Опубликовано в журнале Звезда, номер 10, 2020
Тенишевское училище со своими именитыми педагогами, великими выпускниками и заинтриговавшим Петербург прославленным залом-амфитеатром почти сразу сделалось одной из городских достопримечательностей. Будучи упомянутым в десятках, если не сотнях статей, мемуаров, биографических очерков, театральных рецензий, комментариев, ни историка, ни летописца оно так и не обрело.
Я уже не говорю о множестве драматических сюжетов, оставшихся вне поля зрения исследователей, о десятках судеб, перемолотых историческими катаклизмами, но упомянутых вскользь. Наконец, о целом поколении тенишевских мальчиков с трагическим переплетением их судеб на обочине российского безвременья. Вспомним, как бок о бок учились сыновья кадетов П. Милюкова и В. Набокова-старшего. И что же их дети? Сергей Милюков погибнет добровольцем в Галиции на полях Первой мировой войны, а Набоков-старший заплатит жизнью, прикрывая его отца, однопартийца, от покушения монархистов. Чем не отзвук античной трагедии? А трагическая судьба Сергея Набокова — жертвы фашизма, о чем его отец уже никогда не узнает? И смерть Осипа Мандельштама во Владивостокском пересыльном лагере Дальстроя…
В Тенишевское охотно отдавали сыновей-погодков или с малой разницей в возрасте. Здесь учились писатель Олег Волков и его старший брат Николай, физиолог Евгений Крепс и его брат, литературовед и историк Сергей Гессен и его братья, трое сыновей архитектора А. Веретенникова и многие другие, чьи имена уже записаны в анналы истории нашего города.
Об одном из сюжетов, отчасти связанных с серым зданием на Моховой, и пойдет речь. Не трагическом и не стержневом, но периферийно значимом для русской культуры. Хоть мы и ленивы, но любопытство нас все же не оставляет.
Держу в руках архивный список учеников Тенишевского училища, составленный в алфавитном порядке по годам их поступления. Фамилия, имя, дата рождения, год зачисления, вероисповедание, данные о родителях, адрес постоянного проживания.
Один за другим следуют три мальчика Толстые: Павел (1900), Никита (1902), Петр (1905). У старших небольшая разница в возрасте, и они поступили в училище одновременно, осенью 1911-го, а младший Петр — в 1914-м. В карточке ученика у них указаны разные «природные» языки. У Павла и Петра — русский. Они появились на свет не где-нибудь, а в Ясной Поляне. У Никиты — шведский. Единственный, кто родился не в России, а в Хальмбюбуде, имении своего шведского деда по материнской линии.
Известно, что одним из обязательных требований к поступающим было владение русским языком. В истории училища зафиксирован случай незачисления отпрыска аккредитованного в России дипломата из-за слабого знания русской лексики.
Но здесь обстоятельства особые — это внуки Льва Николаевича Толстого. Родители их по наследству носят графский титул: граф Лев Львович Толстой и графиня Дора (Доротея) Федоровна Толстая, в училище их дети записаны как православные. Общий адрес — Таврическая, 29. Через два дома от знаменитой «башни» Вячеслава Иванова.
Никто из мальчиков — по разным причинам — не окончит Тенишевское училище. Двое старших (Паля и Кита, как звали их дома) перейдут в совсем иное по духу, закрытое Императорское училище правоведения, но и его не окончат, императорскими правоведами не станут. (Хотя второй по старшинству Никита начнет со временем изучать право, но на родной ему шведской почве в Университете города Уппсала.)
А дальше вмешалась история: война, революция, развод родителей, на чем петербургская биография внуков Льва Николаевича Толстого и завершается. В молодости в письмах и в дневниковых записях Льва Львовича дети упоминаются крайне редко. Отец умиляется их появлению на свет, радуется, когда они проявляют вслед за ним интерес к художествам — лепке и рисованию (две дочери станут художницами), порет всех, по его собственным словам, за непослушание, даже трехлетнюю Нину. И по-настоящему скорбит, потеряв первенца Левушку. Льва Третьего, как его уже успели окрестить. Не только окрестить, но и сфотографировать вместе с отцом и великим дедом.
Старшие (тенишевцы) еще не так бойко владеют русским языком, чтобы имена их удалось обнаружить в хронике или в журналах Тенишевского училища. Сведения об их школьных годах крайне скудны. Их школьными успехами интересуется бабушка Софья Андреевна. В один из многократных приездов в столицу (а вдова Толстого ездила сюда часто, решая нескончаемые проблемы после смерти мужа) в ее дневнике появится скупая запись о том, что мальчиков в училище «хвалят». Подтверждают это и упоминания о детях в письмах самого Льва Львовича.
