Опубликовано в журнале Звезда, номер 4, 2019
СНЕГ В ВЕНЕЦИИ
Друг ездил в Рим, Венецию… А там,
в Венеции, шел снег, хотя и редкий,
но мокрый и тяжелый, и к рукам
прилипчивый, как влажные салфетки.
Привязанные го`ндолы в тот день
грудь покрывали белым опереньем.
А снег кружил — голубки ли? сирень? —
сливаясь с европейским Возрожденьем.
Ленивый итальянец пил вино
и ждал, поскольку время прозябало.
Скорей светлее стало, чем темно.
Когда же оставалось до вокзала
(пoдpyгa друга торопила в Рим,
там их ждала гостиница) всего лишь
по мостовым пройтись, мостам ночным
(«Венеция, — сказал мой друг, — как вспомнишь,
невелика»), так вот, пока они
по освещенным улочкам кружили,
снег перестал. И солнечные дни
в Венеции и Риме наступили.
ФОТОГРАФИЯ АКТЕРА В РЕДАКЦИИ ЖУРНАЛА «ЗВЕЗДА»
Гостиная (библиотека,
и даже бильярдная), стол,
окно позапрошлого века.
Взбрыкнули, как только вошел,
за стульями стулья, что спали,
железные, стиснув ряды, —
и те, что оставил в начале,
раздвинул которые ты,
и эти, как черные пешки,
что сдвоены, — жертва на «аш»? —
Шуршат в целлофане орешки.
Коньячный в дыханье кураж.
Места боковые, в проходе, —
ты сел и увидел его
портрет на стене: что-то вроде
про смерть «от коня своего»
в актерском забрале мелькнуло…
О глупое сердце блохи,
подкованной ножками стула,
не прыгай, услышав стихи!
* * *
И встретится вам человек,
несущий кувшин воды…
Евангелие от Марка, гл. 14
Ветер снегом заносит стоянку автомашин.
Человек в черно-белом ступает мягко.
С виду это южанин, несущий домой кувшин
в современном Евангелии от Марка.
Его встречает ворона, сидящая на суку
у меня под окном, в характерном сьюте,
о кору чистит клюв. Шустра. Не нагуляла жирку,
не имеет понятия об уюте.
Мой город и самый дворик мало похож на тот,
что выбрал Господь, когда ему стал нужен
еще один персонаж: тот, что с водой несет
кувшин и пустит в дом на совместный ужин
эту ораву апостолов — хлещущих вино,
преломляющих хлеб, по-детски ревнивых,
как в самых младших классах у бедных заведено
и в Риме, и в Кане, и в просвещенных Фивах.
Может, лучшую горницу отдал на вечер им.
А может, так: пожалел. «Своя рубашка
ближе к телу», — подумал и все же гостям своим
нисколько не помешал и не узнал, как тяжко.
* * *
Живет одна и кормит печь углем.
В поселке пять дымов на десять улиц.
Дым, вписанный в квадрат, кирпичный дом.
В поселке нет ни петухов, ни куриц.
Собравшись, как на шахматной доске,
еще в эпоху Талей и Смысловых,
здесь продолжают строить на песке
простую жизнь в условиях суровых.
Дебют забыт. И в прошлом — миттельшпиль.
А кто дожил до эндшпиля, как прежде,
ворчит, вдыхая угольную пыль,
и, разжигая печь, кряхтит в надежде.
Надежда эта, древняя, как ложь
и правда после ловкой рокировки,
где только две фигуры: вождь и вошь,
да прежде ход конем для маскировки.
И вот она одна — и сын и муж,
суровой жизнью «съедены» и в ящик
с другими, наподобье мертвых душ,
и черными и белыми, лежащие,
фигурами и пешками, уже
отмучились и убраны, как все мы
всё шутим о последнем рубеже,
мол, он и разрешает все проблемы.
Она привыкла, что она — одна!
Что никого, кто б мог по доброй воле
помочь согреть ей дом — ведь и весна
кровь леденит на самой кромке поля.