Опубликовано в журнале Звезда, номер 7, 2019
Книгу Дмитрия Травина «Крутые горки ХХI века. Постмодернизация и проблемы России» (СПб., 2015) прочесть не поздно и сейчас. Боюсь (или надеюсь?), она устареет очень нескоро, ибо конфликты, которым она посвящена, суть конфликты трагические, победа в которых любой из сторон приведет если уж не к гибели мира, то к катастрофическому его упрощению. И сам Травин к сложности социального бытия, не допускающей сколько-нибудь отдаленного прогнозирования, относится с редкой для экономиста скромностью: «Эта книга ни в коем случае не является попыткой предсказать, как будут развиваться события в ХХI веке. Относительно предсказаний экспертов есть хорошая шутка: „Для чего Бог создал экономистов? Чтобы на их фоне хорошо выглядели синоптики“».
Вина с синоптиков уже довольно давно снята из-за доказанной непредсказуемости (неустойчивости) атмосферных процессов, которые, кстати, тоже входят в качестве одного из бесчисленных факторов в процессы социальные. И экономика всего лишь один из таких факторов — почему же за предсказаниями обращаются к экономистам, а не к военным, не к физикам, не к инженерам, не к врачам, не к культурологам или к религиеведам? Ведь изобретение атомной бомбы или возникновение христианства изменило будущее человечества уж никак не меньше, чем рост или падение того или иного производства. На этот вопрос хорошо ответил знаменитый американский экономист Джон Гэлбрейт: экономисты предсказывают будущее потому, что их об этом спрашивают. Спрашивайте врачей или философов и тоже наверняка получите какие-то предсказания. Причем, вполне возможно, и неглупые, поскольку эпидемии и грезы очень даже существенно воздействуют на ход истории — чем был бы XX век без марксизма или расизма?
А теперь, когда доктрина экономического детерминизма хотя бы на ближайшие двадцать минут повергнута, можно поговорить о тех действительно могущественных, хотя и не исчерпывающих факторах, которым посвящена книга: «Она представляет собой лишь попытку выделить наиболее важные из уже наметившихся тенденций, которые ныне трансформируют старый мир ХХ столетия».
Тенденция-то, в сущности, всегда одна: сильные тем или иным способом подминают слабых — силой оружия, силой богатства или силой престижа — и заставляют их тем самым себе уподобиться. Булат, злато и соблазн — вот три орудия давления сильных на слабых, и в ту эпоху, когда сила отождествляется с «современностью» (как будто возможно быть несовременным!), уподобление слабых сильным именуется модернизацией. Но сегодня сильные несут миру нечто сверхсовременное — постмодернизм. По мнению цитируемых Травиным авторитетов, постмодернизм — это, например, культура, в которой «могут сосуществовать все мнения, все уровни знания, не вступая между собой в противоречия и конфликты» (Жиль Липовецки). Казалось бы, такое торжество безбрежной толерантности должно исключить какие бы то ни было идеологические конфликты Запада и Востока, Севера и Юга, однако их количество и напряженность, похоже, только растет.
Американский профессор Фредрик Джеймисон считает, что «постмодернизм — культурная логика капитализма», и Травин разъясняет это так: «Если в модернизирующихся обществах рынок лишь складывается и многое недоступно товарообмену, то теперь каждый материальный объект и каждая услуга становятся товаром. Если раньше власть имущие основывали свои позиции в значительной степени на внеэкономическом принуждении, то теперь все покупается и все продается. Власть принадлежит не тому, у кого меч длиннее, а тому, у кого длиннее рубль (доллар)».
Очень сомнительно, чтобы когда-нибудь на заявление злата «Все куплю» булат не ответил бы своим «Все возьму», — злато может орудовать лишь под защитой булата, который при этом должен почему-либо считать свою услугу достаточно выгодной для себя. Имеет, однако, смысл принять сказку о вытеснении булата златом, чтобы проследить, какие розы она нам сулит. Согласимся умственного эксперимента ради, что сегодняшние военные конфликты мира «постмодерна» с миром «варварства», «архаики» (не будем спорить о кличках) и всех прочих отсталостей лишь разрушают «весь мир насилья», чтобы утвердить на его развалинах кроткий мир тотальной купли-продажи. И, приняв эту утопию, задумаемся, какие высшие достижения сулит этот дивный новый мир.
Старый мир насилья породил и возвысил два высших человеческих типа — героя и творца. Первый совершал подвиги, второй — открытия в самых разных сферах, от поэзии и архитектуры до математики и географии. И кто же придет им на смену? С героями ясно — их заменит полиция, но кто заменит творцов?
Травин довольно подробно пересказывает знаменитую книгу американского социолога Ричарда Флориды «Креативный класс: люди, которые меняют будущее» (М., 2011).