Во второй половине жизни Лев Львович, оказавшийся в отчаянном финансовом положении, ведет бурную переписку со своими старшими сыновьями — главным образом с Никитой и Петром. Но по-настоящему родственные, доверительные отношения связали его только с Никитой. С середины 1920-х годов устанавливается их регулярное эпистолярное общение. Никита первым откликнулся на просьбу о материальной помощи. Именно Никите суждено будет стать, как явствует из фундаментальных исследований В. Н. Абросимовой, душеприказчиком Льва Львовича, его доверенным лицом.
Братья, последовав примеру Никиты, начнут поддерживать отца, но это позже, когда он окончательно опустится, превратившись в потерявшего себя, разорившегося игрока, близко повторяя судьбу отцовского персонажа — Федора Протасова из «Живого трупа».
Лев Львович Толстой, третий сын великого писателя (четвертый ребенок в семье), в сегодняшней «науке о Толстом» — предмет многочисленных и опровергающих друг друга спекуляций, касающихся как его противоречивой личности, так и оценочной интерпретации его не всегда поддающихся объяснению громокипящих идей и, выражаясь деликатно, некоторых мало благовидных поступков.
Его биография и по сей день продолжает дополняться новыми документами и научными комментариями, превратившись в самостоятельный раздел толстоведения.
Усилиями уже упомянутого неутомимого исследователя В. Н. Абросимовой, систематизировано как его творческое наследие (многожанровая литературная деятельность, произведения изобразительного искусства), так и его необъятный документальный архив — переписка, дневники, публицистика. Подвижнический труд ученого-архивиста стал неисчерпаемым источником для воссоздания психологического портрета ускользающей от оценок личности — одного из, быть может, наиболее своеобычных и неразгаданных до конца потомков великого отца.
Не вынося окончательных приговоров сыну Толстого — писателю, художнику, общественному и политическому деятелю, философу, — исследователи почти единодушны в главном: Лев Львович Толстой остается неординарным, разносторонне одаренным отпрыском выдающегося рода и еще не раз будет служить подспорьем осмысления не только замысловатой человеческой природы, но и самого времени, которое он же, как один из активных его участников, и определил простодушно и не лукавя как «интереснейшее».
Для автора предлагаемого читателю эссе Лев Толстой-младший представляет интерес и как фрагмент «шведской мозаики», и как многогранная личность, чья судьба оказалась тесно переплетенной с судьбами двух исторически соединенных народов.
Единственный, не подлежащий разночтению факт зафиксирован на могильном камне. Родился в России — умер в Швеции (1869—1945). Могила его находится на скромном церковном кладбище на юге страны, недалеко от Хельсингборга, в сельской местности, чем-то отдаленно напоминающей яснополянский ландшафт. И все же скупая надпись на гранитном камне латинскими буквами несколько неожиданна: «Leo Tolstoy Yasnaya Polyana»… Уроженец Ясной Поляны ее словно бы и не покидал. «Яша Полянов» — так назвал когда-то свои первые воспоминания о яснополянском детстве начинающий мемуарист Лев Львович Толстой.
Начинались главные события бурной жизни Льва Львовича с активной помощи голодающим в Самарской губернии. В год катастрофической засухи и неурожая сам Лев Николаевич Толстой принимал участие в поддержке погибавших от голода крестьян. Бок о бок с отцом трудился и его сын Лев, в ту пору адепт отцовского морального кодекса и философии жизни.
После нелегкого испытания, морального и физического, у молодого Толстого случился тяжелый нервный срыв (что-то вроде нынешней депрессии), с диагностикой которого бессильны были совладать как российские, так и европейские светила. Пройдя множество консультаций и испробовав разные методы лечения, после трехлетней борьбы с неподдающимся недугом Лев Львович оказался сначала в Финляндии, а затем, по совету финских друзей, в Швеции, где стал в 1895 году пациентом легендарного доктора Вестерлунда.
Эрнст Отто Теодор Вестерлунд (1839—1924) был практикующим городским врачом, а со временем стал почетным доктором теологии Уппсальского университета. Доктор жил и принимал больных в небольшом городке Энчёпинге, где он и увековечен бронзовым бюстом. В свою очередь, прославив сам курортный городок в ареале озера Меларен к югу от Стокгольма.
Случай Л. Л. Толстого оказался для доктора не таким безнадежным, как для его именитых европейских и российских коллег, лечивших Льва Львовича всеми способами и от всех болезней, включая малярию.
Никакой органики — убежден доктор, взявшийся выхаживать пациента из России. Чистая психосоматика, как определяют такие состояния сегодняшним языком.
