Опубликовано в журнале Звезда, номер 1, 2020
Здравствуйте, меня зовут Мэтью Харрингер. Мой отец — Питер Харрингер. Я только что узнал, что он упомянут в Вашей книге «Ways of growing up: Erna Furman[1] 1926—2002». Каким образом можно достать эту книгу? Ее нет ни в одном онлайн-магазине. Довожу до Вашего сведения, что мой отец скончался на этой неделе (11 июня 2018 года) в Модесто, Калифорния. Ему было 84 года.
Спасибо за внимание. Надеюсь на отклик.
Я запаковала книгу и пошла на почту. Стоя в очереди, получила еще одно письмо от Мэтью.
Привет, Елена! Разбирая папины вещи, я наткнулся на копию Вашего с ним интервью. Я не поверил своим глазам, я никогда этого не видел. Спасибо Вам. Какое счастье, что Вам удалось разговорить его, тем более в ту пору, когда у него было все в порядке с памятью. Не понимаю, почему мне никогда не приходило в голову записать его рассказы?
К письму была приложена ссылка на статью в местной новостной газете; сообщалось, что умер Питер достойно, в окружении близких, что у него было два хобби — фотография и путешествия, в которые он отправлялся с сыновьями Мэтью и Тодом. В конце жизни Питер нашел еще одного своего сына, Сина Кимбла, но встретиться с ним, увы, не успел. Син и его семья (десяток заковыристых имен) присутствовали на похоронах.
Стоит ли отправлять книгу, в которой приводятся отрывки из полного интервью с Питером, которое теперь есть у Мэтью?
Книгу я не отправила. Напротив почты, на углу улицы Пророков и Герцля, то есть в точке схода иудаизма с сионизмом, располагалось кафе. Резвый официант принял заказ, и тут же передо мной появилась чашка с капучино. Я закурила, хотя Питер не выносил сигаретного дыма. Ладно, до того света не долетит.
Встретились мы с Питером вопреки его желанию. В августе 2002 года умерла Эрна Фурман, и я, оказавшись у своих друзей в Сан-Франциско, решила навестить «штучную личность». Друзей уговаривать не пришлось. Я позвонила Питеру. И получила отпор:
— Пилить сто пятьдесят миль от Сан-Франциско, чтобы увидеть старого мизантропа? Разумеется, я помню Эрну. Жаль, что умерла. Тогда она именовалась Поппер. Это единственная тайна, которую я бы мог вам выдать, да и ту уже выдал, по телефону. Рисунков в Терезине не рисовал, никакого вклада в концлагерную культуру не внес.
Я заплатила за кофе и двинулась к автобусной остановке.
А мы с друзьями — в Модесто. Тогда не было ни вейса, ни гуглмэп, и мы долго плутали.
Питер ждал нас на улице. Он не улыбнулся нам улыбкой американца. Молча провел в холл, зашел за стойку бара, принял заказы: кофе без сахара, с молоком, без молока. Он плохо спал, весь день убирал квартиру и мечтал об одном — поскорее от нас избавиться. Однако сумбурная экскурсия по многочисленным экспонатам его жизни продлилась до позднего вечера. Рассказывая все вперемешку, Питер виртуозным образом держал в памяти все сюжетные линии. Мы слушали его в комнате, в саду, в машине, в мексиканском ресторане, в копировальном центре. «Я интересуюсь прошлым, но не живу им», — повторял он при каждом удобном случае.
Вернувшись в Сан-Франциско, мы получили от Питера письмо, которое начиналось так: «Я чувствую себя страшно виноватым — говорил только о себе… Сейчас полпервого ночи, а я все думаю о сегодняшнем дне. На самом деле я не такой уж холодный человек, как это может показаться с первого взгляда. Просто я научился держать себя в узде. Но с вами мне было так тепло, что я потерял контроль».
