Публикация и вступительная заметка Юрия Лебедева
Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2019
В Центральном государственном архиве Санкт-Петербурга мне недавно довелось обнаружить уникальный документ. Хранится он по такому архивному адресу: Ф. Р-9631, оп. 1, д. 2. на 35 листах. Это блокадные воспоминания врача Ольги Александровны Сергеевой. Заинтересовали они меня тем, что были написаны по горячим следам, после прорыва блокады Ленинграда в январе 1943 года. Руководство города предложило людям, пережившим самое страшное время блокады, поделиться своими воспоминаниями. Через 75 лет после этих событий хочется снять шляпу перед теми, кто выступил с такой инициативой для сохранения памяти для будущих поколений. Было предложено писать правду о блокаде, какой бы горькой она ни была. Записки Сергеевой — это описания тягот самого первого, смертного периода блокады. Но одновременно в них не чувствуется панического настроения, напротив, видна взаимовыручка людей. Убедительно показано, как профессиональный долг объединял врачей, а выжить помогало чувство сплоченности в условиях невзгод.
Родилась Ольга Сергеева в 1898 году, семья ее явно не бедствовала. Окончила гимназию с золотой медалью и без экзаменов была принята в Медицинский институт. После Октябрьского переворота лишилась возможности учиться, перебивалась случайными заработками. В Гражданскую войну голодала. Через несколько лет ей все же удалось восстановиться в институте и закончить его. Затем работала какое-то время участковым врачом на Октябрьской железной дороге, обслуживала сельскую местность, нередко работала и бесплатно. Перед войной была принята участковым врачом в поликлинику завода «Большевик». С началом войны он был засекречен под индексом № 232. Сегодня это огромное предприятие Обуховский завод. Как следует из записей Сергеевой, поликлиника являлась любимым детищем тогдашнего директора завода Дмитрия Устинова, который позже стал министром обороны СССР и членом Политбюро.
Ольга Сергеева явно намеревалась продолжить записи, возможно даже написать книгу. По каким-то причинам этого не случилось. Воспоминания представлены главами. Из записей следует, что в отличие от большинства предприятий Ленинграда на секретном заводе № 232 в декабре 1941 года активная жизнь продолжалась. Сегодня нам известно, что там изготавливались минометы, другое вооружение.
Вторая глава воспоминаний («Дистрофия») посвящена работе поликлиники в самое смертное время: конец 1941-го — начало 1942 года. Описание дистрофиков дано профессиональным языком, и в то же время оно глубоко человечно.
В таком состоянии люди приходили в заводскую поликлинику за помощью. Многих привозили на детских саночках, прикрытых одеялами и шубами. В больничном листке появилось новое слово: «дистрофия». Но одновременно исчезли такие заболевания, как грипп, ангина, суставной ревматизм. Их затмила дистрофия. В эту пору, как отмечает Сергеева, больные на работу не выписывались. «Выписка была только по случаю смерти. Количество больных настолько увеличилось, что терапевты не могли справиться с приемом, пришлось привлечь к этому узких специалистов: глазного, зубного врачей, дерматологов и медсестер».
В следующей главе врач описывает работу терапевтического отделения. Впечатляет описание условий, в которых работали медики, состояние пациентов, сама атмосфера: «Некоторые врачи практиковали так: вызывали сразу 4—5 больных, сажали их в ряд на кушетку и заставляли разуть одну ногу. И на основании осмотра одной ноги делали свое заключение и отметку в больничном листе. <…> Что получали мы, работники поликлиники от такого приема? Горький осадок своего бессилия: так хотелось накормить, обогреть, успокоить несчастных людей, но мы ничего не могли сделать».
Самым страшным местом в поликлинике был кабинет № 22: «Сюда приносили умирающих от голода, обмерзших людей. Приносили их с улицы, из цеха, из квартир; приносили дружинницы и такие же дистрофики — рабочие, которые через неделю сами попадали в 22-й кабинет на носилках. <…> Лежали больные в своей одежде на жесткой кушетке, иногда по несколько часов в одной позе: худые, бледные, застывающие. Иногда трудно было отличить живого от мертвого. Когда мест в 22-м кабинете не хватало, ни на кушетках, ни на полу, то часть умирающих выносили напротив, в 17-й кабинет, который совсем не отапливался. Некоторые умирали тут же, другие еще несколько часов жили».
Ольга Сергеева отмечает и такую ситуацию, когда у врачей притуплялись человеческие чувства: «Весь обслуживающий персонал так привык к страданию и стонам умирающих, что проявлял некоторую тупость и равнодушие, а может быть, это происходило оттого, что обслуживающие сами были дистрофики, голодные, замерзающие». Ольга Александровна понимает этих врачей, будучи сама в их положении: «Если бы способность реагировать не была понижена вследствие голода и дистрофии, то, я уверена, многие бы не выдержали этих картин».
Ольга Сергеева приводит в своих воспоминаниях имена работников завода, которым, к сожалению, не удалось помочь, описывает эпизоды общения с ними. «Умер в 22-м кабинете машинист-стахановец Матвеев Аркадий. Болезнь, голод превратили этого красавца в безобразный скелет. Погиб инженер-химик Макаров, который очень держался бодро, даже проявлял некоторую жизнерадостность, дружил с нашими врачами, вел переговоры с грозным начальником столовой Смирновой относительно получения какого-нибудь супа по талончикам для врачей, занимал очередь женщинам-врачам на обед, за что и был прозван в шутку „женихом“. И вдруг я слышу, что жених умер, и место его в столовой осталось пустым».
Заключительные строки воспоминаний врача Сергеевой были написаны через 20 лет после войны. С тех пор они хранятся в Центральном государственном архиве. Хотелось бы, чтобы они были доступны не только немногочисленным его посетителям, а стали бы известны современным петербуржцам. Ведь это рассказ о людях в белых халатах, которые не сдались, несмотря на самые страшные испытания блокады. Это также правдивый, пусть и очень тяжелый рассказ о тех, кто хотел жить, но не мог преодолеть испытаний голодом и другими лишениями.
В 1942 году, когда уже начали работать стационары с пунктами усиленного питания, один из них помог выжить работникам завода, где продолжала лечить больных Ольга Сергеева. Ее воспоминания заканчиваются записью в книге отзывов заводской столовой, сделанной работницей цеха № 36 Васильевой: «Я была трупом, а стала опять человеком».
В этой истории все же видится недосказанность. Мне захотелось найти родственников Ольги Александровны Сергеевой по указанному ею адресу. Отдаю себе отчет, что за 75 лет сменилось три поколения, и в этой квартире уже не один раз поменялись постояльцы. Но вдруг… Обращаюсь к людям, которые сейчас живут по адресу ул. 2-я Советская, д. 27/2, кв. 7. Именно так он числится в воспоминаниях Сергеевой и с тех пор не изменился. Мне интересна реакция сегодняшнего поколения. Почувствуют ли люди сопричастность, хотя бы как жильцы этой самой квартиры? А вдруг там действительно окажутся Сергеевы нашего столетия. Тогда возникнет своеобразная перекличка поколений, оживет память о прошлом. Не сомневаюсь, что им дорога память о своей родственнице.
Кроме того, захотелось передать эти заметки в музей Истории Обуховского завода. Музей большой, занимает двухэтажное здание той самой поликлиники. Он открыт в 2014 году и достоин своего завода-гиганта. Может быть, там удастся организовать стенд с копиями рукописи Ольги Сергеевой, пригласить ветеранов на презентацию ее блокадных воспоминаний. Вдруг кто-то что-нибудь вспомнит и прозвучат забытые фамилии заводчан, упомянутые в рукописи.
Юрий Лебедев
ПОЛИКЛИНИКА В КОНЦЕ 1941 ГОДА
9 декабря 1941 года, получив откомандировочные документы, я возвращалась на завод с военной службы. Простояв на трамвайной остановке около переполненного народом, но не движущегося трамвая и основательно промерзнув, так как мороз в эту зиму 41—42 гг. был лютый, я вместе с другими работниками нашего завода решилась идти пешком — расстояние приблизительно в двенадцать километров. Людей шло много, никто не соблюдал правил уличного движения. Шли не только по панели, но и по дороге, и по трамвайным путям. Некоторые граждане, не отдавая себе отчета в происходящем, ворчали на отсутствие транспорта, на «не умеющих работать трамвайщиков». С того дня на нашей трассе прекратилось трамвайное движение и обезжизненные вагоны так и оставались стоять на заносимых снегом трамвайных путях.
