Опубликовано в журнале Звезда, номер 5, 2019
В первом номере нашего журнала за этот год опубликован роман Елены Макаровой «Глоток Шираза». Создавая в нем образ профессора, Елена Макарова опиралась на письма и статьи В. П. Эфроимсона, которые она бережно хранила долгие годы. В бытность их дружбы она преподавала лепку маленьким детям, и ее пристальный интерес к развитию ребенка, к детству как к феномену, стал стержнем их встреч, то и дело сопровождавшихся монологами ученого — о сущности человека как такового, о его потенциале, о сомнительной системе современного образования, о гениях и убийцах…
Владимир Павлович Эфроимсон родился 21 ноября 1908 года в доме страхового общества «Россия» (Лубянка, 2), в семье выпускника юридического факультета Киевского университета, банковского служащего Павла Рувимовича Эфроимсона и сестры милосердия Елизаветы Марковны Кроль. В том самом доме, где потом разместились ЧК и НКВД. После первого ареста следователь кричал дерзкому арестанту: «Да знаете, где вы находитесь!» — «Знаю, — отвечал он, — я дома, а вы…»
В 1925 году Эфроимсон поступил на биологическое отделение физико-математического факультета МГУ, но в 1929-м был исключен из-за выступления на университетском собрании в защиту С. С. Четверикова, основателя популяционной генетики. Эфроимсон работал в Государственном рентгеновском институте, где изучал действие облучения на мутационный процесс. В 1930 году он завершил пять исследовательских работ по генетике. Среди них: «Трансмутирующее действие Х-лучей на половые клетки. Dr. Melanogaster» и «Мозаические мутации и их общее значение». (Еще через пять лет за повторное открытие наличия естественного отбора английский исследователь J. B. S. Haldane удостоился всемирной славы.) В 1932 году Эфроимсон сформулировал принцип равновесия между скоростью мутационного процесса и скоростью отбора в популяциях человека и на этой основе впервые предложил способ оценки частоты мутирования рецессивных сублетальных генов. (За это открытие, которое Эфроимсону не дали довести до конца, получил Нобелевскую премию американский генетик Герман Меллер, работавщий тогда в Москве.) В декабре 1932 года Эфроимсона арестовали за отказ от дачи ложных показаний против генетика Н. К. Кольцова и осудили на три года лагерей в Горной Шории. В лагере на Алтае строили Чуйский тракт — это была работа каторжников. Освободившись в 1935 году, Эфроимсон прожил два месяца в Куйбышеве, затем перебрался в Ташкент, в Среднеазиатский институт шелководства.
После IV сессии ВАСХНИЛ 1936 года, посвященной «Спорным вопросам генетики и селекции», был ликвидирован Медико-генетического институт. В Ташкенте террор, обрушившийся на медицинскую генетику, ждать себя не заставил. Эфроимсона изгоняют из института за «неэффективность научных работ», уничтожив при этом весь селекционный материал, с которым он работал. Ему приходится переехать в Харьковскую область, где он преподает немецкий язык в школе города Купянска. В 1938 году ему удалось устроиться на шелководческой станции Мерефа. Там работала его жена, биолог Мария Григорьевна Цубина. Книгу «Генетика тутового шелкопряда», принятую в печать в издательстве Академии Наук, рассыпали в наборе. В мае 1941 года Эфроимсон защищает кандидатскую диссертацию в Харьковском университете и предпринимает вторую попытку опубликовать книгу, но начинается война.
В августе 1941 года он просится добровольцем на фронт, но получает отказ — судимость по 58 статье. Однако в сентябре его призвали, привезли в Саратов и там предложили демобилизоваться. За отказ он попал в санбат. Все же на фронте Эфроимсон пригодился как эпидемиолог, санитарный врач, переводчик и даже разведчик.
Его наградили тремя боевыми орденами и восемью медалями. Но он был Эфроимсоном — и в феврале 1945-го, когда наши войска вошли в Германию, письменно доложил командованию о случаях изнасилования немецких женщин и детей советскими солдатами. Чудесным образом ему это сошло с рук, и в 1946—1948 годы он работал доцентом в Харьковском государственном университете и даже смог защитить там докторскую диссертацию. Однако после августовской сессии ВАСХНИЛ 1948 года, на которой сторонники Лысенко громили генетику, он был лишен докторской степени. В том же году Эфроимсон написал докладную записку в отдел науки ЦК ВКП (б) «О преступной деятельности Т. Д. Лысенко». В мае 1949 года он снова арестован, но обвинение предъявлено иное — «Клевета на Советскую армию». Приговорили к десяти годам заключения в Джезказгане (Степлаг). В 1955 году освобожден с ограничением в правах, в 1956-м — амнистирован.
Оказавшись на воле, Эфроимсон тотчас направил Генеральному прокурору СССР скрупулезный анализ «О подрыве сельского хозяйства Советского Союза и международного престижа советской науки», тогда же он написал работу «Об ущербе, нанесенном псевдоноваторством в сельскохозяйственной биологии».
До 1961 года, не имея возможности работать по профессии, он служил библиографом в московской Библиотеке иностранной литературы. В 1961-м стал сотрудником Института вакцин и сывороток им. Мечникова. В 1962-м ему была возвращена докторская степень. В 1967 году он получил звание профессора и возглавил отдел генетики Института психиатрии Минздрава РСФСР. С 1976 года до конца жизни работал на должности ведущего научного сотрудника и профессора-консультанта Института биологии развития АН СССР.
Умер Владимир Павлович Эфроимсон 21 июля 1989 года, похоронен в Москве на Донском кладбище.
Ред.
* * *
Зря я взял Эфроимсона на кафедру доцентом.
|
Его надо было взять в Зоологический музей. Экспонатом. Посадить в витрину и снабдить табличкой — «Человек неразумный. Верит в человеческую порядочность. Вымирающая ветвь. Тупик эволюции. Нуждается в охране». И. М. Поляков, заведующий кафедрой дарвинизма и генетики Харьковского университета |
Мы познакомились с Владимиром Павловичем Эфроимсоном в 1983 году. В то время он «добивал» 600-страничный том под названием «Биосоциальные факторы повышенной умственной активности». Всякий раз, прощаясь со мной, он просил «завязывать узелок на носовом платке», что означало напомнить ему про историю, припасенную к следующей встрече. В его записной книжке на каждой странице были написаны два имени и два телефона — Еленочки Артемовны, секретаря и друга Владимира Павловича, и Еленочки Григорьевны. На случай если в пути откажет сердце. «Чтобы знали, кому оно принадлежит!»
«Бестии вы, женщины, — сказал он как-то, рассуждая о судьбе художницы и педагога Фридл Дикер-Брандейс[1], которой я в ту пору была захвачена, — концлагерь, голод, — дети… и цветы! Детей не завел, в цветах ни черта не смыслю… А вы вот откопали богиню…»
Владимир Павлович жил поперек судьбы, вопреки системе. Он служил науке в ту пору, когда всякое зерно здравой мысли уничтожалось в зародыше, он никогда не играл c совестью в прятки.
Незадолго до кончины он говорил, порой уже шептал, так что какие-то слова переходили в категорию «<нрзб>»:
«Мне нужны, Ваша честь, <нрзб>, осьмушечка и шампанское, и я буду умирать.
Жены-мироносицы. История как его <нрзб> в 22 года… Я вижу, как кровь льет из каши то налево, то направо, то налево, то направо, то налево, то направо. Еще раз дайте Вашу лапу. Глупо, глупо, глупо. Называется остров Глупости. А потом начинается лава. <нрзб> оказывается, что таких островов <нрзб> Эгейское море».
А вообще-то Эфроимсон говорил громко и разборчиво:
«Палачи, которые правили нашей страной, — не наказаны. И до тех пор, пока за собачью смерть Вавилова, за собачью смерть миллионов узников, за собачью смерть миллионов умерших от голода крестьян, сотен тысяч военнопленных, пока за эти смерти не упал ни один волос с головы ни одного из палачей — никто из нас не застрахован от повторения пройденного… Пока на смену партократии у руководства государства не встанут люди, отвечающие за каждый свой поступок, за каждое свое слово, — наша страна будет страной рабов, страной, представляющей чудовищный урок всему миру… Я призываю вас — помните о том, что я сказал вам сегодня. Помните! Помните!»
Однако на «острове Глупости» нынче в ходу бумажные салфетки, а не носовые платки, и никто не завязывает на них «узелки на память».
«Чувствую, что после меня останется гора интересного, но неорганизованного барахла», — писал мне Владимир Павлович, отсылая очередную бандероль с ксероксами переведенных им в Ленинке научных статей, с набросками глав, которые он уже не успевал вписать в новую книгу: о генетике, педагогике, нечаевщине, русской революции, вождях-убийцах и пр. Разрозненные мысли, записанные на чем попадя, он пришпиливал к письмам скрепкой. Между страницами попадались карточки с цитатами из классиков: «Я видел и знаю, что люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на Земле. Я не хочу и не могу верить, чтобы зло было нормальным состоянием людей». Это мог бы написать и сам Владимир Павлович, но Достоевский, с которым он находился в непрестанном внутреннем споре, опередил.
Все это разноцветье вкупе с письмами Эфроимсона и его многостраничным отзывом на рукопись моей книги «В начале было детство» (название ругал), — никоим образом не может быть причислено к разряду «барахла». Да и Владимир Павлович так не думал, как все великие, он знал себе цену, и как все великие, сомневался в этом «знании».
«Посылая Вам набор ксероксов, я тем самым уполномочиваю Вас представлять генетику на фронте педагогики от моего имени», — писал он мне 4 января 1988 года, за полгода до «лавы». Увы, мне не удалось выполнить эту его волю.
Елена Макарова
ПЕРЕПИСКА Владимира ЭФРОИМСОНА С Еленой МАКАРОВОЙ
(1985—1988)
Е. Макарова — В. П. Эфроимсону[2]
Май, 1985 г.
Дорогой Владимир Павлович! Сразу хочу попросить прощения за бесконечные опечатки: машинка тутошняя со старым расположением шрифта. Так что как бы ни глядела в оба, а пальцы промахиваются. Я пишу Вам в саду, среди тюльпанов, ландышей и неперечислительного благолепия весны, плавно втекшей в лето. Вечером с Сережей и детьми[3] были на море и даже вошли в него по щиколотку. Вода хорошая, бодрит <…>.
Наш сад полон улиток. Маня весь вечер промышляла, развела улиточное царство, и я вспомнила, как в ее возрасте гонялась за божьими коровками в Коктебеле. Их было полным-полно, а я их — искала. Так и Маня их ищет, хотя куда ни кинь взгляд — упрешься в улитку. Сказала это — и вижу розовый куст, по которому улитки совершают свое торжественное ползучее путешествие.
Наверное, я пишу Вам ерунду. Но таким образом, описывая Вам нашу жизнь, я обживаюсь, осознаю себя в новом пространстве и в новом качестве — дачницы. Я взяла с собой рукопись двух романов, которые я сочинила в позапрошлом мае и нынешней весной. Взяла их, чтобы привести в окончательный порядок. Однако пышная природа так оглушила меня, опьянила сосново-морским воздухом, что я чувствую себя неспособной к работе. Впрочем, писание для меня не работа, а способ существования. Так что мои пошли на море, а я осталась дома, в саду, чтобы, говоря с Вами с помощью допотопной пишущей машинки, привести себя в порядок, заодно порассказать о здешней красе — ведь Вы не безразличны к природе, Вы ей посвятили жизнь. Вы ищете закономерности в ее жизни, истоки развития и изменения, а я — бездумный ощущатель ее наличия.
Сады утопают в цветущей сирени, стоят каштаны, устремив к небу высокие белые светильники, — трудно вообразить, что все это получилось само, без Творца, как Вы считаете. Впрочем, признаюсь, я всегда избегала знаний в области естественных наук (удивительное косноязычие возникает на природе!) Ботанику и зоологию я проходила в больнице, где учебы никакой не было. Анатомию и общую биологию — в специнтернате, где тоже мало чему учили. Так что отчасти списываю свое невежество на обстоятельства.[4] Федя же мой, напротив, очень интересуется естественными науками, так что просвещает меня. Сейчас он читает книгу Верзилина по ботанике и постоянно рассказывает про пальмы и кактусы. Меня же больше греет фраза Достоевского накануне казни: «Жизнь выше смысла и выше оправдания». Т. е. благодать — в радости земного существования. И эту благодать можно ощутить без причинно-следственного анализа. А поскольку я не способна к аналитическому мышлению (так мне кажется) и мало любопытна, то меня вполне устраивает то, что я вижу своими глазами и что я чувствую, видя.
С моря дует ветер, шелестит листва кроны огромного дуба, что стоит в саду, на лужайке, доносятся крики из пионерлагерей, сбивая меня с толку, ибо благодать никак не соединяется в сознании со звуками горна и строевых команд.
Кстати, письма, которые Вы мне написали, считая их почему-то дурацкими, помогают мне жить. В минуты растерянности и сомнений я перечитываю их. Как и Вы, я неспособна отдыхать. Дачная жизнь в ее первоначальном смысле тяготит меня. И вот уже придумываю, чем ее заполнить. Иначе готовка обедов и мытье посуды способно будет поглотить все время, а как дорог каждый день — Вам и без меня известно.
Люди чаще всего живут будущим — когда-то они что-то такое сделают, придет час. Я же цепляюсь за каждую минуту, и говоря про себя «раз», прекрасно осознаю, что этот «раз» уже уплыл в прошлое.
Пока я заполнила полторы страницы, солнце переместилось, подул ветер. Здесь на солнце жарко, а в тени — холодно. Приходится переставлять стол и кутаться в кофты. После московской плавной теплыни лихорадит. Лучше всего здесь (по приемнику) слышно Польшу, эфир заполнен шипящими песенками и «культуральными» новостями. Кстати, нам с Федей отказали в поездке в Прагу по приглашению. Постепенно соберется перечень стран, куда нас уже не пустили. Как-то я подумала, что уже можно составить список того, чего никогда не будет в моей жизни. Кем я уже никогда не стану, где никогда не побываю. Наверное, такой список будет иметь гораздо больше наименований, чем список со знаком «плюс». Но зная, к чему не следует стремиться, можно усилить натиск на то, к чему следует стремиться. Хотя никакой список тут не поможет. Ограничения, введенные не по нашей воле, только злят. И ни к какой мудрости человека не приводят. Вот пока все, что я надумала в своем первом письме на даче. И оно — Вам.
Будьте по возможности здоровы. Привет от Сережи и Феди.
Ваша Лена Макарова.
В. П. Эфроимсон — Е. Макаровой
Май, 1985 г.
Дорогая Елена Григорьевна, никогда и никак не поймете, как меня порадовало и подняло Ваше письмо, написанное Вами безо всякой логической последовательности, просто для входа в норму и без задачи что-то конкретное сообщить; Вы еще не впряглись в работу, и отдались желанию пообщаться. Но то, что у Вас возникло желание пообщаться именно со мной, то, что Вы помните мои письма, меня подняло в моих собственных глазах именно тогда, когда у меня начисто, по швам опустились руки, потому что в который раз увидел себя заплеванным и обесчещенным. У меня на столе завал недоделанной работы, которую никак не могу кончить — вот-вот, а потом опять что-то надо доделывать. А на другом, огромном столе, куча материалов, каша, хаос — по эволюционной генетике этической и эстетической восприимчивости. Но после очередной пощечины буду рад, если хоть через несколько часов смогу сесть.
И вот Ваше письмо из Латвии, ни о чем, а сразу согрело. Почему — дальше, а сейчас наплачусь Вам в жилетку.
