Фрагмент романа. Перевод Елизаветы Голубевой
Опубликовано в журнале Звезда, номер 2, 2019
Снова пошел снег. Снег пошел что-то совсем зверски. Тяжелые мокрые снежинки падали сплошной стеной. Мне нужно было как-то двигаться дальше. Но куда? Оставался только Стокгольм. Наверное, в Стокгольм. Пять лет я избегал соблазна вернуться домой. Правда, с учетом обстоятельств это было, в общем, не сложно. Делать в Стокгольме мне было особенно нечего. Разве что наслаждаться покоем. Это выбор нормальных людей. Жизнь в доме на углу, тихое наблюдение за шумящим мимо потоком. Всех старых друзей, разумеется, и след простыл. Выражение «все старые друзья» вообще как-то связано с реальностью? В доме на углу никого нет. Кроме папаши. Он безразлично бы посмотрел на своего отпрыска, тихо и мрачно поздоровавшись, и снова уткнулся бы в газету. Даже если б меня не было лет двадцать пять. Здоро`во, сказал бы он медленно, подзатянулся трубкой и вернулся бы к кроссворду. Я провез два кило кокаина из Голландии в Норвегию, и дальше на север, в Трондхейм. Там все и закончилось. Сейчас я уже должен был быть в Стокгольме. Встретился бы с кем-нибудь из неразговорчивых дружков Генри и продал бы весь этот кокс до грамма. Я бы поимел с этого не меньше полумиллиона. Положил бы их старикану на его маленький круглый столик и сказал: «Окей, папаня, вот я и вернулся. Я нихрена ничему не выучился, а может, выучился всему. В любом случае, денег в дом я принес. Тут полмиллиона, а как они ко мне попали, кроме меня, никто никогда не узнает — и никто не пострадает от того, что они лежат тут на столе».
Я перевернулся и оказался на животе. Из этого положения было не особенно сложно встать на колени, хотя теперь подключилась к этому процессу только нога синего цвета. Красная одеревенела. Позади у меня было море, а впереди суша — с автомобилями в пятнадцати метрах вверху. Теперь они ехали медленнее. Видимость в такой снегопад не больше тридцати-сорока метров и, скорее всего, гололед. Наверх, к дороге: должно было получиться. Потом поймать машину. До Стокгольма. Или нет? Я упал лицом вниз, но тут же отпрянул обратно, и сразу пришел в себя, обжегшись о горячий снег, и снова встал. И остался
стоять.
Через дырку между зубами вырывалось шипение. Звук был такой, как будто раскочегаренный локомотив рвется в бой, в нетерпении стоя у вокзала, хочет снова пожирать и пожирать рельсы. В отличие от локомотива никаких рельсов у меня не было. Тело было одето, ноги обуты. Я перерыл карманы. Пусто. Ни паспорта, ни денег. Ни кокса. Вообще нихрена. На Крите я безусловно был бы… да почти счастлив. Но теперь у меня не было паспорта. Это решило дело. Для начала мне нужно-таки в Стокгольм. До дороги пятнадцать метров вверх. Оставалось только попробовать преодолеть эти пятнадцать метров, удержаться вертикально в снегопаде, потом постоять, держа руку со слегка отставленным большим пальцем, просто ждать. Я сделал шаг синей ногой и упал медленно и величественно, как падает срубленная тысячелетняя секвойя.
Я взбесился и выругался, уткнув нос в замерзший песок. Разозлился сам на себя и на свою физическую немощь. Выплюнул песок, перекатился и снова сел. Указательным пальцем залез в разрез на красной ноге. Рана не была такой уж глубокой. Скорее всего, ножом, вошел сантиметра на два. Нога не сломана, и я позволил ей меня таскать. Боль пронзала правое бедро, и красивая красная кровь, загустевая, лилась наружу и согревала ногу, шокирующе приятное тепло. И тут заявилась Правильность, со своей суровой, запыленной бытием физиономией, сняла с меня куртку, стащила джемпер, так что снежинки таяли на моей голой коже, порвала его на полоски, которые потом обмотала вокруг бедра, уняв кровотечение здоровым пластом снега. Я натянул на себя пуховую куртку и, надев капюшон, который тоже был на пуху, заковылял к дороге.
Это была трасса E‑75. По ней можно добраться до Остерсунда и Сундсвалля. До Стокгольма километров 70—80, а наверное, и побольше. Будь что будет, я отправлялся в Стокгольм. Нужно перебраться на другую сторону дороги, чтобы поймать машину в нужную сторону. Машин довольно много. Я стоял в канаве по одну сторону дороги и собирался перейти на другую, но не мог дождаться достаточно длинного перерыва, чтобы решиться выйти на чертовски скользкий асфальт. Машины упорно, нагло проезжали мимо, швыряясь в меня слякотью. Наконец я дождался промежутка, которого должно было, хоть и впритык, хватить, и осторожно ступил на асфальт. Теперь шаг вперед сделала не старая, любимая левая нога, как бывало всегда, а правая. Я будто поскользнулся на банановой кожуре. Сделал сальто назад, как в мультфильмах, и оказался лежащим в канаве. Вот это пируэт!
3
Потом был автомобиль. Когда я очнулся. Я лежал в автомобиле. За рулем был кто-то другой.
Это была не скорая. Но и не легковушка. Такие называют универсал. Я лежал в грузовом кузове. Как дичь. Авто кто-то вел. Снег опять перестал. Это «вольво». Я посмотрел через стекла окон и понял, что это «вольво», небо сверху было затянуто серыми облаками. Лежу как подстреленная косуля. Подстреленная, но не насмерть. Кривой выстрел, с торжеством встреченный охотником. Положил мясо в машину и теперь направляется домой, к жене и сверкающей морозилке. Лежу и жду, когда с меня сдерут шкуру и разрубят. Водитель и другие славные охотники скрыты от меня так называемой сеткой для собак. Я лежу на оленьей шкуре. Она пропиталась моей кровью. Никогда в жизни не чувствовал себя таким уставшим, вялым и тупым. Было невыносимо жарко.
Я приподнялся на руках и глянул через спинку заднего сиденья. Женщина, с рыжими волосами и большими позвякивающими серьгами в ушах, сидела за рулем. Только она и я. И крупноячеистая собачья сетка между нами.