Завод наш в это время еще работал. Поликлиника, которая при директоре тов. Устинове была любимым детищем завода, продолжала, в первую очередь, снабжаться теплом и светом и при преемнике Устинова директоре Волосатове. Но внешний вид поликлиники очень изменился. Снаружи окна были заделаны уродливыми деревянными ширмами и засыпаны садовым песком. Внутри окна были заделаны синей бумагой и черными шторами. Дневной свет внутрь первого этажа не проникал, и работать приходилось с электрическим освещением, которое у нас еще было до начала 1942 года. В кабинетах было тепло, работали водопровод, телефоны и радио.
Между тем как в городе в это время была уже совершенно другая картина. Ленинград был погружен в тьму, не было электрического освещения, перестал работать водопровод. Чтобы добыть воды, надо было идти на Неву и доставать воду ведром на длинной веревке прямо из проруби или можно было достать воду из уличного колодца, но там вода была химически нечистая, и пользоваться им было рискованно. Канализация совершенно развалилась, горы нечистот начали расти под окнами и у подъездов домов. Топлива в городе не было. Усиленно продолжалась эвакуация мирных жителей и учреждений.
Наконец перестало работать радио, жизнь замирала. Вернувшись в поликлинику, я нашла в ней много изменений. В начале войны пришлось закрыть рентгеновский кабинет, так как весь персонал, обслуживающий его, был призван в Красную Армию. Не работал душ.
Многих товарищей я не встретила: ушли в Красную Армию хирурги Шведова, Бондаренко, зубной врач Зарайская, многие медсестры. Ушел в партизанский отряд доктор Никифоров. Закрыли кожный кабинет. Дерматолог Туманова переключилась на работу хирурга и вскоре возглавила всю хирургическую помощь на заводе раненым во время обстрела и бомбежки.
ДИСТРОФИЯ
В это время уже наблюдалось увеличение количества больных. Голод и отсутствие транспорта уже сказывались на жизни наших пациентов. Появились больные истощенные, обессиленные ежедневной длительной ходьбой и голоданием, больные обезжиренные, больные обезвоженные и другие, как губка пропитанные водою. Все они отличались отсутствием подкожной клетчатки и страдальческим выражением глаз. Вследствие поражения суставов и мышц походка у них сделалась неуверенной, когда они начинали движение вытянутой вперед ногою. Внешний вид был ужасен. Многие, прежде культурные и чистоплотные люди, перестали мыться, даже перестали умываться. Лицо, ноздри, шея были черные от копоти, сухая кожа делала лицо старческим, неузнаваемым. Идет такой человек, вытягивая прямую, не сгибающуюся в коленном суставе ногу, в испачканном поношенном пальто, обязательно подпоясан веревкой или ремнем, на голове шапка-ушанка, безумный взгляд, в вытянутой руке длинная палка, на шее веревка, на которой болтается какая-нибудь посудина или тощий портфель. «Дистрофик» — название прочно пристало к этой несчастной фигуре.
Такие люди приходили к нам за помощью. Многие не могли идти сами, их привозили на детских саночках, прикрытых одеялами и шубами. Все эти люди шли, ехали, еле ползли к нам, иногда очень издалека в ожидании помощи, то есть чуда.
Появилось новое слово в нашем лексиконе и новый диагноз в больничных листах: дистрофия. Начиная с этого времени я заметила, что отсутствуют такие заболевания, как грипп, ангина, суставной ревматизм. Очень многие больные жаловались на поносы. По-видимому, это были алиментарные поносы. Они производили удручающее впечатление на психику больных. Вспоминаю одну молодую девушку, работницу нашего завода, которая плача умоляла спасти ее от смерти, так как она была уверена, что «если начался понос, то вскоре придет и смерть». Аптеки не работали. Девушке этой я достала соляной раствор. Через несколько дней она пришла ко мне проститься довольная. Понос прекратился, девушка отправлялась в эвакуацию.
В начале января 1942 года состояние нашей поликлиники резко ухудшилось. Перестали работать центральное отопление, водопровод, канализация. Прекратилась подача электричества. Мы перешли на освещение «коптилками», свечами и фонарями. В некоторые кабинеты поставили железные печи-буржуйки.
Между тем количество больных все увеличивалось. Больничные листы мы всё выдавали и выдавали. Затем они все вышли. Райздравотдел не присылал нам больше больничных листов, мы стали освобождение от работы писать на справках. В эту пору больные на работу не выписывались. Выписка была только по случаю смерти. Количество больных настолько увеличилось, что терапевты не могли справиться с приемом, пришлось привлечь к приему узких специалистов: глазного, зубного врачей, даже лекпомов и медсестер.
Пришлось приспособиться к работе в помещении, лишенном света, тепла и воды. Прежде всего раскупорили окна. Деревянные ширмы разобрали на дрова, песок рассыпали из окон, сняли бумажные шторы. Работали только в одну дневную смену. Были установлены печи-времянки в больших кабинетах: 5, 13, 22, 23, 26. В 23-м кабинете устроили спальную для врачей, так как, живя далеко от поликлиники, мы не могли ежедневно ходить домой. Отапливались случайными дровами: разобранные оконные ширмы, ящики, деревянная мебель.
Впрочем, в это время мы осуществляли организованные походы за дровами. Вспоминаю, однажды, в 12 часов ночи, когда мы были все уже в постелях, нас разбудила администрация и направила на собирание дров. Мы ломали на улице деревянные мостки, деревянные заборы, пилили, кололи их и сохраняли в своем 23-м кабинете в углу и под топчанами, которые заменяли нам кровати.
ТЕРАПЕВТИЧЕСКОЕ ОТДЕЛЕНИЕ
Терапевтический прием производили в кабинетах 13, 22 и очень короткий срок в 9-м кабинете, но его вскоре пришлось закрыть, так как там не было печки. В 13-м и 22-м кабинетах одновременно вели прием 3—4 врача, их рабочие места даже не были отделены ширмами. Иногда у дверей кабинета ставили сестру или санитарку, которые вызывали больных: «К доктору Андреевой, к доктору Царевой» и т. д. За дверями кабинета толпа больных голодных людей. Сесть больным было некуда. Каждый хотел скорее пройти в кабинет на прием. Очередных номерков не было, да и больные наши с ними не стали бы считаться. Под дверями кабинета образовывалась давка, шум. Иногда толпа возбуждалась, не слушала увещевания медсестры. Однажды при таких обстоятельствах была разбита стеклянная часть двери в 13-м кабинете.
Качество обслуживания больных в эту пору было чрезвычайно низкое. Несмотря на наличие печей, топившихся до трех раз в день, в кабинетах было очень холодно. Врачи, сестры, санитарки работали в пальто, шубах, валенках, шапках, платках, натянув поверх всей этой одежды грязный халат. Смены белья не было, так как прачечные не работали по всему городу. За стирку халата частным образом надо было заплатить 150—200 граммов хлеба, а на это редко кто мог рискнуть.
Конечно, в основном больных также не раздевали, чтобы обследовать на внутренние органы, да и больные не претендовали на это ввиду чрезвычайно низкой температуры помещения, где они находились. Если уж крайняя необходимость заставляла больного раздеть для тщательного обследования, то приходилось его подводить к печке, закрывать как-то от посторонних глаз, вообще масса хлопот.
