Опубликовано в журнале Звезда, номер 5, 2019
|
Рай — это место, где Пушкин читает Толстого. Это куда интереснее вечной весны. |
В своем эссе «О чтении» Пруст приводит высказывание Дж. Рёскина о том, что чтение — это беседа с людьми, гораздо более мудрыми и интересными, чем те, с которыми нас сводит случай.
И еще Пруст называет чтение «чистой дружбой», потому что с книгами «любезности ни к чему», потому что в любое время книгу можно захлопнуть, если она перестала нравиться. И не одобряет книгочеев, заслоняющих жизнь книгой. И это верно, особенно потому, что чтение чтению рознь, потому что глупых книг больше, чем умных.
Добавлю к этому, что чтение бывает разное, в том числе — детское, юношеское (вряд ли взрослый человек станет перечитывать «Али-Бабу и сорок разбойников», «Сказки братьев Гримм» или «Трех мушкетеров»). А еще существует профессиональное, научное, техническое, историческое, политическое чтение; я же хочу поговорить о чтении стихов и прозы и разнице между ними. Да, поэзия и проза имеют дело со словом, и мы называем их художественной литературой. Но живопись, и графика, и фрески, и скульптура тоже связаны общим понятием: изобразительное искусство.
А кроме того, есть проза, которую иногда хочется назвать поэтичной: таковы некоторые страницы прозы Гоголя, Толстого, Тургенева, Чехова, Набокова, Гете, Мериме, Гамсуна, Пруста, Грэма Грина, Сэлинджера и др. И все-таки читаем мы такую прозу не так, как стихи, по-другому.
«Капитанская дочка», например, при всей ее поэтичности, конечно, проза. Здесь и доказывать нечего, достаточно вспомнить главу «Вожатый»: «— Барин, не прикажешь ли воротиться? — Это зачем? — Время ненадежно: ветер слегка подымается; вишь, как он сметает порошу…» И дальше — про облачко, предвещавшее буран… «Я выглянул из кибитки: всё было мрак и вихорь». А затем — первая встреча с Пугачевым, постоялый двор, заячий тулупчик…
О, с каким волнением мы читали в детстве эти страницы, как всё это было таинственно, страшно и увлекательно!
Сравним со стихами:
— Эй, пошел, ямщик!.. — Нет мочи:
Коням, барин, тяжело:
Вьюга мне слипает очи,
Все дороги замело;
Хоть убей, следа не видно;
Сбились мы. Что делать нам?
В поле бес нас водит, видно,
Да кружит по сторонам…
Казалось бы, и стихи и проза говорят об одном и том же, но есть разница. В чем? Да хотя бы в том, что при всей увлекательности сюжетной прозы запомнить слово в слово рассказ Петруши Гринева о метели в степи мы не можем, и еще в том, что читали мы «Капитанскую дочку» три-четыре раза в своей жизни, читали с наслаждением, но повторить на память не могли бы при всём желании. А «Бесов» запомнили почти сразу, и перечитывали не раз, и запомнили наизусть — и на всю жизнь.
И то же самое можно сказать не только о лирике, но и о поэмах («Полтава», «Медный всадник»). И даже о романе в стихах. Сколько страниц из «Онегина» мы знаем наизусть!
Эта замечательная особенность стихов — может быть, главное, что отличает поэзию от прозы. Точного определения поэзии нет и, наверное, не может быть. Самое захватывающее из них и принципиально неубедительное — в стихах Пастернака: «Это круто налившийся свист… Это двух соловьев поединок… Это слезы вселенной в лопатках». А можно привлечь и Тынянова с его понятием «тесноты и динамизации» стихотворного ряда, Эйхенбаума, писавшего о «мелодике русского стиха», Лидию Гинзбург — о суггестивности, то есть особой внушаемости поэзии, «интонационную теорию стиха» Е. Невзглядовой. А можно предложить самое простое определение, народную поговорку: стихи — это то, что написано «складно». Складно, то есть запоминается сразу и навсегда. Такие простые определения любил Баратынский, сказав в одном из стихотворений о «точном смысле народной поговорки».