— Стой! — крикнул я и обалдел: я шепелявил. Это было не грозное «стой!», а слабенькое, изможденное «фтой». Но она затормозила, и мы съехали на обочину, автомобиль остановился. Она обернулась и глядела из-за подголовника.
— Мы куда? — спросил я.
— В Стурлиен, — сказала она. Говорила она по-норвежски.
— В Стурлиен?
— Да.
— Почему?
— Он в Швеции, а тебе надо в Швецию.
— Почему я лежу тут позади?
— У тебя кровь, — ответила она. — Ты исходишь кровью.
— Почему я еду с тобой?
— Мы вытащили тебя из канавы. Ты сказал, что тебе надо в Швецию, любой ценой.
— Не говорил я такого. Выпусти меня.
— Не могу. Тебе нужно к врачу.
— Это мне решать.
Она ничего не сказала, просто сидела и выглядывала из-за кресла, худая, озабоченная.
— Выпусти меня, — говорю.
Она вообще ничего не ответила.
Я пнул заднюю дверь ногой синего цвета.
— Открой, — сказал я.
— Нет, — сказала она. — Не могу.
— Еще как можешь, чтоб тебя, ключи же у тебя. Где остальные?
— Какие остальные?
— Ты сказала «мы». Ты сказала «мы вытащили тебя из канавы». Тут только ты и я. Где остальные?
— В аэропорту в Трондхейме.
Я стал оседать обратно в кузов. Поднял руки, зацепился пальцами за сетку и удержался.
— Ляг, — сказала она.
— Где остальные? — спросил я.
— Ляг, — повторила она.
Я рухнул на дно кузова. Сил держаться больше не было. Она переключила передачу и снова поехала по извилистым дорогам, причем явно все выше и выше — мне приходилось то и дело сглатывать, чтобы не закладывало уши. Я не мог лежать. Сел и прислонился к задней
двери.
Мы ехали среди величественных снегов и крутых горных дорог. Справа от нас была река, или протока, или как их тут зовут, в этих широтах. На другой стороне реки была отвесная стена, по которой вода стекала маленькими, но бурными потоками. Слева от нас сразу у края дороги был обрыв. Дорога была узкой и точно повторяла все изгибы и повороты реки.
— Ляг, — сказала она.
Я встретился с ней взглядом в зеркале. Ярко-зеленые глаза, которые, возможно, казались такими яркими как раз из-за того, что были обрамлены зеркалом. В машине пахло хной. Тяжелый, затхлый земляной запах чувствовался совершенно явственно. Нечесанные, спутанные кудрявые волосы сильно отливали красным.
— Ляг, — снова повторила она.
— Не могу, — сказал я, — мне плохо.
Она съехала в сторону и остановилась.
— Не надо останавливаться, — сказал я. — Езжай дальше.
Мы въехали в маленький поселок. Домишки стояли на отлогих лугах, а у дороги стоял универсам с большими вывесками и заправка. Я увидел нескольких человек, шедших по слякоти. Ужасное место, по крайней мере, тогда мне так показалось. Там не было ничего, чему можно было бы обрадоваться. Только тяжелый снег, слякоть, запустение, люди, которые медленно ползали или сидели в своих редких постройках, елки, которые взбирались на склоны гор и пропадали среди низких влажных туч. Все выглядело невероятно холодным и негостеприимным, и я был рад уехать оттуда. Мы выехали на маленький мост, водопад под которым выбрасывал облака брызг, так что ей пришлось включить щетки. Свернули от реки и взбирались все выше в горы.
— Спасибо, — сказал я.
Она взглянула в зеркало заднего вида.
— За то, что вытащили меня из канавы, я имею в виду.
Она молчала.
— А кто остальные? — спросил я.
— Постояльцы, — ответила она. — Я работаю в гостинице. Везла их в аэропорт. Ты вылез под нашу машину, или, по крайней мере, собирался это сделать, но вместо этого кувырнулся обратно в канаву. Мы думали отвезти тебя к врачу в Трондхейме, но ты сказал, что тебе до зарезу нужно в Швецию.
Она опять посмотрела на меня в зеркало, и я посмотрел на нее.
— Что ты сделал? — спросила она.
— Не знаю, — ответил я.
— Ты напился? Подрался?
Я ничего не отвечал.
— Обычно бывает наоборот, — сказала она.
— Обычно?
— Обычно мои земляки приезжают в Швецию и пропадают там.
— Я разве пропал?
— Мне откуда знать.
Я засмеялся. «Фе-фе-фе», — раздалось из дырки между зубами.
— Ты в отпуске? — спросила она.
— Точно, — сказал я. — Точно. В отпуске.
— Странное время года для отпуска.
— Ноябрь, — сказал я, — разве сейчас не ноябрь?
— Он самый.
— А когда, по-твоему, должен быть отпуск?
— Ты шепелявишь, — сказала она и улыбнулась мне в зеркало заднего вида.
— Конефно, — сказал я. — У меня зубов не осталось. Оставил у тебя на родине. Твои земляки вконец охренели?
— По-разному, — сказала она, улыбка исчезла, и я пожалел о сказанном. — По-разному, как и в Швеции.
— Они устраивают драки, — сказал я, — и режут людей ножами.
Кровь стучала в ноге. Я развязал свой временный бандаж.
— Что ты делаешь? — спросила она.
Размотал полоски, повязанные Правильностью, уже пропитанные кровью.
— Не делай этого.
— Они врезаются. Болит.
— Тебе нужно наложить швы.
— Я не умею.
— Я и не говорю, что ты должен сам это делать, это дело врача.
Кровь на бедре начала сворачиваться, но по-прежнему проступала наружу. Я взял самые сухие полоски ткани и снова завязал их, опять осторожно положил ногу на оленью шкуру.
— Я тут тебе мех попортил, — сказал я.
— Ничего.
Она переключила передачу: нам встретился лесовоз, груженный бревнами.
Когда мы обогнали его, она закурила.
— Хочешь? — cпросила она.
— Нет, — ответил я.
Она закинула пачку в бардачок.
— При таком раскладе ты должен был уже умереть.
— Это вопрос не ко мне, — ответил я.