Все, что рассказал Питер, мы распечатали и отослали ему по электронной почте. Когда ему надоедало исправлять наши ошибки письменно, он звонил в Израиль из Модесто. Без учета десятичасовой разницы во времени. Устная правка «прошлого» не отменяла настоящего. За это время Питер успел разойтись с негритянкой Марлен, соседская кошка Толстуха успела родить пятерых котят, а голубка — высидеть на террасе двух птенцов.
А я за это время успела добраться до дома и включить компьютер. Хотелось взглянуть Питеру в лицо, по фотографии в некрологе я его не узнала. Увы, поисковая программа выдала лишь его детские снимки. Все остальные файлы с наименованием «Питер Харрингер» были вордовскими. Последний по дате назывался «П. Х. Вспышки».
Вспышки так вспышки.
Открыв файл, я уткнулась глазами в одно предложение, вернее в два:
«Взрослые волнуются, когда не знают, куда их ведут. А дети любят путешествовать».
Волновался ли Питер перед смертью? Как это происходило?
Судя по некрологу, в котором семья «благодарила замечательных сотрудников медицинского центра CCU за то, что они с огромным сочувствием заботились об усопшем», отправка Питера на тот свет произошла куда благополучней его появления на этом. Хотя что мы знаем?
Мы знаем лишь то, что рассказал нам Питер осенью 2002 года в Модесто.
ТЕТЯ ФРИДА И ДЯДЯ ФРИЦ
Я родился в 1934 году в Бреслау. Позенштрассе, 40. Прекрасный город, восемьсот лет истории, столица Силезии. Теперь это Польша, по-немецки там не говорят. Моя мать от меня отказалась. Мало того, что родила вне брака, еще и от еврея. Она сдала меня в семью Битнеров, набожных бездетных католиков. Медсестра тетя Фрида и дядя Фриц, не помню, кем он был. Мы целые дни проводили в костеле. После войны тетя Фрида служила домработницей у самого епископа и умерла в девяносто семь лет.
ОТЕЦ
Мой отец был будапештским евреем, оформителем витрин. Звали его Мартон Розенфельд. Он погиб. Я ездил в Освенцим. Обнаружил в архиве пять убитых Мартонов Розенфельдов, но лишь один — из Будапешта. Мне распечатали документ. Особенно потрясли меня в Освенциме волосы… Не знаю, сколько времени там был мой отец. Я провел там сутки.
МАТЬ
Мать осталась в Бреслау, вышла замуж за нациста. Он был инженером и получал посылки со свастикой от Шпера, индустриального магната-нациста. После смерти мамы я нашел серебряную свастику в ее вещах. У меня есть и фотография Гитлера, которую сняла или она, или ее муженек. Думаю, она на меня и донесла. Отец мой нигде не числился. Хотя, как я теперь знаю от австралийского дядюшки, она сама была полукровкой, но до самой смерти отказывалась это признать.
БЕРЛИН
В 1939 году тетя Фрида и дядя Фриц привезли меня в Берлин. Поначалу я жил в каком-то детском доме. Там, если ты себя плохо вел, брили наголо. Не думаю, что это был еврейский детский дом, нет. Им заправляли монашки. Мы жили в кельях, где ужасно воняло по`том. У меня осталось такое воспоминание о монашках: кто святой, тот потеет. Они спали за занавесками. Я обмочился, и меня наказали. Представьте себе берлинскую зиму, собачий холод, пустую комнату без мебели. Окна открыты настежь, и ты держишь мокрую простыню над головой, пока она не высохнет. В Берлине, зимой! Мы спали на соломе, по ней прыгали блохи. Потом, не помню уж как, я оказался в маленьком горном городишке Брезниц. Мне было тогда лет пять, помню, нас учили писать на дощечках. Если все было правильно, мы переворачивали дощечки и рисовали на них танки и свастику. Утренним приветствием было «Хайль Гитлер!». Перед тем как фотографировать на паспорт, меня коротко подстригли, чтобы не было видно кудрей, чтоб я был как ариец. Но меня все равно записали в «мишлинги» [«полукровки»] и обязали носить желтую звезду!