«Почему появляется креативный класс и почему его значение будет, скорее всего, увеличиваться в дальнейшем? Дело в том, что в экономике с каждым годом крутится все больше „дурных“ денег, то есть тех, расходование которых жестко не предопределено. Потребитель готов их истратить в любой момент, однако, пресытившись имеющимися благами, не знает толком, как это сделать. И в такой ситуации он с радостью вывалит кругленькую сумму тому креативщику, который придумает новую потребность и „завернет ее в столь привлекательную обертку“, что покупатель почувствует удовольствие от очередного поворота шопинга. <…>
На этой базе и формируется креативный класс — миллионы людей, чья работа состоит не в том, чтобы выполнять инструкции боссов, а в том, чтобы самостоятельно порождать идею, которую на рынке можно трансформировать в деньги».
Итак, конечным продуктом креативности являются деньги. А что является конечным продуктом творчества? Или, не возносясь на такие высоты, зададимся вопросом: были ли креативщиками люди, реально изменившие ход истории, люди, плодами творчества которых мы пользуемся ежеминутно?
Творцы научной механики Галилей и Ньютон посвятили жизнь вопросам, о которых «потребитель» даже не подозревал и уж тем более ничего «вываливать» бы не стал. Творцы электрической цивилизации Фарадей и Максвелл вряд ли даже сумели бы объяснить тогдашнему потребителю, чем они вообще занимаются (то есть объяснить-то они могли, но кто бы их стал слушать?). Герц — эпоха радио: первая радиопередача даже специалистам показалась лишь забавным фокусом. Эйнштейн, Ферми — ядерная энергия: потребитель заметил ее только в Хиросиме.
Я когда-то начал собирать признания великих ученых о мотивах их работы — о прибылях и вообще о практической пользе не упомянул никто. Фарадей и вовсе считал науку «святой» (царство ее не от мира сего). Гельмгольц писал, что им двигало стремление к знаниям, Пуанкаре — поиск наибольшей красоты, а Эйнштейн и вовсе договорился до того, что ученый стремится выстроить ясный и прекрасный параллельный мир, в котором можно укрыться от жестокости и безобразия реальности.
Примеры можно множить, но уже и так ясно, что креативщики и творцы являют собою два совершенно противоположных человеческих типа: первый — это ловкий шустрила, умеющий изобретательно морочить олухов, второй — аристократ духа, стремящийся укрыться от толпы с ее куплей-продажей в башню из слоновой кости, где ближе звезды и откуда не видно дураков. Творец изобретает радио — креативщик наполняет его дурацкими новостями, идиотской музыкой и расфасовывает их так искусно, что укрыться от них можно разве что в сибирской тайге. Творец создает компьютер — креативщик закачивает туда порнуху.
Нет-нет, я ничего не имею против порнографии, когда кто-то из гэкачепистов — Лукьянов, что ли? — с возмущением упомянул про разгул порнографии, я понял, что им хана: за порнографию мы кого хошь порвем, — просто нужно творцов и шустрил классифицировать по разным рубрикам. Я бы даже сказал, что творцов нужно защищать от креативщиков, ибо подменить собою ученых им гораздо легче, чем, скажем, банкирам или генералам. В глазах профанов творчество и креативность — два ремесла настолько сходные, что креативщики вполне способны прихватить себе не только материальные ресурсы, но и авторитет науки.
Флорида вроде бы показал, что в США наиболее благоприятная для креативной деятельности атмосфера сложилась в тех местах, где сложилось и наиболее толерантное отношение к геям — почему бы и нет, отношение к геям вполне может служить индикатором либеральных ценностей. И пусть геи живут долго и счастливо — нужно только помнить, что научное творчество рождается отнюдь не из человекоцентрических либеральных ценностей, но из ценностей аристократических, устремленных к вечности и красоте. А потому ученым пристали не демократические, но аристократические убеждения, презирающие толпу с ее тотальной и куплей и продажей. В идеале ученые могли бы сделаться ядром не сто первой «демократической», но первой аристократической партии, однако до той поры, когда эта греза наконец овладеет научными массами, еще настолько далеко, что наука, возможно, исчезнет раньше, чем ученые осознают, что с толпою им не по пути.
И убьет науку отнюдь не политический строй, ее убьет прагматизм. Свобода научного творчества не имеет практически ничего общего с политическими свободами. Великие ученые рождаются всюду, где могут выживать очаги идеализма, служения долговечности и красоте, а «нормальный» авторитаризм их не преследует, он довольно часто, наоборот, находит выгодным изобразить себя их покровителем. Специально преследовать ученых начинает только идеократия (пролетарская наука, расовая наука…), а у прагматичных правителей и отношение к науке прагматичное.
Да только сама-то она совсем не прагматична. Главная ценность научного слоя не в том, что он производит, а в том, что он любит. И если он однажды истощится, оттесненный креативщиками, вполне может оказаться, что возродить его невозможно. Наука — наследие аристократической и метафизической эпохи, в эпоху демократическую и прагматическую ей, возможно, просто неоткуда будет взяться. Рынок и демократия ведут к диктатуре посредственности, если им не противостоит аристократия — общественный слой, взирающей на сегодняшний день с точки зрения вечности, предпочитающий долговечность выгоде.
