Перевод Полины Лисовской
Опубликовано в журнале Звезда, номер 2, 2019
Глубокоуважаемые господа!
С каждым из вас, вероятно, это случалось: какие-то события в тот момент, когда они с вами происходят, кажутся незначительными, однако в дальнейшем эти же самые события совершенно неожиданно могут стать предметом серьезного интереса. Именно по этой причине я взяла на себя смелость привлечь внимание Шведской академии к моей кратковременной поездке в Россию, совершенной мною по приглашению доктора Эммануила Нобеля зимой 1912 года.
Я с ним познакомилась на нобелевском банкете в 1909 году, и он уже тогда приглашал меня навестить его самого и вторую жену его отца фру Эдлу Нобель у них в Петербурге, как этот город тогда еще назывался. Какой бы соблазнительной мне ни представлялась перспектива собственными глазами увидеть знаменитую, соседствующую с нами на востоке страну, предложение доктора Нобеля осуществилось лишь в 1912-м, совпав с моей поездкой в Финляндию, которую я предприняла по приглашению их Шведского литературного общества. 5 февраля, когда Общество торжественно отмечало день памяти Рунеберга, я находилась в Гельсингфорсе, а недели две спустя холодным зимним вечером мы с моей спутницей фрекен Вальборг Уландер сели в поезд, шедший в Петербург.
Путешествие наше началось с небольшого эпизода, довольно характерного для тогдашнего положения дел. Только мы сами, как и наш багаж, успели расположиться в очень удобном спальном купе, как проводник известил нас о том, что нам необходимо перейти на другие места. Тем же поездом ехал русский адмирал, и лучшее купе требовалось предоставить ему. Был приведен тот довод, что его билеты приобретены раньше наших, хотя, без сомнения, вся эта история являлась чистой воды злоупотреблением властью. Финляндские друзья, провожавшие нас на вокзал, стали ворчать и возмущаться, но о том, чтобы протестовать открыто, не могло быть и речи, поэтому нам пришлось перебраться в вагон намного проще.
Еще в Гельсингфорсе нам рассказывали, что у путешествующих из Финляндии нередко случаются на русской границе разные неприятности, но всего этого мы счастливо избежали и крепко спали в тот момент, когда поезд проезжал приграничную станцию. Проснувшись, мы уже оказались в непосредственной близости от Санкт-Петербурга. В окне нам открылся плоский пейзаж с перелесками, и вскоре мы приехали на ничем не примечательный вокзал, где нас уже встречал доктор Нобель. С этого момента мы были под покровительством этой фамилии. Таможенный досмотр прошел без малейших осложнений, и на протяжении всего нашего пребывания в России мы встречали лишь доброжелательность и любезность.
В те времена семья Нобель проживала не в самом центре города — их особняк находился на Сампсониевской набережной, что на Выборгской стороне. Заводы братьев Нобель, а также их конторы, жилье для рабочих, больница и школа занимали здесь четыре квартала, и превосходный жилой особняк хозяев представлял собой достойное ядро этого «города в городе». Пройдя через просторный холл на первом этаже, вы поднимались по высокой, величественной лестнице в основные покои и попадали в большой зимний сад. Слева от него располагались столовая и примыкавший к ней великолепный рабочий кабинет доктора Нобеля. Дальше располагалась огромная гостиная — самая большая комната, виденная мною в частном доме. В наше распоряжение также предоставили гостиную и две спальни с ванной. Хозяева жили на широкую ногу, с многочисленной прислугой, поваром и т. д. В покоях находилась масса прекрасных произведений искусства. Однако не могу припомнить, чтобы комнаты были как-то нарочито роскошно декорированы, но вот их размеры впечатляли. Это напоминало нам, что мы находимся в громадной империи, где жизнь непременно должна быть устроена по иным меркам, отличным от привычных нам.