МОНАСТЫРЬ НА ОЛИВЕРПЛАЦ
«Мишлинга» нужно прятать. Тетя Фрида и дядя Фриц забрали меня из Брезница. В Берлине у них была связь с монастырем, куда меня и поместили. Из огромного сонма монашек я выбрал себе Каритас. Она отвечала мне взаимностью и долгое время меня прятала. Иногда даже брала с собой в город. Я был один такой в монастыре. Но, видимо, в какой-то момент держать меня там стало опасно, и тетя с дядей устроили меня в приходской сиротский дом Марии-заступницы. Там мне как-то раз пришлось делить уборную с двумя маленькими девочками. Мы болтали ногами в воде, а я дергал за веревку. Это было весело.
КУРИНАЯ ПЕЧЕНКА
Но и там оставлять меня было нельзя. Дядя и тетя отдали меня одной женщине. Ой, выключи магнитофон! Ее звали Эсти Шмидт. Она жила на Прагерплац, 15. Ей было лет сорок, может, чуть больше. Разведенка, жуткая тетка. Она жила в солидном доме, с портье. Она заставляла меня есть куриную печень с желчью. Кошмарная гадость! Она была садисткой, о да! Еще она заставляла меня с ней мыться. Ничего сексуального, нет, просто я должен был сидеть с ней в ванной. Ох и уродина же она была! Она возлежала на диване, а я должен был ползать вокруг, собирать с ковра крошки и расчесывать ворс металлическим гребнем. Потом меня от нее забрали. Я очень обрадовался, когда узнал, что она погибла во время бомбежки в 1944 году.
АНГЕЛ НЕПОРОЧНЫЙ
Меня перевели на Ксантерштрассе, 19, у собора Св. Людвига. К Курту Кольбену, еврею-католику. Вторая — то есть второй — Эсти Шмидт. В доме жили его сестра, жена и дочь Рената, лет тринадцати. Как-то я пошел в костел на исповедь, а когда вернулся, Рената меня спросила: «Ну, как ты теперь себя чувствуешь?» Я сказал: «Как ангел непорочный». И тут Кольбен ударил меня с размаху мухобойкой. Дьявольская натура. Они заставляли меня работать и не давали есть. Все посылки от тети Фриды они забирали себе, а мне давали тонюсенький кусочек хлеба с маргарином. И это всё. Я был страшно нервным, мочился в постель. Сейчас это успешно лечат. Мне же тогда устроили электрошок, вещь ужасно болезненную. Еще Кольбены узнали у какого-то врача, по-видимому, тоже садиста, что если положить деревянные колоды под задние ножки кровати, чтобы я лежал с запрокинутой головой, то я не буду мочиться в кровать. Мне тогда было лет шесть или семь. На ночь они привязывали к моей спине скребок. Стоило повернуться, как он в меня вонзался. Казалось бы, достаточно. Но нет, они еще кое-что придумали: перед тем как выдать мне тоненький кусочек хлеба, они посыпали его солью якобы для удержания жидкости в организме. Но я был смышленым и соль сдувал. Скоро они это заметили, и стали втискивать соль в хлеб. Нет, этих людей я не любил. И вот однажды я проснулся — дома было непривычно тихо. И не знаю почему, я вдруг понял: они не вернутся. Их больше нет. Не знаю, как случилось, что я остался один. Тут я начал вытворять всякие безобразия. Пошел в кухню, там у них была потрясающая посуда — и принялся ее колошматить. Потом вошел в комнату, где были книги. Мне не разрешали читать, а читать я очень любил. Потом стал прыгать на диване, на том, к которому не разрешали прикасаться. Произведя ряд разрушений, я отправился на Оливерплац к сестре Каритас. Она дала мне яичницу — это было блаженство! Я не мог поверить своему счастью! Она куда-то позвонила, чтобы кто-то меня забрал, с этим человеком мы куда-то шли, ехали в автобусе, кто-то другой меня перехватил, мы снова ехали трамваем, автобусом, метро — по всему Берлину. В конце концов я оказался в еврейской семье Якобсонов.