— А к кому?
— К валторне. И к тромбону. Мамаша с папашей заставляли меня дуть во всякие такие штуки, когда я был мелким. Играть я так и не научился, но легкие у меня сильные.
Дорога шла резко вверх, и мы миновали два очень узких поворота, где взрывчаткой в породе были проложены глубокие туннели, как вдруг подъехали к границе. Там было плоско и бело. Все было таким белым, что глаза болели. Мы оказались высоко в горах, почти у вершин. Девица сбросила скорость, и мы проскользнули через границу в Швецию.
— Теперь уже скоро приедем, — сообщила она.
— Значит, мы уже в Швеции?
— Да.
Вот я и снова дома, спустя пять лет. В позорном виде пересек я границу. Нужно было въехать на рыжем коне, в роскошной шапке, длинной, чтоб ее, шубе, на ногах — гетры из рысьего меха. У седла сумки, полные золота. Я должен был вернуться с добычей на землю своих отцов. Явиться как герой, который скачет вперед и вперед. А меня ввезли как подстреленную дичь. Даже таможенники не проявили ни малейшего интереса к моему убогому появлению. Они сидели в своих теплых будках, курили и пили кофе.
— Где ты живешь? — спросила она, когда граница осталась позади и мы поехали по самой прекрасной земле на свете.
— Я нигде не живу, — ответил я. — Я не был в Швеции пять лет.
— Ты моряк? — спросила она.
— Нет, — ответил я, — нет, не моряк.
Девица ехала дальше.
— Мы едем в гостиницу, — сообщила она.
— Нет-нет, просто выпусти меня тут. Этого хватит. Теперь я сам справлюсь.
— Нет, не справишься.
— Конечно, справлюсь.
— Нам нужно найти врача. Здесь, в горах, люди погибают зимой. Здоровые люди, идут покататься на лыжах. И погибают. Холод убивает их. Ветер, и холод, и снег.
— Нету в мире такого снега или холода, который бы меня убил, так что просто выпусти меня, я справлюсь.
— Нет, — сказала она, — мы поедем в гостиницу.
И тут же свернула налево на небольшую дорогу, и через несколько километров мы въехали в сам Стурлиен. Необычное место, прямо посреди горного плато. Большие красные деревянные постройки и большой, почти шикарный вокзал. Мы перескочили через рельсы с такой скоростью, что я завалился на бок и снова оказался лежащим на шкуре. Подняться я не мог. Лежал, прижавшись щекой к своей собственной кровище. Теперь девица спешила, сворачивала туда-сюда, вверх и вниз с горки, и меня затошнило от запаха крови, я стал давиться, но меня не вырвало. В конце концов машина остановилась, и я снова смог сесть. Мы стояли на стоянке у большой железнодорожной станции. Девица вылезла из машины, подошла к задней двери и открыла ее.
— Давай, — сказала она.
— Где мы? — спросил я.
— У меня, в гостинице. Давай помогу тебе до комнаты дойти. Нам нужно найти врача, в отеле «Хёгфьелль» должен быть.
— Никакого врача я не хочу, — сказал я.
— Норвежцы, может, и тупые, — сказала она, — но шведы и в этом их обошли.
Она взяла меня под руку и помогла мне. Я сел на край кузова, выставив ногу из машины. Свежий холодный воздух ворвался внутрь и прочистил легкие.
— Идти можешь? — спросила она.
— Идти могу, — ответил я.
Я вылез из машины и встал на нетвердые ноги. Они меня не держали. Ей пришлось тащить меня. Я обвил ее рукой за плечи, и мы пошли по затененному товарными вагонами перрону, добрались до гостиницы в здании вокзала, и не знаю уж, как она потом умудрилась затащить меня по старым скрипящим лестницам, но мы заползли наверх. До крошечного коридорчика в типичном клоповнике, как и во всех клоповниках в мире. Маленького, грязного, скрипучего, промозглого, воздух в нем спертый от кучи народу, который надолго никогда тут не зависал. Сигареты, подтекающий душ, исписанная телефонная будка, старый огнетушитель башенкой, номера на дверях. Нам достался седьмой. Номер был довольно большой, две кровати, кресло с диванчиком. Комната под самой крышей. Серый просвет окна, за ним ряды ржаво-красных товарных вагонов. Было жарко. Она опустила меня на кровать у окна.
— Теперь жди тут, — сказала она, прерывисто дыша. Лоб у нее блестел. — Никуда не уходишь, ждешь тут. Я скоро вернусь.
— Да, да, — сказал я, — я жду.
Она ушла восвояси.
Человек с плато.[1] Там была эта огромная лохань, деревянная такая, круглая, куда залезаешь целиком. Когда весь в дерьме. Я тоже был в дерьме. Я вонял. Кровь, дерьмо и рвота. Мне нужен глоток виски, и эту мысль я не мог отогнать. Глоток виски мне бы не помешал; я ранен, мне больно. Я лежал один в комнате, которую раньше никогда не видел. Тут жарко, центральное отопление. Комната для командированных. Для всяких бедняг. Штампованная, безликая. Здесь я и лежал. Потолок был белым. Мне нужно выпить виски. Виски со льдом. Или с кофе.
Лучше бы с кофе. Это в корне противоречило моим принципам, но сейчас я лежал и ждал, когда мной займутся. Дверь открылась, и вошла рыжая, а следом за ней молодой серьезный мужчина в желто-красной пуховой куртке и лыжных штанах в обтяжку. В руках у него была небольшая сумка с красным крестом в белом кружке. Он подошел к кровати, подставил стул и сел. Сел так, как садится только врач. Сел элегантно, производя впечатление человека, который, может, и не был властелином мира, но точно был королем Стурлиена.
— Добрый день, — сказал он, — что тут у нас произошло?
— Не знаю, — ответил я.
Он посидел еще, серьезный, под грузом своей ответственности. Затем поднялся, снял пуховик и оказался в тонком темно-синем шерстяном свитере, весьма элегантном. На мой вкус, весь он был почти несносно элегантен, но я капитулировал. Теперь я находился в его власти. Он закатал рукава свитера, подошел и стал ощупывать мое лицо, очень легко, прохладными, сухими пальцами.