Первый наш день в Петербурге завершился посещением императорского оперного театра. Зрительный зал был весьма велик, но мало чем отличался от других, себе подобных. Публика напоминала обычную западноевропейскую столичную публику, но была некая русская отличительная черта: все офицеры, присутствовавшие на представлении, в антрактах должны были стоять — как нам сказали, по приказу царя, чтобы предотвратить повторения каких-то, вроде бы ранее совершенных ими проступков. Игра актеров и сценическое оформление, пение и музыка были первоклассными, но отнюдь не необычными. Это была русская опера на русскую тему. Насколько я смогла понять сюжет, он заключался в том, что опасному бунтовщику, преследуемому властями, помогает и прячет его дочь богатого помещика. Между ней и предметом ее забот вспыхивает любовь, но девушка скрывает свое влечение к нему, пока возлюбленного не убивают его преследователи, и тогда она в мощном порыве чувств признается своему оторопевшему окружению, что ее сердце принадлежало тому самому, свободному как птица, мятежному юноше.
Публика, несомненно, высоко ценила это оперное представление, потому что сопровождала его бурными аплодисментами. Они, конечно же, прежде всего относились к прекрасному вокальному исполнению; тех же зрителей, кто задумывался о сюжете, было, видимо, немного. Но на человека, который, предположим, всю жизнь слышал рассказы о борьбе русских нигилистов с существующим порядком, подобная постановка на императорской оперной сцене производила странное впечатление. Это чем-то напоминало проникнутые пылким стремлением к свободе пьесы, что шли в Париже перед Великой революцией и с энтузиазмом воспринимались публикой.
Тогда, конечно, такая параллель была лишь плодом моей фантазии. Каких-то причин ждать революции в России в то время не существовало.
Как я уже упомянула, в Россию я приехала после двухнедельного пребывания в Финляндии. Там после революционных событий 1905 года, приведших к некоторому ослаблению имперских притеснений, снова стали страдать от русских несправедливостей. Все русское там презирали, но одновременно и страшились его. Знали обо всех подспудных течениях в самой России, знали, что все приграничные провинции стремятся отделиться, можно сказать, вели счет всем болезненным явлениям в русском обществе, но одновременно не решались верить в возможность каких-либо грядущих в обозримом будущем революционных событий. Российская империя, очевидно, успела оправиться после поражений в Русско-японской войне. Ее армия и флот снова внушали всеобщий страх, источники ее ресурсов казались неисчерпаемыми. Как могла в таких условиях начаться какая-то революция?
В семействе Нобелей я столкнулась не только с такой же верой в мощь и незыблемость России, но и с настоящей любовью и симпатией по отношению к этой стране. Оба первопроходца в России, Роберт и Людвиг Нобели, к моменту моего приезда туда были уже мертвы. Главой этой семьи на тот момент являлся доктор Эмануил Нобель, щедрый исполнитель завещания Альфреда Нобеля, а ее объединяющей силой — фру Эдла Нобель, вдова Людвига, очаровательная и всесторонне одаренная светская дама и заботливая хозяйка, а также любящая мать и мудрая советчица этого большого семейства.
Оба они невероятно превозносили Россию. Славили добрый нрав и сердечность русского мужика, наслаждались масштабной и насыщенной жизнью, в которую были прогружены. Подчеркивали значение русского искусства и литературы. Они с жаром стремились не только показать нам все петербургские достопримечательности, но и познакомить с русским народным костюмом, народной музыкой, блюдами русской кухни, такими как блины, пироги, грибной суп, уха и т. д. Никто бы не смог лучше них внушить нам любовь к этой стране, и мы охотно давали себя завоевывать. Здесь нужно вспомнить, как мы в Швеции в годы, предшествовавшие мировой войне, беспокоились из-за слухов о захватнических планах русских и русских шпионах. Было очень приятно слышать, что о России говорят как о стране мирной, занятой развитием собственных ресурсов, и о ее народе, который станет образцом и примером для всех остальных.