Методика осмотра, на основании которого ставился диагноз, была следующая: осмотр ног, вернее одной ноги. Некоторые врачи практиковали так: вызывали сразу 4—5 больных, сажали их в ряд на кушетку и заставляли разуть одну ногу, и на основании осмотра одной ноги делали свое заключение и отметку в больничном листке. Совместно с врачами осмотр вели студенты 4-го курса и только что окончившие школу медсестры. Восемнадцатилетняя медсестра Шура Лосева, хорошенькая девушка, с особенным удовольствием вела терапевтический прием, но ей, конечно, нравилась только внешняя сторона этого дела. «Больной, снимите вашу обувь», — предлагает Шура. Больной стоя разувается. Сесть некуда вследствие скученности. «Больной, у вас отеки, вы должны как можно меньше пить. Следующий!» Иного чего-нибудь Шура не знала, и никто не успевал ее научить. Что получал больной от такого приема? Признание его больным, то есть отметку в больничном листке. Он также получал рецепт на лекарства, но аптеки работали с перебоями или вовсе не работали. Если больной и доставал лекарство, то зачастую он должен был еще сам его варить, а для этого он должен был еще съездить на Неву и где-то раздобыть дров. Большею частью наши больные были беспомощны в этом отношении, и не случайно мы много рецептов видели валяющимися у дверей нашей поликлиники. Что получали мы, работники поликлиники, от такого приема? Горький осадок своего бессилия; так хотелось накормить, обогреть, успокоить несчастных людей, но мы ничего не могли сделать.
Позднее, когда наш завод начал вырабатывать патоку из древесных опилок и выделял ее нам для поддержания жизни медперсонала и для лечения больных рабочих и служащих нашего завода, мы распределяли ее между наиболее нуждающимися больными, назначали курс лечения патокой «по 50 или по 100 граммов через один день по 5 раз». Больной должен был выпивать ее тут же на наших глазах. Не знаю, спасли ли мы хоть кого-нибудь патокой от смерти, но во всяком случае моральное ее воздействие на страдальцев было велико: они видели какую-то заботу о себе, внимание.
Были такие случаи, когда больной приходил на прием, а уйти уже не мог. Не хватало сил и решимости идти семь-восемь километров до дому в пустую, холодную, темную квартиру. Больные предпочитали оставаться у нас, надеясь, что, может быть, здесь они получат какую-нибудь помощь и во всяком случае будут не одни.
22-й КАБИНЕТ
Прошел год. Многое плохое прошло и начинает забываться.
Но запах смерти и тления я ясно чувствую при одном воспоминании об этом месте. Если бы сто художников задались целью нарисовать что-то мрачное и зловещее и нарочно сгустили краски, то и то у них бы не вышло так, как мы это видели, и это было на самом деле. 22-й кабинет — это большая, метров на 60 комната, к ней примыкают еще две маленькие, не имеющие дневного освещения. В самом кабинете одно окно наполовину задрапировано шторой. Все остальное помещение тонет в полумраке. Вечером это помещение освещалось фонарем «летучая мышь». За столом, поближе к окну, помещались дежурная сестра и дежурный врач. За двумя другими столами происходил терапевтический прием в дневную смену. Все остальное помещение было занято кушетками, их было 7—8 штук. Ближе к окну помещалась железная печка-времянка — источник тепла. Сколько глаз с надеждой смотрело на нее. Тяжелые больные, которые не могли с приема уйти домой, оставались лежать на кушетках, конечно в своей одежде — шапках, пальто, валенках. Они ждали. Чего? Выход из 22-го кабинета был только в сарай, а там уже лежали штабеля неубранных трупов. Можно перечесть по пальцам тех больных, которых удалось вынести живыми из 22-го кабинета, но это позднее, когда открылись стационары. Сюда приносили умирающих от голода, обмерзших людей. Приносили их с улицы, из цеха, из квартир. Приносили дружинницы и такие же дистрофики — рабочие, которые через неделю сами попадали в 22-й кабинет на носилках. Приносили и клали на кушетки, а когда на кушетках не хватало места, оставляли на полу, на носилках. Поступивших регистрировала медсестра, врач осматривал, заполнял скудную историю болезни, назначал подкожные инъекции камфары или кофеина. Надо было много усилий приложить, чтобы снабдить страдальца грелкой или дать ему попить горячей воды. За водою ходили дежурные сестры и санитарки один раз в день на Неву. С большим трудом привозили полную бочку, устанавливали ее в одной из маленьких, примыкающих к 22-му кабинету комнат. Эта вода шла для питья, умывания и прочего для больных и для всего обслуживающего персонала, который фактически жил в поликлинике. Конечно, при таких обстоятельствах много ли грелок получали больные. Уход за больными был плохой. Если у больного не были потеряны продовольственные карточки, то медсестра ходила ему за хлебом и дни его жизни продлялись на несколько часов. Лежали больные в своей одежде на жесткой кушетке иногда по несколько часов в одной позе, худые, бледные, застывающие. Тогда трудно было отличить живого от мертвого. Когда мест в 22-м кабинете не хватало ни на кушетках, ни на полу, то часть умирающих людей выносили напротив, в 17-й кабинет, который совсем не отапливался. Некоторые умирали тут же, другие еще несколько часов жили.
Однажды, приняв дежурство, я пошла в 17-й кабинет посмотреть больных и наткнулась на следующую картину: на трех кушетках лежали холодные трупы, а посередине комнаты на полу еще живая женщина в полном сознании. Ей стало страшно лежать между покойниками, она встала, но не могла дойти до дверей и, обессилев, упала. Ее перенесли в 22-й кабинет, где она вскоре умерла.
Весь обслуживающий персонал так привык к страданию и стонам умирающих, что проявлял некоторую тупость и равнодушие, а может быть, это происходило оттого, что обслуживающие сами были дистрофики, голодные, замерзающие. Когда места уже нигде не хватало, и даже на полу, дежурная сестра шла смотреть, не умер ли кто-нибудь, чтобы освободить кушетку. Находилось 2—3 умерших, их с разрешения врача выносили в 20-й кабинет, а иногда выставляли в коридор. Когда трупы скапливались, санитарки выносили их на носилках в сарай. Это была очень тяжелая работа и физически и морально. Видеть горы покойников, накладывать их все больше и больше, узнавать среди них своих близких и знакомых.
Много нужно было терпения, выдержки и стойкости, чтобы работать в это время. Если бы способность реагировать не была понижена вследствие голода и дистрофии, то, я уверена, многие бы не выдержали этих картин.
Умирали наши стахановцы — инженеры и рабочие с высокой квалификацией. Многие не пошли в Красную Армию, чтобы производить оружие для фронта. Умирали молодые и старые, мужчины и женщины, но мужчин было больше.
Ходишь между этими живыми трупами. Голод сделал знакомые лица неузнаваемыми — скелеты, обтянутые серой кожей. Несчастные просили помощи, а мы ничем не могли им помочь.
Вспоминаю инженера Андреева, погибшего у нас в 22-м кабинете. Он пришел на завод за продовольственной карточкой в последних числах января 1942 года, ожидал карточку у нас и умирал. Мы выхлопатывали для него через администрацию завода тарелку супа из цеховой столовой без карточек, но молодой жизни мы не в силах были спасти.
Тяжело было смотреть на умирающего инженера Рубцова, начальника электроучастка. Несмотря на то что он был сравнительно в лучших условиях, так как питался в директорской столовой, он не выжил, потому что делился своим скудным пайком с женой и маленькой дочерью. Спасая их, погиб сам. За несколько дней до смерти, чувствуя угрожающую слабость, он обратился к нам. Его побледневшее лицо не внушало надежды. Имеющиеся тогда в наших руках средства — патока и дрожжевой суп — уже не могли его спасти.
Много усилий приложил наш коллектив, чтобы спасти юриста нашего завода, фамилию его не помню. Так как в стационаре, тогда уже открытом, мест не было, мы создали ему условия в стенах поликлиники, освободив отдельную комнату. Он страдал поносом, хроническая желудочная болезнь губила его. Впоследствии, когда были уже открыты стационары, мы дали ему диетическое питание, лечили его медикаментами, жена приезжала за ним ухаживать. Но все же спасти его не удалось.
Умер в 22-м кабинете машинист-стахановец Матвеев Аркадий. Болезнь, голод превратили этого красавца в безобразный скелет.
Погиб инженер-химик Макаров, который очень долго держался бодро, даже проявлял некоторую жизнерадостность, дружил с нашими врачами, вел переговоры с грозным директором столовой ИТР Смирновой относительно получения какого-нибудь супа по талончикам для врачей, занимал очередь женщинам-врачам на обед, за что и был прозван в шутку «женихом». И вдруг я слышу, что жених умер, и место его в столовой осталось пустым.
Многие шли к нам за помощью. Вспоминаю дочь стахановца, рабочего Семенова, которая, будучи сама дистрофиком, привезла на саночках из города своего отца; сама энергично расчистила место у печки в 22-м кабинете, устроила своего отца и не отходила от него до самой его смерти, и сама вместе с санитарками вынесла его тело в сарай.