К чести Травина, он относится к креативщикам — этому новому избранному народу — без излишнего пиетета: «Несмотря на некоторую иронию, пробуждаемую действиями креативного класса, следует признать, что именно он по большому счету меняет наш мир. Пусть даже на десять идей, позволяющих облегчить кошелек потребителя, придется лишь одна, которая качественно усовершенствует жизнь человека». Но эту единственную идею порождают творцы, которых по недосмотру мы записываем в то же сословие, в котором царят мастера облегчать кошельки плебса и делать его еще глупее, чем он есть и без их помощи. Цена креативщикам лучше всего видна из следующего пассажа: «Либо мы дозируем свободы в духе XIX—XX веков, и тогда имеем, соответственно, экономику прошлых столетий. В такой ситуации потенциальные креативщики либо съезжают за рубеж, либо спиваются, либо креативят в области распилов, откатов и наездов, где их способности всегда будут востребованы».
Таким образом, их эмиграция была бы наилучшим выходом для нас всех — глядишь, стало бы поменьше распильщиков и откатчиков, да и подлинным творцам сделалось бы посвободнее. Можно ли представить, чтобы из-за невозможности заниматься ядерной энергией или покорением космоса Курчатов или Королев занялись откатами и наездами, а из-за невозможности заниматься математикой и физикой распилами занялись Колмогоров и Капица? Про каких-нибудь Лотманов и Проппов я уже молчу — для многих физиков и математиков их творческий потенциал тоже сомнителен, я говорю лишь о фигурах бесспорных, реально изменяющих лицо мира. И в этом отношении в экономике XX века я не вижу решительно ничего плохого, если не считать, что она в огромной степени работала на войну. Но за это нужно благодарить в первую очередь господ политиков, а уж никак не творцов. Именно ХХ век породил те компьютерные технологии, на которых креативщики теперь косят космическую капусту, изобретая все новые и новые стрелялки и гаджеты, ничем серьезным не отличающиеся друг от друга, но позволяющие выкачивать из простаков все новые и новые бабки и уводящие их все дальше и дальше и от реальности и от творчества.
Посмотрели бы на своих наследников творцы компьютерного века — Винер, фон Нейман, Шеннон…
Что еще радует в «Крутых горках» — автор прекрасно отдает себе отчет, что булат в неизмеримо большей степени, чем злато, определял историю России (думаю, и всего человечества тоже, но это уж другая история).
«В ХХ столетии Россия пережила серьезные испытания в связи с двумя мировыми войнами. Их негативное влияние намного превосходило влияние Великой депрессии 1930‑х годов или тем более влияние трансформации мировой валютной системы в 1940—1970‑х годах. Так неужели в ХХI веке мир так изменился, что основные угрозы прошлого нас больше не волнуют?
У националистов и либералов ответ на данный вопрос обычно сильно различается. Националисты вроде бы смотрят на проблему внешних угроз трезвее либералов. Они их признают. Однако дать квалифицированный анализ проблемы не могут. Они мысленно живут в ХХ веке, а не в ХХI, и потому видят угрозы исключительно со стороны США, хотя на самом деле американцев давно уже беспокоит не российская, а арабская и китайская проблематика».
Я думаю, что кого беспокоит «на самом деле», точно знать невозможно, но если американцы при всех их неоспоримых достоинствах все-таки остаются людьми, а не божествами, то и на них распространяется общечеловеческий закон: генералы готовятся к прошлой войне. А кто из нас в глубине души не генерал?
«В либеральных кругах поднимать вопрос о внешних угрозах России в основном не принято. Это считается дурным тоном. Во-первых, потому, что либералы — мирные люди и хотят подходить к внешнеполитической проблематике по принципу „ребята, давайте жить дружно“» — ну в точности как советская пропаганда, постоянно призывавшая к миру и обращавшая свои призывы лишь к одной стороне.
«А во‑вторых, потому, что вопрос об угрозах прочно „оккупирован“ националистами и всякий либерал, начинающий его анализировать, оказывается „чужим среди своих“». Жаль, конечно, что наших либералов — а это самая образованная публика — волнует не столько вопрос, кем быть, сколько вопрос, с кем быть. Их конформизм не позволяет им даже задуматься о мотивах сильнейшего геополитического игрока, о котором Травин пишет тоже на редкость откровенно.
«Соединенные Штаты, конечно, хотели бы сохранить свое доминирование. Это не вызывает сомнений, поскольку так поступила бы на их месте любая держава. Но для доминирования нужны альянсы. В одиночку никто мир покорить не способен, даже если он представляется однополярным».
Я уже не помню, сколько раз писал, что миру необходим Священный Союз сильных и рациональных Голиафов против мстительных иррациональных Давидов, но не нами сказано: сила жаждет, и только печаль утоляет сердца. Видимо, Штатам суждено еще долго разрушать угрозами то, что они завоевывают обаянием.
Не иначе этим рулят креативщики.