Стихи. Перевод с английского Андрея Олеара. Вступительная заметка Григория Кружкова
Опубликовано в журнале Звезда, номер 5, 2019
Тут неизбежно какое-то суеверное чувство, обостренное ожидание. Перед нами — стихи дочери И. Бродского, той самой, к которой обращено одно из его лучших английских стихотворений — «To My Daughter». Там, где он хочет снова вернуться в этот мир — в любом качестве, хотя бы шкафом или буфетом, если выпадет такая карма, — чтобы взглянуть на свою выросшую, двадцатилетнюю дочь.
«Так что будь благосклонна к старым, немым предметам: / Вдруг припомнится что-то — контуром, силуэтом. / И прими, как привет от тебя не забывшей вещи, / Деревянные строки на нашем общем наречье».
Помню свой звонок поэту в последний год его жизни. На вопрос, не помешал ли, он ответил: «Да нет, я тут один с Анной Марией, дежурю». Его голос показался мне необычно грустным, и я решил сказать что-нибудь такое бодрое: «Но ведь это замечательно, что дочка». — «Да, замечательно. Но как подумаешь, что ей придется расти без отца…» Спокойно сказал, без надрыва, но от этого не легче.
Теперь Анне Марии двадцать пять лет, она живет в Ирландии и растит собственную дочь по самым современным стандартам — без авторитаризма и доминации, чтобы дом был для девочки «гнездом, а не тюрьмой». Русского языка она не знает, так что проза и стихи отца доступны ей только на английском. И она сама пишет стихи — на этом их «общем наречье».
Могут подумать, что дочь Бродского находится как начинающий поэт в привилегированном положении. Наивный взгляд. Поэзия — это неизбежное самоедство, избежать мучений и сомнений тут невозможно. Имя отца не подмога.
Она еще в начале своего пути, и я недостаточно знаю тенденции современной англосаксонской поэзии, чтобы судить о направлении этого пути. Но, прочитав больше стихов, чем вошло в эту публикацию, я вижу в них в большей степени воздействие современной музыкальной культуры, например блюза и шансона, а также социальной проблематики, чем влияние классической поэзии XIX и XX веков. Видно, что поэтесса еще не прошла настоящую «школу пения». Представляю, как может скривиться от этих слов молодой человек, разочаровавшийся в университетском образовании. Опять школа? Что — снова ходить на уроки? Но имею в виду ту самую «singing school», о которой писал Йейтс: изучение наследия, освоение большой традиции. Вспомним 100 книг, которые Бродский вменял в обязанность прочитать своим студентам.
Тот, кто начинает писать стихи, тем самым вступает в цех поэтов, становится — пусть самым малым — его подмастерьем. Без ощущения принадлежности к этому цеху, к «обществу мертвых поэтов», поэзия так же невозможна, как сочинение музыки без знания музыкальной литературы или живопись — без изучения картин мастеров. Конечно, у пластических искусств и музыки есть преимущество: там необходимость ученичества очевидней и его плоды наглядней.
Резец, орган, кисть! счастлив, кто влеком
К ним чувственным, за грань их не ступая!
Недаром существуют династии музыкантов, художников, но значительно реже — поэтов. Потому что это занятие требует не столько выучки, сколько особого, редкого сочетания психофизических качеств (не передающейся по наследству комбинации генов), а также совпадения места, времени и судьбы.
Говорят, что поэзия — естественный спутник молодости, творческий порыв, который может в дальнейшем принять и другое направление. Не заглядывая в будущее, я хочу пожелать Анне Марии успехов на всех ее путях, вдохновения, терпения и веры. И пусть она не забывает, что где-то есть такая большая и нескладная страна, для которой она никогда не будет чужой.
Григорий Кружков
Моему отцу
Касаюсь запотевшего стекла,
и тень в ночи за краткий миг тепла
вдруг сделается ближе, дрогнет нить…
Воображенье? Может быть…
Ты поплотнее запахнул пальто,
бренча в кармане рифмами, зато
покой обрел на дальних берегах.
Как там дышать? Там страшно? Этот страх
неведом мне сейчас, раз жизнь — дары,
паденья, взлеты, правила игры,
но с той, застывшей, стороны стекла
ты ждешь, я чувствую. И я к тебе пришла.
Вся память — голоса внутри и вне —
тобою откликается во мне.
Звонок последний в колледже звенит,
но ты не здесь, ты там, где твой гранит.