Вот почему, кстати сказать, верлибр, во всяком случае в русской поэзии, заменить собой рифмованный, ритмически точно организованный стих не может. Свободный порядок слов в предложении («Редеет облаков летучая гряда»: здесь подлежащее — в самом конце предложения), разнообразие рифм, падежные окончания, свободное ударение (на` зиму, «полюбил бы я зи`му», и вообще, в отличие, например, от французского или польского языков, оно может падать на любой слог), соседство односложных, двухсложных, многосложных слов и т. д. — все эти языковые особенности русской речи как будто специально созданы для поэзии. А верлибр вам не вспомнится ни дома, ни на прогулке просто так, по любому поводу: «Ель рукавом мне тропинку завесила…» или «Я слово позабыл, что я хотел сказать…»
Бывает, бывает и в нашей поэзии верлибр очень хорош, но редко и только на фоне рифмованного стиха. Блоковское «Она пришла с мороза, / Раскрасневшаяся…» — одно из таких стихотворений, но будь весь Блок таким, как это было бы скучно!
Возвращаюсь к прозе. Противопоставление поэзии прозе никак не умаляет прозу, невозможно представить ни детство, ни юность, ни взрослую жизнь без нее. Приведу здесь стихотворение, написанное недавно и наглядно показывающее, как много она значила для меня и моих школьных друзей, влияла на сознание, как советский подросток подставлял себя на место книжного персонажа. Стихотворение с эпиграфом из Лермонтова: «А всё, чай, французы ввели моду скучать? — Нет, англичане».
Быть лишним человеком
Хотелось лет в пятнадцать,
Дарьялом и Казбеком,
Скучая, любоваться.
Тем более что моду
Скучать на дальнем плане
Придумали в угоду
Подросткам — англичане.
А в школе без такого
Соскучишься мотива.
А за окном Большого
Проспекта перспектива.
И даль полна соблазна,
И нас полюбит Бэла,
И как это прекрасно,
Что жизнь нам надоела!
Думаю, в этих стихах узна`ют себя многие, влюбившиеся в восьмом классе в незабвенного Печорина.
Уж не перечислить ли мне всех тех авторов, без которых жизнь непредставима? Нет, конечно, такая фраза займет всю страницу. Уж не повторить ли знаменитый призыв или лозунг, украшавший стены классов и библиотек: «Любите книгу — источник знаний». Почему же только знаний? Источник радости, источник волнений и впечатлений… А как насчет «воспитания чувств»? Сделаю исключение лишь для одного имени, назову маленькую повесть конца XIX века — «Письма Асперна» Генри Джеймса. Назову потому, что не все ее знают, и даже приведу здесь полностью свое давнее, неопубликованное стихотворение.
ПИСЬМА АСПЕРНА
Есть повесть «Письма Асперна» — похожа
На «Пиковую даму», но другая
Героем движет страсть, облагорожен
Его порыв, и автор, потакая
Мечте — а речь идет о связке писем
К возлюбленной умершего поэта, —
В Венецию его ведет, и мы с ним
Волнуемся — так нам понятно это.
В доверие втираемся к старухе,
Племянницу ее в себя влюбляем,
Старуха нам не верит и не в духе,
В ее палаццо комнату снимаем,
Затрат не жаль — за бешеные деньги!
Венеция нас зноем и прохладой
Дурманит; залы, скользкие ступеньки,
При доме чахлый садик за оградой.
Его мы любим больше из притворства:
Мол, без него и комнату б не сняли.
Настойчивость, уступчивость, упорство,
Мерцанье лунных бликов на канале;
К нам тянутся, от нас скрывают слезы,
Наш замысел похож на преступленье,
Но я не пересказываю прозу,
А лишь рекомендую это чтенье.
Может быть, напрасно помещаю здесь это стихотворение, но оно по крайней мере убедит читателя в том, как для меня важна проза, проза, а не только стихи. И еще, еще. Читаем не только мы, читают и литературные персонажи!
Читает пушкинский Онегин, хотя «ямба от хорея» отличить так и не смог. И в конце концов завесил полку с книгами «траурной тафтой». Зато Гамлет у Шекспира читал, да еще как! Только об этом мало кто помнит: этот эпизод, эта сцена, можно сказать, — проходная, но как она хороша! То и дело я перебиваю здесь прозаический текст своими стихами, но без них мне не обойтись. Стихи о природе, стихи о любви, стихи о городе, о жизни и смерти, почему бы не быть и стихам о чтении?
* * *
|
Гертруда: Вот он идет печально с книгой, бедный… |
Какую книгу он читал, об этом
Нам не сказал Шекспир — и мы не знаем.
Читал! Притом что сцена грозным светом
Была в то время залита; за краем
Земного мира тоже было мрачно,
Там бледный призрак требовал отмщенья.
И все же — с книгой, с книгой! Как удачно,
Что мы его застали в то мгновенье.
А в чем еще найти он утешенье,
Мог, если всё так гибельно и дико?
И нам везло, и нас спасало чтенье,
И нас в беде поддерживала книга!