— Драка? — спросил он, продолжая ощупывать.
Я ничего не ответил.
— Это заживет само по себе, только помыть и держать в чистоте. Ну, зубы, конечно, придется вставить. — Тут он улыбнулся. — Шикарно подрались, да? Выпивка, женщины и драки. Вместо песен, как раньше .[2]
Это было пошло и к тому же не соответствовало действительности, но мое положение не располагало к дискуссиям. На этом он оставил мой расквашенный лик и обратился к ляжке. Он развязал полоски ткани, отложил их в сторону, и внимательно посмотрел в разрез.
— С этим хуже, — сообщил он. — Вы потеряли много крови. — Выпрямился и потер подбородок своей сухой, красивой рукой. — Будем накладывать швы, — сказал он. — Потом посмотрим.
Вместе они расшнуровали на мне кроссовки, разрезали по шву джинсы, расстегнули ширинку и сняли штаны. Выглядело, надо сказать, прежутко. Красная нога была красной, а синяя так и осталась синей. Как будто штанов с меня не снимали вообще. Синяя нога посинела и от того, что полиняли джинсы, и от синяков. Мне стало холодно. Так холодно, что я задрожал.
— Где вы ночевали? — спросил он.
— На пляже, — ответил я.
Он посмотрел на меня с выражением удивления, смешанного с укором.
— На пляже, — вздохнул он. — Вы, очевидно, не слишком о себе печетесь.
— Я туда не сам лег, — сказал я. — Меня туда положили.
— Вас туда положили? — спросил он и открыл свою сумку.
— Да, — сказал я. — Я люблю спать на пляжах, но не накрывшись снегом.
— Звучит разумно.
— Да, я в целом достаточно разумный человек.
— Так-так, — сказал он и достал бутылочку, отвинтил пробку, налил немного жидкости на ватный тампон и начал промывать мою длинную рану, и это было больно. Нога взлетела вверх, и рыжей было велено меня держать.
— Теперь не шевелитесь, — сказал он ласково, но все же строго.
Я закрыл глаза, и он продолжил. Резало просто адски, и делал он это долго. Отложил тряпки и бутылочку в сторону и снова стал копаться в сумке.
— Сейчас, думаю, будет еще больнее, — сказал он.
Он держал пинцетом кривую иглу.
— Теперь будем зашивать, — сказал он. — Гро, держи его ногу.
Она держала, а он шил. Слава Богу, он ошибся. Это и близко не было так больно, как промывание.
— Двадцать восемь швов, — сообщил он, закончив. — Теперь мы это перевяжем, и не знаю, чего вы там хотите, но я хочу, чтобы вы остались в постели некоторое время.
— Спасибо, — сказал я. — А что значит в данном случае «некоторое»?
— Пару дней, а лучше недельку.
— Не пойдет, — сказал я.
— Делайте как знаете, — сказал врач. — Если что, я тут. Гро, теперь пойдем, принесем джентльмену чего-нибудь поесть. Есть наверняка хочется?
— Пить, — ответил я, — может, виски найдется.
— Никакого виски, — сказал врач. — Поесть, вот что нужно.
4
Когда Гро вернулась, она принесла и еду, и виски.
— Сначала поесть, — сказала она и села на стул, на который врач с таким достоинством водружал свой зад в лыжных штанах.
Это был какой-то суп, с мясом. Им она с превеликой осторожностью кормила меня с ложки. Я глотал. Горячие глотки, желудок не протестовал. Пустую тарелку она поставила на вторую кровать, взяла в углу, где была душевая, стакан, и налила в него крошечную порцию виски. Приложила стакан к моим губам, и я всосал этот глоток в себя. Разбитые губы щипало, во рту и в горле щипало тоже.
— Спасибо, — сказал я и опустился обратно на подушку.
— Как ты сейчас себя чувствуешь?
— Хорошо, просто прекрасно.
Она встала и снова пошла к душевой, вернувшись с полотенцем, смоченным холодной водой. Села на край постели.
— Я тебя умою, — сказала она.
Гро протерла мое лицо полотенцем.
— Так не болит?
— Болит.
Она не заторопилась. Тщательно очищала меня. Стянула пуховик, осторожно перевалила мое тело на один бок, пропихнула подо мной пуховик, перевернула меня на другой бок и отшвырнула пуховик на другую кровать.
— Ты под куртку никогда ничего не надеваешь? — спросила она.
— Надеваю иногда.
— Что ты натворил?
— Не знаю.
Лежа в желтых от мочи трусах, я чувствовал себя беззащитным. Она достала из кармана брюк маленький складной нож, разрезала трусы и стащила их с меня. Вонючие тряпки бросила в мусорное ведро. Она стянула с другой кровати покрывало, достала пододеяльник и прикрыла им меня.
— Спасибо, — сказал я.
— Какой ты грязный, — сказала она. — Ты весь уделан. Я принесу таз. Нельзя так. У тебя в рану инфекция попадет.
— Все обойдется, — сказал я.
Она встала и вышла из комнаты, и я услышал, как она идет по лестнице. У нее рыжие волосы, спутанные, свалявшиеся. Ярко-зеленые глаза. Кожа, не принимающая загара. Она худенькая. Высокая, как и я — около метра семидесяти пяти, может, чуть ниже, и хотя и худая, но все же, видимо, сильная — раз проволокла меня от машины вверх по всем этим лестницам. К тому же она затащила меня в машину, ей помогли…но потом-то пришлось ехать в одной машине с чудовищем, защищенной от него одной собачьей сеткой из нейлоновых веревок, нос у нее c небольшой горбинкой, брови и ресницы светло-рыжие, и ярко-зеленые глаза, худые ладони с ярко-красными ногтями, большие серьги, а бутылку с виски она поставила на маленький столик. Туда мне не дотянуться. Я взял со стула стакан и вытряхнул в рот последнюю каплю.
Послышался грохот поезда, пришедшего на станцию. Слышались стук и визжание, пока сталь не проскрежетала о сталь заключительным аккордом, вагоны уткнулись друг в дружку, и снова стало тихо. Я услышал, как открылись двери и как перекликались, болтали и смеялись пассажиры.
Прошло около часа, когда Гро вернулась. Она принесла с собой таз.