Усилия доктора вскоре приносят свои плоды. В Энчёпинге Лев Львович постепенно здоровеет, прибавляет в весе, обретает форму и вкус к жизни, чему, как утверждают биографы, немало способствовало знакомство с семнадцатилетней Доротеей, младшей дочерью доктора Вестерлунда.
Доктор Вестерлунд, отказавшийся в своей практике как от медикаментозных, так и от новомодных методов лечения вроде гипноза или психоанализа, обладал «уникальным психотерапевтическим чутьем». Он умел распознать и расположить к себе больных, вызвав их полное доверие и открытость. Его способность «влиять на их (пациентов. — И. Ц.) души», пишет Лев Львович отцу, «попадая именно на те места, откуда и где мучит болезнь», испытал он сам.
И еще одно немаловажное обстоятельство. Доктор видел в невротиках истинно больных с анамнезом разной этиологии и степени тяжести. Больной всегда оставался для него личностью, нуждающейся в помощи независимо от его социального статуса или сложности заболевания. За одно это несчастные люди, приезжавшие со всей Швеции, были ему бесконечно благодарны. (Забегая вперед, скажем, что, оказавшись гостем в Ясной Поляне, доктор ни в чем себе не изменил. Принимал всех, кто нуждался в его медицинском участии, и слух о приехавшем целителе распространялся среди крестьян мгновенно.)
Методика лечения пациентов, страдавших неврозами, как Толстой-младший, не была оригинальной: покой, уединение, разумно подобранная диета, но к этому доктор прибавлял обязательное собственное предписание, можно сказать, его ноу-хау, хотя и не им открытое. Оно называлось «трудотерапия». Льву Львовичу, в частности, поначалу было предписано вышивать подушки, затем осваивать переплетное дело. Последнее, по мнению доктора, должно было его успокоить и, возможно, принести пользу в будущей писательской деятельности пациента.
А спокойствие, достигнутое любыми средствами вместе с трудотерапией, — основа основ методики Вестерлунда. «Быть спокойным» — его девиз, запомнившийся всем без исключения пациентам, очевидно, означал на его языке «быть здоровым».
Professional occupation, как пояснил мне в письме правнук доктора Вестерлунда и внук Павла Львовича Толстого Матс В. Юханссон, профессор Висконсинского университета (США), его прадед разрабатывал и совершенствовал на протяжении всей жизни. Сам профессор Юханссон, чтя память обоих великих предков, выбрал для себя профессию биолога-иммунолога и стал членом организованного в Энчёпинге Общества Вестерлунда. Сегодня Матс В. Юханссон занимается биологией на молекулярном уровне, и в частности проблемой эозинофилов, связанных в какой-то степени с таким трудноизлечимым заболеванием, как бронхиальная астма. А кем станет его младшая дочь Софья Юханссон, одна из юных продолжательниц рода Толстых в шведском варианте, — еще до конца неизвестно. Но у нее явные склонности к политологии и социальным наукам.
Однако вернемся к событиям позапрошлого века, без которых не было бы шведскоязычных потомков великого Толстого. (С недавних пор на слуху у многих любителей джаза закрепилось имя Виктории Толстой, намеренно транскрибирующей свою фамилию как TOLSTOY, чтобы подтвердить непосредственную близость к русским предкам.)
Тщательно продуманное лечение, здоровый воздух, катание на коньках с привлекательной особой, в которую, как нафантазировал сам себе романтически настроенный сын Толстого, он уже был влюблен заочно, сделали свое дело. Доротея Вестерлунд стала графиней Дорой Федоровной Толстой, как и записано в документах Тенишевского училища.
Свадьбу справляли в Стокгольме и по православному обряду (на венчание прибыл российский поверенный в делах), и по лютеранскому. Однако вероисповедание трех старших сыновей зафиксировано как православное. Хотя в многоконфессиональном Тенишевском училище никаких предрассудков на подобный счет возникнуть не могло.
Такая «анкета» скорее могла прийтись ко двору патриотическому духу воспитателей будущих правоведов. В этом Лев Львович не ошибся.
Никакого особого пиетета или расположения к коммерческому училищу князя Тенишева Л. Л. Толстой, судя по письму к матери, не испытывал. По возвращении из Парижа — а молодая чета часто покидала Петербург, и дети отвыкали от России — Толстые снова поселились в столице. «Мальчиков, — пишет Лев Львович, — отдали к Тенишеву. Оттуда через несколько лет в Правоведение. Теперь надо обрусить (курсив мой. — И. Ц.) детей».