Месяц-два назад ко мне обратились корреспондентка из «Советской России» высказаться по поводу одной дурости, лет 10 гуляющей по журналам, типа снежного человека, летающих тарелок, кожного зрения Розы Кушелевой или разительной целительницы, которую нахально рекламировал (саморекламы ради) один прохвост. Якобы таланты рождаются преимущественно у пожилых отцов (вздор, ерундовский артифакт, но кочующий), а заодно написать о биофакторах гениальности. Я написал, корреспондентка переврала, ее шеф добавил, а главред вычеркнул главное, и вместо подписанного мной текста вышла холуйская муть (15.5.85), совершенно тошнотворная. Прочитав, я взбесился, и, чтобы не сотворить скандал, взял себя в руки и поехал в Ленку[5], где весь день проработал. Потом написал яростный протест, съездил к своим друзьям, напечатали там мне на машинке, 20.5 пошел в редакцию «Сов. России» и под расписку сдал протест в отдел писем, на имя Главреда. При случае напомните мне показать Вам полный текст, с распиской из отдела писем о приеме, пока выпишу то, что в разрядку и подчеркнуто… в факте «грубого искажения сути дела … обнаружения 5 наследственных факторов потенциальной гениальности».
Заголовок интервью противоположен тому, что сказано в подписанном мной тексте… Требую, чтобы мне была дана возможность изложить мои истинные взгляды и подтверждающие их факты. <…> «Талантами рождаются».
<…> Словом, мне стали морочить голову обещаниями, вновь приезжала корреспондентка, и позавчера вечером мне позвонил инициатор интервью, некий Радов[6], и попросил настойчиво на другое утро, пораньше, привезти ему текст, чтобы успеть поместить в полосу. Еле выговорил себе 2—3 часа резервного времени, вечером вдохновился, ночью написал толково, утром привез Радову в «Савраску» <«Советская Россия»>, он прочитал текст, я ему часа два объяснял, до чего это важно, он оставил себе ксерокс, прочитал рецензии (я ему нарочно показал 2 отрицательных, стребуйте с меня, это интересно, забрал одну положительную), я зашел в буфет (как вкусно и дешево!), поехал в Ленку, но каждые 5 минут засыпал. Сегодня протрезвился: ведь Радов гнал меня сумасшедше, а о помещении в полосу речи и не было, когда я приехал. Будут еще тянуть, а я — ходи оплеванный.
Ведь после года звонков меня принял на 30 мин. вице-президент АН Овчинников, я ему на пальцах рассказал, он обещал написать письмо в РИСО АН насчет издания рукописи (40 печ. листов), а его секретарша тянет.
Была у меня и годичная волынка в АМН (где удалось скинуть с маршальского поста в генеральский одного мерзавца — не радуйтесь, не потому, что он мерзавец, а потому что зарвался по отношению к более высокому начальству): и нет сил на ближайшие 3—4 дня ехать туда, а надо.
И вот среди всей этой блевотины — Ваше светлое письмо.
Знаете ли, когда я подытоживал «Этику»[7], то пришел выводу: счастье в том, чтобы быть нужным.
А какой-то греческий классик, Геродот, кажется, написал, что самое страшное несчастье для человека — знать очень многое и не иметь возможности что-либо сделать.
Так вот то, что Вы мне написали — подтверждает, что я еще кому-то нужен.
<…> Лысенко вовсе не был малограмотным фанатиком, как все считают. Он был продувным фальсификатором, абсолютным циником, умницей, прекрасно знавшим, что почем, хорошим актером — вот еще одна тема для разговора, когда Вас сможет муж на машине прикатить из Химок на Юго-запад.
Ну так снова о нужности. Я — все-таки никому персонально не нужен, а после оплеванности в «Сов. России» — тем более. А вот то, что я сделал с гениальностью, не только нужно, оно необходимо, всему миру, а всего больше — нашей несчастной стране.
Вот, 20.5. возвращаясь из «Савраски», заехал в Зоомузей МГУ — рядом с ним МОИП — Моск. Общ-во живой Природы, где мне вручили Почетный диплом и президент МОИП, он же вице-президент АН, очень теплые слова мне говорил. В ответ я толканул 5-минутную речу: мол, 20 лет назад, из дальних странствий возвратясь и возобновив борьбу с Лысенко, я встретил решительную, мужественную поддержку со стороны В. Н. С.[8], Цалкина[9], у Вас (геолог Яншин[10]), были опубликованы две убийственные статьи, МОИП имел неприятности (Яншин кивает были, были), но что-то было достигнуто, и в Минсельхозе и в ВАСХНИЛ стали чесать затылки; пока все идет гладко, но смотрите — все безобразия, надувательства, провалы регистрируются, как бы не пришлось отвечать.
Но теперь я вновь нуждаюсь в поддержке МОИП. Случайно, подчеркиваю случайно, меня многие здесь знают как человека ничуть не даровитого, но работягу, я сделал великое открытие — обнаружил существование 5 генетических факторов гениальности, 3 из которых можно использовать, чтобы поставить появление гениев на конвейер. Работая 15 лет, 15 лет встречаю отчаянное сопротивление при публикации сути дела, Вы, А<лександр> Л<еонидович>, были лично на моем докладе, суть дела себе представляете. Мне очень нужна помощь МОИП.
А<лександр> Л<еонидович> ответил: вся трудность в том, что гениальность — проблема не только биологическая, но и социальная (как будто я это не знаю).
Вот я сижу у разбитого корыта, представляю себе, как в «Савраске» будут водить меня за нос с опубликованием, попробую один ход конем, а сейчас, отойдя от отчаяния (сколько их было), кажется, и именно из-за Вашего письма, примусь за дело.
Вы цитируете Достоевского (люто его ненавижу, написал 150 машинописных страниц, ведь все, что о нем писали с тех пор, как было написано «архискверный Достоевский» до нынешнего превознесения). У него есть верные слова «Мир спасет красота». Я к красоте природы невосприимчив, безнадежно туп, и, может быть, поэтому мне так радостно и завидую Вам, что Вы ее так чувствуете.
Одно категорическое требование к Вам: обязательно сохраните первоначальный текст своих двух романов, как бы Вам не пришлось их переделывать, подчиняясь внутреннему и внешнему редактору. Сберегите! Ой, как они понадобятся в натуральном виде.
Мне очень хотелось бы сохранить Ваше письмо, чтобы временами им подкрепляться. Но оно утонет в моем безбрежном хаосе. Сберегите его (отсылаю Вам) и привезите, когда сможете.
Ваш В. Эфроимсон
В. П. Эфроимсон — Е. Макаровой
Осень, 1985 г.
Дорогая Елена Григорьевна, когда читал В/изданную книгу[11], меня в ней неприятно поразил один рассказ, (более того, он вызвал у меня отвращение). Название, конечно, не помню, в нем речь шла о поисках знахаря, лечащего рак, и почти весь рассказ был посвящен описанию и препинающейся, заикающейся речи какой-то слабоумной. Само содержание мне было особо неприятно еще и потому, что одна моя знакомая, заболевшая мастопатией, и, узнав от профессора-онколога, что ей нужно срочно, незамедлительно оперироваться, вместо этого отправилась к одной гадине (ее фамилия Достоевская, дальняя родственница того), которая взялась ее лечить (бесплатно, о чем речь ниже) и долечила до того, что пришлось удалять грудь с подмышечными лимфатическими железами и потом кое-как воевать с метастазами. <…>
И вот меня довело до белого каления то, что знакомая моя (а я еще в 1961 г. напечатал статью об управляющих механизмах по канцерогенезу, которой и теперь, через 25 лет больших успехов, стыдиться не приходится: предвидел многое, хоть кое-чего и не предвидел, точнее предугадал многое, что еще никому и не снилось, хоть попал не в десятку, а, скажем в девятку, восьмерку, большинство вообще было мимо мишени); вместо того, чтобы посоветоваться со мной, отправилась к этой сволочи, которой надо было самоутверждаться, и изуродовала себе всю последующую жизнь.
И финал рассказа тоже нелеп. Больной отказывается принимать лекарство, потому что не может лекарство иметь отвратительный вкус. Ну, а хинин? Ведь прекрасно лечит! Но самое главное — весь рассказ посвящен слабоумной. Конечно, в окружении других, превосходных рассказов, эта дрянь терялась. Но когда я занялся оставленным мне, то есть «Танцуем с нами»[12], я снова был неприятно поражен, и решил прежде всего, что уродливые, бессмысленные фигуры на обложке этой книги, на обложке «Освободите слона» и на обложке Вашей книги — это уже не случайность, а серьезная патология; я вспомнил Ваше детство в больнице, 8 подруг, из которых четверо умерло, то, что Вы и более здоровые, им много лет все читали, сообразил, как Вы должны были глубоко переживать их уродства (да и Ваше, хоть теперь ничего не заметно, наоборот, видится какая-то подтянутая стройность).[13]
Так вот, принялся читать «Танцуем с нами», поразился точности, почти магической, передачи жаргонной речи и мышления всех этих персонажей из «Селедочного пояса» (так звали в прошлом веке выходцев из него: черту оседлости + Галицию, Познань, Силезию), с их убогим мышлением, с «тем, к кому ушла моя мама», с этим подробнейшим, реалистичнейшим описанием смерти и похорон деда и его омерзительного логова и все-таки, дважды, «Хава Нагила» — «Танцуем вместе». Убожество, обывательщина, мещанство, нищета, серость, и «Танцуем вместе». Это подлинное еврейство, и я, зная, как все живое, энергичное, умное, с отвращением, всеми силами, вырывалось из всего этого, испытывал отвращение, омерзение, тоску, тяжесть. Ведь я из истории науки знаю, как выходцы из этого, нет, люди, вырвавшиеся из этого, сразу устремлялись со страшной, все побеждающей силой в какое-то дело, творчество. Когда Гейне крестился, он назвал крещение входным билетом в европейскую культуру.
Бог меня миловал — я родился в Москве, черты оседлости не знал, хоть моя мать и две сестры отца были подлинно святыми, но эта узость мышления, мещанство мне прекрасно понятны (когда будете у меня, непременно заставьте найти кое-какие записи по поводу еврейства, и заодно, по поводу Достоевского, которого люто ненавижу, понимая его, но совсем иначе, чем это принято; можете-таки себе быть уверены, что ни «архискверный Достоевский», ни Ермилов на меня ни малейшего впечатления не произвели). И все-таки «Хава Нагила». В 1923 г. в Политехническом музее поэт И. Уткин читал ныне забытую «Повесть о рыжем Мотеле…», где полно еврейских оборотов:
«Умное, хорошее слово
сказал сапожник Илья:
Мотеле, здесь ни при чем Иегова,
А при чем ты и я».[14]
<…> Публика смеялась. А потом продолжал читать эту поэму артист Борисов[15]. И аудитория сошла с ума. Она хохотала до слез включительно, до изнеможения. Но Ваше «Танцуем вместе» навело на меня страшную тоску: 80 поколений страха, нищеты, местечковости, мещанства, и все-таки танцуем вместе, слепая, глухая, хромая тоже. Нет, этот двор чудес вовсе не случаен — это следствие Вашей детской больницы, которая Вас навсегда изуродовала.
Конечно, треп обо всем «воопче» и ни о чем в частности, на что ушел весь Ваш второй приход ко мне, вполне оправдан, закономерен, но пусть Ваш следующий приход будет тематичен, пусть обязательно будут «еврейцы», Достоевский, а там уж, что бог пошлет. И затем уедете вовремя на метро. Верю, что Вы можете себе позволить, но я-то не могу Вам позволить. Вы этот ужас раскрыли в последний момент, я не успел взбелениться, у меня, как говорят немцы, Lange Leitung, по-русски, «не скоро доходит», короче, очень, очень крепок умом, но только задним, Espit d’escalier, Treppenwitz по-немецки.
Через сутки, отойдя, все же вспоминаю «Танцуем вместе» со страхом и отвращением. Главный цензор прав, и это пишу я, которому еле-еле удалось протащить в депонирование свой ксерокс. Я с искренним ужасом вспоминаю отдельные места Вашей рукописи. Конечно «Танцуем вместе» звучит тем более гордо, но радостно ли? Мне книга, повторяю, кажется ужасной. У Фрейда — 50 % ерунды, соответственно тогдашнему уровню, но в одном он прав: детско-подростковые впечатления и установки крадутся за нами всю жизнь, и Ваше пребывание в больнице с ее ужасами надолго надело Вам на нос очки, от которых Вам трудно избавиться, если Вы не примете твердое решение: каждый раз вносить коррекцию. <…>
Е. Макарова — В. П. Эфроимсону
11 января 1986 г.
Дорогой Владимир Павлович! Уже час ночи, но я знаю, что Вы не спите.
Мы недавно говорили с Вами по телефону. После чего я написала письмо Майе[16], где истратила полторы страницы слов на разговор о Надежде Марковне[17], именно «истратила», потому что не нашла ни одного точного. То ли сказался целый день работы с детьми, то ли то, что Майя мне человек все-таки не близкий, и потому адресуясь к ней, слова увиливали от смысла, паясничали, подыскивались, а не лились изнутри. Но я надеюсь еще написать о Н<адежде> М<арковне>, о ее доме, где не были в ходу устные рассказы и сюжеты не проигрывались на манер Ираклия Андронникова. Прелесть-то состояла в том, что там было не реанимированное прошлое, а жизнь сегодняшняя, прошлое поясняющая. Прошлое не довлело, напротив, оно оттеснялось самой натурой Надежды Марковны, смотрящей вперед, а не оглядывающейся на собственную тень. Ваш рассказ о чувстве собственного достоинства возник, видимо, по ассоциации с мужем Надежды Марковны. Фолкнер всю жизнь писал о людях вот с этим самоощущением, и «Человек выстоит» — его слова при вручении ему Нобелевской премии. Наверное, существует банальное разделение человечества на «отдающее» и «берущее». Расточительность в жизни, отдача себя любому кто спросит — это не самоистребление. Это — отзывчивость. Конечно, можно беречь себя для искусства, но «дающему — прибавится вдвое». Это не идеалистическая муть — а чистая правда. Только тут есть тоже закон — страдая с другими, радуясь с другими, мы становимся — другими. Мы делаемся лучше. Кому нужна вся эта резиновая литература, слова о милосердии, если под ними — пустота, черная дыра. Только тогда искусство — когда за ним — живая обнаженная душа.