— Извини, с поездом приехали постояльцы.
Она набрала в таз воды в душевой и приблизилась к кровати, поставила его на другую кровать. Смочила в воде полотенце и стала намыливать меня.
— Где ж ты была, пока я был в Ирландии? — спросил я.
— В Ирландии?
— Ты бы там отлично вписалась. С такими волосами, с зелеными глазами, в такой вот кофте. Мне была нужна красивая ирландка в Ирландии. Я ее там так и не нашел.
— Ты не там искал, наверное.
Она улыбнулась, намочила полотенце в раковине и начала смывать мыло.
— Видишь, — сказала она, снова сполоснув полотенце, — видишь, вода просто черная. Когда ты вообще в последний раз мылся?
— Не знаю, — ответил я.
Она взялась за амулет, который болтался на цепочке промеж моих сосков, и держала его в ладони.
— Это бабочка?
— Это топор. Обоюдоострый топор.
— Больше на бабочку похож. Он из золота?
— Да.
— Где ты такой взял?
— На Крите.
Она вернула медальон на мою грудь и продолжила мытье.
— И как там?
— Тепло.
— Как ты думаешь, сможешь сесть? Если я тебе помогу?
Она встала, подложила мне руку под голову и, приподняв меня, быстро помыла мне спину и снова опустила меня на подушку.
— Остальным займемся позже, — сказала она и положила полотенце в черную воду в тазу. — Мне пора идти, надо работать.
— В гостинице?
— Да, на регистрации.
— Ты вернешься?
— Я загляну, когда закончу дела на сегодня.
Она налила еще немного виски, помедлила, долила вдвое больше, улыбнулась и протянула стакан мне. Потом она завернула пробку, забрала таз, бутылку, тарелку и ушла.
Стакан стоял у меня на животе, надежно поддерживаемый рукой. Я поднес его ко рту и выпил. По ноге поднималась боль, все сильнее, она проступала наружу, заливала меня. Но я больше не мерз. Еда и мытье наполнили тело теплым потоком умиротворения, и я почувствовал, как выпивка меня затуманивает.
5
Я сел, как будто сработала ловушка на крысу. В замок вставили ключ, а снаружи стояли легавые в серых комбезах, готовые ворваться и заняться наркокурьером. В комнате было темно, почти черно. На стену позади стола падал холодный, сероватый свет от станции. Через замочную скважину бил желтый лазерный луч, луч, который сейчас разрублен ключом, старающимся нажать на рычаг, чтобы открыть дверь. Почему они ее не вышибают в своей обычной манере? Я спустил свою синюю ногу на ковер и потащил вниз и красную, и тут дверь открылась, я рванулся быстрее, но это была Гро. Она вошла, закрыла за собой дверь и осторожно приблизилась к кровати.
— Гро, — спросил я, — это ты?
Она зажгла лампу на столе.
— Что ты творишь? — спросила она.
— Не знаю.
— Ложись. Я тебя напугала?
Она помогла мне вернуться в кровать и накрыла покрывалом. На письменном столе стоял поднос с едой. Она взяла его, села на стул рядом со мной и протянула мне тарелку. Я заполз повыше, зажег лампу над кроватью, прислонился к стене и стал есть.
Это была фигня. За мной не могли гнаться никакие полицейские. Я уже в Швеции. С другой стороны, у кого мой паспорт? Кто, нарвавшись сам, не натравил бы легавых на меня? Они могли идти за мной по пятам. Но вряд ли Гро, которая сидела здесь и тихонько ужинала, вряд ли она могла быть заодно с легавыми.
— Это хна? — спросил я.
— Хна?
— Волосы. Волосы хной красишь?
— Не-не, — улыбнулась Гро, — они сами по себе такие.
Но теперь и здесь, в номере, пахло хной.
— Что ты натворил? — спросила она.
— Путешествовал, — ответил я, — далеко и долго.
— Почему тебя так отделали?
— Не знаю. Я просто не был дома и путешествовал несколько лет. Только теперь, когда мне захотелось вернуться домой, я по некоторым обстоятельствам — прежде всего потому, что никогда прежде в Норвегии не был, собственно — поехал через твою прекрасную родину, что, очевидно, было ошибкой. В Трондхейме меня избили до полусмерти. Их было трое против одного, это просто трусость. И хотя они, эти трое, имели таковое преимущество, пинками и ударами они не удовлетворились, пришлось еще и ножом поработать.
Гро посмотрела на меня, улыбнулась и тихо попыталась распутать несколько прядей.
— В Трондхейме всегда так? — спросил я.
— Не знаю, я не оттуда. Я из Осло.
— Как там, в Осло?
— Хорошо.
— То есть в Осло не так, чтоб трое против одного?
— Так вообще везде.
Она неожиданно встала, собрала тарелки, поставила их на поднос.
— Я пошла, — сказала она.
— Снова?
Она улыбнулась и села обратно на стул.
— Поздно, у меня дела, а тебе надо спать.
— Я весь вечер проспал… если я правильно понял.
Она снова отставила поднос и зажгла сигарету.
— Хочешь?
Я взял ту, что она зажгла.
— Почему ты тут работаешь? Почему не осталась в Осло?
— Мне здесь лучше.
— Почему же?
— Люблю горы, снег.
— У вас в Норвегии туго с горами?
— Мне нравится эта работа.
Она убрала упавшую на глаза прядь.
— Ты потом куда, когда с этим разберешься? — спросила она.
— На юг, в Стокгольм, думаю.
— Ты оттуда?
— Да.
— Останешься там?
— Этого не знаю.
— Зачем тебе туда?
— Ну, понимаешь, людей тянет домой.
Она улыбнулась и кивнула, поглядела в окно.
— Твоя семья живет в Стокгольме?
— Те, кто от нее остались, да. Мне с ними особо не о чем говорить, а им — со мной. У меня есть папаша. Мать померла, а папаша жив. Домой я засобирался и из-за него тоже. Он когда-то был кузнецом. Этого он немного стыдится. Кроме случаев, когда находит пару железок. Тогда он любит об этом потрепаться. Я еду домой, потому что хочу, чтобы он научил меня кузнечному делу. Хочу стать кузнецом, хочу иметь честное ремесло.