ИГРУШЕЧНЫЙ ПОЕЗД
Мюнцештрассе, 10, рядом с Александерплац. Якобсона звали Салли, а его жену Ильза. Этот дом и поныне там. Они были милыми и очень бедными, хранили капусту под кроватью. Якобсону было лет пятьдесят, он служил офицером в Первую мировую войну. В Терезине[2] он повесился. В конце войны мы, дети, выкидывали коробки с пеплом в реку. За дополнительный паек. Когда я расчищал крематорий, мне в руки попала коробка с прахом Якобсона. Ильзу я несколько раз видел в Терезине. Потом она уехала в Англию, и с концами. В январе 1943 года я пришел домой из еврейского попечительского отдела. Я ходил туда вместо школы. На двери была печать, как при аресте. Дверь была открыта. Тетя Ильза стояла в одной комбинации, а вокруг ходили какие-то люди. Там были и еврейские помощники, пособники эсэсовцев. Я спросил, можно ли мне взять с собой игрушечный поезд, подарок тети Фриды и дяди Фрица. Они разрешили. Разрешили надеть на себя все, что хотим. Мы надели по три пары нижнего белья, четыре рубашки и два костюма.
АДЪЮТАНТ ЭЙХМАНА
Нас привели на Ораниенштрассе. Знаете, кто такой Брюнер? Адъютант его величества Эйхмана. Он лично меня допрашивал. Я навсегда запомнил время — три утра. Когда ты маленький, ты помнишь, что такое три утра. На столе Брюнера лежал пистолет. Когда я второй раз вошел в его кабинет, вместо пистолета на столе лежало яблоко. Брюнер спросил Якобсона, в каком чине тот воевал. Якобсон ответил. Он воскликнул: «О, мы коллеги!» Он спросил, у кого я жил до Якобсонов. Я ответил: «У Кольбенов». «Кольбены? Знаю, мы их поймали при попытке к бегству. Пытались смыться в Австрию и прихватили с собой персидские ковры. Мы поставили их к стенке и расстреляли». Я сказал: «Отлично!» Когда тебе причиняют столько зла, ты добра не желаешь. Для ребенка все очень просто. Нас поместили в подвал с еще одной семьей, каждому выдали по тонкому ломтику хлеба — сквозь него можно было читать! — с чем-то вроде повидла.
ИЗ БЕРЛИНА В ЛИТОМЕРЖИЦЕ
Через два дня или две недели мы пошли на станцию и оттуда поездом доехали до Литомержице. Оттуда километров пять до Терезина. По дороге нас дразнили мальчишки. Я уверен, что им было завидно. Взрослые волнуются, когда не знают, куда их ведут. А дети любят путешествия.
ТЕРЕЗИН
В конце января мы оказались в Терезине. Было холодно, жутко холодно. В шлойске страшно воняло — тьма народу, почти одни старики, и все кричат… Мы ели хлеб, откусывая передними зубами, по чуть-чуть. Потом слюнявили пальцы и подбирали крошки. Думаю, я был единственным ребенком в транспорте. Всего нас было человек сто. Меня потрясло количество мертвецов. Их провозили мимо, одного за другим.
УЧЕБА
По-моему, одного нашего учителя звали доктор Бореш, а другого Орнштейн. Мы что-то писали по заданию, а они исправляли ошибки. Не очень интересно. Мы учили еврейские буквы. Помню госпожу Левин, немецкую еврейку. Она обучала ивриту. Помню одну букву вроде нашей «эйч». Один раз мы пошли в душ, и с нами была госпожа Левин. Полуголая, большая. Она учила нас ивритским песням. Помню, надо было цепляться мизинцами и петь, не знаю, что это значит.