На активное «обрусение» мальчиков молодой граф рассчитывал в стенах училища, широко известного своими выдающимися педагогами-словесниками как в младших, так и в старших семестрах — от А. Острогорского до В. Гиппиуса. Не говоря уже о великих выпускниках-литераторах. (Исходя из архивных документов юные потомки Толстого почти вплотную пересекались с соучениками Владимира Набокова и, видимо, с ним самим. С Сергеем Набоковым, младшим братом писателя, они поступали в один год.)
Конечно, либеральный дух, которым насквозь были пропитаны даже стены «детища» князя Тенишева, как и вся тщательно продуманная система образования, едва ли был близок Толстому-младшему. Но немаловажной причиной глухого внутреннего отчуждения могла стать и непомерно высокая плата за обучение.
И училище, и семья Толстого испытывали схожие материальные трудности. После смерти князя-мецената в училище пришлось поднять и без того высокую плату за обучение, так как княгиня М. К. Тенишева (убежденная меценатка, но никогда не одобрявшая затею мужа) почти вдвое увеличила арендный взнос. Аренда была столь непомерно высока, что руководство училища стало подумывать о переезде в другое, более скромное помещение. Участок на Каменноостровском был уже намечен, но, к счастью, удалось этого избежать.
А после смерти великого писателя, ничего, как известно, сыновьям не завещавшего, тягостная необеспеченность могла стать серьезным камнем преткновения для обучения на коммерческой основе. Серьезным, но не главным и не единственным.
Задаваясь вопросом, отчего же возникло именно Тенишевское училище у весьма далекого от либеральных идей Л. Л. Толстого, а не любая другая, вполне достойная классическая гимназия, позволяю себе небеспочвенную догадку. Одним из «покровителей» начинающего писателя в Петербурге (первыми пробами пера Льва Львовича были рассказы для детей) охотно стал издатель журнала «Родник», гвардейский офицер и педагог в одном лице Алексей Николаевич Альмединген. На страницах его журнала и увидел свет самый ранний из рассказов Л. Л. Толстого — «Монте-Кристо» (1891).
Альмединген связывал писательское будущее Льва Львовича с детской литературой и всячески поощрял начинающего автора.
Сын А. Н. Альмедингена — превосходный театральный художник Борис Альмединген (1887—1960), сподвижник и соратник А. Я. Головина, был тенишевским выпускником первого набора (аттестат № 1), прежде чем продолжил специальное образование в Академии художеств по классу живописи и архитектуры у Леонтия Бенуа.
Разумеется, это всего лишь одна из ничем не подтвержденных версий выбора училища на Моховой. Живя подолгу в Петербурге, ведя там светскую жизнь, Лев Львович был осведомлен о знаменитых тенишевских вечерах и несколько раз их посещал. Зафиксировано его присутствие на вечере памяти В. Стасова (1907), устроенного Литературным фондом, руководимым Ф. Батюшковым, и на юбилейном вечере в честь Л. Н. Толстого, организованном по инициативе Петербургского общества народных университетов (1908).
Отдавая мальчиков в Тенишевское училище, Лев Львович успел подать прошение императору о зачислении его детей со временем в Училище правоведения на казенный счет. Старший Павел этого момента дождался, порадовав отца своим бравым видом в ловко сидящем правоведческом «мундирчике». (В памятной книжке училища за 1916—1917 годы, незадолго до его закрытия, Павел Толстой числится в учениках 5-го класса.)
В отличие от гуманистического образования тенишевцев («Сначала любить, потом учить»), закрытое Училище правоведения готовило своих выпускников в условиях жесткой дисциплины для служения Отечеству на разнообразных государственных и общественных поприщах. Как правило, выпускники училища занимали самые высокие официальные посты во всех сферах государственной деятельности. В училище принимали по преимуществу отпрысков потомственных дворян, и высокородным амбициям Льва Львовича это не могло не импонировать. Хотя училище (Фонтанка, 6) территориально располагалось вблизи Тенишевского (Моховая, 33), но к царскому трону находилось значительно ближе своего «разночинного» соседа. Такие разные судьбы того и другого училищ прервутся единовременно и навсегда в 1918 году. ( Заметим в скобках, что «гений места» не оставил оба заведения без своего покровительства. В здании Училища правоведения расположится со временем Областной суд, а здание на Моховой, 33, прежде чем его получит Театральный институт, во все времена будут занимать учебные заведения разного профиля.)
Между тем для выбора Училища правоведения у Льва Львовича были свои основания не только как у убежденного государственника, но и как у человека, неравнодушного к искусству и к музыке.