У меня есть одна знакомая, она всю жизнь ноет — не может реализоваться. Безусловно, всякая жизнь — набор возможностей, большая часть из них — неосуществима просто по краткости жизни. Воображаемая жизнь богаче реальной. То, что переживает душа, — больше, вместимей, чем тело, мысль. Это грустно. Обидно. Ну и что? Обидно — обижайся, грустно — грусти. Не понимаю, почему у всех поголовно такое мощное стремление избавить себя от нормальных, естественных ощущений?! У меня в сумке записка от одной моей малышки, где она с тысячью ошибками просит меня когда-нибудь еще раз сыграть в «лес». Я спросила ее, а что это была за игра? Она ответила — там мы лепили лес и всяких животных. И вот, когда мне грустно, никак не найду минуты для «реализации», я смотрю в эту записку и думаю: «Раз есть человек на свете, который хочет сыграть со мной в „лес“, значит — все в порядке. Напишу я еще один рассказ или нет — но в „лес“ мы с ней сыграем». Может, написав мне эту записку, она забудет о просьбе, но для меня такая просьба — существенна. Возможно из меня ничего и не выйдет толкового, — чтобы работать, необходим какой-то эгоизм, но зато я живу в соответствии со своими понятиями о жизни. И пока жизнь добра ко мне. Помню, когда я писала одну большую вещь и была страшно ею захвачена, мне позвонили, что умер один не очень уж и близкий мне человек, но хорошо ко мне относившийся. Нужно было ехать его хоронить. Это был жуткий день, жуткие похороны. Я была страшно взвинчена и быстро как-то напилась. Оказалась ночью в каком-то незнакомом доме, спящей на кухне. Встала. Подошла к окну. И картина, открывшаяся мне, была настолько невероятна, вернее, такой она мне предстала. На самом деле, что такого в крышах, которые слоятся, как пласты теста, но они не столько слоились, сколько сходились, съезжались, разъезжались в стороны, я пыталась сфокусироваться на одной какой-то детали, но мутное сознание при какой-то поразительной ясности заволакивало, заваливало сугробами. Это снежные пласты на крышах становились белей от минуты к минуте, и вдруг ночь как-то отступила, вышибла тьму с пейзажа, и все поглотила белизна. Утром я пошла на работу и, отзанимавшись с детьми весь день, вернулась домой, и когда все уснули, села писать. Вот как раз в ту ночь я ощутила музыку вещи от начала и до конца, а услышала, вернее, прослушала весь этот снежный концерт в трех частях. Дальше осталось записывать. Надеюсь, Вы понимаете, что кроме долга перед добрым человеком и его близкими ничего не толкало меня на кладбище. А вот как сложилось.
Как-то мне надоело, что моя дочь все время чего-то хочет. Я спросила: «Маня, ну почему ты целый день все хочешь?» Она ответила: «Потому что я все люблю».
Вот так и со мной — но не от всеядности, а просто «все люблю».
И потому так не люблю — терять, расставаться. Все отъезды были для меня камерой пыток. Я плакала над своей записной книжкой с вычеркнутыми телефонами. Когда не стало в Москве Надежды Марковны, я ловила себя на том, что интуитивно обхожу стороной улицу, где она жила. И как грустно, что нельзя побывать на ее могиле, нанять молельщика, перечислить ему имена тех, кто передает ей привет. Так я делаю, когда бываю на кладбище у своего деда. А ведь по сравнению с Вами, столь долго ее знавшим, я — вообще ничто. Изучала английский, мечтая, чтобы поскорее кончился урок, и можно было бы говорить со всеми старушками на родном языке. И вот, оказывается, как привязалась. Что ж, уже полная ночь. Пора спать. Когда Вы получите письмо будет не ночь, а, надеюсь, прекрасное утро, солнечное и приветливое, и давление у Вас придет в норму, и все наладится. Хотя бы потому, что я так хочу. Всего доброго.
Лена
В. П. Эфроимсон — Е. Макаровой
15 февраля 1986 г.
Дорогая Лена, получил Ваше письмо и тороплюсь отвечать, прежде всего потому, что вышло по-Вашему, давление у меня пришло в норму и впервые за 10 дней не болит голова. А вчера вечером сел за свои карточки (библиограф.), о них разговор особый, это записанные в Ленке конспекты, обрастающие дома ассоциациями и нередко вырастающие в 1—1,5 страницы машинописи, все никак не могу свернуть сферу своих интересов до рамок, устанавливаемых жесткой необходимостью тематики: не помогает, хоть и чувствую, что после меня останется гора интересного, но неорганизованного барахла). В следующий приезд Вам придется ну хоть полчаса потратить на чтение машинописных материалов, по выбору, например, в первую очередь папку «Мать», «Гитлер, Геринг, Эйхман, Дитер Вислицени[18]», или любое, что подвернется. Совершенно не организовано во что-то целостное, хоть внутренняя связь мне ясна. Боюсь, боюсь сесть
за организацию, наверняка окажется слишком много отходов в сторону, хотя самая идея, как этическая и эстетическая восприимчивость попали под действие естественного отбора, как это отразилось на человеческой психике и как отход от этики приводит в результате (очень нескоро) к разгрому, гибели и возвращению к условной норме в ходе истории, — все это правильно, но очень трудно доказуемо. Об одном мало известном инциденте: когда американцы освободили лагерь Бельзен-Бельцен, командующий приказал под конвоем провести все население ближайшего города через лагерь. Провели. На другой день майору, коменданту города доложили, что бюргермейстер и его жена повесились. Майор ударил кулаком по столу и крикнул: теперь я вижу, что для немцев не все потеряно.
Я написал Майке Улановской большое письмо о Н<адежде> М<арковне> и по поводу сына, имя которого забыл, как и имя ее мужа.* Но как часто бывает, когда пишешь уже не по внутреннему влечению, а во исполнение долга, письмо получилось дохлым. Ведь нельзя ждать, когда на тебя «найдет»: откладывать нельзя, вот и получается мертво.
<…> Была такая не совсем хрестоматийная история. Жила-была в Вене молодая девушка, Лиза Мейтнер.** Ей страшно захотелось что-то сделать. Ее идеалом стала Мария Кюри-Склодовская — физик. А за душой у нее было только окончание женской школы, дававшей право преподавания франц<узского> и англ<ийского> языка. Она захотела сдать экзамен на аттестат зрелости за гимназию, экстерном. И стала заниматься. Как? Так, что домашние кричали ей: «Лиза, ты провалишься; ты уже второй раз проходишь через комнату, не занимаясь». Сдала. Затем стала вольнослушательницей заниматься на физмат<ематическом> факультете в Вене (один феминист контрабандой проводил ее с подругой в лабораторию). Отзанималась, решила сдать экзамен на диплом д<окто>ра философии. Занималась. Сдавала экзамены, до самого конца не знала как, покуда главный экзаменатор не спросил ее: «Как отнесется Ваш отец (адвокат, доктор права), к тому, что в семье имеется два доктора?» А вскоре покончил с собой Больцман***, и в Вену приехал читать лекции Отто Хан**** из Берлина. Вскоре она поехала в Берлин, вначале работала бесплатно, потом стала что-то получать. С О. Ханом получилось так: он систематически подкладывал ей модные тогда книжки: «О конституциональном слабоумии женщин», «Об отсутствии у женщин морального чувства» и т. д. Она оказалась зубастой и перекрестила Хана (петух) в Хенхен (петушок). Зимой у него в саду физики играли в снежки. Впоследствии пять из этих любителей играть в снежки стали нобелевскими лауреатами. Когда пришел Гитлер, Лиза Мейтнер своевременно перебралась в Швецию, куда уже переправили Нильса Бора (напомните о нем, узнаете хоть о крупице моих творческих мук;) туда же перебрался из Австрии ее племянник Отто Фриш (когда впаду в окончательный идиотизм, любовно переведу его книгу «То малое, что помню»). И вот, Лиза Мейтнер получает письмо от Отто Хана. Он, в Берлине, облучая уран-238, вдруг получил барий и никак не понимает, что произошло. Лиза Мейтнер пошла зимой на прогулку с Отто Фришем, села на спиленный ствол и стала соображать. Досоображалась до того, что атомные веса двух атомов бария почти равны атомному весу урана, а если немного не хватает, то это выделилась энергия и немалая (mc2). Она рассказала Нильсу Бору, написала и О. Хану. Нильс Бор как раз поехал в США, где на Американской конференции физиков рассказал о делении ядра урана и сразу весь конферанс сорвал: физики помчались в свои норы разрабатывать открытие. Вскоре Эйнштейн отправил через блатные каналы письмо президенту Рузвельту, письмо через два месяца все-таки дошло, Рузвельт скомандовал, и возник Манхеттенский проект. Трудностей была уйма, например, делился-то не уран-238, а его изотоп, уран-235, примешанный в ничтожных количествах, а изотоп никакой химией не отделить. На счастье, в Англии оказался физик Симон, тоже евреец, (как Лиза Мейтнер и О. Фриш, тогда как Н. Бор — еврей по матери), который изобрел метод повторной газовой диффузии урана через микросита. Так как атом урана-235 чуть меньше, 2000 раз пропущенный через микросита уран оказывается достаточно обогащенным U-235. Но в Англии это уже нельзя было делать, устроили в США заводы на 150 000 рабочих, дело закончилось взрывом в Аламоэрто. Симон тоже был штучкой. В первую войну он был пару раз ранен и раз отравлен газами на Западном фронте и получил высший военный орден (немецкий). В Англии же он получил за разделение изотопов урана и прочие дела высший английский военный орден, став таким образом уникальным обладателем двух высших военных орденов, и Англии, и Германии.
Кстати, брат Нильса Бора — самый крупный математик Дании, сын Нильса, Ааге Борн — нобелист. Значит, есть даже генетика. А биофактора — никакого… (Напомните мне рассказать Вам о Льве Давидовиче Ландау, Эйнштейне и покойном физике Капице — сын его ведет на радио «Невероятное, возможное» (я ведь радио никогда не слушаю).[19] Покуда писал, каждый раз вместо имен проставлял точки, а через 5—10 строк вспоминал нужное имя. Это с 1949 года, о чем особый разговор). <…>
В. П. Эфроимсон — Е. Макаровой
Осень, 1986
Елена Григорьевна, дорогая — это притяжательное, увы, непритязательное местоимение — случилось так, что я провел уж вовсе бессонную ночь, за неимением ничего иного дважды брал Ваших — мутных для меня «фазанов»[20], а в промежутке прочитал «Освободите слона»[21], которую сразу невзлюбил за идиотски уродливую (настаиваю) обложку, и с первого чтения не усек (о чем предупредил, моя нормальная скорость сто страниц в час, так что не взыщите), а после повести решил пару раз перечитать. Итак, один раз из этих двух минувшей ночью перечитал (так как обещанных детективов надо ждать три года) и хоть кое в чем разобрался — (предисловие Венгера[22] для меня, естественно, не указ).
Дело в том, что я, при всем старческом и не-старческом маразме, хорошо еще помню свои детские впечатления, кроме того, с вышеупомянутой скоростью бездну читал и давно пришел к выводу, что среди бесчисленных, неисчислимых бед нашей страны значится и (мнимое) раскрепощение женщины, сиречь ее отделение от детей. Если бы Вы удосужились (какое счастье для Вас, что это не произойдет), то читая мою бесконечно устаревшую «Иммуногенетику» (год написания 1961—1966, год издания 1971), увидели бы (а так примите на веру), что естественный отбор в очень большой мере был направлен на максимилизацию внутривидовой наследственной гетерогенности. Следовательно, все детишки психически изначально разные. Ежели к этому добавить, что милые замотанные родители никогда (в силу вышеупомянутого раскрепощения, эмансипации) на них не имеют времени, разве, что стричь под одну гребенку, из чего все равно ничего не выходит, то, очевидно, они к Вам попадают не в меру обструганными, и все равно все совершенно разными. Со второго раза к В/детворе разумеется не успел приглядеться, но хоть немного пригляделся к родителям. Прежде всего, хоть Вы это вероятно сами заметили, Ваши часы лепки для драгоценных мамаш и папаш — прежде всего и больше всего — час отдыха, когда можно посплетничать с другими мамашами, м. б. сбегать в ближайший магазин, возможность похвастаться перед дорогими подругами, что они обеспечили дитю эстетическое воспитание, слабая надежда на то что вдруг пробудится какая-то неизвестно откуда выпрыгнувшая одаренность, и вместе с тем, сознание выполненного по отношению к потомству сверхдолга. Мне, конечно, помнится одесский учитель музыки[23] (фамилию Вы знаете, а я ни за что не вспомню), к которому еврейские одесские мамаши гнали тысячами своих сопливых еврейчиков, он их всех пропускал через себя, немногих подлинно даровитых оставлял у себя и чертовски много с ними занимался, оставлял и бездарей (очень немногих) из богатеньких, чтобы драть с родителей шкуру (надо жить, с даровитых ничего не возьмешь), а потом, через пару десятков лет в Бельгии, на конкурсе королевы Елизаветы, все пять первых премий получили советские скрипачи, из которых только одна была не-еврейкой и не-одесситкой, это была Галина Баринова, дочь профессора Московской консерватории. Возможно, что по малолетству, Вы эту историю не помните. Я понимаю, что Вы вовсе не хотите (а м. б. и не можете) проделывать предварительный screening, т. е. просеивающий отбор, в результате которого у Вас в окровавленных когтях оставались бы только дети с рано пробудившимся чувством формы, цвета, с творческим порывом в душонке. Вам нужно, может быть не меньшее, взорвать в маленькой непонимаке стенку, глухую, непонимания, что в глине спрятан слон, в пластилине уйма других вещей. Собачий, воистину собачий, мученический труд. Но пока не о непонимаках маленьких (о них после третьей пробежки, а о драгоценных родителях (амнистирую их, с них все одно взятки гладки).
<…> Я абсолютно убежден в том, что 98—99 % потенциальных талантов губят ясли, детские сады, школы с 40 учениками в классе, что самое главное для социума, (а не только для педагогики) вовремя не погасить детское любопытство, а раскалить его, вовремя подкладывая топливо. Но кажется, впадаю в банальность и общие места.
Займемся мамашами и бабушками. № 1 (стр. 7) мамаша, сплющивающая „слона“ в лепешку. Какая великолепная мама на стр. 13, девочка Вадим и монолог его мамы и то что нежеланная девочка лепит Волка. Ведь девочка Вадим[24] хорошо знает, что волки кусаются. Может быть умная мама (каков ее монолог!) и папа сотворили продукт на всю жизнь, необратимо! Какая прелестная мама, какой прелестный отец, а ведь мама не чистокровная дубина, собирает гербарий, а папа как-то заработал на Жигули!!! Ваш вопрос об уровне взаимопонимания с родителями. Мне очень часто и очень давно кажется, что нас (и школьников, и студентов, и взрослых) нарочно затуркивают до полной невозможности думать. <…> И меньше всего мы думаем над своими детьми.
У Эдисона висел на стене плакат: «Человек способен на невероятные усилия только для того, чтобы избавить себя от необходимости немного подумать».
По ассоциации небольшой эпизод. Один девятилетний мальчуган начал задавать своему учителю вопросы. У того вскоре лопнуло терпение, он назвал мальчишку тупицей, тот разревелся и побежал домой жаловаться маме. Мама (учительница, кстати) знала, что ее сын вовсе не тупица, пошла к учителю и объяснилась с ним (выражаясь ныне принятыми терминами, на пятнадцать суток, или, если угоднее, сказала ему все, что она о нем думает), забрала сына из школы и оставила его учиться дома как тому вздумается. Поскольку мне самому довелось преподавать в школе, все мои симпатии на стороне учителя: дело в том, что мальчишку звали Томас Алва Эдисон, и я прекрасно понимаю, что он легко мог вгрызться учителю в печенку, не хуже, чем ястреб скованному Прометею. Неясно для меня другое: стал ли бы вопрошающий негодник Т. А. Эдисоном с 1100 патентами, если бы остался учиться в школе. Пари держать не буду, но скорее всего Т. А. Э. очень быстро бы отупел и изленился. Считается, что способные ребята усваивают материал в 5—10 раз быстрее середняков.
Недавно в Брауншвейге открылась первая в ФРГ школа для «сверх-хитрых». Стоит их обучение бешеных денег, но они покрываются госстипендиями. Одна из учениц сказала: «Раньше, когда я училась в обычной школе, я думала, что чересчур тупа, оказывается, я была чересчур умной». Между прочим, когда Рейган прикончил в США проект «Мерит», общественность включилась, создала всеамериканскую ассоциацию выявления и помощи молодым талантам, с бюджетом худо-бедно 100 миллионов долларов, куда скупее, чем «Мерит», но все-таки кое-что.