Уйти отсюда в вымысел заветный
Хотя б на час, в другую обстановку.
«Вот он идет печально с книгой, бедный»,
Безумье отложив и маскировку.
Говоря о поэзии и прозе, не забудем сказать, что два этих разных искусства требуют от нас и разного чтения, то есть иначе, по-другому протекает сам его процесс. Прозу читаем от первой страницы до последней, не забегая вперед и почти никогда не возвращаясь назад. А книгу стихов, если она того стоит, прочитав всю подряд, открываем затем на любой странице, читаем с любого места как бог на душу положит, и одно и то же стихотворение, если оно нам нравится, читаем по нескольку раз. Даже «Войну и мир» не станем перечитывать через год или два, а к стихам, любимым нами, вернемся. Да еще, как было уже сказано, твердим их наизусть. Впрочем, наверное, у каждого есть свое исключение из этого правила. Я, например, беру с собой в дорогу, если уезжаю надолго, Пруста, потому что «В поисках утраченного времени» можно читать с любой страницы, эта проза похожа на стихи: метафорична и сюжет в ней — дело второстепенное. В прустовском романе есть и писатель — Бергот, и композитор — Вентейль, и художник — Эльстир, нет только поэта, нет потому, что его замещает сам автор. К сказанному надо сделать одно примечание: проза Пруста опирается на французскую эссеистику, на традицию Монтеня, Паскаля, Ларошфуко, Лабрюйера, мемуариста герцога Сен-Симона. Эссеистика — еще один вид прозы, бессюжетной, фрагментарной — и в этом своем качестве близкой к стихам.
И вот что еще удивительно. Не только мы помним книги, любимые нами, но и книги помнят нас. Попробуйте перечитать «Вертера», или «Манон Леско», или еще что-то, прочитанное вами тридцать-сорок лет назад, — и вы убедитесь в этом. Книга напомнит вам, какими вы были в свои двадцать или тридцать, сорок лет. Мало того, окажется, что за прошедшие десятилетия она тоже не стояла на месте, изменилась. В подтверждение этого наблюдения приведу свои стихи 1974 года:
Я «Исповедь» Руссо
Как раз перечитал.
Так буйно заросло
Всё новым смыслом в ней,
Что книги не узнал,
Страниц ее, частей.
Как много новых лиц!
Завистников, певиц,
Распутниц, надувал.
Скажи, знаток людей,
Ты вклеил, приписал?
Но ровен блеск полей
И незаметен клей…
Вы увидите, может быть, свои карандашные пометки, птички на полях и удивитесь тому, как вы были тогда умны и проницательны. А может быть, огорчитесь, разойдетесь с собой, молодым, во мнении и только пожмете плечами.
Назвав поэзию и прозу разными видами искусства, сказав о разнице в их чтении и восприятии, я ни в коем случае не провожу между ними непроходимую черту, границу. Да, поэзия возникла раньше прозы, старше ее — и не будем заблуждаться на этот счет. Архилох, Гомер, Алкей, Сафо были уже тогда, когда никакой художественной прозы не было. И становление русской литературы говорит о том же: «Слово о полку Игореве», «Задонщина», а в XVIII веке Тредьяковский, Ломоносов явились задолго до «Пиковой дамы» или повестей Бестужева-Марлинского. Прозаикам в этом смысле надо быть скромнее. Сколько раз казалось, что проза вот-вот вытеснит поэзию — и никто уже не будет читать стихов. Лев Толстой, в молодости друживший и восхищавшийся Фетом, к концу жизни пренебрежительно отзывался о нем. Даже не пришел на его похороны (пришла Софья Андреевна). «Писать стихи, — говорил он, — всё равно что идти за плугом, приплясывая». А в дневнике в 1900 году записывает: «Искусство, поэзия: „Для берегов отчизны дальной“ и т. п. <…> дают представление о том, что в том, откуда оно исходит, есть что-то необыкновенно хорошее, доброе… А там ничего нет».
А ведь сам когда-то признавался, что начал писать «Анну Каренину», открыв наугад томик Пушкина, прочитав его прозаический отрывок «Гости съезжались на дачу». И любил Пушкина, Лермонтова, Тютчева (Фета, конечно, тоже любил).
Так ведь и Чехов, до старости не доживший, пусть в шутку, но сказал, что «не писал только стихов и доносов». Чем это объяснить? Возможно, упадком поэзии конца XIX — начала XX века. В самом деле, не считать же настоящей поэзией стихи Бальмонта или Мережковского.