ЭРНА ПОППЕР
Мне она очень нравилась. Она заведовала детским домом. После войны мы возобновили контакт, но это уже была другая Эрна, холодная и вечно усталая. Расскажу вам историю, которую Эрна не знает. Когда дети ложились, она вешала одеяло, чтобы от нас загородиться, раздевалась догола и мылась. Мы обнаружили в одеяле дырки и подглядывали за ней. Ох, она была красивая!
ГОЛОД
Ты встаешь
голодным и ложишься голодным. Мы ели всё, что только можно: траву, мороженую морковь, которую находили в земле. Недавно соседка тети Фриды прислала мне извещения о посылках, которые приходили в Терезин на мое имя. На некоторых за меня расписывался Якобсон, на некоторых стоит «Петр». В извещении сказано: «Я счастлив и здоров, посылка дошла в полной сохранности». Судя по извещениям, тетя Фрида послала на мое имя около сотни посылок. Я получил 33. И все равно голодал. Наверное, они были маленькими.
БЫТ
Уборные были ужасные. Узкая доска на краю глубокой дыры. Воняло или лизолом, или дерьмом. Зимой еще было терпимо, экскременты замерзали и можно было прямо на них сидеть. Летом приходилось хуже. Рассказывали, что какой-то старик провалился в дыру и утонул в дерьме. В Терезине была умывальня на пятьдесят мужчин. В апреле 1945 года пришел транспорт женщин из концлагеря. Я не знал, что их поведут в мужскую умывальню, и пошел туда. Женщины заорали: «Пошел вон!» Они были голые. Я закрыл глаза, сказал, что хочу вымыть руки. Но, конечно, подсматривал.
ПРИКЛЮЧЕНИЯ
В Терезине все, что ни найдешь, большая ценность. Например, я нашел проволоку и по ней влез на высокое дерево, смотрел оттуда на барак, где жили пожарные. Потом я ездил в Терезин, искал этот барак, но не нашел. Будучи по природе большим любителем приключений и случайных находок, я однажды обнаружил гигантских размеров коробку с очками и коробочку с тюбиками, в них были разные мази. Мы сперли несколько тюбиков и пытались мазью чистить ботинки. Нам и в голову не приходило, откуда взялись эти очки и тюбики. Из нескольких очков мы вынули стекла и пользовались ими как увеличительными. Ловили на них солнечные лучи и палили муравьев. После войны в подземных тоннелях мы нашли рулоны фотопленки, с помощью стекол от очков мы ее прожигали, нам нравилось, как она шипит. Одно время в здании L 318 располагалась комендатура, там жил комендант. По-моему, Зайдл. В один из чудесных солнечных дней мы решили его проведать. В комнате, где прежде жило столько детей, стояла двуспальная кровать. На столе лежала кобура, а в ней десять патронов. Схватил я их и слышу шаги на лестнице. «Стоять, смирно!» Боже, какой страх. Охранник дал мне пинка под зад, и я бросился наутек. Карри, с которым мы шли на дело, слинял. Я показал патроны Ирке Блоху по кличке Блоха (он потом умер от перитонита). Тот взял молоток и стукнул по гвоздю, наставленному на капсюль. Никакого эффекта. Я сказал: «Слабак, бить не умеешь». И ударил как следует. Раздался взрыв. Я взглянул на Ирку: «Ой, у тебя кровь на рубашке!» А он мне отвечает: «Да, с твоих пальцев». С тех пор я фейерверков не устраиваю.