Перед тем, как вернуться к родителям В/деток, еще одну верояцию в сторону (верояция — это в танцах блохи Левши). Американцы, которые любят и умеют считать, нашли, что оптимизация развития в 0—4 года повышает будущий интеллект на 10 %, пренебрежение умственным развитием — на столько же снижает, в возрасте 4—8 сдвиг вверх или вниз на 6 %, в возрасте 8—12 подъем или падение всего на 4 % (или единиц IQ). Простите, взгромоздился на своего Росинанта и забыл, что Вы это уже читали. Ну вот, В/ребятишки попали к Вам чуть позже.
Вернулся чуть назад, просчитал строки. Монолог мамы Вадима — 10 строк, папа говорит всего 4 слова, да 5 строк перед этим. А как вылеплены исчерпывающе оба! А затем страничка «Любовь слепа», и я ловлю себя на том, что будь у меня ребенок и имей я для него время (и того и другого никогда не было), я тоже постарался бы подойти к нему максимально рационалистично, т. е. идиотически. А, впрочем, черт его знает. Был когда-то такой журнал «Сатирикон». И за невозможностью обыгрывать дела политические (Вы не поверите, но цензура существовала и тогда), «Сатирикон» занимался тещей. Во вторую очередь он занимался Папашей, который хватал всех знакомых за пуговицу и восторженно рассказывал, какой у него гениальный годовалый сынишка. Черт его знает, может быть и со мной случилась бы такая напасть? А ведь все это штучки естественного отбора, который цепью приковывал к детенышу не только мать, но и отца.
<…> Впрочем, изыди, Сатана! Я начинаю ударяться в свою «эволюционную генетику этики». Куда понесло и занесло, смотрите Новый Мир 1971, № 10, там же статья Астаурова[25]. Дальнейшие перипетии, в частности чрезвычайно успешный бой академика Н. П. Дубинина[26], или, как мы его называем, Трофима Денисовича Дубинина, Николая Петровича Лысенко тож, будем смаковать, когда Вы удосужитесь ее прочитать и обратить внимание на тезис предпоследнего Генсека. «Доброта и храбрость определяются не генами, а воспитанием». Меня, кстати, неоднократно поздравляли с тем, что мол, получил должную отповедь с самого высокого амвона через 13 лет после выхода статьи, а почему (вспомнил, Черненко) предпоследний Генсек оказался вдруг таким специалистом по генам, это — другая история, не столько комичная, сколько дорогостоящая.
<…> Как хорошо, просто рассказано об озарении. Думаешь годами и ничего… Подавитесь. Хватит с Вас.
В. П. Эфроимсон — Е. Макаровой
Февраль, 1987
Дорогая, недосягаемая Елена Григорьевна! Уже с неделю у меня лежит Ваше письмо до сих пор нераспечатанное. Почему так? История своеобразная. Недель 6—7 назад я почувствовал, что маразм крепчает сверх меры. Котелок совершенно перестал варить. Я стал ездить в Ленку не ежедневно, а через день, там, сидя, отсыпался минут 20 над самой интересной статьей, исправно реферировал на свои карточки, прекрасно зная, что делаю совсем не то, что нужно. А нужно мне было организовывать материал по этике или писать статьи, заказы на которые вдруг на меня посыпались. Небольшие, на лист, но и то хорошо. Но писать я просто не мог. Реферативное мышление работало, конструктивное, творческое было парализовано или я просто боялся пустить его в ход — вдруг явно откажет. Но вот, пару недель назад, моему брату срочно понадобилось редкое лекарство, я поехал в поликлинику к своему врачу (не врачу, а ангелу), та, не глядя, выписала мне направление на ЭКГ, вернувшись с ЭКГ, занял очередь, а она меня вызвала вне очереди и заявила, что ЭКГ ухудшилась, надо ложиться немедленно в больницу. Я поторговался, через день предстояла встреча с Граниным, который поднаврал в «Зубре»,[27] но пришлось лечь, и я провалялся дней десять, прежде чем начал работать (очень хорошо работается в больнице, никакого быта). Узнав, что ЭКГ не в порядке, страшно обрадовался — дело не в мозгах, а в плохом их кровоснабжении, что исправимо. Действительно, недельку назад ко мне вернулась какая-то работоспособность и я перевел в рукописный вид груду карточек — конспектов, а сегодня, со всем жидовским нахальством попросил у врача разрешения гулять в симпатичном круглобольничном дворе. Обещала, если сегодняшняя ЭКГ окажется сносной, разрешить. Но прежде чем раскрыть В/письмо, хочу сказать, что неделю маразма в больнице я довольно много читал и нарвался на купринский текст, который Вы могли проморгать. Посылаю Вам выписку, если Вы Куприна под рукой не имеете.
А. М. Куприн, ЖАНЕТА. Принцесса четырех улиц. (1933) (На обороте!)
«…Первичные детские впечатления входят в восприимчивые души младенцев и ребятишек с такой необычайной силой и с такой стихийной мощью, которые не имеют ничего равного в мировом здании. Каждый свет и цвет, каждый фальшивый и музыкальный звук, каждый оттенок человеческого голоса, каждый запах и каждое движение воздуха, каждый предмет, к которому сознательно или полусознательно прикасается будущий человек, каждое услышанное и сказанное слово, каждая мысль, слабо шевельнувшаяся в несовершенном еще человеческом мозгу, каждое подобие сна во сне, каждый атом пищи, проглоченной неумелым и жадным ртом, — все эти явления, образы и предметы идут на создание того могущественного здания, которому имя человек и перед которым все созданное людьми является жалким ничтожеством» … «Правы те мудрые учителя, которые советовали окружать рост младенца красотой и добром, рост дитяти — красотой и первичными знаниями, рост отрока — красотой и физическим развитием, рост юношей и дев — красотой и учением».
По тематическому долгу сел читать Набокова («Гоголь»), хотя Набокова вообще-то терпеть ненавижу. Я не смог дочитать «Лолиту», дочитал «Защиту Лужина» и все никак не мог понять, где это он мог найти такого хлюпкого шахматного чемпиона. Потом прочитал еще один роман, в котором обитатель берлинской гостиницы полуночлежного типа узнает, что его сосед, подполковник, ждет завтра утром из Москвы свою жену — бывшую и настоящую любовь персонажа. Он подпаивает подполковника, едет вместо него на вокзал, но, когда приходит поезд, удирает с платформы. Мотивации нет. Ломай себе голову и выбирай сам какую хочешь гипотезу. Мне такие незавершенки не нравятся. Я и не могу понять, почему человеку, которому понравилась «нимфетка» Лолита, нужно было жениться на ее ничем окромя неинтересной мамаше. <…>
Я прихожу в восторг от того, что Вы делаете с ребятишками в «Освободите слона»[28]. Сколько и каким детенышам Вы раскрыли глаза? Не помню, рассказывал ли Вам, что один физик, побывав в Дании, очень удивился, узнав, что доцент университета и учитель (ница) гимназии получают одинаковое жалование. Но датчанин объяснил ему: а как же иначе, ведь мы доверяем им самое драгоценное — наших детей. Что до меня, то Ваши «На крыше»[29](если не переврал) меня просто подавили. Это же сколько внимания, сколько такта надо проявить, чтобы не покалечить ненароком какую-либо сторону душонки этих сморчков? Давным-давно у нас шел американский фильм «Великолепная семерка». Суть. Какую-то заброшенную в горах деревню индейцев систематически грабит шайка бандитов. Один индеец отыскивает защитников, находит компанию — семь смельчаков — и приглашает их на помощь. Когда появляются бандиты, семерка дает им жестокий урок и тем приходится исчезнуть. Семерка отлучается на время, а когда возвращается, то попадает в засаду: бандиты в ее отсутствие заставили индейцев предать своих защитников. Перестрелка. К одному из семерки подбегает плачущий мальчишка и начинает ругать трусом своего отца, участвовавшего в сделке. Смельчак дает ему пощечину и орет: как ты смеешь ругать своего отца — он решился создать семью, а я бы на это никогда не отважился! Тут же смельчака убивают, но ведь он совершенно прав. Нужна огромная отвага, чтобы завести жену и детей, а затем их воспитать. А что у нас абсолютно не умеют прививать детишкам любовь к красоте, самостоятельному видению ее, поискам ее, это факт. <…>
Сегодня ночью прочитал очередную пьесу Шатрова (говорят, лет 20 пролежавшую на полке) и выписал себе на листике условия Брестского мира. Очень прошу Вас внимательнейше прочитать речь Ленина на Финляндском вокзале и его апрельские тезисы, при этом раз десять прочитать в речи то место, где Ленин говорит о немецком пролетариате и Карле Либкнехте.[30] Конечно, моя дряхлеющая башка забудет об этой просьбе, но Вы ее выполните и при встрече напомните. Сантаяна: «Народ, позабывший свою историю, вынужден будет пережить ее снова»[31]. В этом же № 4 Нового Мира есть очень даже нахальный рассказ какого-то М. Кострова[32] «Поселенщина», не представляю себе как можно было так лихо возбуждать нежелательные ассоциации. Впрочем, Вы и без меня наверняка сглотаете «Новый Мир».
В. П. Эфроимсон — Е. Макаровой
Июнь, 1987
<…>
Я настолько завален текучкой и настолько утратил силы, что вот к сегодняшнему дню успел прочитать 1/3 того, о чем все говорят, от чего все в восторге: «Дети Арбата». Я тоже в восторге, но вижу, что автор абсолютно ничего не понял в Сталине, да и не мог понять. Я-то понял только потому, что почти 70 лет занимаюсь историей и 6 1/2 лет заведовал блестяще работавшей (вопреки палкам в колеса), лабораторией генетики психических болезней. О Сталине довольно долго надо писать, чтобы получить верный анализ, от сей тематики воздерживаюсь. Но вот в одной из В/книг, которые мне очень помогли пережить состояние полной психической инвалидности, «A Princess in Berlin»[33], я нарвался на несколько строк, которые окончательно разорвали туманное место в истории. Вообще-то книга прекрасная, она необычайно ярко, четко показывает, как органично вырос и нацизм, и антисемитизм в Германии. Вот об этом-то я и хочу Вам написать, так как этого нет ни в «Гениальности»<[34], ни в «Этике», точнее о том, как несколько строк разорвали для меня туман непроходимого вранья и поставили точки над i там, где я только что-то смутно подозревал: появилось отсутствующее звено. Так как это Plusquamperfectum для всего Вашенского поколения, придется писать подробно.
Где-то у меня в отрывке, еще не вставленном в рукопись «Этики», описывалась эпопея генерала Самсонова, по официальной истории простачка, который дал немцам возможность уничтожить целую армию при Мазурских озерах (в немецких версиях — при Танненберге, в честь отплаты за поражение Ордена Меченосцев, во времена Ягайло). На самом деле А. В. Самсонов был величайшим героем, а возможно, одним из величайших полководцев 1-ой мировой войны, «автором» «Чуда на Марне», спасителем Парижа.[35] Размазывать это не буду, сможете прочитать в машинописи. Но немецкая сторона мне была не ясна, я понимал, что официальная история и тут сжульничала, но масштабы и детали мне были совершенно непонятны. Я знал, что Гинденбург[36]на вопрос журналистов, кто же выиграл битву при Танненберге, Гинденбург или Людендорф[37], ответил: «Это я вам в точности сказать не могу. Но зато могу точно сказать, что будь битва проиграна, то отвечать пришлось бы мне». В другом случае Гинденбург заявил, что будь эта битва проиграна, в Германии не было бы более презренного, ненавистного имени, чем имя Гинденбург. В воспоминаниях Людендорфа по поводу событий этой битвы говорится: «Мы, наконец, преодолели свои сомнения» (перед самым началом они серьезно подумывали, не повернуть ли свои войска против Ренненкампфа, наступавшего с востока. Самсонов ворвался в Восточную Пруссию с юга). Но Людендорф не упоминает, как, почему, из-за кого они преодолели свои сомнения, вообще даже не упоминается имя подполковника Гофмана[38], который не только замыслил Канны для Самсонова, но и произвел все нужные для этого передвижения войск, и не без основания. А основания были: Гофман был военным атташе в войну макаков с кое-каками и в 1904 г. был свидетелем того, как огромные силы японцев при Вафангоу навалились на дивизию Самсонова, как из штаба армии слали приказы Ренненкампфу[39] идти на помощь Самсонову, как о том же просил Ренненкампфа его сосед, Самсонов, как Рен<ненкампф>, не двигался, и Самсонов, проявив исключительную храбрость, вынужден был отступить.
Через год, когда Самсонов и Ренненкампф встретились на платформе Мукдена, Самсонов дал Ренненкампфу пощечину. Николай II запретил дуэль. На трусости Ренненкампфа и построил план Гофман, переубедил и Людендорфа, и Гинденбурга. А о нем ни тот, ни другой — ни слова. А вся слава досталась им. Впоследствии Гофман, не в чине фельдмаршала, ген.-полковника, ген.-лейтенанта, а всего лишь генерал-майора, командовал всем Восточным фронтом и заставил большевиков подписать Брестский мир. Так вот, в романе «Принцесса в Берлине» я случайно в тексте нарвался на: все в штабе знали, что прорыв под Горлицей, уничтоживший русскую армию на Восточном фронте как активную силу, спланировал и осуществил фон Зеект[40], хоть вся слава была приписана Гинденбургу (вранье, в 1916 г. русская армия вдребезги разбила австрийскую).
Вы, конечно, вообразили, что я в результате (несомненного) маразма впал в детство, играю в солдатики.
Никакого впадения в детство, хоть маразм крепчает. Мне просто раскрылась суть дела. И Гинденбург, и Людендорф, хорошие специалисты военные, были сволочами, хамами и тупицами (кстати, ни Гофман, ни фон Зеект нигде на них не жалуются). Когда выяснилось, 20 июля 1918 г., что война проиграна, и надо немцам уходить из Франции, они, отступая, в безнадежном состоянии, получили приказ уничтожить все-все уцелевшие или полууцелевшие дома, вырубить сады, виноградники. Шедшие за ними франц. войска видели это злобное, уже бессмысленное уничтожение, и отсюда вопль «Германия должна платить», отсюда Версаль с наложением на Германию немыслимой контрибуции в 200 миллиардов марок золотом (выплатили 15 миллиардов фунтов стерлингов, получив от США и Англии займов на 10 миллиардов фунтов, фунт — примерно 20 марок золотом); отсюда хаос 20-х годов, тем более, что Гинденбург и Людендорф бросили от имени армии версию «Непобежденная в бою», а якобы социалистами, коммунистами и прочими жидами. Отсюда Гитлер и т. д., убийство еврея Вальтера Ратенау (дважды спасшего Германию), изгнание Фрица Хабера[41], тоже спасшего Германию, пустившего в ход ядовитые газы, отсюда приход Гинденбурга (при огромной, хоть косвенной помощи некого гения), затем Гитлера.
Вот это замечание, 3 строки относительно того, что именно фон Зеект, а вовсе не Гинденбург спланировал и выиграл прорыв при Горлице, а Зеект, слава же досталась Гинденбургу — окончательно прояснила суть дела. Ведь по всеобщей версии — Гинденбург — воплощение немецкой порядочности, стойкости, надежности. А он — прохвост. Кстати он позднее выгнал гениального организатора Рейхсвера, фон Зеекта, под ничтожным предлогом. Рейхсвер достался Гитлеру, со всем своим блестящим Генштабом и офицерством, отобранным по принципу наилучший, наиперспективнейший реже унтер, чаще офицер, постоянный или еще не утвержденный из 80 (была в 1918—1919 г. безработица, демобилизованным некуда было деваться).