В первые годы существования училища, задуманного как некий аналог Царскоселького лицея, его попечителем был принц П. Г. Ольденбургский, задававший определенный тон и покровительствовавший музыкальному образованию будущих правоведов. Среди выпускников училища такие выдающиеся музыканты, как П. И. Чайковский и его брат либреттист Модест Ильич, композитор и музыковед А. Н. Серов, музыкальный критик В. В. Стасов и др. Список людей искусства, склонных исповедовать самые передовые взгляды, украшает имя Н. Н. Евреинова. Но появление ярких, самобытных личностей не отменяло главного — строгой полувоенной дисциплины, обязательного ношения формы, а главное, чему не могло быть места в Тенишевском, суровой системы наказаний, включая розги. (Что касается формы будущих правоведов, то желто-зеленые мундиры в сочетании с пыжиковой шапкой сделали их облик предметом фольклорных забав. «Чижик-пыжик» — это про них. А расположенный неподалеку подвальчик, где можно было пропустить рюмку-другую, навсегда увековечен в строке «на Фонтанке водку пил».)
Дети графа Толстого поступили в Тенишевское училище в те годы, когда истинный правовед-законник, выдающийся социолог и историк М. М. Ковалевский внедрял в сознание юных тенишевцев свои передовые конституционные идеи («конституционный яд», по выражению Мандельштама). Будучи неплохо знаком с Львом Николаевичем Толстым (в библиотеке писателя сохранились четыре книги с дарственными автографами Ковалевского), он, оказавшись выдворенным за свободомыслие из Московского университета, едва ли бы благословил такой выбор младшего Толстого. Но в Училище правоведения внуки Льва Николаевича были определены, когда их великого деда уже не стало.
«Обрусить» детей Толстому-младшему удалось весьма успешно, так что два старших сына, Павел и Никита, в русском языке настолько преуспели, что именно Никита, записавший родным языком шведский, смог вполне профессионально преподавать русский в Швеции. Это подтверждали его шведские ученики и потомки.
Находясь в Швеции, Лев Львович, в свою очередь, довольно быстро и успешно овладел основами шведского языка, начав эпистолярное сотрудничество с «Санкт-Петербургскими ведомостями» в качестве специального корреспондента. Впоследствии он издаст свои письма отдельной книгой «Современная Швеция в письмах, очерках и иллюстрациях» (1900), куда войдет двадцать одно письмо, посвященное всем сторонам жизни полюбившегося ему народа — от истории до повседневности, от литературы и искусства и до проблемы семьи и воспитания детей. Не лишенные острой наблюдательности и живого интереса к шведскому жизнеустройству, заметки Толстого и сегодня не потеряли своей познавательной ценности.
Лев Львович, чье верноподданничество было хорошо известно Николаю Второму, написал царю два письма, прежде чем оказался удостоен личной встречи с самодержцем. Царь, успевший прочитать присланную ему в подарок книгу о Швеции, не прошел мимо особого отношения Толстого-младшего к Швеции как стране «высшей культуры» и счастливой жизни. В своей книге Толстой не без основания берет в союзники Петра I, очень внимательно изучавшего некоторые стороны жизни северной страны и успевшего кое-что из ее опыта впитать.
«Нам у варягов есть чему поучиться», — настаивал сын Толстого. По воспоминаниям Льва Львовича, Николай его услышал, и пять гражданских свобод, перечисленных Толстым (личности, слова, собрания, вероисповедания и печати), по его утверждению, якобы вошли в текст Манифеста 17 октября 1905 года под его влиянием.
Отдельные письма в его книге посвящены обзору шведской литературы, начиная с классиков Э. Г. Гейера, И. Тегнера, К. М. Бельмана и включая недавно ушедшего В. Рюдберга.
Большинство упоминаемых имен известны российским читателям благодаря стараниям великого «средовика» между Россией и Скандинавией, как называли одного из последних царскосельских лицеистов, выдающегося ученого-скандинависта, переводчика и просветителя, академика Якова Карловича Грота.
Весьма ревностно приглядывается Лев Львович и к современной шведской литературе, вслед за Софьей Ковалевской выделяя имя Августа Стриндберга (он первым перевел на русский язык его мрачную комедию «Игра с огнем»). Между тем его оценка выдающегося шведского писателя разительно отличается не только от высказываний С. Ковалевской (с которой едва ли он в чем-нибудь сходился), но и от отношения к Стриндбергу передовых умов России — Чехова, Горького, да и самого Льва Николаевича.