Работа дежурного врача была особенно тяжела тем, что не приносила удовлетворения. Лечить было нечем. Кроме вышеназванных подкожных средств и грелки в распоряжении дежурного врача было незначительное количество дрожжевого супа, изготовлявшегося на фабрике-кухне при нашем заводе. Этот суп был отвратительного запаха, цвета и вкуса, но больные ели его охотно. Впрочем, его было так мало, что не каждый больной мог его получить.
Дежурный врач должен был определить смерть и оформить соответствующие документы. Смотреть надо было зорко. Вспоминаю такой случай. Среди 10—12 трупов в 22-м кабинете обнаружен был труп 18-летнего юноши, довольно упитанного, без всякого следа дистрофии, со следами ушибов и ссадин на голове и левом плече. Доставлен он был к нам из цеха. Доставившие нашли его на полу и предположили, что он свалился с верхней галереи. Так ли это? Не было ли здесь преступления? На этот вопрос ответ могла дать только судебно-медицинская экспертиза, вскрытие, куда мы и направили труп пострадавшего. Сестра умершего заявила, что ее брат не голодал.
Дистрофия заметно снижала интеллект у большей части больных. Однажды, раздевая доставленного к нам из цеха рабочего-стахановца, нашли обмотанный вокруг его тела большой кусок резины, который он, очевидно, взял в цеху, чтобы променять на хлеб.
Тяжело и жалко было смотреть на следующую сцену. Однажды в 22-й кабинет, когда он был особенно загружен умирающими, принесли носилки с женщиной, а затем вскоре — с мужчиной. Поставили носилки рядом. Прошло полчаса, и мы видим, как женщина приподнимается и начинает стягивать с шеи мужчины шарф. Оба умерли в течение часа. Конечно, все это делалось бессознательно, подчиняясь слепому инстинкту сохранения жизни, так как интеллект был резко снижен.
Воздух в 22-м кабинете был ужасный, больные здесь же отправляли свои естественные потребности. Уборка без воды была плохая, проветривание только через топившуюся печурку, причем тут же сушили загрязненную промокшую одежду.
Многие больные страдали поносами. Вспоминаю больную Ризикову. Она лежала у нас в 22-м кабинете за ширмой в течение семи дней в ожидании места в стационаре, открытие которого предполагалось. Больная была очень истощена, страдала поносом. Почему-то пользовалась она у нас лучшим уходом, чем другие. Ей дали подушку под голову, кушетку, на которой она лежала, оградили ширмой, чаще давали грелку. Больную эту удалось сохранить, она была помещена в стационар, где пролежала несколько месяцев, а затем эвакуировалась. Но таких отрадных случаев было очень мало.
Много любви, самопожертвования вкладывал в дело ухода за умирающими страдальцами наш средний медицинский персонал. Особенного уважения заслуживает медсестра, пришедшая к нам на работу из художественной типографии. Ни на минуту не оставляла она умирающих. Как мать подходила она к больному, стараясь каждого получше устроить. Одному даст грелку, другому попить, впрыснет лекарство, скажет ласковое, ободряющее слово. Также чутко и любовно относилась к больным медсестра Н. Ширкевич, которая впоследствии ушла от нас в Красную Армию.
ХИРУРГИЧЕСКОЕ ОТДЕЛЕНИЕ
Хирургический кабинет был на особом, привилегированном положении. Он имел освещение от собственного аккумулятора. Но доктор Туманова, заведующая кабинетом, разрешала пользоваться этим освещением только при подаче помощи тяжелораненым во время обстрела или бомбежки. В остальное время кабинет освещался так же скудно, коптилкой. Работать можно было только в одну дневную смену. Недолго и аккумулятор действовал. В начале января 1942 года зарядка кончилась, и тогда освещались чем придется: «летучей мышью», коптилкой, лучиной, карманным электрическим фонариком.
Текущая работа происходила в дневную смену. В правом углу кабинета была устроена железная печь, и большая черная труба была выведена в окно. Топили печь раза два в день, но тепло было только на один метр от печки. На печке стояли мази, которые нужно было оттаивать, и чернильница. За печкой, на низеньком табурете, помещалась доктор А., сама больная дистрофией. Она была настолько истощена, что подняться, посмотреть больного ей было трудно. Больные подходили к ней, наклонялись и показывали свои язвы. Перевязки делала медицинская сестра Надя Соловьева, натянув на меховую шубку грязный халат. Вместо сестринской косынки на голове у нее была меховая шапочка. Не всякую перевязку можно было сделать, так как некоторые мази так и не оттаивали во время топки. Больные приходили в кабинет в пальто, шубах, платках, шапках. С удовольствием садились на пол или на табуретку у печки, отдыхали, а затем начинали раздеваться, разуваться и нехотя отходили от печки. Вообще, печка привлекала многих. Мама Нади Соловьевой, не работавшая в нашей поликлинике, частенько приходила в хирургический кабинет и часами просиживала у печки в пальто, валенках, платках, и никто не обращал внимания, что сидит в хирургическом кабинете какая-то посторонняя старушка, как будто бы это было в порядке вещей.
Перевязочный материал у нас тогда был, но мы расходовали его чрезвычайно бережно, все время помнили о могущих быть раненых во время обстрела и бомбежки.
Они таки бывали. Зловещий звук разрыва артиллерийского снаряда заставлял просыпаться, вскакивать, приводить себя в боевую готовность, не только дежурный персонал, который знал, что смысл его жизни в том, чтобы подать помощь населению, умело сохранить человека, вырвать его от смерти, которую враг сеял среди нас. Враг был настолько близко, что мы ясно слышали звук выстрела издалека, а затем грохот разрыва и разрушения на нашем заводе.
В феврале <19>42 года снаряд попал в караульное помещение на нашем заводе. Через полчаса начали на носилках поступать раненые. Их было много. Оторванные конечности, проломленные головы, проткнутые животы с выпавшими внутренностями. Были и убитые. Быстро и ловко развернулся медицинский персонал хирургического отделения. Раны очищали, обрабатывали, накладывали повязки, давали лекарства раненым, укладывали на носилки, регистрировали и отправляли в госпиталь.
Непосредственно подачей помощи руководила доктор Туманова, но работали все — врачи, сестры, регистраторы, санитарки, работали самоотверженно, не щадя себя. Руководил всем нашим персоналом доктор Михаил Диомидович Ломтев.
Однажды ночью во время обстрела был только один пострадавший, который неосторожно вышел за чем-то на улицу. Его принесли к нам на носилках с диагнозом «отрыв левой руки». Я обратила внимание, что он слишком тих и неподвижен. Он оказался мертв. Громадная зияющая рана, осколок снаряда вырвал вместе с рукою левую часть грудной клетки, превратив в сплошную массу мышцы, легкие, сердце.
Все, что я видела в то время, запомнилось на всю жизнь.
НАШ БЫТ
В свободное от работы время мы старались найти такой уголок, где бы можно было согреться. В начале <19>42 года было тепло в бойлерной. Счастливчики занимали место на круглом бойлере и ухитрялись на нем спать. Другие сидели на скамейке внизу во всей зимней одежде. Такого уголка в поликлинике, где бы можно было раздеться и сидеть спокойно в одном платье, не было. Многие, даже врачи, спали в пальто, зимних шапках, ботах или валенках. Многие наши сотрудники очень любили сидеть в 22-м кабинете вокруг топящейся печи, хотя это и было запрещено. Здесь же отогревались, кипятили воду, сушили варежки, делили и ели суп, полученный на весь коллектив в столовой. Здесь отдыхали, делились впечатлениями, иногда шутили. Смеялись, правда, редко. Все это происходило в присутствии голодных умирающих больных, несмотря на тяжелый смрадный запах, исходивший от некоторых из них.
Реакция наших сотрудников на окружающую среду была вялая в силу того, что сами служащие большей частью страдали дистрофией. Распоряжения, сделанные администрацией, разойтись по рабочим местам, очистить место у печки для больных, выполнялись после неоднократного повторения и вскоре нарушались.