Допускаю вполне, что Вам это не особенно интересно. Но для меня это Софокл: «Суровыми путями ведет нас Богиня, сидящая у руля судьбы».
Вещь, которую могу забыть и не передать. В разное время, из разных отрывков у меня создался внутренний облик Мао. Потом вдруг вспомнил, как в разное время два разных профессора психиатрии мне мимоходом сказали, один,[42] что он лечил в Москве Мао от эпилепсии, другая[43] — что лечила от эпилепсии сына Мао. При таком вертикальном наследовании, это почти наверняка не просто эпилепсия, а комплекс эпилепсия…
Что такое эпилептоидность? Эпилептоид, если одним словом — сволочь. Кстати, в семье/роду Достоевского наследовали именно этот комплекс. О Достоевском Вам писал или говорил. Важно то, что историю очень сильно направляют личности у рычага.
Написав сей ученый труд, я опять вспомнил чеховского профессора (не из «Дяди Вани», дудки), а из р<ассказа> «Скучная история», к которому приходит развлекать его научными анекдотами его зануда-помощник. <…>
Получил, наконец, справку из ВИНИТИ, что мой двухтомник по гениальности разошелся в 250 экз. Неплохо, если учесть, что экз. стоит 44 тугрика, и были еще распечатки на папиросной бумаге ценой 15—20 ре за экземпляр.
Читал в «Литгазете» от 3. 6 статью — круглый стол «Экономика на перепутье» (прочитайте!). Ей-богу, не знают, как трех свиней накормить, в трех соснах заблудились. Меня конечно, на такие «круглые столы» не приглашают. Впрочем, пару недель назад был такой круглый стол в Доме литераторов. Добился слова на 15 минут, наговорил себе на 20 лет (по котировке доперестроечной), но надо было бы говорить минут 40, ясно рассказать, не от имени диссидентов, а от имени отсидента, что ждет, если перестройку затормозят, что собой представлял И.В.С., чем США и Япония будут бить СССР, если перестройку не ускорить. Горжусь тем, что сказал твердо «Отчество в опасности». Надеюсь вскорости получить стенограмму своего выступления, хотя после стенографирования оно явно отредактировано. Я не думаю, чтобы Вы прочитали сами «Советскую культуру» от 17.2.87 г., стр. 6. Интервью с Дудинцевым «Генетика совести»! Книга пользуется огромным успехом («Белые одежды»). А в интервью Дудинцев поминает добрым словом меня.
Но замечательно то, что Дудинцев получил от меня том о Лысенке осенью 1956 г. на кольце «Б» около Склифософского. В 1957 г. у него был готов первый вариант романа, но его отфутболили во всех издательствах. С «перестройкой» он начал вновь хождения по редакциям, получил много раз коленкой под спину, наконец опубликовали, через всего 30 лет.
Дорогая Елена Григорьевна, я такую уйму всякой всячины смог Вам написать прежде всего потому, что после полутора месяцев дикой бессонницы начал приходить в себя. Очень, очень хочется, чтобы Вы меня искренне простили за идиотскую историю с письмом, рассказали бы, ежели вспомните, что было в нем, но вообще просто необходимо видеть Вас. <…>
Ваш В. Эфроимсон
В. П. Эфроимсон — Е. Макаровой
13 августа 1987 г.
Дорогая, бесценная Елена Григорьевна! Вчера, не приходя в сознание, скончался наш общий драгоценный друг, Ася Великанова[44]. Писать или думать об этом трудно, важно то, что мы ее никогда не забудем.
За рубежом ее преимущественно облучали, после возвращения она почти ничего не говорила, почти все время дремала, без сознания. Когда вернетесь, вспомните мой телефон, логово, постараемся встретиться. Все, что Вы написали и напишете, для меня эмоционально и даже профессионально очень дорого и интересно. Но главное — повспоминать Асю.
В. Эфр.
В. П. Эфроимсон — Е. Макаровой
Август, 1987
Дорогая Елена Григорьевна, вся эта неделя (сегодня суббота) шла под знаком тягчайшей болезни Аси, ее смерти и сегодняшних похорон, на которых было множество народу и все проходило так любовно, восхищенно, что это хоть частично приглушает боль от этой страшной потери. На несколько дней пустили Таню[45], жесткую, твердую, обаятельную, почти совсем седую, но с поразительно тонким, интеллигентным лицом. Я лично остаюсь совсем одним, только Вы, да Е. А. Изюмова[46], которая забралась в Дальние Зеленцы и оттуда еще ничего не написала. Жаловаться на нее в милицию и другие органы, бесполезно, оправдают, т. к. долго не виделась с Вадимом, да и двое детей переходного возраста — хорошее юридическое оправдание. Сегодня получил В/письмо — 2 стр. машинописи, с извещением о приезде 24 августа, так что еще не сообразил, стоит ли рисковать писать Вам в Пумпури. Скорее, для верности, пошлю в Москву, хоть там Вам и вовсе не до моих писем будет. Странный журнал «Наука и религия» с подачи смещаемого бездной интриг, и <нрзб>, собственной нерешительностью директора ИОГен Созинова[47] печатает идиотские отрывки из моей «Гениальности».[48] Конечно, все в ублюдочной форме, изуродованной, но у меня мотают публикацию 18 (!) лет. Впрочем, ежели Вам еще не писал, то после отсылки экземпляров моего исчерпывающего доказательства уголовного характера примерно 20 основных новаторств Т. Д. Лысенко, после визита бесплодного к Зам. Генпрокурора СССР Салину[49] с этим же материалом, я осенью 1956 г. договорился о встрече с Дудинцевым. Данный товарищ подхватил меня на кольце «Б», у б-цы Склифосовского, отвез на своей машине в тихое место, основательно пролистал материалы, после чего возопил: «Вас мне Бог послал». Осенью 1957 г. машинописная версия романа «Белые одежды» была у него готова. На протяжении последующих 30 лет он пытался роман пробить, но безуспешно. Мы с ним встречались почти ежемесячно у меня дома (Ежели у тебя машина, то ездь ко мне, а если не хочешь, то уж не мне, безлошадному кустарю без мотора, топать к тебе, а потом подниматься вверх по своему крутому холму домой). В этих беседах мы усердно разбирали философию добра и зла, я отстаивал теорию, по которой добро должно расхаживать с топором за поясом и в железных рукавицах, Дудинцев же настаивал, что добро обязательно должно вооружаться хитрецой. Де факто прав был он, де юре — я! Как бы то ни было, когда он без моего надзора (снимаю с себя ответственность) насыщал свой роман детективщиной и хитрованством, ему все одно не давали печататься — 30 лет!! Конечно, честь и слава Дудинцеву, что роман вышел[50]. Но при обсуждении дел в Доме Литераторов у площади Восстания, когда меня ни с того, ни с сего выбрали в президиум, и, неслыханное дело, даже предоставили слово, я, нуждаясь по какому-то поводу в живом свидетельстве Дудинцева, оглянулся, и увидел, что его на трибуне нет. Позднее выяснилось, что ему стало дурно, и его с вечера его триумфа под руки вывели из зала для скорой помощи. Вот и пеняйте на чертовское перегромождение его романа всякими рассуждениями, и центральной фигурой — честный лысенковец, «Торквемада», который решает разобраться в сути дела и до нее доходит идиотскими путями, скрещивая тайком дрозофил, тогда как до истины госэкспертиза при желании добралась бы за 3 часа силами 2—3 медсестер (как — при встрече).
Директор ИОГена, Созинов, в каком-то интервью заявил, что лысенковщина еще не выкорчевана. А я берусь легко доказать, что теперь положение генетики куда хуже, чем при Лысенко. Тоже с великолепными своими гротесками и символиками — «Покаяние»[51]. — Извольте видеть, в каком-то провинциальном городке Грузии бесчинствует Сатана, синтез Гитлера, Муссолини, Берия и еще одного вождя, и спроваживает на тот свет машину лиц нежелательного происхождения, да взрывает какой-то храм. Давайте в Москве подзаймемся арифметикой и подсчитаем округленно истинное число потерь. Не беспокойтесь, подсчет-таки выдам. Что до романа Рыбакова «Дети Арбата», то тут я Вас готов четвертовать тупым ножиком и «присяжные меня оправдают». Суть то ведь вовсе не в том, что «Дети Арбата» чистая беллетристика и идет на уровне «Кортика». Сенсация в нем есть и даже взрывчатая. Чихать надо на то, что автор оборвал повествование, когда дите Арбата в ссылке и готовится совершить явно антисоветское «действо»: подкормить беглеца; ведь беглеца-то непременно сцапают, его маршрут из него вымотают по километрам, про наличие поблизости приятеля тоже вызнают, а вот то, что «Дитя» беглеца не подкормило, «Дитя» нипочем не докажет. Значит, намотают новый срок и посерьезней, за конкретное дело, а не за стенгазетный юмор.
А знаете, как А. П. Улановский бежал из ссылки, где был с Кобой (подробности насчет Кобы отдельно). Улановский бежал без денег на билет, и его контроль вытянул из-под нижней полки вагона поезда. Доставили к начстанции. Перед ним оборванный, беспаспортный, беспортошный мужичонка, с соответствующей тупой лексикой. Начстанции спрашивает билет, документы, тот на соответствующей речевой волне несет обычную чушь, начстанции распоряжается: заприте в такой-то комнате и вызовите жандарма. Улановский видит, что погорел все равно, затаскают по этапам, делает шаг вперед и говорит нач. станции нормальным языком: «Два слова наедине». Тот обалдело встряхивается и говорит своим контролерам: «Выйдите на минутку». Улановский говорит: «Вы можете отличиться. Я ссыльный такой-то, бежал из Туруханска». Начстанции мотает башкой и говорит: «Нет, я так отличаться не желаю. Вот в комнате, где вас сейчас запрут, окно не заперто. Как только контроль отойдет от двери — сразу в окно, немедленно, потому что жандарм подойдет быстро. Не смейте садиться на поезд здесь. Поймают. Пройдите пешком до следующей станции, садитесь там». Вызывает контролеров: «Отведите безбилетного мужичонка в такую-то комнату и пошлите за жандармом». Улановский, конечно, сразу сиганул в окно и легко удрал за границу (между прочим, из Парижа этот молодой и тогда идиот прислал на место ссылки милую открыточку: «Причитающиеся мне как ссыльному кормовые в сумме 3 р. 14 коп. в месяц прошу в дальнейшем отправлять по адресу: Paris, Rue Le la …». Впоследствии Улановский в начале войны, вернулся в Россию, попался, был отослан в Туруханск по старому месту для досидки срока, и несомненно получил бы хорошо по ухам и за побег, и за нахальную открытку. Но его выручил очень уважаемый всеми туруханский же ссыльный, Яков Свердлов.
Такие-то были архаичные времена, когда начстанции мог довериться оборванному ссыльному. Черт же угодил Якова Свердлова рано помереть от чахотки. Он-то Кобу знал!
Извините многословие: все кажется, что сдохну, никто ничего и знать не будет.
С горя и с ужаса от Асиной болезни написал большую статью насчет воспитания и истории. Если 90 % выкинуть, то 10 % можно показать людям.
После долгого трепа, безотносительного к В/письму, любовно перечитываю его и отвечаю по пунктам. 1. Все же очень ругаю себя за вислоухую потерю В/письма. 2. По поводу «политического компота» — отдельно! 3. Ваше наблюдения по поводу детей писателей, которые — душевные сироты — необычайно ценное, важное наблюдение, заслуживающее очерка, рассказа, романа. Обязаны (!) дать публикацию, на которую можно было бы сослаться. Что их родители раскормлены на госхарчах, наблюдение не публикательное: а) не пропустят; б) обязательно сожрут, сживут со света, шею перегрызут, разоблачат, разотрут в порошок. Что Вы прожили двадцать дней в деревне по-царски, верю и радуюсь, как семи рассказам. То, что В/Сережа — золото, я и так с отчаянием увидел по его харе, или, поскольку Вы возлюбили Лескова, глотайте: «Поза рожи». Что современность таится не только в новострое, но и в крепостничестве — тоже дельное наблюдение. А то, что Вы «бледное отражение» отчима, мамы и папы — чушь, бредь, которую опровержением не удостаиваю. У Вас слишком много собственного, лично Вами замечаемого, не замеченного, не описанного другими. Заврались! Не учли, что я — великий книгопожиратель, чужое ловлю с ходу, как подметки режу. Вашу установку, альтернативу, помочь ли одному ребенку или о нем же написать статью, конечно, считаю вздорной. Снижусь до банальности: чеховское «на деревню дедушке» хлопнуло сразу по уйме рыл.
Перед В. Гроссманом преклоняюсь, хоть вероятно вовсе не за то, что Вы. Помните, у Сельвинского: «Написал Гроссман хороший роман, / Только не этот Гроссман, а Иван».
Так вот, двустишие хорошее, а В. Гроссман — очень большой писатель. Даже «Они сражались за Родину» — вещь серьезная. Кстати (некстати): Вы обязаны взять меня за шиворот и вытряхнуть из меня все, что знаю о нацизме! Многое. Помните у Маяковского: «… обо всем, о чем не успел написать!»? Заключительный, трафаретный вопль: целую лапы!!
В. П. Эфроимсон — Е. Макаровой
Август, 1987
Дорогая Елена Григорьевна. Пишу вдогонку, что меня просто поразили стихи В/отчима[52]. Считайте меня примитивом, но я очень люблю хорошую, звонкую рифму (конечно не розы-грезы, ласки-сказки-глазки), чеканный стих. А мне редко приходилось читать в журналах хорошие стихи, так редко, что я их многие годы просто пропускаю. Здесь произошел просто что-то вроде вполне контрольного эксперимента. Глаз случайно уперся в какую-то строфу, она автоматически, ну как вывеска на магазине, была прочитана, заинтересовала, понравилась, прочитал уже сознательно все стихотворение, понравилось, прочитал остальные восемь, понравилось, посмотрел имя автора… да где это имя я слышал, что-то знакомое. Вспомнил и сразу увидел, что Вы вовсе не зря ухаживали за своим отчимом, когда и без него хлопот полон рот. Затем стал читать и стихи какой-то Лиснянской. Тоже очень даже понравилось. Потом вспомнил, кто это, откуда фамилие мне показалось знакомой. Ну и чертова же семейка!!
Теперь понимаю, что работала и генетика, и социальная преемственность, только в результате их взаимодействия мог вырасти такой фрукт, как Вы.
Вероятно, мне было бы трудно обойтись без Вас, если бы на меня не напала бессонница + абсолютная неспособность работать. Причину я Вам объяснил: когда, ломая себя, режешь по живому мясу, а потом получается пшик, то ничего не может помочь. Такая штука произошла со мной второй раз в жизни.
Первый раз в 1937 г.: работал по 16—18 часов в сутки лихорадочными темпами, поражая выносливостью (Ташкент). До окончания сезона (а итоги подводятся 2—3—4 месяцами позже), мне выдали приказ об увольнении с работы за ее неэффективность на протяжении 1 ½ месяцев и, когда я пошел жаловаться по инстанциям, дополнительно объявили врагом народа. Потом меня восстановили на работе (и я продолжал оставаться неарестованным врагом народа). И вот, после восстановления, начался кризис: я не мог работать, (титул врага народа с меня сняли еще через год), а за четыре месяца 1937—1938 г. я написал монографию по генетике тутового шелкопряда. Ее защитил я в качестве докторской, только в 1946 г. Экспертная комиссия признала ее выдающимся научным трудом, но диплом получил только в 1962 г.
