Возьми себя в руки, Зина, мы ведь не дома.
После этих слов Зинаида как подкошенная упала навзничь на кровать и истошно закричала:
— Петя! Петя! Петя!
Лицо ее посинело, на лбу и висках надулись вены, а красные пятна у рта выступили еще ярче. Потом вдруг, продолжая кричать, вскочила и так стремительно бросилась к двери, что Кокс едва успел ее поймать. Он знал, что она могла выскочить на улицу неодетая, в одной рубашке. Пока он нес ее к постели, она продолжала биться и расцарапала ему живот своими длинными ногтями. «Теперь, — подумал он, — лучше всего уйти и оставить ее одну». Он взял свою одежду, оделся в соседней комнате и вышел в сад. Уже почти рассвело, погода переменилась, с моря дул слабый сырой ветер; он гнал между мокрыми стволами сосен хлопья тумана, похожие на куски ваты. Кокс медленно пошел по глубокому сырому снегу. Крики Зинаиды слышались здесь отдаленно и глухо, смешиваясь со слабым шумом деревьев и стуком капель по ступенькам крыльца. Он скоро почувствовал, что промочил ноги, поскольку забыл надеть галоши, однако продолжал ходить по саду, до тех пор пока крики не затихли. Когда он вошел в дом, Зинаида, бессильно вытянувшись, лежала на постели. Ее неподвижное, как маска, лицо показалось Коксу чужим. С трудом шевеля губами, она попросила воды, потом сказала, что хочет спать. Кокс укрыл ее одеялом и пошел на кухню готовить завтрак. Он знал, что когда Зинаида проснется, у нее будет хороший аппетит.
Было уже за полдень, когда Зинаида проснулась. Они позавтракали и за завтраком допили бутылку. Потом пошли гулять и весь день до вечера гуляли по пустынным дорогам, занесенным снегом, по берегу моря. Оно так и не замерзло, мелкие льдины шуршали у берега, ветер совсем стих. Вдали над мертвой поверхностью воды угадывались два удлиненных острова, на одном из которых смутно белел знаменитый собор. Незаметно наступил вечер, домой они вернулись уже в сумерках. Они затопили печь в кабинете у Митрича и долго просидели возле нее — Зинаида на стуле, Кокс рядом на связке дров. Они почти не говорили, но он чувствовал, что на душе у Зинаиды спокойно. Хотя еще оставалось время для близости и ласк, между ними уже стояло что-то, чего ни он, ни Зинаида не могли преодолеть. Так они просидели до позднего вечера, а потом в кромешной тьме шли на станцию. Кокс крепко держал Зинаиду под руку: снова подморозило и было скользко. Простились они хорошо и спокойно.
На другой день Кокс проснулся рано утром, и его охватило тоскливое чувство потери, одиночества и одновременно облегчения. Он решил ехать отсюда прямо на работу, убрал лопаты и доски в гараж, запер дачу и, размахнувшись, разбил пустую бутылку о каменный фундамент.
Наступила настоящая оттепель, кругом текло, с неба сыпался мокрый снег пополам с дождем. В вагоне было душно, пахло мокрой одеждой, влага стекала каплями со стен и окон. В городе он пересел на другую электричку, которая повезла его к заводу. В ней тоже было мокро и душно, почти все вокруг спали сидя или дремали, и только Кокс бодрствовал — чувство легкости, охватившее его с утра, все еще заполняло душу. У завода он молодецки выскочил из вагона и, как только затих шум уходящей электрички, услышал мощный гул из-под светящихся голубым светом цеховых крыш. Смешавшись воедино с утренней мартовской изморосью, гул неподвижно висел над бескрайним снежным полем.
«Запустили двигатель, — пронеслось у него в голове, — работает машина!»
Он не смог удержаться и быстро пошел, обгоняя толпу рабочих, по стертым мосткам, через заброшенные маневровые пути, мимо куч шлака и торчащего из-под снега засохшего камыша. Гул усиливался, давил Коксу на уши так, что ощущалась боль, тембр этого гула начал меняться, теперь это был уже оглушительный свист. Кокс сбился на бег, побежал, обрызгивая людей грязью и талым снегом. Он думал: «Что со мной, я с ума схожу, прямо какой-то ударник коммунистического труда». Толпа сошедших с поезда осталась позади, и он бежал один впереди всех, пока у него не сбилось дыхание и не закололо в сердце.
Февраль, 1962. Редакция 2020 года