ВСПЫШКИ
Память как яркие вспышки. Например, мне запомнилось больше то, что происходило зимой. Словно в Терезине учредили одно время года. Запахи… Все время что-то жгли… Помню Эльфриду Зеттер из Австрии. Имя девочки и ее историю. Мать хотела удушить ее подушкой, но подушка лопнула, и из нее вылетели перья. Эльфрида боялась перьев. Помню себя, поющего на какой-то сцене по-чешски «Цыганка, цыганка, маленькая цыганка…» Помню циркача по имени Саттлер — сильный, мог на груди держать пианино. Очень большой. Когда ты маленький, все выглядит большим; крошечные рубины в слюде. У нас были маленькие ручки, и ими было ловчее доставать из слюды махонькие камешки; запах аэрозоля. Когда пришли датские евреи, их опрыскали аэрозолем. Они ужасно воняли, их можно было выследить по запаху; подземные тоннели. Двое парней вышли через них, украли где-то гуся и вернулись. Мне часто снятся тоннели. Это было в конце войны; пересчет в Богушовской котловине, как все стояли… кошмар; кусок мыла, который я получил от чешского жандарма. Я стоял у шлагбаума, жандарм разжал кулак, и у него на ладони лежал кусок мыла. Он мне подарил его, просто так. С тех пор я люблю жандармов; приезд Красного Креста. Вот тупицы! С тех пор я в Швейцарию ни ногой; съемку фильма. Я там в трех сценах. На качелях-лодках, с мячом и в почтовом отделении. Женщина выдавала посылки. Получая посылку, я должен был скривить рожу — фу, какая маленькая посылка! Мне нравилось играть в кино, что-то новое; книжку, которую я сделал в Терезине, она пропала в Америке; маленькие свечки, с которыми мы ходили по вечерам. Нужно было держать их прямо, чтобы не затухали; прививки против дифтерии. Нас выстроили в ряд и одной и той же иглой делали уколы. На следующий день у всех вспухли руки. Нам вскрыли нарывы. Это было так больно, сестрам приходилось нас держать, чтобы мы не вырвались во время процедуры. У меня остался шрам. Еще нам делали прививки против скарлатины, уколы в грудь. А так я в Терезине не болел. Я был закаленным.
КОНЕЦ ВОЙНЫ
Я пробыл в Терезине 27 месяцев. Пришли русские и давай командовать. «Стой, стрелять буду!» — это были первые слова, которые я от них услышал. Летом после войны мы плавали в реке, вдруг слышим: «Банг!» Это русские солдаты гранатами рыбу глушили. Еще мне русский солдат дал папиросу. Они обожали детей! Я затянулся и чуть не задохнулся. Помню случай: мы, дети, влезли на крышу и увидели огонь и нациста, которого избивали палками, кидали в костер, снова вынимали, били, опять кидали, пока он не умер. Чешские жандармы принесли носилки. Прибыл священник. Реванш. Одним стало меньше. Не делай другим плохого, и они не будут делать плохого тебе. Кончилась война, и первое, что мы сделали, — выкинули звезды. Жаль, я не сохранил свою. Вместо нее у меня на груди был чешский флажок.
ВО ВЛАДЕНИЯХ БАРОНА
Из Терезина в замок Олешовице мы ехали на тепловозе. Нас, детей, поселили в дворницкую. Это был рай! Настоящие матрацы — и никакой вони. Вскоре нас перевезли в Каменице. Я думаю, там прежде собирался гитлерюгенд. Дворцы и замки принадлежали барону фон Рингхоферу. Он владел тремя замками — в Олешовице, Штирине и Каменице. Каким-то образом чехи получили эти замки под рекреационный центр для детей — жертв войны. Штирин — фантастическое место, полностью разграбленное Советской Армией. Шкуры тигров и леопардов, статуи и пр. По ночам мы слышали перестрелку, все еще шла охота на фашистов. Заболел мой лучший друг Ирка. У него были страшные боли в животе, он плакал, хотя был таким терпеливым. Я посоветовал ему пойти в уборную и потужиться. Но это не помогло. Его увезли на машине в Прагу, и он умер от перитонита на операционном столе. Мы все так плакали! В Штирине нас опросили, кто куда хочет. Я слышал от тети Фриды, что моя мать, возможно, живет в Англии. Другие дети попросились в Палестину.
АНГЛИЯ
Мы прилетели в Голландию, где нас накормили. Потом перелетали Ла-Манш. Всех укачало. В то время мой английский исчислялся десятью словами, одно из них — велосипед. В результате у нас появился велосипед, один на двенадцать мальчишек. В сентябре 1945 года мы прибыли на север Англии, в Виндермир. Там польские евреи чуть насмерть меня не забили за то, что я был ненастоящим евреем. В Англии одни считали меня чехом, другие — немцем, то есть нацистом: говоришь по-немецки — нацист.