* * *
Родная Елена Григорьевна, я принес длинное покаяние по поводу утери непрочитанным В/давнего письма. Оно содержится в громаднейшем письме, отправленном в Ваш Московский адрес, не буду здесь пластаться и повторяться.
Перехожу к важнейшему. В журнальном зале Ленинской библиотеки происходит нечто небывалое, невиданное мной с 1924 г. (не считая двух десятилетий вынужденных перерывов в хождении). Зал взбесился. Ж<урнал> «Дружба народов» имеется в одном экз. в открытом доступе, 2 в фонде, сделано еще 3 ксерокса, но к каждому, заполучившему № с «Дети Арбата», сейчас же подсаживается очередь. Временный владелец обычно не выдерживает и убегает читать в другой зал. Что до меня, то я Вам свои впечатления и переживания здесь описывать не стану, к приезду Вы сможете хапнуть их у меня в машинописном виде, правда, замешанном в густой винегрет.
После полутора месяцев безделья, в которое меня вверг директор ИОГена[53], первоначально, прочитав мой ксерокс, предложивший его издать, а потом, когда кастрация была произведена, перетрусивший (надо его амнистировать, его все равно без боя снимают). Возможно, впрочем, что к В/приезду где-то жалкий огрызок выйдет, так страниц на 10, с обещанным продолжением[54]. Меня очень радует то, что период острой немочи у меня, кажется, начал проходить. Я почти перестал ходить в Ленку, реферировать то, что уже не успею соединить в целостную концепцию, а раскладываю пасьянс из карточек и готовлю на машинку то, что уже заготовлено вчерне.
Е<лена> А<ртемовна> уехала на Кольский полуостров к мужу, забрав с собой обоих своих детей. … Меня съедает черная зависть, но мне-то увязываться за ними не следовало: действительно, у меня начались приступы мерцательной аритмии, пришлось раз вызвать скорую, отчетливо представляю, сколько хлопот доставило бы это, если бы я увязался в Л-д или с Вами. Мефистофель все не реализуется, к чему Вы, презренная обманщица, относитесь преступно равнодушно.
На меня произвело огромное впечатление реабилитация Маши, Гринева, Савельича, Мироновых, которую так искусно проделала Ольга Чайковская в Литгазете[55]. Она же написала блестящую статью об одном расследовании, когда пожилого профессора затаскали по тюрьмам. Мне, сверхопытному в следственных делах, и все-таки понимающему, что не попасться в похищении собора Парижской Богоматери можно только полным отказом от дачи показаний, ее очерк чрезвычайно понравился. Ежели Вы не читали эти с<трани>цы Литературки, придется прочитать, я лично замечаю, что «перестройка» очень быстро происходит именно в литературе, и боюсь, что это фиговый листок, изображающий «гласность» для Запада, тогда как всерьез ни гласности, ни перестройки не происходит и не произойдет. Очень подозрительным в этом отношении показалось мне назначение взамен ушедшего по старости крупнейшего ученого и порядочного Александрова серым и непорядочным … Х[56] (центр памяти на имена у меня не работает с 1949 г.). У меня постоянно останавливаются коллеги с севера, юга, востока (Новосибирска) и я преотлично знаю, что Х серый, тупой бюрократ и очковтиратель. Но его по приятельству сделали Председателем Госкомитета Науки и Техники взамен истинно государственного человека Кириллина,[57] а теперь, развалив работу в Госкомитете, он в АН начинает стремительно сколачивать свою мафию. Он поднял ввысь Н. П. Дубинина, Лысенко № 2, с той разницей, что в очковтирательствах Лысенко можно было разобраться на уровне таблицы умножений, а вот в Н. П. Дубинина только на уровне таблицы логарифмов.
На Западе твердо уверовали в то, что Горбачев вовсе не комедиант и не пустозвон, что он понял абсолютную необходимость перестройки и ее старается провести, но очень, очень сомневаются, сможет ли он преодолеть свою Номенклатуру. Судя по кардинальной промашке с АН, видимо, нет, но хоть стало интересно читать журналы и газеты.
По поводу Дудинцева и ему подобных был вечер в Доме Литераторов, меня неожиданно выбрали в президиум и даже дали слово. Прежде чем президентствующий прохвост сообразил, как бы это ловчее меня прервать, я успел наговорить если не на 15 лет (времена не те), то, безусловно, на 15 суток. Аудитория была очень обрадована.
Дорогая Елена Григорьевна, то, что Вы пишете о детворе, об «освобождении слона» теперь нужно, как хлеб насущнейший, больше, чем хлеб. Акад<емию> Пед<агогических> Наук разругали где-то очень крепко и поделом, но вакуум, вакуум, еще раз и тысяча раз вакуум. Абсолютно необходимо продумать программу развития для малышей, детей, подростков. Мне заказали статью в «Знамени»[58] и даже объявили в числе будущих авторов, но я никак не выбираюсь из струи своих размышлений совсем в другом плане. Значит, Вам надо писать, писать и писать.
Произойдет ли перестройка в педагогике по-настоящему, ведает один Аллах, за то, что забрали в Армию студентов после второго курса, придется ой-ой-ой как расплачиваться, и законы проклятущей социобиологии до верхов не дошли (фортели Н. П. Дубинина). Но тем более необходимо думать и писать в этом направлении.
Без счета целую Ваши лапы и надеюсь это осуществить де факто. Бросаю письмо, потому что нужно срочно подготовить к отправке машинистке то, чем Вас намерен чебурахнуть по кумполу по приезде. Ваш обожающий Вас, хоть и забытый, забитый
В. Эфр.
31 августа
Р. S. Мне немного страшновато, что этим письмом я вырву клок из Ваших и без того «переполненных дней»[59]. Но после многих лет одиночества, бесконечного сидения сиднем в Ленке и пропуска через себя бесконечных потоков информации (я ведь давно там почти ничего не читаю, а только пробегаю по диагонали и реферирую), просто тянет пообщаться с таким человеком, как Вы. Пеняйте сами на себя!
В. П. Эфроимсон — Е. Макаровой
14 июля 1988 г.
Получил Ваше письмо, а через пару дней произошел смешной случай: листаю небрежно толстый журнал, случайно обратил внимание на строчку в стихотворении, прочитал оное целиком, пондравилось, прочитал все стихи. Они меня удивили своим умом, нежностью, без сантиментов и банальностей. Перечитал снова и снова (вообще-то меня в современном стихоплетстве раздражает и содержание, и форма).
Содержание — потому что «А где Вы были раньше?» (о чем напишу по поводу детей Арбата), а форма — потому что все-таки воспитался на веской, отточенной, полноценной рифме, аллитерации, свежих образах и т. д.
А тут вдруг, да хорошие, умненькие стихи. Поглядел на фамилию автора, чем-то знакомая Лиснянская[60]! И тут только до меня дошло, кто это и есть откудова Вы взялись! Поэтому и описываю инцидент с такой занудливой точностью, хоть жизнь собачья мне сто раз подтвердила древнюю истину: искусство быть скучным заключается в стремлении рассказать обо всем. Ну вот, получили свою порцию скуки.
Когда получил В<аше> письмо, просто застонал: мне-то сообщать нечего! А потом пошли галопом события. Я в свое время написал очередной вопль новому президенту АМН, он перекинул это вице-президенту, тот стребовал с меня доклад в его больнице, нахально обманул меня в квадрате (я стребовал 75 минут, в последний момент узнал, что апробируется диссертация одной симпатюти, поэтому — 40 мин., потом оказалось, что диапозитивы показывать нельзя), в общем, пришлось перестраиваться по ходу дела, укорачиваться и не рассказывать обо всем (см. выше).
Потом я узнал, что было заседание РНСО (РедСовет) АМН и что вице, как лев, сражался за мою книжку, затем оказалось, что рекомендовано в «Медицину» вообще. Тут я закипел (к счастью, успел остыть с белого накала до красного), примчался к вице, выслушал от него резолюцию «меньше слов, больше дела», зная, что он делал, что мог (20 лет я делал дело!, и все без толку, вцепился в него, как два бульдога, вытряхнул из него согласие написать решительное письмо, подсунул ему в трех экземплярах (!), получив и зарегистрировав, позвонил в «Медицину», тамошнему и. о. директора: «С Вами говорит некий проф. Эфроимсон…» Какой там некий, когда Вас весь Союз знает! Я быстро сказал, что звание «некий» ему подтвержу документально, узнал, что он принимает, перебежал Солянку, схватил за шиворот таксиста, через 5 минут оказался в «Медицине», имел приятнейший разговор, и на меня свалилась забота подготовить приличный экз. на 20 листов[61]. Е. А. <Изюмова>, узнав, пришла в ужас. Я тоже, позвонил к директору, потребовал, чтобы меня зачислили немедленно на ставку — и оказалось весь ультиматум зряшный. Оказывается, что я уже был до всякого ультиматума на ставке, и у меня, подсчитывавшего серебро на случай, если придется хватать таксу по сердешным делам, 250 тугриков лежат в сберкассе! Словом, Э. в своем репертуаре.
Да, произошел еще смешной инцидент. Когда я кувырком сбежал с лестницы в АМН, случайно вперился глазами в некого, подымавшегося по лестнице вверх. Я остановился и вежливенько осведомился: простите, В/лицо мне знакомо, но мне половина восьмидесятого, не могу вспомнить кто Вы? Он мне вежливенько отвечает: «а я президент АМН». Я «очень приятно», протянул ему руку, друг другу пожали лапы, я покатился дальше и только после разговора в «Медицине» понял юмористику ситуации, — на ступеньках АМН, президент АМН представляется неизвестному.
Вчера я весь день провел у ненагляднейшей Елены Свет Артемовны (каковая шлет Вам привет, ее дочка вчера уехала в Ленинград), и эта Е.А. целый день заставила меня диктовать прямо на пишмашинку все о себе, начиная с неанкетированных деталей моей родословной. Я два раза по полчасика отдыхал, а она занималась какими-то своими делами. Занятия сии кончились примерно в 22:30 ее полным измождением. Я, персонально, обалдел сверх обычной нормы, сел не на тот автобус и попал домой в 0:20 минут. Балдею до сих пор, а через час ко мне заявится журналист по поводу С. С. Четверикова[62]. (В общем эти сукины дети начали слетаться на генетику, как грифы на падаль).
Но на днях я получил удовольствие. Меня изловил в Ленке некий поляк, владеющий русским, стал меня потрошить. Но когда я его, по ходу пьесы, спросил, знает ли он, что в СССР появился Лысенко № 2, он, не спрашивая меня, назвал правильное имя, мне оставалось только кивнуть головой.
Ну, по-моему, я насплетничал Вам на 3 короба с хорошим гаком, могу закончить письмо: обожающий Вас на все возможности своих половина восьмидесятого, облизывающий Ваши лапы
В. Эфр.
В. П. Эфроимсон — Е. Макаровой
1 августа 1988 г.
Елена Григ.! Отчетливо представляю, каким чудовищным свином-хряком должен выглядеть в Ваших глазах, в особенности, ежели Вы не получили мое первое письмо, после которого вообще оторвался. Тому есть ряд причин, которые, несомненно окажутся обманными (не привыкать стать), но в моих условиях весьма весомыми.
1. Некий журнал якобы решил публиковать мою Лысенкиаду[63] 1956 г., часть которой лежала в «Огоньке». Пришлось много дней туда хитроумно дозваниваться, потому что там, как во многих редакциях (что Вам лучше известно) существует милая манера не брать трубку. Затем поехать туда, затем передать в тот ж<урнал>, который якобы будет публиковать. Конечно, выглядит все несколько парадоксально: из всех выживших я пострадал больше всех и больше всех сделал, потому что хоть отделы Науки ЦК КПСС 1948 и 1955 г. получили ясное представление, что есть что. А вот 2 статьи 1956 г. произвели в провинции впечатление взрыва атомной бомбы. Ну, и т. д. и т. п., тем более, что наши генералы от генетики решили разделить с ТДЛ[64] сферы влияния и с ним не цапаться.
Значит разъезды, звонки неотложные и т. п. Засим после серии подготовительных операций возникла надежда, что мою «Гениальность» издаст «Медицина» (дудки). Но пока что разъезды, лекция и сто других хлопот.
(Чтобы не забыть: я, наконец, произвел генеральный сортаж и кое-как раскинул свой бедлам по папкам. Внутрипапочный бедлам сохраняется, но дело-то в том, что одна папка по истории Вам может-таки да пригодиться. В ней в частности имеется несколько строк Эйнштейна, которые по В/невежеству Вам могут быть неизвестны.
Затем произошло нечто вовсе неожиданное (не знаю, в результате ли интриг Е<лена> А<ртемовна> или потому что я наодалживал сотнягу у двух деятелей, и они поняли, что этой деньги им как своих ух не видать). Меня взяли и выдвинули на премию имени Вавилова, денежно символическую, но оченно даже почетную.
Не было у бабы хлопот, купи баба порося: это надо было все свои труды представлять в трех экземплярах. А я забыл-позабыл, где какие были, мой главный труд — «Генетика шелкопряда» не опубликован, да и есть у меня только первый том. Но на счастье существует Е<лена> А<ртемовна>. Она взяла на себя дирижерство и сортировку, а я взял на себя часть техническую: ксерокопирование через Ленку всего, чего не хватает. Конечно, главные труды, Гениальность (1910 стр.), можно было представить только в депонированном варианте[65], а Этику[66] оказалось вообще невозможно, поскольку она вообще не депонирована. При всем при том, возни хватало, например, за парой штук трудов пришлось ехать хоть в Кузьминки, и все равно в трех экз. все представить не удалось, не говоря уже о работах до-лысенковской эры. Конечно, если бы не властная дирижерская палочка зловреднейшей Е<лены> А<ртемовны>, я бы сдох на первой трети. Но и при сем, например, дня 4 назад я заказал 4 ксерокса в Ленке. Их сделали, но не успели вытащить и по порядку разложить в общей массе. Меня пустили в шкаф, и я там часок выбирал свое. За этот час я заработал трехсуточный приступ пылевой аллергии, захватившей носоглотку, пищевой и нижележащие тракты. Конечно, потом окажется, что очень многое так и не собрано. Но на декаду эта кампания заставила меня бегать, высунув язык, и я уверен, что понадобятся еще докомплекты и рецензии.
Что касается издания «Гениальности» в «Медицине», то несмотря на четкую, срочную рекомендацию РИСО АМН (тоже вырвана не без горлохватства и горланства), то я уже знаю о существовании там примерно тридцатой рекомендации такой переделки, которая рукопись бы изгадила.
Будет некогда день, пожалуйте ко мне с микрофоном и запишите вкратце все варианты, которые мне предлагались разными т. т., которые на просмотр книги, взявшей у меня 20 лет остервенелой работы, тратили по 2,3 часа, а один фрукт даже не удосужился хоть перелистать (на чем и попался). Впрочем, ему-то дали по ухам, уличили, у меня в коллекции есть и один убийственный и один положительный его же отзыв, разделенные недельным сроком. Автор, в принципе не гангстер-профессионал, а почти законный член-кор. АН, автор нескольких книг, портрет на красной доске.
У меня есть несколько голубых мечтаний:
1) Посидеть в Георгиевском саду часок-другой, посмотреть на гуляющих и убедиться, что таковые да есть (во что не верится).
2) Позагорать три раза по полчаса на солнышке в выходные дни (в будни слишком компрометирующе). Невыполнимо ни 1), ни 2).
