Опубликовано в журнале Звезда, номер 9, 2019
Максим Гуреев. А. Пригов: Пространство для эха.
М.: ЭКСМО, 2019
Максим Гуреев — человек-оркестр. Он успевает снимать, фотографировать, писать — и все на высоком уровне.
Его литературная деятельность последних лет — биографии. Благодаря ему наши книжные полки пополнились жизнеописаниями Бродского, Окуджавы и обоих Тарковских. В этом году появился еще и Пригов.
При этом надо понимать, что первые три книги писались на фоне «конкурентных» изданий, которые еще необходимо было превзойти (иначе зачем надо было браться за это гиблое дело?). А в случае с последней — создать первый полновесный портрет поэта.
Удалось ли это сделать?
Гуреев далек от классической «Жизни замечательных людей». Хотя эта серия в последние годы претерпевает серьезные изменения и в ней разрешаются интереснейшие эксперименты, Бродский, Окуджава, Тарковские и Пригов все равно стоят на особицу.
Есть целая линейка похожих текстов — их называют то документальным романом, то non-fiction novel, то как-нибудь еще. Сюда вписывается и «Смерть Вазир-Мухтара» Тынянова, и «Алмазный мой венец» Катаева, и «Мой друг Трумпельдор» Ласкина, и «Некоторые не попадут в ад» Прилепина. Но Гуреев выбивается и здесь.
Секрет его прост: надо идти по тонкому лезвию, которое режет ткань художественного текста и распарывает материю non-fiction. Ключом к пониманию работы является тютчевская строчка — «Мысль изреченная есть ложь…». Что бы биограф ни написал о своем герое, все будет далеко от истины. Не в том смысле, что Гуреев перевирает какие-то события или искажает данные, а в том, что любая антропологическая работа говорит не о человеке, а о нашем отношении к нему.
Поэтому уместны разные взгляды на жизнь и творчество условного Бродского — Льва Лосева, Владимира Бондаренко, Карла Проффера, Эллендеи Проффер-Тисли, Владимира Соловьева, Максима Гуреева и кого угодно еще. Любая интерпретация остается интерпретацией.
А в этой книге добавляется еще и прозаическое начало. Сначала Гуреев дает высказаться Пригову, и тот рассказывает об украденной у бабушки пенсии, на которую купил друзьям мороженое. К вечеру все это раскрылось, и мальчишка вместо запланированного похода на Красную площадь остался рефлексировать дома над этой ситуацией. И тут в дело вступает биограф, точнее уже не биограф, а прозаик: «Посрамленный, уныло брел по коридору коммунальной квартиры, мотал головой, как бы отгоняя от себя наваждение в виде талого мороженого, которым был перепачкан с ног до головы, глотал слезы».
Поэтому все фразы вроде «Дмитрий Александрович подумал», «Пригов размышлял об этом так» или «он почувствовал», которые на первый взгляд могут показаться фальшью и пошлостью, благодаря смешению fiction и non-fiction таковыми уже не являются и смотрятся органично писательской задумке.
Более того — все эти прозаические изыски меняют градус восприятия и сменяют тональность. Благодаря им книга звучит полифонически.
Неслучайно, кстати, она называется «Пространство для эха».
Пригов со своим концептуализмом создал художественную вселенную, в которой отразилась практически вся предшествующая русская литература. Схожим образом поступает и Гуреев. Он не ставит себе задачи дать полное жизнеописание и проследить творческий путь своего героя. Биографу важно показать несколько пространств — Москва, внутренний мир поэта и творческий процесс. На них накидываются собственные мысли и суждения критиков и современников. В результате чего получается как раз таки своеобразное эхо из художественных и нехудожественных текстов, за которым мы можем различить Дмитрия Александровича Пригова.
Получился такой импрессионистский коллаж. Вполне убедительный.
Будем знакомы, Дмитрий Александрович!