Так как транспорта в городе не было, а многие сотрудники жили далеко от поликлиники, то после рабочего дня начинались хлопоты об устройстве на ночлег. В одной из маленьких, примыкающих к 22-му кабинету комнат жили две медсестры. Спали обе на одной кушетке, так как вторую ставить было некуда — тесно. Почему-то в их комнате было теплее, чем везде, хотя она ничем не отапливалась. Там был какой-то уют и там любили собираться наши молодые врачи и медсестры, раскладывали пасьянс, иногда шили, вышивали.
Для ночлега врачей был отведен 23-й кабинет. В нем помещалось девять кушеток, и, следовательно, жило девять человек врачей. Вместо коек стояли кушетки, оснащены они были всем необходимым: белье, матрацы, подушки, одеяла. Кушетки стояли очень близко друг к другу — прохода между ними не было. Посреди комнаты — железная печь; отличительное свойство ее было то, что она ужасно дымила. Копоть покрывала все толстым слоем, дым разъедал глаза, вызывал слезотечение, раздражение и спазм верхних дыхательных путей, но печка все же раскалялась, около нее можно было погреться, на несколько минут раздеть шубу, от которой даже плечи болели, можно было посушить боты и валенки, приготовить чай из черносмородиновых палок (замечательно питательно и вкусно!), а главное, топящаяся печь — ведь это единственный источник света. Как часто мы собирались в кружок около печки и читали медицинскую литературу и главы из медицинской энциклопедии. Укладываясь спать, мы прикрывались не только пальто и одеялами, но также подушками и матрацами. Все тепло, накопленное такими трудами, уходило в течение ночи. Вода, оставленная на подоконнике, к утру замерзала. Надо добавить, что необходимой принадлежностью нашей комнаты было большое ведро; к утру оно наполнялось до самых краев. Выносить его вменялось в обязанность дежурному. Когда ведро это почему-то терялось, приходилось ночью в абсолютной темноте ходить в сад. Однажды, возвращаясь из такого похода в темноте, я провалилась в какое-то углубление под лестницей, откуда и была извлечена подоспевшей на мой крик доктором Леоновой.
Обеденный перерыв. С утра уже распространялись слухи: в столовой нет дров, нет воды — обед не варят. Затем посланный возвращался из разведки: «Привезли немного воды, будет только второе, а супа не будет». Наконец приходил третий разведчик и начинали собирать деньги и талончики, и составляли список желающих принять участие в коллективном обеде. Наконец выделенные 2—3 человека приносили обед в ведрах, бачках, кувшинах в бойлерную. Сразу все сотрудники оставляли свои рабочие места и бежали в бойлерную, где обед выдавали по списку в нашу посуду — баночки, чашечки. Обед тут же съедался. Наиболее терпеливые разогревали его на одной из печурок. Некоторые сотрудники ходили обедать в столовую ИТР по специальным пропускам. Простояв полтора-два часа в двух очередях за хлебом, за чеком, наволновавшись, навозмущавшись на «нахалов», «лезущих без очереди», мы наконец получали чек и садились в холодную сырую комнату за деревянный, ничем не покрытый стол с неубранной посудой и крышками, где официантки отбирали нашу посуду, и мы имели вдоволь времени, чтобы наблюдать, как соседи вылизывают языком тарелки. Минут через 30—40 наконец приносили холодную мутную воду со следами крупы и соленые, как яд, котлеты (к этому времени хлеб, конечно, уже был съеден). Некоторые брали еду домой, чтобы поделиться со своими близкими.
Ужин: по просьбе нашей администрации работник треста общественного питания тов. Аксенов разрешил отпускать нам из столовой 46-го цеха по талончикам суп или второе, что будет. Опять начинались хлопоты, собирание денег и ожидание, главное ожидание этого ужина. Он всякий раз почему-то запаздывал. Многие уже спали, когда вдруг хлопанье входных дверей, возгласы «несут», «принесли» заставляли прерывать сон и бежать в 22-й кабинет, где обычно происходила раздача ужина.
Однажды, желая избежать ненужных страданий больных при виде нашей еды, я предоставила свой 19-й кабинет для раздачи ужина. Но вскоре должна была отказаться от своей затеи, так как многие кушали с такой жадностью, разбивали посуду, проливали суп, так что к утру образовалась на столе и на полу ледяная корка, а убирать никто не хотел.
Надо отдать справедливость нашему главному врачу Михаилу Диомидовичу Ломтеву. Он был одним из тех главврачей, которые сумели сохранить свои кадры. Вовремя проявлял заботу о наиболее нуждающихся. Вместе с администрацией завода он принял участие в разработке мероприятий, направленных на борьбу с дистрофией и спасение от голодной смерти рабочих и служащих нашего завода. В одном из цехов начали из опилок изготовлять патоку. Но ее не хватало на всех нуждающихся. Выдавали по рецепту врача, причем получающий должен был выпивать ее здесь же в поликлинике. В некоторых столовых изготовляли дрожжевой суп. Его выдавали без вырезки талона из карточки, но он был отвратителен на вкус, и ели его по необходимости, как лекарство принимали.
Не забывал доктор Ломтев и нас, своих сотрудников. С большим трудом, при помощи директора завода он выхлопотал пять мест для врачей в директорской столовой. Нехватка продуктов была так велика, что пять мест были большой нагрузкой для столовой. Делился завод с нами и патокой: получали ее только врачи по 100 гр<аммов> в день, нерегулярно, но всё же довольно продолжительное время. Раздача патоки — это было настоящее священнодействие. Поручена она была доктору Тумановой. Вечером все врачи собирались около только что принесенной с завода бутыли с патокой со своими стаканчиками и кружками. Разливала доктор Туманова патоку при помощи градуированного стакана, причем все обязаны были тут же ее выпить, иначе могли вовсе ее лишиться. Особенную борьбу приходилось вести с доктором А. (фамилия в архивной рукописи заклеена. — Ю. Л.), которая всякую пищу стремилась унести домой, где умирали от истощения ее мать и ребенок.
Несмотря на ужасные условия жизни, мы видели заботу о себе. От белкового голодания из штата медсанчасти умерла только одна Евгеньева — пожилого возраста политический работник, да и то потому, что вследствие отсутствия транспорта мы не могли довезти ее до стационара. Умерли две санитарки, но они пришли на работу уже такими дистрофиками, которых, по существу, надо было принимать на койку, а не на работу.
Весь персонал, в том числе и врачи, потерял в весе, и от обычных в то голодное время дистрофиков отличался только чистотой кожи лица и, пожалуй, рук, которые все-таки, хоть и с большим трудом вследствие отсутствия воды, удавалось изредка вымыть. Болели сотрудники редко. Однажды заболела А. Ф. Туманова каким-то инфекционным поносом, сопровождавшимся температурой 40 градусов. Она лежала здесь же, в 23-м кабинете, мы за ней ухаживали, приносили обед, кормили, поили лекарствами, выносили ведро. Об изоляции больной никто не думал.
Хождение домой. Самым радостным событием было хождение домой — два раза в неделю — в среду и в субботу на воскресенье. Казалось, никакие силы не могли остановить нас: ни график работы, ни поднявшаяся вьюга, ни темь, ни отсутствие транспорта, ни даже неудовольствие администрации. Ноги шли сами. Пятнадцать километров, которые надо было пройти — пустяки! Отойти хоть на некоторое время от ужасных картин невероятных человеческих страданий, побыть среди родных любящих людей, удостовериться, что они живы. Не останавливали и обратный путь — еще 15 километров. Все, что можно было взять с собою — сэкономленный суп и кашу из директорской столовой, недопитую украдкой патоку, накопленные кусочки хлеба, — все это упаковывалось, бережно доставлялось домой своим близким.
Напрасные жертвы для многих: А. потеряла мать и ребенка, у доктора Т. (фамилия заклеена. — Ю. Л.) умер старик-отец от голода. Дорога была нелегкая. Метель, мороз, снег засыпал глаза, пакеты оттягивали руки и плечи. Выбиваясь из сил, я часто отставала от других более сильных товарищей и шла одна, невольно отворачиваясь и ускоряя шаг, когда проходила мимо трупов. Человек шел, упал, не мог подняться, умер да так и остался лежать до весны, занесенный снегом.