У КВАКЕРОВ
Какое-то время я жил в Виндермире, потом переехал в Баткомб-Корт, в Сомерсете, около Бристоля. Там я пошел в школу. Первым делом нужно было выучить английский. Думаю, я пробыл там год или два. Школу финансировали квакеры и Фостеровский опекунский родительский фонд для детей — жертв войны. Английский продвигался полным ходом, я много читал вслух. Я считал себя самым симпатичным ребенком на свете — у кого еще такие темные густые вьющиеся волосы! К сожалению, я страдал сильной близорукостью. Школу я ненавидел. В пятнадцать я ее бросил и пошел работать. Зато я здорово говорил по-английски!
СЕКСУАЛЬНЫЙ ОПЫТ
Жил я в доме Леи Менсон, в пригороде Денхама, дому было лет четыреста. Владелицу звали леди Аквис. Сначала работал на фабрике. В пятнадцать лет по шестьдесят часов в неделю. Четырнадцать центов за час. После года работы получал пенни за час. Я стал учиться в вечерней школе машинописи и стенографии. В то время я много понаписал, но забыл все символы и так и не смог прочесть того, что написал. Первый сексуальный опыт был у меня с помощницей старшей воспитательницы, ей было двадцать четыре, а мне четырнадцать. В 1990 году я посетил Денхам и нашел ее. Сказал, что приехал, чтобы сказать ей спасибо. Старушка покраснела.
ПОДСТРИГАТЬ ГАЗОН НОЖНИЦАМИ
В семнадцать лет меня выперли из Денхама и отвезли в Лондон. Высадили у молодежного общежития, принадлежащего армейской церкви. Притон гомиков и воров. Я снял комнату у Симонсов на Вестовер-Роуд. Они были милые, но туповатые. И сын у них был набалованный, ленивый донельзя. Однажды я его подбил на одно дело — подстригать газон ножницами. Миссис Симонс, похоже, это не вдохновило, но я был в восторге.
АРХИЕПИСКОП И БУТЫЛКИ
В Лондоне я попытался устроиться певцом в ночной клуб «Ле тро клоше» — не вышло. Но я старался! Потом работал на Денхамской киностудии в программе «Два городских кино». Продержался шесть недель. «Муллард электроникс» взял меня на работу — там занимались электроникой для флота. В «Легких напитках Клэйтон» мыл бутылки. Затем работал в той же фирме в коммерческой фотографии. Снимал архиепископа Кентерберийского в момент коронации принцессы. Затем «Бегли и Компания», производство стеклянных бутылок. Бутылки для джина и утки для мочи. Я проверял готовые партии. Работал подмастерьем на заводе листовой штамповки для авиакомпании «Мартин-Бакер». Изготовляли сиденья для самолетов. Часто я находил работу случайно. Кто-то позовет на пиво, разговоришься — и уже приглашают на работу. От одной я отказался. Пришел к новому знакомцу по адресу, а это морг. Нет, подумал я, сюда — ни за какие деньги.
ЖЕНИТЬБЫ, РАЗВОДЫ И ДЕТИ
Однажды пошел я в кино на фильм с Сьюзен Хейвуд. Спускаюсь в антракте с балкона, а навстречу мне — милое создание. И фигура, и прекрасные темные волосы, и осиная талия. «Вы вылитая Сьюзен Хейвуд», — сказал я ей. Она улыбнулась. Я достал бумагу и записал свой телефон. Сказал, что работаю в «Университи моторс» на Пикадилли, 80. Мы продаем машины марки «Веспас», «МГс» и «Бристоль». Короче, она мне позвонила. Сказала, что у меня мощная энергия. Вскоре она забеременела. Она утаила от меня возраст, оказывается, она училась в школе. Ее папаша пригрозил судом, и я быстренько женился. У нас родилось два сына, Тодд Битнер и Мэтью Пауль. Я дал им христианские имена, на всякий случай. Потом жена тяжело заболела. Но выжила и развелась со мной, отобрав детей через суд. Затем еще два неудачных брака. Последняя моя подруга-мулатка недавно меня бросила. С Тоддом и Мэтью мы очень дружим, часто созваниваемся, иногда вместе путешествуем. Они славные ребята, но я не хочу им мешать. Так что остались мы с котом. Старый персидский кот, ему семнадцать лет.