Тоски, любви и голоса во мгле
мне никогда не хватит на земле.
* * *
Я ненавижу тебя, человечество!
Ты неизменно делаешь выбор в пользу
самых дешевых вещей, чтоб немедленно стать
их неотъемлемой частью,
и декорируешь этот распад узорами на акриле,
картинками декаданса в извращенных текстах попсы.
Ты упорно ищешь прекрасное в самом гнусном гнилье
вместо главного и сознательно слепо
бежишь от того, что хоть как-то похоже на жизнь.
Я ненавижу тебя, человечество:
ты ведь радо жертвовать целой вселенной в пользу
кирпичных коробок и радостей жизни; ты, с алтарей
сбросив любовь, водружаешь там постеры и зеркала,
чтоб наслаждаться своим отраженьем, невзирая на всю
его гнусность; и ты продолжаешь вопить беспрерывно,
хоть время для тишины, все стучишь и топочешь
в бесчисленных рейдах на кухню,
пока я пытаюсь сосредоточиться. О,
ты снова и снова при встрече
отводишь глаза, не реагируешь на звонки, но охотно
меняешь свои ядовитые зерна из пластика на мои семена
и тупо глядишь сквозь меня, пока я твержу,
что люблю тебя, человечество!
Великая страна
Глаз мой серый с зеленым. Он —
шпион —
себя не сводил с предмета
(а с ним и другой, с сетчаткой желтого цвета):
напряженные бедра, линии рук
похожи на лук.
В фокусе — формы античной лепки —
Диана под видом уличной девки.
Деньги, впрочем, ей безразличны.
Речь о вещах, мне симпатичных.
Бисеринки пота на лбу.
Прядка, съехавшая на губу.
Скулы отмыть от веснушек трудно,
будто полопались все сосуды.
У шеи — одна вина —
ее длина.
Душные города сменяются автострадой,
порезы бритвой — следами губной помады.
Пальцы случая редко понимают «не надо».
Собственно, ну и ладно.
Уличное растенье. Случайная встреча значит:
так решила судьба. Наверное, это удача —
расти диким цветком: без ежедневных поливов,
свободно, неприхотливо.
А впереди — огромная солнечная страна,
сколько же еще света подарит тебе она!..
Как в старые добрые времена.
Осеннее
О, снова жизнь звонит в звонок,
я говорю себе «замри»,
потом встаю из-за стола
и медленно иду к двери.
Любовь есть боль! Не выношу
уколы памяти. Мои
надежды детства и мечты —
все жертвы будущей любви.
Что делать мне? Куда бежать,
судьба подскажет. Оттого
так сердце мечется в ночи,
что верит: где-то ждут его.
Поэты, кто бы ни любил,
ни ведал тайны ремесла,
никто из вас, как я, не жил
и не любил, как я смогла.
В любовный омут — с головой.
И вечно — кругом голова.
Яснее ясного порой:
она — мертва, она — жива.
Попытка
Зарывшись в очередную книгу, напоминаю себе котел —
то, что насос в работе, заметно по пульсирующему виску.
Холодный виски не действует, но напиток хитер —
провоцирует тошноту и усиливает тоску.
Женщина и мужчина. Представим себе сюжет:
в первой — тепло ядра, дрожь из глубин веков;
мужчина все это чувствует, чтоб — вариантов нет! —
вызвать стихию сериями глухих подземных толчков.
Если же он не может, видимо, есть резон —
в комнате очень холодно, словно та на Луне.
Центральному отопленью бесславно уступит он.
Кажется, все подстроено, чтоб выставить нас вовне.
Плюс жестокость момента в том, что тут же малыш,
все его любопытство возится у наших ног.
Путь к потере невинности в самом начале лишь…
Мужчина не в силах любить, как бы хотел и мог.
Предвидение
На экране зеленый свет,
гадаю — ты здесь или нет,
отстукиваю «привет»
в полусне.
Сдержанное желанье в ответе чую твоем,
ты, словно штурман, управляешься с моим кораблем,
и мы плывем.
Бормочем друг другу что-то, еще не сделав звонка.
Вновь бросаем «привет», не сказав «пока».
Ты видишь, что у меня на уме, до того, как открою рот.
Возможно, ты пророк… Или наоборот?
* * *
В каждой искорке видишь Большой Огонь,
в полевом цветке — Небеса.
Бесконечность ложится в твою ладонь,
как Вечность — в четверть часа.
Перевод с английского Андрея Олеара