Несмотря на «сильный, смелый и оригинальный ум», который Толстой-младший отмечает у шведского собрата по перу, он для него «не скромный», «не сдержанный» и «не разумный» писатель. Напротив, дает волю «благородному» негодованию сын великого Толстого: «…он (Стриндберг. — И. Ц.) — необузданный, безрассудный, неуравновешенный». И далее пациент доктора Вестерлунда переходит к медицинской терминологии, давая характеристику выдающемуся шведу. «Стриндберг — прежде всего, человек ненормальный, полубольной», совесть которого «так завалена развращенными мыслями и чувствами, так отуманена бредом, что он ходит в потемках», и дальше в том же духе.
Главный порок Стриндберга в глазах недавно вступившего в брак Л. Толстого — это «отрицание святости брачных уз», которое есть результат совершенного «отсутствия нравственного чувства». Эту «емкую» формулировку мы еще вспомним.
(Полемизируя с «Крейцеровой сонатой» отца, Лев Львович изложит свое отношение к браку, а заодно и собственное нравственное кредо в повести «Прелюдия Шопена».)
Само понятие нравственности, полагает Толстой-младший, настолько чуждо шведскому писателю, что составляет для него «наивную детскую болтовню». Многие шведы, по мнению Толстого-младшего, боятся читать Стриндберга, дабы «не впасть в безумие» и, очевидно, не «заразиться» его безнравственностью.
В качестве аргумента Л. Л. Толстой подробно и предвзято анализирует сложную психологическую драму Стриндберга «Преступление и преступление» (в постановке В. Мейерхольда известна под названием «Виновны — не виновны»), премьера которой состоялась в Терийоках и стала культовым событием в год смерти писателя и памятным фактом в истории мирового театра. (На премьеру спектакля приехала дочь Стриндберга Карин Смирнофф со своим русским мужем, профессором Гельсингфорсского университета.)
Однако сам разоблачительный пафос в оценке Стриндберга-писателя (несмотря на бесспорное признание его величия и таланта) выдает в Толстом поверхностного, самовлюбленного критика, легковесно и бездоказательно выносящего приговор великому шведу. Шведский автор, по утверждению Л. Л. Толстого, «даже не художник в настоящем смысле этого слова». Глухое, но различимое эхо беспощадной оценки, которую впоследствии услышит или прочтет о себе он сам.
Своими рассуждениями о Стриндберге Л. Л. Толстой напомнил А. П. Чехову Н. А. Лухманову, третьестепенную писательницу, демагогичную радетельницу счастливого и гармоничного брака, и ее сочинение «Причина вечной распри между мужчиной и женщиной» (1901), не говоря о прочих ее произведениях.
Сравнение Чехова — не стихийно пришедшая в голову ассоциация, а беспощадный вердикт, в котором Чехов с Горьким полностью единодушны. «Маленькая кометочка, не имеющая своего пути, — называет Толстого Горький в письме к Чехову, — и еще более ничтожная, — продолжает он, — в свете того солнца, около которого беспутно копошится».
В оценке творчества Стриндберга Л. Л. Толстой не нашел на родине поддержки. Но нам показалось интересным взглянуть на это под другим углом. Пытаясь на основе предвзято проанализированных произведений писателя набросать не столько литературный, сколько его психологический или даже психопатологический портрет, Л. Л. Толстой невольно выдает свое собственное, вскоре сделавшееся зримым для постороннего глаза подполье. Препарируя великого шведа, он невольно заглядывает в зеркало своего хаотически неупорядоченного внутреннего мира и, пользуясь его же словами, отуманенной совести. Даже расшифровка «снов и видения» для него почти так же важна, как для шведского «безумца».
Стриндберг, несомненно, вызывал интерес у психиатров даже заочно. У нас в России он стал предметом специального изучения известного психопатолога, доктора Густава Владимировича Рейтца (1876—1948), одного из ближайших сподвижников и соратников академика В. М. Бехтерева. Доктор Рейтц сам не был чужд парапсихологии, будучи вовлеченным в занятия судебной медициной, и не мог не заинтересоваться создателем «Оккультного дневника». Стриндберг — предмет его пристального исследования, опубликованного под названием «Жизнь и творчество Августа Стриндберга» (Л., 1926).
Почти с таких же позиций, то есть сквозь призму психопатологии, препарирует Стриндберга (а заодно и Ван Гога) немецкий философ — экзистенциалист Карл Ясперс.
Гениальность всегда давала пищу для медицинских раздумий. Об этом одним из первых заговорил в XIX веке итальянский криминолог-антрополог Чезаре Ломброзо (1835—1909). Оказавшись в 1897 году на XII Международном съезде (конгрессе) врачей в России, он посетил яснополянского мыслителя. Ломброзо ни в одном из своих открытий (в частности, о врожденной склонности к преступлению и о возможной связи гениальности с помешательством) не удалось убедить Толстого. Лев Николаевич, уже знакомый с научными гипотезами Ломброзо, «разбавил» научный диспут демонстрацией своей отличной физической формы, устроив с итальянским ученым плавание наперегонки, из которого вышел победителем. Тем самым снабдив Ломброзо дополнительным материалом для научных раздумий.