Выбиваясь из сил, я поскальзывалась тоже, часто падала. Помню, однажды, проходя мимо Палевского проспекта (сейчас проспект Елизарова. — Ю. Л.) поскользнулась в снежном сугробе, упала и не могла из-за пакетов, которые не выпускала из рук, сразу подняться. Какой-то гражданин быстро пробежал мимо меня и с ужасом отвернулся. Я крикнула здоровым голосом, что я поскользнулась. Тогда он вернулся, помог мне подняться, стряхнуть с себя снег и смущенно пробормотал: «А я думал, что вы умираете».
Но чаще я шла не одна. Самым хорошим моим спутником была Е. А. Закалунева (ныне умершая). Мы шли под руку, помогая друг другу. Чаще она меня буквально тащила, подбадривая рассказами о лучших днях своей жизни. Рассказы ее были увлекательны, и мы незаметно доходили до моего дома.
Однажды, отойдя от поликлиники километра на четыре, я заметила зарево пожара над городом. Встречные граждане говорили, что пожар на проспекте 25-го Октября (Невский проспект. — Ю. Л.), а так как дом, в котором я живу, тоже выходит на эту улицу, то я невольно ускорила шаг. По мере приближения к городу зарево пожара становилось все заметнее. Когда я подошла к горевшему дому, то страшное зрелище предстало перед моими глазами: в морозном воздухе густое пламя вырывалось из окон третьего, четвертого, пятого этажей громадного дома. Крыша с треском провалилась внутрь, пламя на миг потухло, а потом опять вырвалось миллионами брызг и осветило всю местность вокруг. Небольшая горсточка пожарных боролась с огнем, по-видимому мало что могла сделать. Не было помощников, не было обычного скопления народа, не было обычного в таких случаях шума. Я быстрыми шагами добежала до дому.
ПОСЕЩЕНИЕ БОЛЬНЫХ НА ДОМУ
Лечением больных на дому занималась квартирная помощь открытой сети. Но иногда, в некоторых случаях, приходилось и нашим врачам посещать заболевших рабочих и служащих нашего завода на дому.
Однажды меня пригласили к заболевшему рабочему завода тов. Богданову. Он повредил себе ногу и не мог сам дойти до поликлиники. Он жил совсем на окраине города. Идти пришлось поздно, в девятом часу вечера. Улицы были пустынны. Маленькие деревянные домики стояли с наглухо заколоченными окнами, не просвечивал огонек, не было видно жизни, не слышно собачьего лая, не слышно городского шума, только похрустывал снег под ногами редкого в этот час прохожего. Пустынно и тихо. Кое-где видны следы разрушенных домов — виной был пожар или артобстрел.
И все это обливала своим холодным серебряным светом луна. Путь шел мимо кладбища. Невдалеке от дороги я заметила какие-то возвышенности, занесенные снегом. Когда мы с моим спутником подошли поближе, то увидели, что это горы трупов, сложенные прямо на снегу, а вблизи дороги попадались трупы-одиночки — о ужас! — с отрезанными конечностями или вырезанными другими частями тела…
Тов. Богданов не был тяжелым больным или дистрофиком, так, прихворнул на старости лет. Увидеть больного не дистрофика, а страдающего обычной доблокадной болезнью, было даже отрадно. Жена его, маленькая старушка, угостила меня ржаной лепешкой и стаканом молока.
Обратно я шла другой дорогой.
В середине января 1942 года стояли лютые морозы; птицы не замерзали на лету только потому, что птиц в это время в Ленинграде не было.
Среда — середина недели. В этот день удержать нас в поликлинике начальство не могло; работы не было, и мы, врачи, уходили домой еще засветло, часа в три, чтобы проделать 12—15 километров пешком и до ночи быть уже дома. Шли по трамвайному пути, так как здесь было проложена пешеходная дорожка, а остальная часть дороги и панели были непроходимыми — покрыты глубоким снегом.
Недалеко от мельницы Ленина, там, где кончаются жилые дома, в которых, возможно, еще теплилась кое-какая жизнь, и начинаются пустые склады бывшей Калашниковской хлебной биржи (на Полтавской ул., где позже был Дворец культуры милиции, рядом с Московским вокзалом. — Ю. Л.), я заметила медленно движущуюся фигурку. Трудно было понять, молодая это была женщина или старая. Скорее всего, все-таки молодая, но с худым, сморщенным, старческим лицом в низко опущенной на лоб серой шапочке. На ней был голубенький шарф, короткая жакетка, короткая юбка, какие-то красно-рыжие чулки и подобие бот на медленно передвигающихся ногах. Я ее обогнала и, хотя таких, как она, было немало, все же почему-то долго не могла забыть ее страдальческого личика и тупо-покорного выражения глаз.
Отдохнув дома среди милых, любящих людей, я бодро шла в четверг утром в поликлинику обратно. Вдруг, невдалеке от мельницы Ленина, я заметила
<, что> из снега развивается голубой, как мне показалось, флажок, а также неясные очертания фигуры, уже заносимой снегом. Это наполнило меня тревогой. Я подошла ближе: да, это она, моя вчерашняя незнакомка в короткой жакетке, короткой юбке, в красно-рыжих чулках. Лежит уже замерзшая, как льдинка; значит, здесь вчера она упала, подняться не смогла и уснула, умерла одна. Десятки людей прошли мимо и идут мимо, и пройдут мимо, и никто даже не удивляется, так как таких много. А снег будет ее засыпать, засыпать сперва понемногу, а потом и совсем похоронит.
ВЕСНА 1942 ГОДА
Наконец окончилась зима. Спасение оставшихся в живых ленинградцев произошло благодаря восстановлению связи с «Большой землей». С наступлением весны улучшилась жизнь ленинградцев, увеличился хлебный паек, регулярно привозили продукты, продуктовые карточки отоваривались полностью.
Дни стали длиннее и погода теплее, что позволило скинуть с себя лишние платки и пальто, опустить воротники, обчиститься, обмыться.
Беспокоило состояние наших улиц и дворов. Мы знали, что под снегом погребено многое. Такое, что в теплую погоду может сделаться источником инфекции.
В это время пришел приказ об очистке улиц, площадей, дворов от снега, мусора, нечистот и т. п. Наш завод тоже включился в эту работу. Еще в конце зимы 41/42 была организована бригада по захоронению трупов: людей, погибших от голода и холода. Бригадой руководил молодой инженер.
У Преображенского кладбища были вырыты громадные траншеи, и туда начали свозить трупы. Сперва очистили наш знаменитый сарай, затем территорию от случайных трупов, оставшихся под снегом, а также с улиц и дворов.
Медицинским работникам для очистки были отведены поликлинические двор и сад. Здесь мы скололи лед, очистили дорожки от снега, мусора и нечистот, которых накопилось немало. Целые горы, местами доходившие до самой крыши двухэтажного здания.
Работали мы часа по 2—3 в день после окончания приема больных в поликлинике, работали дружно. Вспоминаю один веселый весенний день. На небе появилось солнышко и белые пушистые облачка. Начал подтаивать снег, и кое-где появились лужицы. На работу вышли всем составом поликлиники. Даже некоторые счастливые дамы приспособили к этой работе своих мужей в качестве рабсилы. Тяжелыми ломами скалывали лед и вмерзшие в него мусор и нечистоты, а также снег, складывали на носилки и тачки и выносили в отведенное место. Было очень тяжело, но все-таки как-то весело.
Между тем продолжалась эвакуация гражданского населения из Ленинграда. Уехать стало легче, чем зимою. Не надо было идти пешком бо`льшую часть дороги. В это время многие работники, пережившие с нами зиму, эвакуировались из Ленинграда. Это были больные и имевшие детей, которые тоже пережили ленинградскую зиму 41/42 года. Ушли студенты, работавшие у нас врачами, в институт учиться. В конце марта 1942 года исчезла доктор А. Она была вообще человек замкнутый, не делилась своими впечатлениями и переживаниями. Эту зиму она пережила очень тяжело; пожалуй, ей было хуже, чем всем нам. Кроме койки в 23-м кабинете у нее не было другого уголка, где бы она могла вымыться, вычиститься, переодеть белье, не было и близких людей. Поискали ее, но нигде не нашли, припомнив, что она собирала свои вещи, лежащие по разным квартирам у знакомых. Решили, что она уехала, не оставив даже записки.