Гро с удивлением смотрела на меня.
— Кузнецом? — спросила она.
— Да, — ответил я.
— Что ты собрался ковать?
— Ты думаешь, что это… ну, вымершая специальность?
Она засмеялась.
— А разве нет?
— Вот как раз поэтому я хочу, чтобы папаша выучил меня на кузнеца. Потому что ремесло вымирает.
— Надеюсь, у тебя получится.
— Сейчас уже нет.
— Почему нет?
Я молчал.
— Где ты побывал? — спросила она.
— Побывал? Да в общем-то везде. И там и сям. И снова там.
— Ты бывал, например, в… России?
— Да.
— А где?
— В тундре.
— В тундре? Не в городе?
— Ну, и там тоже, но большей частью в тундре.
— Что ты делал в тундре?
— Вообще говоря, ничего.
— Ну что-то же ты все же делал. Расскажи.
— Ну, я сел на поезд до города в тундре. Там сошел. Отправился в ресторан и всю ночь глушил водку. Утром я ушел в тундру искать девчонку, которую видел в городе, в этом кабаке. Она могла быть где-то там, на равнине. Так что, когда настало утро, пошел ее искать. Я ее не нашел.
Гро выглядела опечаленной.
— Куда же она подевалась?
Она тихо сидела на стуле и смотрела на свои тонкие руки. Когда она сплетала пальцы, лак на ногтях отбрасывал темно-красный отблеск.
— Если говорить начистоту, — сообщил я, — то я практически уверен, что ее вообще не существовало. Это был просто плод фантазии, появившийся из собственных задвигов, перебора с водкой и желания некоторых русских джентльменов подшутить над ненормальным иностранцем.
Печаль Гро улетучилась, и ее лицо было теперь нейтральным. Она не выглядела разочарованной, просто спокойной.
— А потом что ты делал? — спросила она.
— Меня препроводили к границе двое весьма милых полицейских. Они решили, что я не шпион, просто заблудился. Посадили меня на поезд в Финляндию. Им стало меня жалко, думаю.
Она улыбнулась и кивнула.
— Ты когда-нибудь читала «National Geographic»? — спросил я.
— Да.
— Я наездил на пожизненную подписку на эту ерунду.
— Не поняла.
— И я не понял. Я ничего не понимаю.
Она улыбнулась, запустила руки в волосы и убрала их назад, так что серьги закачались.
— Ничего ты не знаешь, — сказала она. — Может, ты хотел бы остаться лежать там в канаве?
— Может, — ответил я.
— Я могу тебя снова туда отвезти, если хочешь.
— Нет, — сказал я. — Канав еще много. Это была неправильная канава. Я не сказал спасибо?
— Спасибо?
— За то, что ты меня вытащила?
— Вообще говоря, это была не я, это был один из моих пассажиров. Он поднял тебя в машину.
— Где они теперь?
— В Осло, должно быть.
— Ты их знаешь?
— Просто постояльцы.
Она встала и снова взяла поднос.
— Теперь мне нужно идти, — сказала она.
— Уверена?
Она кивнула.
— Ты можешь еще немного посидеть тут?
— Зачем? Тебе страшно?
— Зачем ты запираешь дверь?
— Если я этого не буду делать, ты, наверное, опять соберешься отсюда свалить.
— Зачем мне это делать?
— Это же правда? Ты торопишься уехать.
— Я так сказал?
— Мне так кажется.
— Не припоминаю, чтобы я такое говорил. Посиди еще чуть-чуть.
Она пожала плечами и снова села на стул.
— Зачем мне тут сидеть?
— Побудь тут, пока я засыпаю.
— Ты устал?
— Да, устал. Посиди со мной, пока засну.
Она посмотрела на меня и кивнула. Опять поставила поднос на кровать, откинулась на спинку стула, зажгла сигарету и сидела тихо и неподвижно.
Я закрыл глаза и попробовал заснуть
Проснулся я от того, что она легла рядом со мной. Осторожно положила руку мне на грудь, уткнулась лицом в мое плечо, и так мы лежали в ноябрьской ночи, как двое детей, напуганных грозой.
6
Сколько себя помню, я развлекался, запоминая чьи-нибудь особые приметы. Я просто играл в сыщиков. Иногда меня так заносило, что я играл в ключевого свидетеля или даже в обвинителя. Если я изображал еще и шпиона, день вообще удавался. Пока я болтался где-нибудь — на улице, в каком-нибудь кафетерии или универмаге, где угодно, там, где жизнь ощущалась хоть чуточку интересней, — я выслеживал подозреваемых. Они сплошным потоком передвигались на своих кривых ногах по другой стороне улицы или через нее, перепачкав подушечки пальцев доказательствами своей вины и попрятав секретные документы под плащами. Окей, спроси меня — моментально выпалю четкие приметы. Я был с правосудием заодно. Вот торопятся те, у кого есть повод стать невидимым, но мой взгляд различает их, мне известна их подлинная личность. Я тренировал свою память, и с этой натасканной на приметы памятью мне не составило труда запомнить, как он выглядел. Да и само его появление. Вот он вошел в темноту, осветив комнату, и встал, широко расставив ноги, спиной к свету. Но этого света из коридора, отразившегося от стен в комнате, и света фонарей железной дороги, попадающего в окна, хватило, чтобы его черты врезались в память. Он стоял так секунду — быть может, две. Дверь была открыта настежь, резко и бесцеремонно. Как при съемке. Когда дверь открылась, я тут же выпрямился. Мгновенно сел, почувствовав боль во всем теле. Он-то наверняка разглядел меня много лучше, чем я его, но на нем были широкие вельветовые штаны — должно быть, серые, яркая рубаха из толстой ткани — скорее всего, фланелевая, почти точно красная с синим; и коричневая, изрядно поношенная кожаная жилетка, подбитая чем-то белым: я решил, что это овчина. Роста он был чуть выше среднего, не больше метра восьмидесяти, со светло-русыми, редкими волосами, намечающейся лысиной, около сорока, может быть, тридцати пяти, может быть, и сорока пяти лет, скорее — второе. Максимум две секунды он простоял в этом зияющем дверном прямоугольнике из желтого света. Потом захлопнул дверь, и я услышал его шаги вниз по лестнице, звук открывшейся где-то внизу двери и затем тишину, потом снова скрип двери, щелчок, и снова полная тишина.