А с доктором Вестерлундом, трижды посетившим Ясную Поляну (два раза он приезжал по радостному поводу рождения внуков и один раз в связи с кончиной Левушки), спорить, казалось, было не о чем, и отношения явно не складывались. Тогда как поводов для дискуссии могло бы отыскаться предостаточно. Первое, на что обратил внимание Толстой-младший в бытность лечения у доктора Вестерлунда, находясь под его опекой в Энчёпинге, это сам облик целителя. Доктор и не скрывал своего отношения к Наполеону, пытаясь по крайней мере внешне на него походить и фигурой, и позой, и манерой держаться. Культ Наполеона и в Швеции не был редкостью. Немного потребуется времени, чтобы убедиться, что и юная невеста Дора Вестерлунд в полной мере поддерживает преклонение перед кумиром своего отца.
Между тем к шведской невестке Толстой проявлял снисходительную симпатию, да и она, насколько позволяло знание русского языка, старалась вслушиваться в рассуждения великого свекра.
Толстой относился к доктору весьма прохладно и с большим предубеждением, хотя ему и случилось однажды во время сильного приступа оказаться его пациентом. Доктор Вестерлунд виделся Толстому слишком отстало-традиционным, а уклад его семьи отдавал ненавистной буржуазностью. Широко растиражирована история с тридцатью подводами приданого шведской невестки, вызвавшего «классовое» возмущение Толстого, — ненужная роскошь на фоне всеобщей нищеты. Тогда как Софья Андреевна, напротив, радушно приняла всех членов семьи любимого сына.
Обустраивая свой флигель в Ясной Поляне, Дора Вестерлунд воссоздавала кусочек привычного ей шведского быта. Комнаты блистали чистотой и были разукрашены милыми ее сердцу безделушками. Софья Андреевна в письме к сестре подробно и с нескрываемой симпатией описывает чуждую ей эстетику интерьера, который пришелся по душе многим обитателям Ясной Поляны. Заглядывая туда, чтобы отдохнуть во время ремонта основных помещений, они дружно окрестили преображенный флигель «шведским оазисом».
Дора Вестерлунд, терпеливо и даже с удовольствием постигавшая премудрости русского языка, скучала по родине, с нетерпением ждала оттуда известий, выписывала шведские газеты. Однако бдительная российская цензура запретила доставку в Ясную Поляну самой популярной из них — «Svenska Dagbladet».
Но молодые супруги прожили в Ясной Поляне недолго. Вскоре был куплен дом в Петербурге с окнами на Таврический сад, и маленький Паля (Павел) мог перейти дорогу и тотчас оказаться на лоне природы. Так начинался новый этап жизни молодой семьи с поездками за границу и поисками своего призвания у Толстого-младшего.
Лев Львович, неравнодушный ко всему нордическому, находивший у себя много общего со скандинавской, как он однажды выразился, «прародиной», видел в Петербурге не только столицу империи, но и «символ нордической цивилизации». С ранней молодости он расцвечивал свою родословную северными узорами. Подплывая на пароходе к Стокгольму, фантазировал на тему встречи не только с будущей невестой, но и с исторической, «истинной», как он называет ее в дневнике, родиной.
Будучи в Швеции, он искал следы связи двух народов даже на лингвистическом уровне. Его согревало и тешило географическое название Roslagen, традиционно обозначающее северную часть Стокгольмского архипелага и никакого отношения к России не имеющее. И такие фонетические созвучия Толстой принимал за подтверждение родственных связей двух народов…
Когда супруги расстались, у Доры уже было восемь детей, и стареющему доктору Вестерлунду пришлось взять на себя заботу о семье младшей дочери и работать до последнего дня. Что же до самой Доры, то остаток жизни она провела прикованной к постели после несчастного случая, оставшись уже без поддержки родного отца и отца своих детей.
По самым приблизительным подсчетам говорящих по-шведски потомков Льва Николаевича Толстого в мире более двухсот. Они живут в разных странах, мало кто из них знает русский язык, даже упомянутая джазовая певица. Но у них существует своя ассоциация, установлена периодичность встреч, сохраняется жесткая дисциплина и неукоснительное следование принятому уставу. «Организованный народ», как назвал когда-то шведов Л. Л. Толстой, имеет и своего председателя ассоциации. Во главе ее стоит наследник по прямой мужской линии, внук Никиты Львовича Толстого — Себастиан Толстой.