Несмотря на отъезд многих сотрудников, надо было разворачивать поликлинику, придать ей культурный вид. Так как весна была уже в полном разгаре, открыли окна, сняли железные печки-времянки, отчистили и вымыли своими силами от грязи и нечистот всю поликлинику, расставили мебель. Врачей рассадили по отдельным кабинетам. Узкие специалисты возобновили свои приемы; ожили зубной, глазной, гинекологический кабинеты. Началась регистрация больных. Врачам вменили в обязанность записывать историю болезни, чего не делали зимою. Снова начали давать больничные листы. Писать освобождение от работы на справках было запрещено.
АВИТАМИНОЗЫ И ЛЕЧЕНИЕ БЛОКАДНЫХ БОЛЕЗНЕЙ
В это время нам чаще всего приходилось иметь дело с авитаминозными больными. Были больные и дистрофией, но теперь она большей частью была осложненная и в сочетании с авитаминозами. Чаще всего и наиболее ярко выраженным был авитаминоз С. Встречаться с ним и лечить приходилось врачам всех специальностей. Громадные язвы и подкожные инфильтраты, разрыхленные и кровоточащие десны с выпадающими зубами; заболевания внутренних органов, плевриты, воспаления суставов. Появилась пеллагра. Этот авитаминоз В до войны мы почти не наблюдали. А теперь случаи пеллагры не составляли редкости. Больные эти обращались к нам большей частью по поводу поносов, но при тщательном осмотре оказывалось, что они не лишены и других диагнозов. Бывало и наоборот. Мы наблюдали рабочего нашего завода Б. Он проявлял явные признаки дементности: спутанность сознания и речи, а при дальнейшем наблюдении выяснилось, что у него пеллагра, так как был и дерматит и поносы. Соответствующее лечение и полноценное питание быстро излечили больного.
Появились поносы инфекционного происхождения, колиты и дизентерия. Истощенный вследствие перенесенного голода организм не мог бороться с инфекцией, вступал в свои права туберкулез.
Надо было лечить этих больных. Прежде всего они нуждались в белках, их надо было откормить. Так как работа транспорта улучшилась и усилился приток продуктов, то появилась возможность открыть столовые усиленного питания. Организация и наблюдение за столовыми были отданы в руки медицины — как мощный лечебный фактор. Надо было распределить пайки между наиболее нуждающимися, истощенными людьми. Это был уже активный метод лечения. В конце апреля 1942 года, числа с 23—25, открылась столовая усиленного питания в помещении фабрики-кухни нашего завода — столовая ИТР. Мы получили 900 пайков. Но, несмотря на эту большую цифру, все-таки удовлетворить всех нуждающихся было невозможно.
Была создана комиссия по отбору на питание под председательством главного врача. Я в этой комиссии работала как терапевт. К работе были привлечены представитель заводского комитета и представитель из райсовета. Заседания происходили в 1-м кабинете. Начиналось оно обычно часов в 10 утра, продолжалось до 2-х часов дня. С 2<-х> до 3-х обеденный перерыв <—> и опять заседание неограниченное количество часов, до тех пор пока не будет набрано на питание необходимое количество больных. А нам давали задание отобрать к 1-му мая 500 человек, дать в течение 2-х дней добавочно 200 человек и так далее.
В первую очередь мы направили в столовую всех длительное время находящихся на больничных листах с диагнозами дистрофия, авитаминозы. Затем начали просматривать народ, присланный нам из цехов по спискам начальника цеха и цехового комитета. Желающих попасть на питание было так много, что наши гостиные не могли вместить всех желающих. Публика стояла толпою, рвалась в двери 1-го кабинета. Диспетчер и санитарка, обслуживающие кабинет, с трудом поддерживали порядок. Случаи отказа были редко, так как не нуждающихся в первую очередь в питании было мало.
Порядок работы был такой: врач осматривал больного тут же, при всей комиссии, и делал свои заключения, а представитель завкома делал заключение относительно материального состояния и ценности данного работника для завода. Окончательное слово было за главным врачом, который и накладывал свою резолюцию.
Какая галерея истощенных, дистрофиков, авитаминозных, малокровных, грязных, плохо одетых, потрепанных людей. Многие плакали, рассказывая о своих несчастиях, о потере близких и родных, умерших от голода. Нам приходилось не только отбирать на питание, но и уговаривать помыться, снять веревку, которой у многих дистрофиков было подпоясано пальто. Приходилось утешать, ободрять, вселять надежду на лучшее будущее. Помню, одному особенно ослабевшему рабочему я сказала: «Нельзя плакать, сегодня по радио передавали распоряжение, что в Ленинграде плакать запрещено». Не знаю, поверил ли он или нет, но, получив направление на усиленное питание, ушел успокоенный. Вообще, больные дистрофики дементны, отличаются покорностью, не обидчивы и очень доверчивы.
Развернуто усиленное питание было в столовой ИТР. Работники столовой приготовились к приему посетителей. Хотелось, чтобы все было культурно, не похоже на зиму 41/42 года. Помещение было вычищено, убрано, на окна повесили марлевые занавески. Столики накрыли новым клеенками и чистыми скатертями, расставили кое-где пальмы. Организовали вешалку, умывальники, заставили больных снимать верхнее платье. Открыли кабинет врача, снабдили его необходимым инвентарем: весы, аппарат для измерения артериального давления, для измерения гемоглобина и РОЭ. Отсюда снабжали мы больных сульфидином, соляной кислотой, пилюлями Блауди. За обедом один раз в день давали всем соляную кислоту. Питающиеся, сдав свои продкарточки и посуду, приходили в чистую уютную столовую, получали трехразовое питание, сытное и вкусно приготовленное.
Уже через несколько дней после начала питания мы слышали очень хорошие отзывы больных: «Несколько дней попиталась и начала страшное забывать», — больная Ковалева А.
«Спасибо Советской власти и организаторам усиленного питания на заводе. Я была трупом, а стала опять человеком», — тов. Васильева, цех № 36.
«Столовая усиленного питания спасла меня от смерти», — больная В.
Мы видели, как люди постепенно восстанавливали свои силы и здоровье. Также всем известные люди безусловно были бы потеряны, если бы вовремя не были открыты столовые усиленного питания. Это товарищи Анкудинов, Певзнер, Гилкин, Бельцев, Сахаров, Легков, Кушнарев и т. д. (фамилии вписаны другой рукой. — Ю. Л.).
Кроме обычных блюд в столовой мы давали больным витамин С, приготовленный из хвои на заводе «Вена», но большого успеха он не имел, и много пользы от него я не видела. Может быть, потому, что выдавался он не в первый день изготовления, а много позже и потому терял свои целебные свойства.
Многие жизни поддержала и здоровье многим людям сохранила эта столовая. Рабочие наши поправили свое здоровье и приобрели новые силы. Завод начал работать по своему профилю и вскоре получил переходящее Красное Знамя.
1943 ГОД
Наступил 1943 год. В январе была прорвана блокада, разрушено вражеское кольцо вокруг нашего города, что сразу же сказалось на притоке продовольствия и повлияло на другие условия нашего быта.
Еще весною 1942 года, когда стал таять снег, началась очистка города от трупов. Были обнаружены трупы погибших от холода и голода на панелях, на дорогах, в пустых покинутых квартирах, в подворотнях. Их свозили на кладбище, где были вырыты глубокие траншеи, и там захоранивали. Всю эту работу мы проделывали своими силами. С тех пор в Ленинграде поддерживались обычные чистота и порядок.
А в 1943 году мы имели уже радио. Вскоре было восстановлено трамвайное движение. Очень долго не могли дать электричество в квартиры, но в конце концов и это наладилось, а также водопровод и канализация.
Но обстрелы мы еще долго переживали, хотя враг огрызался и старался нанести нам как можно больше чувствительных потерь.
Несмотря на такую тревожную обстановку, работа по восстановлению нашего завода и поликлиники не прекращалась.
ОБСТРЕЛ
Ясный радостный день ранней осени. Небо голубое-голубое; пушистые облака медленно плывут по небесному простору, на ходу меняя свои очертания, принимая самые причудливые: вот это <—> изображение льдины, на которой человек совершает свое сказочное путешествие; это <—> контуры разбитого войною города, развалины высоких строений, занесенные снегом. Маленькое дуновение ветерка — и город и льдины исчезают, и перед глазами несется стадо барашков, беленьких и нежных. Солнышко обливает своими бледными лучами ленинградское небо, высокий купол деревьев и крыши соседних домов. В открытое окно оно также врывается вместе с уличным шумом, редкими трамвайными звонками, гудком машины, мчащей на фронт приказы командиров, и говором людей.