Я сидел в кровати, как живой фотоаппарат. Как любая фотокамера, я сохранил ясный и четкий образ для потомков. Он сиял внутри кассеты с пленкой, как воспоминание о лете.
Рядом со мной лежала Гро. Волосы лесным пожаром охватили подушку. Руки с ярко-красными ногтями прижаты к лицу. Она спала. Но я сидел, натянутый как струна, и когда наконец-то врубился, где нахожусь и что тут делаю, распознал ситуацию, даже слишком хорошо. Женщины лезут к человеку в постель, начиная влюбляться после того, как приглядели за ним. Сам лежишь, как помирающий мученик, ясен-красен, смотришь на нее кокер-спаниелем, ничего не соображаешь, ни одного сигнала опасности, не в силах услышать набат жизненного опыта. Мужчина слишком подвластен своим инстинктам, шансу уютно устроиться, почувствовать чье-то теплое, мягкое тело на своем. В таких ситуациях вокруг на несколько миль могло просто не быть других мужчин. Бери что дают, но потом просто пожми плечами, принимая пулю в лоб, удар лопатой по черепу или кинжалом в легкое…
— Что такое? — спросила Гро, проснувшись.
Я быстро вылез из кровати, не запариваясь о гребаной ране, про которую и вовсе забыл — или так устал, что не хотел помнить. Боль пронзила бедро, когда я вскочил на обе ноги, так что пришлось сесть на край постели.
— В чем дело? — спросила Гро и, протянув руку, зажгла лампочку над кроватью.
— Тут какой-то мужик, — сообщил я.
— Тут?
— Да, только что был.
Она потянулась и провела руками по рыжей гриве.
— Тут? — снова спросила она и зевнула.
— Да, — сказал я. — Так что я сваливаю.
Она села и протерла глаза.
— Ты о чем? — спросила она.
— Ты знаешь, о чем я, — ответил я. — Который час?
Она бросила взгляд на старые мужские часы, которые носила на правом запястье.
— Полседьмого, — сказала она. Взяла с тумбочки сигарету и закурила. — Слушай, в чем дело? Кто здесь был?
— Это тебе лучше знать, — сказал я, — а я не знаю.
— Когда он был?
— Вот только что.
Она посмотрела на меня так, как будто решила, что я рехнулся.
— Только что, — повторил я опять, чтобы попытаться ее убедить. — На нем широкие вельветовые джинсы, предположительно серые, яркая фланелевая рубашка, синяя с красным, коричневый кожаный жилет на овчине. Редеющие волосы, не светлые и не очень темные. Большие усы. На вид около сорока лет. Рост чуть выше среднего. Он пару секунд стоял в дверях, потом снова захлопнул дверь и ушел. Что это был за хрен?!
Гро серьезно посмотрела на меня.
— Он был здесь? — тихо и медленно спросила она.
— Конечно, — сказал я, — и теперь я убираюсь.
— Ты не можешь.
— Для меня не сложнее убраться отсюда, нежели лежать тут и ждать твоего мужика.
— Все не так, ты не понимаешь…
— Да хрена ли я не понимаю. Со мной так уже бывало. Я дожил до сегодняшнего дня в основном благодаря умению быстро сойти со сцены.
Я поднялся, опираясь на правую ногу. Похромал к окну и взглянул на станцию. Стоя спали горбатые грузовые вагоны. Место было мертвым, по крайней мере сейчас, во тьме. Я отвернулся от окна и попробовал найти свою одежду. Энергично хромая, добрался до пуховика. Больше ничего не было.
— Где мои штаны? — спросил я.
— В стирке, — сказала Гро.
— Мне они нужны, — говорю.
Она вылезла из постели. Она была такой же голой, как я, — но значительно красивее. С белой кожей, маленькой грудью красивой формы, с темными сосками. Волосы в паху темные, может быть, темно-рыжие, и их немного. Я смог совсем недолго полюбоваться ею, и она оделась.
— Подожди тут, — сказала она и ушла.
Я не мог уйти отсюда в одном пуховике, обувь — обязательное условие. Нужно было дожидаться Гро. Я чувствовал себя таким беспомощным, что натянул на себя пуховик, отковылял в угол, где был душ, и занавесился пластиковой шторкой. Больше мне ничего не пришло в голову. Еще можно лечь под кровать, конечно, но это слишком больно. Я предусмотрительно отлил в раковину, слегка помедлив, на секунду включил воду, снова закрыл кран и неподвижно стоял, прислушиваясь. Минуты через две я услышал шаги на лестнице, тихие шаги, крадущиеся, дверь открыли, и комната опять осветилась.
— Алло, — услышал я ее голос и отодвинул занавеску. — Что ты там делаешь?
— Я спрятался.
Она расхохоталась.
— Отличное место.
Она принесла большую фланелевую рубашку, штаны в мелкую клетку и мои собственные ботинки.
— Твоим джинсам еще сохнуть и сохнуть, возьми эти, это повара.
— Любые сойдут, — сказал я. — Трусов нет?
— Можешь взять мои.
Она бросила мне белые кружевные трусики, я сел на кровать, и она помогла мне надеть их и портки повара. Она дала мне и свои носки, из грубой черной шерсти, потом теплую рубашку, куртку и, наконец, ботинки.
— Окей, — сказал я, — я готов. Спасибо за все.
— Тебе не нужно сбегать, я обещаю, ничего не произойдет.
— Никогда не знаешь, что произойдет.
— Он тут ни при чем.
— Ни при чем?
— Нет, абсолютно ни при чем.
— Кто он?
— Просто знакомый.
Я застегнул молнию на куртке и кнопки поверх нее.
— Где он сейчас?
— Где-то внизу, думаю, в столовой.
— Я могу выйти, не встретившись с ним?
— Наверное.
— Окей, тогда я пошел.
— Да что с тобой такое?
— Ничего, я просто не хочу связываться с чем-то, к чему не имею никакого отношения, вот и все.
Теперь она выглядела просто уставшей и рассерженной. C усилием поднялась с кровати, поправила покрывало, подошла к двери и открыла ее.