Есть все-таки одна очень даже радостная новость. Ентот мешковатый Сережа (который сын Е<лены> А<ртемовны>, застегнутый на все пуговицы) сдал в свой матвуз математику на 4, причем 4 вместо пяти преимущественно за мазню. Затем нахал сдал литературное сочинение (кажется про конфликт в какой-то пьесе Островского) на четверку и тем самым уже попал в первую тридцатку из сотни-120 абитуриентов. И наконец, вчера он экзаменовался по истории (в частности по апрельским тезисам) и получил пятерку!!, набрал 13 баллов при проходных 12 и подвергается издевательствам за то, что переборщил, перестарался. Ничего, терпит.
Сегодня Е<лена> А<ртемовна> с его помощью грузит три комплекта моих трудов в ИБР, неизвестно во что, в таксу, в грузовик (без прицепа или с прицепом). Говорят, что шансы на схапывание премии есть, и тогда я из паршивого еврейца, уже три раза уезжавшего в Израиль, превращусь в достойного представителя советской науки.
Дорогая Еленочка, у меня образовалась большая папка, которую (пропылесолив!) надо будет поглядеть. Ахнете, до чего интересно, и именно по тематике, смежной с Вашей.
Без конца, без ограничения площади, целую Ваши лапы. Почему-то уверен, что мое первое письмо до Вас дошло.
* * *
Ну до чего приятно было написать и отправить Вам, чуйствуя, что на тебе ряд срочных дел висит, но что ты хоть из-под одной глыбы выбрался и можешь перечитать В/письмо, порадоваться общности нашего миропонимания, тому, что и у Вас замысел вызревает, а не взрывается сразу.
Чтобы не забыть: дней 5 назад в «Медицинской газете» появилась большая статья о деле еврейских врачей-отравителей. Автор любезно прислал мне вырезку, а завтра, возможно, будет у меня с магнитофоном записывать соображения и воображения. Предупредил, чтобы лент было достаточно. Собственно, встреча должна была состояться сегодня уже, но я был так плох, так обчихался и обкашлялся после пыли книг Ленинской библиотеки, что не решился позвонить уславливаться на сегодняшний день. Зато имею возможность побыть с Вами, в частности прочитать еще нераскрытое третье В/письмо (это старый навык моих коллег — как можно дольше не раскрывать полученное письмо и греться его существованием). Вообще-то дела прутся навалом. Третьего дня меня изнасиловала Лина Резник. Она затеяла сделать в Ленинграде что-то с пропавшими анкетами крупных деятелей, которые собирало преступное бюро по евгенике. А сегодня сообщили, что со мной хочет встретиться один удивительно даровитый фрукт, воображающий, что он — Марфан[67]. А перед этим я созванивался с известным пародистом А. А. Ивановым, о котором мне уже года 3 жужжали, что он — Марфан. Выяснил заочно, что картина неясна.
Но не думайте, что живу интенсивной умственной жизнью. Мозги явно проржавели, работают с великим трудом, скрипя, медленно и очень часто хочется спать (бессонница) — вот в Ленке, посреди интереснейшего текста схватывает сонливость. Впрочем, кажется все исчерпал, что хотелось там прочитать (с нулевым результатом, разве что смутно подтвердилось резкое падение короля Эдуарда III, зачинателя столетней войны, отца подагрика Черного принца,
да случайно вылез на подагру Энея Сильвио Пикколомини, великого гуманиста, ставшего папой Пием II — все через подагрика папу Пия III, его племянника и преемника. Будь я лет на 20 моложе, начал бы выслеживать подагру римских пап — священство 1 ½ тысячелетия было той сферой деятельности, в которой <нрзб> точка — крестьянин, рыбак, обыватель не имела решающего значения. Черт с ним, оставим тему продолжателям, все равно, индивидуальных биографий слишком мало. Но в результате всех поисков и размышлений сформулировался вреднейший исторический закон — социум может столетие топтаться на месте, какое бы сильное броуновское движение внутри не происходило, какие бы силы не толкали извне — до тех пор, пока не появится некто, с могучим умом, решимостью, энергией, работоспособностью, который и двинет социум (вперед или назад).
Только что мне позвонили, объявился фрукт 184 см, ботинки пятый размер, знает японский, китайский, вьетнамский, инженер. <…>
* * *
То, что В/работа стихийно развалилась на ряд совершенно разных текстов — совершенно естественно, важно только не свалиться под бременем массы материалов. Думаю, что все это вовсе не впустую, хоть издать будет трудно. Ходят слухи о восстановлении дипломатических отношений с Израилем, и появление огромной статьи о деле врачей в Медгазете — благоприятный симптом, но все еще ненадежный. Вам надо учитывать, что в Израиле издана очень обширная литература о Холокосте, в СССР вовсе неизвестная. Уверен, что дубляж будет только <нрзб>, а может быть и частный. Очень хочу, чтобы в СССР узнали наконец правду об Израиле. Это очень трудно, придется ломать стереотипы, но после близкого знакомства с Афганистаном, драки Иран—Ирак, компрометации Каддафи (о нем у нас тотально замолкли), догадаются почесать затылок. У нас с Вами должна состояться очень фактологичная беседа о зарождении арабского антисемитизма в <19>20—<19>30 годах. Теперь-то у меня вовсе нет времени разбираться в своей папке, но увидите там прелюбопытные, малоизвестные вещи, например, о штурме деревни Дар-Хассан, а не о резне в ней. Боже, как бы мое логово не затянуло Вас побольше Терезина[68]. Впрочем, покопавшись, вы сможете всю папку оттянуть к себе. <…> Я думаю, что хуже, чем у Анны Франк и Корчака у Вас не выйдет. Но посмотреть, что есть в Ленке, наверху, обязательно надо, думаю. Вы туда легко получите пропуск, тем более, что 3/4 все равно переводится в открытый фонд.
Ваша Prinzessa in Berlin открыла мне глаза на происхождение (архипростое) нацистского антисемитизма.
Что до армян, то помню, как году в 1924 г. истекал злобой, читая немецкий том о резне 1915 г., и как я несколько слов сказал в Эривани, на коньячном заводе, и как технолог-экскурсовод обнял и расцеловал меня. Ведь делается глупость за глупостью: конечно НКАО надо присоединить к Армении. Но… не хочется обижать 60 миллионов мусульман СССР. Надо было присоединить в 1945 г. под шумок. Карс и Ардаган, исконно армянские земли, которые (не только армянские) в те времена разбрасывали направо и налево (Россия — тюрьма народов). Ну а то, что армяне превратились в могучую нацию, еще не поняли.
Какое-то детское непонимание проблемы: крымские татары полстолетия рвутся на родину, в Крым, а им отказывают: мол, демографические сдвиги, много русских, украинцев. Мы вам автономную республику не дадим, мы вам в Ср<едней> Азии создадим условия национального развития. Как будто Восточный Крым до сих пор не пустует, как будто трудно при современной технике пробурить артезианские колодцы, навзрывать скал для строительства домов, привезти из отстойников и др. мест землю с удобрениями, закупить скот и пустить татарву жить в своем родном Крыму, безо всяких особых вмешательств: школы они сами себе построят, типографии и т. д.
А им предлагают, сидите себе в Ср<едней> Азии и не рыпайтесь. Из Афганистана надо уходить как можно скорее, это народ мстительный, полтора миллиона погибших они нам не простят. Так уходят, оставляя Наджибуллу, шефа туземного КГБ, конечно понимая, что более ненавистного человека в Афганистане не найти, он свой в доску, и авось да небось, кнутом и пряником, привлекая к себе какие-то племена, создадут ему видимость народной поддержки. Простите дряхлому старцу давние ассоциации, но в 1897 г. лейтенант У. Черчилль писал с афганской границы корреспонденции в Лондон: афганцы соединяют коварство индейцев Сев<ерной> Америки со зверством зулусов и меткостью буров. Поскольку англичане трижды завоевывали Афганистан и из трех армий назад вернулся один полуобмороженный доктор, то им лучше знать. Конечно в Афганистане нет ни одной пары соседних племен, между которыми не было бы кровной мести, можно кое на что рассчитывать, но не очень. Однажды Лоуренс Аравийский узнал, что один из вождей, столпов его восстания, завел переговоры с турками и за определенную мзду обещал перейти на их сторону. Он бросился к соседу изменника и узнал от него, что действительно «столп» завел переговоры с турками, они высылают ему пару верблюдин с золотом, но сосед об этом предупрежден, верблюдов с золотом заберет, а столп восстания сообщит туркам, что, не получив обещанных денег, он к туркам присоединиться не может. Узнав, что речь идет об обычных арабских штуках, Лоуренс успокоился.
Пора бы и нашим понять г. г. арабов и афганцев, перестать переводить людей и деньги.
Недавно выплыл каверзный вопрос: о существовании лагерей уничтожения на Западе узнали быстро (не позже 1941 г.). Примерно в это же время узнали и у нас. Были обращения мирового еврейского конгресса и других организаций. Технически осуществить бомбежку и расстрел эсэсовских казарм и вышек, сбросить в лагеря тонны продуктов, сотни автоматов и т. д. было несложно, вполне осуществимо уже с 1942 г., легко с 1943 г., Бог велел в 1944 г. Можно было всерьез пригрозить репрессиями и частично осуществить их. Уже простые бомбежки подъездных путей и камер основательно затормозили бы конвейера смерти. Сигналов было предостаточно. Общий вывод: евреями и лагерями уничтожения просто никто не интересовался, хоть в них сидели французы, поляки, русские, бельгийцы и т. д. Для меня это совершенно загадочно. Я знаю, что в отношении Терезина была попытка торга: вы нам поставите 2 (3?) тысячи трехосных грузовиков для использования на Восточном фронте, а мы вам выдадим Терезин (его обитателей). Конечно, затея была провокационная: англо-американцы своими трехосными грузовиками должны были испортить отношения СССР и союзниками. Из сделки ничего не вышло, и обитателей Терезина уничтожили.
А вообще же лагеря уничтожения — позор не для немцев только, но и для всех воевавших стран. Пожалуйста, напомните рассказать Вам о том, как отбирались и воспитывались палачи для лагерей.
Р. S. Елена Артемовна мои труды таки-да отвезла на место. Отдыхиваем.
В. П. Эфроимсон — Е. Макаровой
Лето 1988
ДУРА. Дмитрий, Ульяна, Роман, Александр.
Видите ли — она безблагодатная. Ей, видите ли, становится скверно от того, что кто-то чем-то отвлечет. Видите ли, ночью крутятся какие-то «образы», а потом их стирает кухня, завтрак, обед, (ужин), да и детки крутятся, и муж еще, «да и злоба на стояние у плиты, и тонет главная идея о торжестве человеческого духа, теплящаяся где-то на дне сознания». Все это, в особенности сознание своей полной исчерпанности, тупости, бесплодия мной пережито уже сотни раз, и каждый раз чувство абсолютной уверенности, что все и навсегда закончено, прикончено, не вернется, остается прозябать. И прозябаешь, и прозябаешь, мрак, уныние, безделье или бездумная, механическая работа.
А потом, через недели, месяц, проходит в пустоте нечеловеческая усталость, бессилие, и начинает что-то придумываться, все быстрее и быстрее. Между прочим, занимаясь биографиями, обнаружил, что догадка приходит не в ходе концентрированного труда, а из-за периода безделья.
Чудесно, что Вы отослали в Совпис свою книгу (верстку), да еще на 458 стр.[69] А то, что теперь она кажется Вам малоинтересной — тоже понятно. Лично я никогда не мог перечитывать свои изданные книги. И великолепно разоблачает Вас то, что Вы очень соскучились по своей маленькой комнате. Если соскучились, то уже на полувзводе, отдохнуло, отдышалось то, что нужно. А со своей ребятней, хочешь не хочешь, побыть оченно даже надо, между прочим, уверен, что очень даже хочешь.
А то, что работа кажется самой нужной и важной вещью в жизни, то для Вас это-таки так, и в этом Ваше свое специфическое счастье, хоть Вам будут дико завидовать, причем, конечно, вовсе не тому, что напишешь, как написано, а тому, что вот, сволочь, гадина и т. д. и т. п. издается.
А что Вас опять ждет сумасшедший дом с выставкой[70], с США и т. д., то на это есть наша старая формула зеков «Бог даст день, Бог даст пайку». Ну а если ДОМ «выходит из-под моей женской руки», то ведь ребятки-то уже подросли — валите все на них, уверяю, это им полезнее Вашей женской руки. А доказывать, что Фридл Вы выдержите — уже не надо. Доказано.
Что нужно нам сделать — это власть Господня,
А что мы сделали, то с нами по сегодня.
У меня над столом пришпилена фотография Майи Плисецкой и рафаэлевская Мадонна. Году в 1921 в Москву приехал Сандро Моисси. Он играл «Живой труп», говорил почти шепотом на немецком языке, я сидел на галерке и все понимал, а в огромном зале все замерши сидели. Я ясно вижу столик с ним и анархистом в круге света, а в кулисах начинает шнырять будущий шантажист. Все вижу ясно и ясно, что уже не успею забыть. Лет через 40 я видел Майю в Кармен-сюите. Она танцевала свой танец обреченности смерти. Я шел потом и думал, что посмотри я ее годами 20—30 раньше, то куда хуже следовал бы.
«Из пророка, познавшего женщину, семьдесят семь дней не говорит Бог». Пожалуй, все же великое счастье, когда из тебя говорит Бог… Но… есть и другое счастье. Кажется, Вам дано другое счастье, а то, что из Вас говорит Бог, это тоже очевидно, во всяком случае, мне.
В. Эфр.
В. П. Эфроимсон — Е. Макаровой
Сентябрь, 1988
<…> Через день я лежал в Измайловской больнице с д<иагно>з<ом>, который мне не сообщали, но в целом видимо был микроинфаркт. Увиливания врачей ни к чему не привели, потому что обнаружил неспособность читать мелкий шрифт — верный признак ишемии мозга. И только через 5 дней я смог начинать дочитывать Вашего нобелита Зингера, который с самого начала произвел на меня отвратительное впечатление: этот мелочный рассказ о деталях жизни еврейцев черты оседлости, «селедочного пояса» («Изъеденный селедкой рот и шеи лошадиный поворот» — Багрицкий), об этом полном погружении в хасидизм, талмудизм, абсолютно пустое, унизительнейшее переливание из пустого в порожнее, растирание воды в ступе, бессмысленные рассуждения, бессмысленно проведенные жизни, не сдобренные почти нигде шолом-алейхемским юмором, я переживал, как документацию унижения и ненужности, пустоты существования многомиллионного еврейского народа, его полупаразитирования — пусть вынужденного. Я поражался, как могли за такие правдивые и фотографически точные описания дать Нобелевскую премию, разве за очень художественное изображение многовекового ничтожества своего народа. Я вспоминал о том, как Фейхтвангер написал своего «Еврея Зюсса» и как в гитлеровские времена был снят по этому роману фильм, подумал и о том, что по рассказам Зингера, подоспей они вовремя, тоже можно было бы снять немало фильмов, хоть от меня не ускользнула гуманистичность и не-демонстративное сочувствие автора к своим персонажам.
Параллельно шел и другой род мыслей. Был такой крупнейший цитогенетик Дарлингтон[71], который году в 1953 выпустил много и справедливо изруганную книжку «Facts of life».
Между прочим, Дарлингтон принимает, как данное, наследственное превосходство интеллекта евреев и находит ему объяснение: в 18—19 веках, в особенности с укреплением римско-католической церкви, все те люди (в Европе), у которых были сильные мыслительные, интеллектуальные интересы, уходили в монашество, в священничество и почти не оставляли потомства. Добавим и инквизицию. Этот негативный отбор вел к тому, что народы юга теряли цвет своего интеллекта, оскудевал этот юг и переставал лидерствовать. У евреев же, наоборот, каждый мужчина, занимавшийся умственной и духовной деятельностью, ну хоть тем же проклятым талмудизмом (талмудисту говорили: я втыкаю иголку в 235 страницу (или любую) и пронзаю иглой до…784. В какое слово упрется игла?) — вот этот знаток так почитался, что каждый местечковый богач (какой он был богач, догадайтесь) считал честью для себя выдать за него замуж свою дочь и содержать всю эту семью. Поэтому той убыли интеллектуальных потенций, которые переживала Европа христианская, у евреев не было.