Трах-та-та… раздается высоко в воздухе, и звук рассыпается, повторенный эхом на сотни осколков.
Обстрел. Район подвергается обстрелу. «Движение по улице прекратить, населению укрыться» — трижды прозвучал приказ по радио. Но на работу идти надо. Возможно, что в районе завода обстрела нет и жизнь там идет своим чередом. Администрация морщится и косо смотрит на не пришедших вовремя на работу, а то и закон от 26 июня напомнит.
Самое страшное на всем пути — это милиционер, который, если заметит вас, не пропустит. Ничто не поможет: ни уговоры, ни просьбы, ни предъявление самых веских документов, ни пропуск, разрешающий ходьбу во время воздушной тревоги. Обязательно запрячет в бомбоубежище.
Обстрел продолжается. Итак, прежде всего не попасться на глаза милиционера. Второе: пройти так, чтобы сохранить жизнь; надо идти так по необстреливаемой стороне, вернее, бежать в интервалах между разрывами снарядов, а в опасные моменты прятаться в глубине подъездов или под воротами. Третье: держаться все-таки невдалеке от трамвайного пути, так как, если не будет прямого попадания и не попортит трамвайный путь, то есть возможность хотя бы часть 12-километрового пути проехать в трамвае. Самое приятное, когда выйдешь из зоны обстрела, а там уже можно шагать спокойно. Только изредка удавалось проехать на работу в трамвае туда и обратно, а в основном бо`льшую часть дороги шли пешком.
В ПОЛИКЛИНИКЕ 16 ИЮЛЯ 1943 ГОДА
Грохот разрыва и падающих невдалеке осколков возвестил начало обстрела. Сразу же медработники и больные, находившиеся в кабинетах, вышли в коридор. Последним из своего кабинета вышел старый производственник, доктор Гилько Лев Антонович. Не торопясь, старыми трясущимися руками сложил он истории болезни, спрятал в портфель чистые бланки больничных листов, представляющих собою некоторую ценность, и вышел с портфелем из кабинета.
В следующий момент сильный взрыв потряс все здание. Снесены снарядом оставшиеся от предыдущего обстрела две колонны подъезда. Эти старинные украшения вторично спасли внутренность здания, приняв на себя удар. Как опустошительный смерч, пронесся по трем кабинетам к регистратуре, перемешав кирпичи, обломки мебели, стекло, штукатурку, медикаменты. Мелкая кирпичная розовая пыль забивала глаза, нос, попадала в рот, противно хрустела на зубах.
Не прошло еще и одной минуты, мы все еще не успели прийти в себя от пережитого, как в образовавшуюся громадную, зияющую дыру в стене помещения регистратуры в первом этаже начали быстро впрыгивать бойцы МПВО с ломами, готовые откапывать засыпанных. Мы сделали перекличку и обнаружили, что среди медработников пострадавших не было. Больных в это время в поликлинике было мало, так как громадная часть населения была эвакуирована из Ленинграда. Больных, посетивших в этот день поликлинику, успели отвести в безопасное место. Поэтому бойцов МПВО отпустили.
Снаряды падали с короткими интервалами. Следующий снаряд попал между больницей и поликлиникой, вырвав кусок трехкирпичной стенки в одной из палат больницы, откуда только что были эвакуированы тяжелые больные. Третий снаряд попал в дрова, сложенные во дворе, четвертый — в клумбы, пятый, шестой, седьмой — на территорию под окнами хирургического кабинета поликлиники.
Еще вначале обстрела мы получили распоряжение в промежутках между двумя разрывами перейти в соседнее бомбоубежище и развернуть там подачу первой помощи. Туда и перебежал весь медперсонал. В поликлинике осталась бригада из двух врачей и сестер для обслуживания случайно попавших к нам раненых. Но это могло быть именно случайно, так как всем было видно, что на этот раз объектом нападения фрица была медсанчасть.
Мы сидели в центре поликлиники в помещении, не имеющем окон, под вторым этажом. Сидели все вместе и никак не могли рассредоточиться. Поликлиника находилась под ураганным обстрелом. Все здание потрясалось от разрывов снарядов, уничтожены были все стекла, вырвано много оконных рам. Осколки кирпича, пыль покрыли толстым слоем перевязочный стол в хирургическом кабинете, медикаменты, материал. В моем кабинете осколок снаряда, выбив стекло в окне, расколол толстое зеркальное стекло на письменном столе и исковеркал телефонный аппарат.
Пока не была прервана телефонная связь из Райздравотдела, непрерывно звонила первый инспектор и при каждом разрыве в ужасе кричала в телефонную трубку: «Прячьтесь, прячьтесь», не давая возможности мне спрятаться. Наконец и эта связь прекратилась, выключился свет, прекратилась подача воды из водопровода.
Ах, какой чудный звук, шум моторов наших бомбардировщиков! Они летят, крылатые воины, наши спасители. Сейчас они заставят замолчать фрица. И у нас появляется надежда на спасение, на конец этого ужасного обстрела.
И в самом деле, через несколько минут объявили о прекращении обстрела.
В ОЧАГЕ ПОРАЖЕНИЯ
В порядке текущей работы по восстановлению санитарного состояния завода я направилась в цех. По дороге повстречалась с сотрудниками нашего завода, их было пять-шесть человек. Раскланялись и поулыбались друг другу. В цеху я занялась санитарной работой.
Вдруг раздался страшный грохот — разрыв снаряда и дробь осколков. Начальник цеха Скибский выглянул в окно и определил, что снаряд упал близ поликлиники, и, не ожидая команды из штаба МПВО, он начал отдавать распоряжения по цеху. Я вскочила со стула и побежала к выходу, направляясь в поликлинику, куда я должна была прибыть по сигналу ВТ (воздушной тревоги. — Ю. Л.). Я была уже у двери, как вдруг резкий окрик Скибского заставил меня остановиться: «Ни с места, я вам приказываю спрятаться в бомбоубежище». Возмущенная таким обращением, я повернулась, чтобы ответить надлежащим образом. В это время второй снаряд упал в проходе у выхода из цеха. Страшный грохот раздался над самой головой; был вырван кусок кирпичной стены, пробоина в потолке, снесены двери, выбиты все стекла. Нас засыпало мелкой кирпичной пылью. Не останови меня Скибский, я была бы погребена под обломками. Но тов. Скибский вел себя как настоящий герой; ни один мускул не дрогнул на его лице, и он все время оставался на своем посту.
Душераздирающий вопль раздался в цеху. От толпы бегущих в бомбоубежище людей (среди которых как-то оказалась и я) отделились двое и бросились на крик. Вскоре в бомбоубежище, представлявшее собою узкий коридор, запрятанный глубоко под землю, со скамейками вдоль стен и с маленьким столиком в тупом конце, тускло освещенном фонарем «летучая мышь», начали поступать пострадавшие, из которых особенно опасное ранение было у молодой работницы Балабониной. Три раны нанес ей вражеский снаряд. Опасно было ранение в шею. Осколок попал около жизненно важных сосудов. Оказавшимся здесь бинтом и придачей раненой наиболее выгодного положения удалось остановить кровотечение. Все же в течение двух часов, пока длился обстрел и без риска для носильщиков нельзя было вынести пострадавшую, я сжимала ей v. jugularis. Затекали руки, немели пальцы, но заботы о ранении помогли мне не замечать опасности нашего положения.
Много потерь принес нам этот обстрел, много было раненых и убитых! Погибли те сотрудники, которых я повстречала по дороге в цех и с которыми раскланялась в последний раз. Первый снаряд убил их. Среди них была мама, которая оставила четырехлетнюю дочку.
Очень пострадало здание поликлиники: снесены две колонны, выбиты стекла, вырваны рамы, тяжелые двери выбиты. Груда обломков кирпича засыпала панель и дорогу. У здания больницы покалечен угол, вода бьет фонтаном из испорченного водопровода. Висят обрывки трамвайных проводов. Тяжелая картина.