Но в XX веке не раз случалось то же самое. И разве не Тынянов, замечательный филолог и знаток поэзии, писал в 1924 году: «Писать о стихах теперь почти так же трудно, как читать их… Три года назад проза решительно приказала поэзии очистить помещение. Место поэтов, отступивших в некоторой панике, сполна заняли прозаики…» («Промежуток»). И сказано это при живущих и пишущих стихи Пастернаке, Мандельштаме, Ахматовой, Ходасевиче и др. Говорю это в утешение сегодняшним поэтам и читателям, любящим стихи.
К чести поэтов надо сказать, что они себе таких высказываний о прозе никогда не позволяли. Пастернак восхищался не только текущей прозой, но и «прозы пристальными крупицами» в поэзии Ахматовой, Мандельштам написал великие стихи о смерти Андрея Белого и призывал поставить памятник Зощенко в Летнем саду. Ахматова была неутомимым и внимательным читателем прозы. Лидия Гинзбург в «Записных книжках» писала о ней: «И она обладала особым даром чтения. В детстве, в ранней юности мы читаем бескорыстно. Мы перечитываем, перебираем прочитанное и твердим его про себя. Постепенно это юношеское чтение вытесняется профессиональным, вообще целеустремленным чтением, ориентированным на разные соображения и интересы. Анна Андреевна навсегда сохранила способность читать бескорыстно. Поэтому она знала свои любимые книги как никто… Данте, Шекспир, Пушкин — это был постоянный фон ее чтения. Но охватывало оно очень многое, в том числе злободневное. В середине 30‑х годов А. А. показала мне небольшую книжку со словами: — Прочитайте непременно. Очень интересно. Это было „Прощай, оружие!“ еще неизвестного нам Хемингуэя. Роман тогда у нас только что перевели».
Впрочем, и проза тоже нуждается в поэзии, не обходится без нее. Не об этом ли сказано в стихах Михаила Кузмина: «Так на страницах философской прозы / Порою заблестит влюбленный стих». И не только философской. Бунин вставлял в свои рассказы стихотворные строки Фета, Жуковского… То же можно сказать про Набокова. И даже Зощенко, пусть в своих юмористических целях, обращался при случае к стихам, пародируя, например, Блока — и делая это очень тонко, очень точно:
И не раз и не два
Вспоминаю слова:
Дрова.
Вспоминая свою молодость, должен сказать, что тогдашние молодые прозаики (Андрей Битов, Валерий Попов, Рид Грачев, Игорь Ефимов, Венедикт Ерофеев, Фазиль Искандер, Людмила Петрушевская и др.) любили стихи, знали их, и наша дружба или знакомство были подкреплены любовью к чтению.
А вот кого я не любил, кого избегал, так это равнодушных к чтению поэтов, которых еще Мандельштам в статье «Армия поэтов» назвал «прирожденными не-читателями». Ни Батюшкова, ни Баратынского, ни Вяземского, ни Анненского они не знают и сегодня. Зато пишут стихи и заполняют ими журналы, самодеятельные книги, Интернет, заслоняя настоящих поэтов, которых всегда немного, несколько человек… И в той же статье Мандельштам писал: «Мне хочется лишь сказать, что волна стихотворной болезни должна схлынуть… Молодежь последнего призыва дает меньше поэтов, больше читателей и здоровых людей».
Мне осталось добавить несколько слов. Жизнь без чтения — это скучища, это отказ от радости и утешения, которые дают поэзия, проза, живопись, музыка, вообще искусство. Но и пренебрежение жизнью, уход от нее в книги — тоже несчастье, обедняющее и обезвоживающее человека. Как это сказано у Баратынского? «Но соразмерностей прекрасных / В душе носил я идеал». Вот эти прекрасные соразмерности и есть то главное, к чему стоит стремиться. Их нам дарят и любовь, и природа, и любимый город, и дружеский разговор, и увлечение любимым делом, и чтение. Позволю себе в заключение привести несколько строк из двух своих стихотворений, как будто спорящих, но в то же время связанных и дополняющих друг друга:
Евангелие от куста жасминового,
Дыша дождем и в сумраке белея,
Среди аллей и звона комариного
Не меньше говорит, чем от Матфея.
А вот второе:
Искусство и есть продолжение жизни,
Но, может быть, в лучшем ее варианте. <…>
И музыка учит расстегивать ворот,
И, к шелку фиалок склонившись и примул,
Любить эту жизнь появляется повод,
В стихи ее взять появляется стимул.
Яков Гордин, подсказавший мне эту тему (о чтении) для небольшой заметки, имея в виду публикацию ее в журнале, прочитав этот опус, попросил меня рассказать еще о моем детском чтении, о том, какие книги формировали сознание и характер.
