Опубликовано в журнале Звезда, номер 7, 2019
* * *
Нюхать пятна желтые на снегу,
как попало перебегать дорогу,
пожирать окурки и вслед врагу —
молодому догу —
ни гав-гав, ни гугу.
Ты и сам не знаешь, почто затих.
Не масштаб смущает тебя, но запах
чужака, что шествует на крутых
триумфальных лапах
меж кудлатых франтих.
И, блестя проплешиной на спине,
кругаля даешь, окропляешь угол
вялой струйкой — праздных разборок вне —
башмакам и уггам
воздавая вдвойне.
Что теперь у нынешних в черепах,
ты плевал. Пока по горбам и ямам
дог верлибром движется через парк,
ковыляешь ямбом,
как простой черепах.
Пусть младое племя в любом враге
ищет смысл, на пришлых взирает косо,
за подачку мчит по дуге к ноге.
А с тебя нет спроса:
ты — последний из удэге.
* * *
Тосковал ли по окну с геранью,
по отчизне отключенных ТЭЦ?
В городке немецком Гросс-Герау
умер мой отец.
Даром, что хотел — под небесами
золотой, в подсолнухах, земли,
где бумаги хмуро подписали:
виза в помощь, выплывайте сами;
отобрали пенсию — вали!
По своей или по Божьей воле
он рванул туда,
где позволят умереть без боли,
униженья, страха и стыда,
чтоб душа, бессмертья прихожанка,
отлетев, не ежилась, пока
близкие умасливают жалко
доктора, мента, гробовщика?
Был ли прав, отринув путь обратный
не за масло, не за колбасу,
а затем, чтоб розовый, опрятный,
с трубками в носу,
с неподвижно-снежными кустами
мною не подстриженных бровей
отставник, забывший об уставе
армии разогнанной своей,
мимо кирхи местной, мимо рынка,
мирно — за два дня до Рождества —
плыл туда, где жив еще курилка,
дед его, и бабушка жива?
* * *
Это вертлявое мельтешение
снега под фонарем
смертному выдано в утешение
сбивчивым январем.
Снег не идет, он снисходит, сирую
грубость лишая прав.
И аварийка рычит, грассируя,
в сети его попав.
Ерзают по лобовому дворники.
На полотне стены
елки — мигающие затворники —
тьмою застеклены.
Трасса пуста. Только некий сапиенс
одолевает лед
сальсой, сползающей в танго, сам себе
елка и Новый год.
Сам себе ссора с поддатым корешем,
шуточки и тычки,
взмах неразумный предметом колющим,
треснувшие очки,
туфли сжевавший, необучаемый,
льнущий к ногам щенок
и — среди ночи — дурной, отчаянный
бывшей жене звонок.
* * *
Все надежды уже внесены
в поминальную книгу страны,
а свидетели сплошь перебиты.
С лету в миф превращается весть,
и не верят, что мы еще есть,
гунны, греки и прочие бритты.
Город в саже и битом стекле.
Группа байкеров навеселе
кроет власть, не в ладу с падежами,
и под Вием, что руку простер,
голытьба разжигает костер,
чтоб в итоге спалить полдержавы.
Веки подняты. Вию видна
площадь, где разбитная шпана
плоть его разберет на запчасти,
на брусчатку обрушив из мглы,
чтоб сорвать золотые «котлы»
с потерявшего гибкость запястья.
Зубы стиснуты. Зенки белы.
* * *
Не проси у власти, не верь родне:
сват продаст и шурин,
потому что в честной твоей стране
каждый пятый — шулер.
Кто из них твои отберет гроши,
наплевать обиде.
Будь, как бомж: сухарь воробьям кроши,
на скамейке сидя.
Стерегись вещать на чужой волне,
пранкер или хайпер,
потому что в доброй твоей стране
каждый третий — снайпер.
Он по крыше катится паучком
сквозь парню июля,
чтоб совпала с беглым твоим зрачком
в поцелуе пуля.
И пока скребешь пустоту чела,
пьешь вино, болтая,
над тобою носится, как пчела,
пуля золотая.
Затаись плевком, пузырьком на дне,
следом на газоне,
потому что в тихой твоей стране
каждый первый — в зоне,
где в затылках — чипы, «жучки» — в кашпо,
смертоносна сводка
и с билбордов машут тебе капо,
улыбаясь кротко.
* * *
Уделал потому
он этого козла,
что муха по столу
прилипчиво ползла;
что бутерброд был черств,
а штоф не запотел,
что шел обычный чес
сюда забредших тел;
что этот шаровик,
освоивший притон,
жрал водку за троих
и лыбился притом;
что правда — в черепки,
как девушка с веслом;
что Пашке полбашки
под Марьинкой снесло;
что хоть он — ВСУ,
но все же — лучший друг;
что бешеному псу
и сорок верст — не крюк,
а не подпер плечом
его дешевый гроб;
что треп ваш — ни о чем.
И ваш безбожен стеб.