Критиковать и громить Дарлингтона на бумаге — дело пустое, с ним хорошо разделались сами англичане. <…>
Кстати (или некстати) о Фрейде: он гений, разгадав, насколько сильно мельчайшие детские впечатления и ассоциации определяют последующую психику. Но сколько дури, и не только в силу обязательной, естественной для тех времен веры в наследование приобретенных признаков, но и во многом другом. Возьмите Эдипов комплекс, ненависть к отцу, секс по отношению к матери. Но ведь вся прелесть в том, что Эдип ни ухом, ни рылом не ведал, что убивает своего отца!! Он не мог ревновать убитого к матери, потому что и матери не знал, и женился на ней, понятия не имея, что это его мать. Откуда же Эдипов комплекс и кто, когда, где его видел в жизни? Между прочим, у негров в США нередко и убийца, и убитый — родичи. Но это уж вовсе не от кровного родства (или неродства), а от вынужденных частых контактов.
Несчастная! Какой чудовищный обвал совершенно ненужных сведений. Сдохнуть можно. Ничего, выживете; а мне-то что делать, если я все равно не могу еще работать, и книг до понедельника нет.
Я вчера неосторожно попросил у своего врача (вообще — редкостная прелесть, настоящий доктор, но в данном конкретном случае — сволочь) разрешения пойти в больничную библиотеку. А она запретила. Вы дойдете, а оттуда Вас на носилках могут принести!
Вот и существуй! Ваш очень даже обожающий
В. Эфр.
Окончание следует
* Сын Майи Улановской и Анатолия Александровича Якобсона (1935—1978), поэта, критика, правозащитника, Александр Анатольевич Якобсон (род. в 1959), историк, в 1973 вместе с родителями уехал в Израиль.
** Лизе Мейтнер (1878—1968) — австрийский физик и радиохимик. В ее честь назван 109-й элемент таблицы Менделеева — мейтнерий.
*** Людвиг Больцман (1844—1906) — австрийский физик-теоретик, основатель статистической механики и молекулярно-кинетической теории. Член Австрийской академии наук (1895), член-кор. Петербургской академии наук (1899).
**** Отто Хан (1879—1968) — немецкий химик, учёный-новатор в области радиохимии, открывший ядерную изомерию и расщепление урана. Получил Нобелевскую премию по химии за 1944.
1. Фридл Дикер-Брандейс (1898—1944) — художница, занималась в концлагере с детьми рисованием и погибла, как почти все ее ученики, в Освенциме. Героиня моего романа «Фридл» (М., 2012).
2. В. П. Эфроимсон, боясь, что мои письма затеряются в его бумагах, отсылал их назад, благодаря чему сохранилось три письма.
3. Мой муж Сергей Федорович Макаров (1939—2016) и дети — Маня и Федя.
4. Два года (с десяти до двенадцати лет) я провела в загородной больнице им. Шумской, где содержались дети с костными заболеваниями, затем — в Московском интернате для такого же рода больных. Об этом — моя книга «Цаца Заморская». М., 2019.
5. Так всюду. Имеется в виду Государственная библиотека СССР им. В. И. Ленина (с 1992 Российская государственная библиотека).
6. Александр Георгиевич Радов (род. 1940) — журналист, продюсер документальных фильмов. В 2011 я предложила ему сделать фильм про В. П. Эфроимсона, на что он мне ответил: «Леночка! Один раз имел счастье быть в гостях у Эфроимсона и получил от него толстенную машинописную книгу о генетике гениальности. Старик, конечно же, достоин фильма, несмотря на отсутствие видеоматериалов». Однако из этой затеи ничего не вышло.
7. Эфроимсон В. П. Генетика этики и эстетики. СПб.,1995.
8. Владимир Николаевич Сукачев (1880—1967) — геоботаник, академик АН СССР, президент МОИП с 1955 по 1967.
9. Вениамин Иосифович Цалкин (1903—1970) — зоолог и морфолог-систематик, доктор биологических наук.
10. Александр Леонидович Яншин (1911—1999) — геолог, академик РАН, вице-президент АН СССР.
11. Макарова Е. Переполненные дни. М., 1982. Написание «В/» вместо «Ваш», «Вами» и т. п. — индивидуальная особенность скорописи В. П. Эфроимсона.
12. Повесть называлась «Танцуйте с нами». По указанию цензуры она была изъята из уже набранной книги «Переполненные дни». М., 1982. В. П. Эфроимсон читал ее в рукописи.
13. В то время я занималась с малышами лепкой в «Студии эстетического воспитания» при Химкинской школе искусств.
14. Редкое, мудрое слово / Сказал сапожник Илья: / «Мотэле, тут ни при чем / Егова, / А при чем — ты / И я».
15. Александр Федорович Борисов (1905—1982) — актер театра и кино, в молодости исполнитель романсов и чтец.
16. Майя Александровна Улановская (род. в 1932) – дочь сотрудников Главного разведывательного управления СССР, разведчиков-нелегалов А. П. и Н. М. Улановских, репрессированных в конце 1940-х, состояла в подпольном антисталинском «Союзе борьбы за дело революции», в 1951 арестована, получила 25 лет, в 1956 амнистирована, участница правозащитного движения, с 1973 живет в Израиле.
17. Надежда Марковна Улановская (1903–1986) – наш общий с В.П. друг и моя учительница английского языка, умерла 5 января 1986. Как и ее муж Александр Петрович Улановский (1891—1971), она была репрессирована, в 1948 получила 15 лет, освободилась в 1956.
18. Нацистские преступники. Дитер Вислицени (1911—1948) — гауптштурмфюрер СС, сотрудник СД и гестапо, работал под руководством Эйхмана в центральном Имперском управлении по делам еврейской эмиграции. Причастен к уничтожению евреев в Венгрии, Словакии и Греции. Повешен.
19. Все-таки имеется в виду телевизионная передача С. П. Капицы «Очевидное — невероятное» (1973—2012).
20. Мой роман «Где сидит фазан» в рукописном виде.
21. Макарова Е. Освободите слона. М., 1985.
22. Леонид Абрамович Венгер (1925—1992) — доктор психологических наук.
23. Петр Соломонович Столярский (1871—1944). К нему водили и Семена Липкина, но слуха великий педагог у мальчика не обнаружил и заниматься с ним не стал.
24. Рассказ о том, что родители мечтали о девочке, но, родив мальчика, воспитывали его как девочку.
25. Астауров Б. Л. Родословная альтруизма (этика с позиций эволюционной генетики человека). Новый мир, № 10, 1971. Борис Львович Астауров (1904—1974) — академик АН СССР, цитогенетик, эмбриолог-экспериментатор.
26. Про академика Н. П. Дубинина см: http://lebed.com/2011/art5793.htm
27. Гранин Д. Зубр. Л., 1987. Повесть о знаменитом генетике Н. В. Тимофееве-Ресовском.
28. Моя первая книга о преподавании лепки маленьким детям, вышедшая в 1981.
29. Макарова Е. Лето на крыше. M., 1987.
30. В «Апрельских тезисах» Ленин призывал к радикализации социалистической революции как ее конечной цели. То есть фактически провоцировал гражданскую войну. В Германии Карл Либкнехт призывал армию свергнуть правительство.
31. «Народы, не знающие своей истории, обречены пережить ее снова» (Дж. Сантаяна).
32. Марк Леонидович Костров (1929—2012) — писатель, публицист, путешественник.
33. Arthur R. G. Solmssen, A Princess in Berlin.
34. Эфроимсон В. П. Гениальность и генетика. М., 1998; Эфроимсон В. П. Генетика гениальности. М., 2002. Библиотека журнала «Экология и жизнь». Серия «Устройство мира».
35. Александр Васильевич Самсонов (1859—1914) — генерал от кавалерии, в начале Первой мировой войны командовал армией, потерпевшей поражение в Восточно-Прусской операции. Человек трагической судьбы, но вряд ли «величайший герой». По мнению военных историков мужественный и опытный генерал не был, тем не менее, «одним из величайших полководцев 1-й мировой войны». Вина за разгром его армии лежит в значительной степени на командующем армиями Северо-Западного фронта генерале Я. Г. Жилинском, фактически руководившим всеми операциями. Но и Самсонов совершил немало ошибок. Не был Самсонов, покончивший с собой 17 (30). VIII. 1914, и «автором «Чуда на Марне», как и «спасителем Парижа». Переброска немецких дивизий на Восток была вызвана неудачным для немцев сражением с армией генерала Ренненкампфа при Гумбиннене.
В тексте В. П. Эфроимсона присутствуют и другие неточности, касающиеся роли генерала К. М. Гофмана, оценки результатов знаменитого «брусиловского прорыва» и т. д. Но эти фактические огрехи и субъективные оценки не имеют принципиального значения, поскольку лежат вне пределов профессиональных занятий автора. (Ред.)
36. Пауль фон Гинденбург (1847—1934) — немецкий военный и политический деятель, главнокомандующий на Восточном фронте против России в Первой мировой войне до1916, начальник Генерального штаба (1916—1919), прусский генерал-фельдмаршал (2 ноября 1914). Рейхспрезидент Германии (1925—1934). Именно он назначил Адольфа Гитлера рейхсканцлером, президентским декретом поручив ему сформировать правительство.
37. Эрих Людендорф (1865—1937) — немецкий пехотный генерал, автор концепции «тотальной войны». С начала Первой мировой войны — начальник штаба у Гинденбурга, вместе с последним получил общенациональную известность после победы под Танненбергом; с августа 1916 — фактически руководил всеми операциями германской армии. После окончания войны близко сошелся с Гитлером, принимал участие в Пивном путче, но вскоре разочаровался в нацистах и перестал участвовать в политической жизни в 1933 .
38. Макс Гофман (1869—1927) — немецкий генерал и дипломат, сыгравший видную роль в событиях Первой мировой войны.
39. Павел Карлович Ренненкампф (1854—1918) — военный деятель конца XIX — начала XX в. Участник китайского похода русской армии, русско-японской войны и Первой мировой войны. Расстрелян большевиками..
40. Ханс фон Зект (1866—1936) — командующий вооруженными силами Веймарской республики, в июне 1916 стал начальником штаба при австрийском императоре Карле I, а в декабре 1917 начальником штаба Турецкой армии. Вернулся в Германию в 1918. Аккуратный, пунктуальный, элегантный, он получил в армейских кругах прозвище «Сфинкс с моноклем».
41. Фриц Габер (1868—1934) — немецкий химик, лауреат Нобелевской премии (1918) за вклад в осуществление синтеза аммиака (процесс Габера-Боша), необходимого для производства удобрений и взрывчатки. Габера называют «отцом химического оружия» за его труды в области разработки и применения хлора и других отравляющих газов во время Первой мировой войны.
42. Павел Борисович Посвянский (1903—1976) — профессор, по словам В. П., «выгнанный из Ин-та Психиатрии» года за два до него самого.
43. Рахиль Григорьевна Голодец (1916—2003) — доктор медицинских наук, психиатр.
44. Ксения Михайловна (Ася) Великанова (1936—1987) — биолог, правозащитник.
45. Татьяна Михайловна Великанова (1932—2002) — одна из создательниц правозащитного движения в СССР, в 1979 арестована, в 1980 получила 4 года лишения свободы и 5 — ссылки. Освобождена из ссылки в 1987.
46. Елена Артемовна Изюмова, в замужестве Кешман (род. 1949) — биолог, друг и секретарь В. П. Эфроимсона. Она посвятила ему много лет жизни. Разбирала его научные труды, выпустила первую обстоятельную статью о нем (Изюмова Е. Авторитет, а не авторитарность // Огонек. 1989. № 11), редактировала книги, изданные посмертно, и писала статьи к ним.
47. Алексей Алексеевич Созинов (1930—2018) — директор Института общей генетики АН СССР (1981—1987).
48. Загадки гениальности, Наука и религия. 1987. № 8. С. 40—45; № 9. С. 10—12; № 10. С.24—27; 1988. № 2. С. 39—42.
49. Зам. Генерального Прокурора СССР, государственный советник юстиции I класса Д. Е. Салин, 4 июня 1956 написал запрос о реабилитации О. Э. Мандельштама.
50. Дудинцев В. Белые одежды // Нева. 1987. № 1—2.
51. Фильм Тенгиза Абуладзе «Покаяние» снят в 1984, в 1987 вышел на экраны, Гран-при Каннского кинофестиваля (1987).
52. Семен Израилевич Липкин (1911—2003) — поэт, прозаик, переводчик.
53. Институт общей генетики.
54. Эфроимсон В. Загадки гениальности (начало статьи) // Наука и религия. 1987. № 8. С. 40—45.
55. Развернутый вариант статьи см.: Чайковская О. «Гринев» // Новый мир. 1987. № 8.
56. Очевидно Гурий Иванович Марчук (1925—2013) — геофизик, Президент Академии наук СССР (1986—1991).
57. Владимир Алексеевич Кириллин (1913—1999) — физик, занимался энергетикой, академик и вице-президент АН СССР (1963—1965), 1-й Председатель Гос. комитета Совета Министров СССР по науке и технике (1965—1978).
58. См.: Макарова. Е. (совм. с Е. А. Изюмовой). На что мы надеемся // Знамя. 1988, № 9.
59. Имеется ввиду моя книга «Переполненные дни». М., 1982.
60. Инна Львовна Лиснянская (1928—2014) — поэт.
61. В. П. Эфроимсон не увидел при жизни ни одну из книг, которые он дописывал совсем в изнеможении. Когда он уже был при смерти, Елена Артемовна придумала напечатать «фиктивный экземпляр», просто, чтобы показать ему, но издательство спешить не стало.
62. Сергей Сергеевич Четвериков (1880—1959) — генетик-эволюционист, сделавший первые шаги в направлении синтеза менделевской генетики и эволюционной теории Чарльза Дарвина.
63. Эфроимсон В. П. О Лысенко и лысенковщине // Вопросы истории естествознания и техники, 1989. № 1. С. 79—93; № 2. С. 132—147; № 3. С. 96—109; № 4. С. 100—111.
64. Трофим Денисович Лысенко.
65. Биосоциальные факторы повышенной умственной активности. Кн.1 и 2. Депонировано в ВИНИТИ, № 1161-деп., 440 стр. 1987 г. (Рукопись книги «Гениальность и генетика»)
66. Эфроимсон В. П. Генетика этики и эстетики. СПб., 1995.
67. Антуан Бернар-Жан Марфан (1858—1942) — французский педиатр. Синдром Марфана — впервые описанное им наследственное заболевание патологии соединительной ткани.
68. В то время я только начинала заниматься историей Терезина.
69. Отрытый финал. М., 1989.
70. Выставка «Рисунки детей концлагеря Терезин» была открыта в июне 1989, Эфроимсон тогда уже был тяжело болен.
71. Сирил Дин Дарлингтон (1903—1981) — английский ботаник и генетик из числа создателей цитогенетики, классик цитоэмбриологии растений, один из создателей синтетической теории эволюции.
В 1947 совместно с Роном Фишером основал журнал «Heredity: An International Journal of Genetics», в котором получил возможность публиковать свои статьи с неортодоксальными взглядами на наследственность.