ДОМ В АМЕРИКЕ
В Америке мне пришлось поначалу работать дровосеком. На выходные все разъезжались, а я оставался один. Однажды съел на спор пять стейков, после чего не мог дышать. Никогда не ел столько мяса. Работал диктором на радио. Мог всю ночь напролет катать девчонок, а с утра — работать. Однажды, правда, не выдержал. Сел в восемь утра за микрофон, сказал несколько фраз и… свалился. Свой дом я построил на муравьиной куче. Включу пылесос — и все муравьи там. Так постепенно и вывелись. У нас рядом продали дом. Там жили две сестры, немки, старые девы. Английского не знали, газет не читали, такая грязь у них была, ужас… Потом одна умерла, а вторая продала дом за 25 000 долларов. Оттуда ко мне прибежал таракан. Я его раз пылесосом — и всё. Больше у меня тараканов не было. Обожаю готовить, обожаю мясо. Спросил у врача — как же так, ем столько мяса, и у меня низкий холестерол. Он говорит: «Скажите спасибо своей маме». Пожалуй, это единственное, за что ее стоит поблагодарить.
ВСТРЕЧА С МАТЕРЬЮ
Мне было лет двадцать, когда я наконец напал на ее след. Она жила в Гамбурге. Я купил в Лондоне костюм — и вперед. Позвонил с вокзала. Она говорит: «Это Вольф?» Вольф — ее муж, нацист. Я говорю: «Нет, это я, твой сын». Она ахнула: «Что ж, когда-то это должно было произойти». Я пришел. В Европе принято угощать гостей. Она не предложила мне поесть. Дала бокал вина. Потом явился Вольф. Я хотел угостить его сигаретой, но он отказался: курит только немецкие. Мать сказала, что Вольф рано ложится спать, пора откланиваться. Я остался в Гамбурге, нашел какую-то грошовую работу. Один раз мама дала мне пятьдесят марок. И один раз купила шелковый галстук за пятнадцать марок. На что галстук, когда живешь впроголодь?! Второй раз я увиделся с матерью после смерти Вольфа. Она очень изменилась, но по-прежнему не хотела говорить о прошлом. На Рождество она регулярно посылала нам посылки. Подарки внукам, в красивых обертках. Я навещал ее в Германии, она приезжала на две недели в Калифорнию. Когда она умерла, я приехал в Мелк. Поразили бедность и неуют. Может быть, всё украли, растащили? К концу жизни она относилась ко мне хорошо и внуков любила. Вообще, я никого не сужу. Зачем? Справедливости на свете не существует. Посудите сами: женщину в «Макдоналдсе» облили горячим кофе, и за нанесенный ей ущерб она получила миллионную компенсацию. А я провел двадцать семь месяцев в заключении и получил за это три тысячи долларов.
1. Эрна Фурман (1926—2002) — выдающийся американский психотерапевт и психоаналитик. Как узница Терезина (1942—1945) она была вожатой детского дома мальчиков; Питер Харрингер был ее подопечным.
2. Терезин (нем. Терезиенштадт) — гарнизонный город в 60 км к северу от Праги; во времена Второй мировой войны служил отправной точкой для депортации евреев в лагеря массового уничтожения. Из 140 886 евреев, прибывших в Терезин 648 транспортами из Протектората Богемии и Моравии, Германии, Австрии, Голландии и Дании, 88 135 были депортированы в Освенцим и другие лагеря смерти; свыше 33 500 умерли в самом Терезине.