Так, не без участия доктора Вестерлунда соединились отпрыски великого Рюрика и легендарного Индриса (о котором Лев Николаевич Толстой не позволял забывать, говоря о своей родословной) с потомками шведских викингов. Те и другие в большинстве своем стремились во все времена сохранить память о неординарной значительности высокочтимых предков.
ВЕЛИКАЯ АКТРИСА… (ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ)
Книга Л. Л. Толстого «Современная Швеция…» оказалась библиографическим раритетом, и самый доступный для себя экземпляр я обнаружила в Отделе редкой книги Санкт-Петербургской государственной театральной библиотеки. Монография входит в число личных книг М. Г. Савиной, чьим собранием в библиотеке по-особому дорожат.
Зная об интеллектуальной незаурядности великой русской актрисы, о широте ее читательского кругозора, я, тем не менее, озадачилась таким неожиданным интересом к тексту, адресованному весьма специфической аудитории. Разгадать нехитрую загадку оказалось не так сложно. Мария Гавриловна получила от Льва Львовича предложение сыграть одну из главных ролей в его пьесе «За кулисами войны» — отклике на события Русско-японской войны, которыми жила страна. Очевидно, актриса решила подробнее познакомиться с автором пьесы и сыном великого писателя.
Несмотря на пацифистски-патриотические настроения автора (воевать до победного конца, но сострадать жертвам!), пьеса была запрещена цензурой, и тогда Лев Львович переслал экземпляр пьесы непосредственно первой актрисе Императорского театра М. Г. Савиной с просьбой поддержать его произведение. Актриса, прочтя пьесу, ходатайствовала перед дирекцией, но получила убедительно мотивированный отказ, о чем с сожалением уведомила автора специальным письмом. Амбиции Толстого-драматурга так велики, что он с подобной просьбой обращается к самому императору и даже готов (!) читать ему пьесу лично. Однако и это не помогло. Испещренный запретными резолюциями, скрепленными сургучными печатями, экземпляр пьесы уже сделался документом эпохи.
Пьеса — вяло декларативная, мало приспособленная для сценического воплощения, точный слепок расплывчато обозначенных идей ее автора. Молодость, смерть, любовь, преданность, выраженные словесными штампами, не заряжают актеров энергией, будучи отлитыми в закостенелые схоластические монологи.
Для Савиной, очевидно, предназначалась роль Насти, своеобразного рупора авторских идей. Муж ее погиб на войне, но это не только не мешает, но вдохновляет героиню на произнесение пафосно-патриотических деклараций.
В результате пьесу сыграли в маленьком Театре Неметти безо всякого энтузиазма как со стороны зрителей, так и критиков.
Любопытно, что в репертуаре прославленной актрисы уже значилась пьеса Толстого-старшего «Власть тьмы», тоже сопровождавшаяся непреодолимыми цензурными препятствиями. Мария Гавриловна предполагала сыграть пьесу Л. Н. Толстого в свой бенефис. Разрешение от автора было получено, цензура не противилась, и даже сам император Александр III проявил интерес к готовящейся премьере. Но… в дело вмешался К. Победоносцев, увидевший в пьесе русского классика «унижение нравственного чувства», и «Власть тьмы» сняли с репертуара.
«Искусство писателя — замечательное, — констатирует обер-прокурор в письме императору, — но какое унижение искусства, какое отсутствие — больше того — отрицание идеала — какое унижение нравственного чувства…»
(Не от К. Победоносцева ли унаследовал Л. Л. Толстой священный трепет перед попранием «нравственного чувства» и желание восстановить «униженную нравственность», с которой так бесцеремонно обошлись и его отец и А. Стриндберг?)
Только в 1895 году (спустя восемь лет после публикации «Власти тьмы») мечта М. Г. Савиной сбылась, и она сыграла Акулину на сцене Александринского театра. Роль, за которую актриса вела отчаянную борьбу, оказалась одной из этапных в ее биографии.
Толстому-младшему повезло, как видим, меньше.
1. «Время идет интереснейшее…» (Письма Л. Л. Толстого к Николаю II) / Публикация В. Н. Абросимовой и С. Р. Зориной // Ежегодник рукописного отдела Пушкинского Дома на 1992 год. СПб., 1996. С. 98—168.
2. Отец и сын. По страницам дневниковых записей и мемуаров Л. Л. Толстого / Подготовка текста и комментарии В. Н. Абросимовой и С. Р. Зориной. Вступительная статья В. Н. Абросимовой // Лица. Биографический альманах. Т. 4. М.; СПб., 1994. С. 173—287.
3. Басинский П. Лев в тени Льва. История любви и ненависти. М., 2015.