Напишу несколько слов и об этом. Опять же стихи и проза. Но сначала — стихи. Маршак — чудесный детский поэт («Мистер Твистер», «Дом, который построил Джек», «Почта» и др.), Чуковский — несравненный виртуоз стиха («Мойдодыр», «Муха-Цокотуха», «Телефон» — и т. д.), Михалков («Дядя Стёпа»)… Приходили взрослые с работы, еще не успевали снять пальто, как я, трехлетний, бежал к ним и просил: «Мама, читай!», «Папа, читай!», «Дина (моя тетя), читай!»
Ну и сказки, конечно.
Затем была война, эвакуация, Сызрань, там мне никто уже ничего не читал, но к шести-семи годам я научился читать, а по возвращении в Ленинград летом 1944 года читал уже сам, и прежде всего — Пушкина и Лермонтова. Отец, вернувшись с фронта и заметив мою любовь к стихам (тогда же, в 1946 году я написал первые свои стихи), стал мне на ночь читать, разумеется с большими пропусками, «Илиаду» и «Одиссею» в переводах Гнедича и Жуковского. Ну и, конечно, Фет, Майков… «Ласточки пропали, а вчера с зарей…», «Мой сад с каждым днем увядает…» и т. д.
И, конечно же, я читал прозу, прежде всего — приключенческую: «Всадник без головы», «Айвенго», «Остров сокровищ», «Принц и нищий», Жюль Верн, Конан Дойл… Но не только приключенческую, не только фантастику. «Том Сойер», «Гекльберри Финн», «Принц и нищий», «Путешествия Гулливера», а главное — Диккенс («Дэвид Копперфилд», «Оливер Твист», «Домби и сын»). Помню эти книги в твердых обложках с красными уголками по бокам. Помню, как на ленинградской даче в Вырице читал до позднего летнего часа, ловя последние лучи заходящего солнца, залезал на подоконник, дочитывая главу или последнюю страницу.
Говоря о чтении, замечу, что были, конечно, и другие увлечения: часами играли в футбол, в прятки, катались на коньках… А еще меня учили музыке (дома было пианино), французскому языку… Но стихи, сочинение стихов затмевало и отодвигало в сторону всё остальное. И как тут не сказать еще об Эрмитаже, Русском музее? О самом городе — великом произведении искусства.
Дома в книжном шкафу стояли Пушкин, Лермонтов, Жуковский, Гоголь, Толстой, Тургенев, Чехов… и, конечно же, спасибо школьной и районной библиотекам на Большом проспекте Петроградской стороны, рядом с нашим домом. И в школьную программу наряду с неизбежной советской официальной литературой («Мать» Горького, поэмы «Ленин» и «Хорошо!», «Как закалялась сталь» и т. д.) входили и «Горе от ума», и «Война и мир», и «Записки охотника», и «Отцы и дети»…
И конечно же, самостоятельное, домашнее чтение, прежде всего — стихи. Багрицкий; как это ни странно — Ахматова (дома в книжном шкафу стояла ее книга «Белая стая», изданная в Берлине в двадцатые годы); Тихонов; Есенин… И советская проза: «Хождение по мукам», «Белеет парус одинокий», Гайдар, Каверин, Паустовский, Александр Грин…
Дорогой Яков, как видишь, удивить читателя мне нечем, да и ты, наверное, читал в детстве примерно то же самое.
Но в школьной библиотеке я нашел, открыл для себя и был потрясен Пастернаком. Добрая библиотекарша, видя мою страсть и влюбленность в его книгу, которая никого, кроме меня, не интересовала, подарила мне ее. Чудеса, да и только! Эта книга 1935 года «Борис Пастернак. Стихотворения» в зеленом, обшарпанном от времени переплете стоит и сегодня у меня на полке. А тогда, лет в пятнадцать, я прижимал ее к сердцу, «Сестру мою — жизнь» читал взахлеб, знал чуть ли не наизусть: «Что в мае, когда поездов расписанье / Камышинской веткой читаешь в купе, / Оно грандиозней святого писанья / И черных от пыли и бурь канапе». А «святого писанья», конечно, не знал и что такое «канапе» — смутно догадывался. И даже пробовал подружиться с мальчиком из параллельного класса с фамилией Пастернак — в надежде на то, что это знакомство приведет меня к самому поэту. Увы, этот мальчик никакого отношения к Борису Леонидовичу не имел, хотя и слышал о нем, а знал ли его стихи — не помню.
Пятнадцать лет — все-таки это уже не детство, а ранняя юность, пора поставить точку.