— Пожалуйста, — сказала она.
В коридоре был слепящий свет. Ни звука, кроме урчащей где-то внизу отопительной системы. Я взглянул на нее.
— Слушай, — сказал я шепотом. — Я не знаю тебя, не знаю мужика внизу. Я не знаю, что у вас за дела. Я не хочу с этим связываться, окей? Спасибо, что вытащила меня из канавы и присмотрела, чтобы меня подлечили, спасибо. А с этим я связываться не хочу.
Она посмотрела на меня как на врага.
— Ну так вали, — зло сказала она, — не нужно оправдываться.
Я выполз в коридор, и больше ничто не могло удержать меня в этой старой гостинице.
Похромал вниз по лестнице. Перила гнулись под моей тяжестью, каждая ступенька скрипела. Мне ничего не оставалось, как спуститься по лестнице и убраться из гостиницы как можно быстрее. Зашитая рана адски болела, и мне хотелось блевать и упасть в обморок одновременно. Я парился в теплой одежде, но мне удалось спуститься в вестибюль. Он был залит злым белым неоновым светом и пуст. Я захромал дальше, держась за стены, мимо дверей с надписью «Столовая», не заглядывая через их стекла.
Снаружи на перроне я набрал в легкие воздуха и несколько секунд отдыхал, прислонившись к стене. Потом отправился дальше. Мимо рядов грузовых вагонов, на стоянку, где стояла машина Гро.
— Ну как? — позвал кто-то шепотом сзади.
Я остановился и поглядел вокруг. Наверху, в окне стояла Гро.
— Хорошо, — ответил я, — пока!
Я эффектно поднялся в горку, спустился с нее, после чего мне пришлось передохнуть. Дышу как выдохшийся марафонец. Через клетчатую ткань чужих портков стала проступать кровь. Я быстро похромал дальше, через тихий, пугающе пустой поселок, через железнодорожные пути, на которых мы с Гро подпрыгивали накануне, и когда я через них перебрался, это была все еще не трасса Е‑75, а съезд в Стурлиен, и мне пришлось идти еще несколько километров, из-за чего красное пятно на левом бедре разрослось, словно большая роскошная роза.
Европейская трасса была пустынна. Машин нет вообще. Зато тут относительно чисто по сравнению со слякотью, покрывавшей улицы в поселке. Ботинки мои снова промокли там насквозь. Но здесь был чистый, практически сухой серый асфальт. Я перебрался на правую сторону шоссе, едва не скувырнувшись обратно в канаву.
И как будто снова оказался в тундре. Вокруг меня лишь равнины, которые сейчас, на рассвете, казались ослепительно белыми. Пологие горы вдали. С метеорологической точки зрения день стоял замечательный. Из-за этих пологих гор вставало солнце, было несколько градусов мороза. Снова на свежем воздухе… в соблазнительном блеске рассвета… ускользнул из затхлого, душного и жаркого номера… сбежав от дьявольских интриг людишек… я свободен, свободный человек, о чем еще можно мечтать? Билеты спускались прямо по лучам солнца, расцветившего розовый снег оранжево-красным… билеты медленно падали прямо на дорогу, только подними их, и снова в путь, путешествия никогда не кончаются… вместе с паром я выдыхал молитвы и восторженные обещания… прочь от мертвечины, прочь от унижения, прочь от истерических сновидений… снова перед вами лох в лучах рассвета.
Появился тягач с прицепом, но он не остановился. Это была дорога Генри, по крайней мере, так считал он сам. Тут постоянно катался героин. Смысл состоял, видимо, в том, чтобы перемахнуть границу и, разгрузившись, свалить. Проехал еще один тягач и несколько легковых машин, никто не хотел со мной связываться. Они глядели на меня, торчащего посередь тундры с целыми пачками билетов, в тонковатых штанах, но никто не считал себя тем
самым кораблем. Я стал сдавать, почувствовал, что опьянение рассветом спадает, я сломился. Роза на ноге расцветала все ярче, я замерз так, что дрожал всем телом. Я стал было неуклюже молотить себя руками, чтобы согреться, но мерзла как раз нога. Давайте уже, чертовы машины! Оторвись как следует, солнце, поддержи же меня! Я делаю только то, что хочу! Я стою на обочине и ловлю машину, на свободе, на свежем воздухе, с утреца! Моя независимость при мне. При мне или как?! Мое сокровище ничем не запятнано. Скоро автомобилей станет больше… Меня подвезут, я снова сбегу, снова сбегу, поеду на юг в Стокгольм, это абсолютно точно.
И именно так и произошло: через каких-то полчаса к обочине свернул здоровый американский внедорожник черного цвета. Я по обочине похромал к нему. С благодарностью открыл дверь в большой, черный, теплый и, скорее всего, удобный и быстрый автомобиль. За рулем сидел человек в серых вельветовых штанах, красной с синим фланелевой рубашке, светло-коричневой, поношенной кожаной жилетке, подбитой желтоватой овчиной. Ему было около сорока. Волосы рыжеватые и редкие, усы — большие и пушистые. Я мгновенно захлопнул дверь.
Ульф Лундель (род. в 1949 г.) — рок-музыкант, композитор, писатель и художник. Выпустив в 1975 г. первый альбом, получил прозвище «шведский Боб Дилан», а на следующий год дебютировал как прозаик, опубликовав «портрет поколения» — роман «Джек». Известен и как автор «неформального гимна Швеции» — песни «На просторе» («Öppna landskap», 1982), ставшей настолько популярной, что автор был вынужден пресекать попытки ее использования политическими партиями. Роман «Зима в раю» рассказывает о столкновении на затихшем в межсезонье горнолыжном курорте у самой границы с Норвегией Бенгта «Павло» Густавсона, бывшего наркокурьера, и Юлиуса Тонкера, писателя, переживающего творческий кризис. Впервые опубликовано издательством «Wahlström & Widstrand» (1979). Перевод выполнен по: U. Lundell. Vinteriparadiset. Wahlström & Widstrand, 1979.
1. «Человек с плато» («Mannen från vidderna») назывался в шведском прокате известный американский вестерн «Шейн» (1953).
2. Аллюзия на классическую поэтическую триаду «вино, женщины и песни», существующую в разных языках.