Стоит ли мне здесь говорить, что время мы проводили наиприятнейшим образом? Мы во всем следовали завету Гёте упорно трудиться днем, а вечера посвящать веселью. Дневные труды состояли в том, чтобы в той мере, в какой это удавалось, узнавать великий город, в котором мы гостили. Тем временем на градуснике было двадцать, а то и двадцать пять градусов мороза в течение всего нашего визита, но, к счастью, мы жили в семье, где у каждого домочадца был собственный автомобиль, и хозяева любезно предоставили их в наше распоряжение. Таким образом, мне довелось мельком увидеть те уличные пейзажи, которые столь часто описываются в русских романах: роскошный вид с мостов через Неву на прекрасный силуэт Петропавловской крепости, костры, у которых прохожие останавливаются, чтобы согреть руки, красные правительственные здания, веселую суету на набережной у Зимнего дворца, по которой в санных экипажах катается светская публика. Причем на их бородатых кучерах было надето по нескольку тулупов, так что они казались фантастическими великанами. В первую очередь мы с восхищением осмотрели два знаменитых императорских монумента: Петру Великому, который, увенчанный лавровым венком, штурмует на своем коне отвесную скалу, и Александру Третьему — это тяжелый великан на гигантской же лошади: кажется, будто конь и всадник уходят в землю, не выдерживающую их огромного веса. Первый памятник изображает самодержца, хотевшего втащить свое царство на один уровень с остальной Европой, второй же — самодержца, душившего просвещение и не пускавшего Запад даже на порог.
Также мы увидели несколько наиболее выдающихся соборов Петербурга. Это были помпезные сооружения, переполненные золотом и драгоценностями. В Западной Европе смотрители в храмах, как правило, привлекают внимание туристов к их древности, архитектурному стилю, к росписям и статуям. В России же смотрители в церквях особенно подчеркивали их неслыханную стоимость в денежном исчислении. Они беспрестанно показывали нам сказочно дорогие элементы декора из нефрита, родонита, лазурита, малахита. Нигде в другом месте нельзя было получить равное впечатление о мощи и богатстве России, как в этих сияющих, наполненных сокровищами соборах Петербурга.
Два из них напоминали не только о размахе царской власти, но и о таящихся в недрах страны разрушительных силах. Речь идет о полностью одетом в мозаику храме в память об Александре Втором, строительство которого обошлось в пятнадцать миллионов рублей. Воздвигли его на том самом месте, где в царя попала брошенная нигилистами бомба. Через сделанное в полу отверстие можно увидеть кусок простой булыжной мостовой. Кровавая драма разыгралась на этом самом месте. Таким вот бесхитростным способом все происшедшее стало наглядным. Еще мы увидели Петропавловский собор, усыпальницу русских царей, где те покоятся в белых мраморных саркофагах. Тем временем этот храм возвышается на территории Петропавловской крепости, известной как государственная тюрьма, где в том числе держали всех политических узников. Не перестаешь удивляться этим самодержцам, что выбрали себе место упокоения в непосредственной близости от тех тюремных застенков, где томились их опаснейшие враги.
Время не позволяет мне подробнее описывать музеи, монастыри, рынки и все то изобилие, что тогдашний Петербург мог предложить туристу. Я лишь хочу добавить, что благодаря нашему министру при посольстве у меня появилась возможность присутствовать на заседании Государственной думы. Расположена она в огромном зале-амфитеатре с рядами стульев, большинство из которых были заняты, и, несмотря на то, что там можно было заметить немало странных русских типажей, Дума производила то же впечатление, что и обстановка спокойной повседневности в парламентах других европейских стран. Во время докладов то оттуда, то отсюда слышался гул голосов, депутаты вскрывали письма и читали газеты, сменяли друг друга стенографистки, председатель принимал неотложные телеграммы и отсылал депеши.
В целом это производило вполне корректное, западноевропейское впечатление. Мы прекрасно знали, что Дума — великая надежда России, что здесь должно было создаваться ее будущее, но полностью убедиться в том, что именно этот путь правильный, удавалось не в полной мере.
В какой-то миг я повернула голову и сквозь стеклянную стену, что была у меня за спиной, увидела грандиозную парадную лестницу и широкие анфилады, относившиеся к дворцу в стиле барокко. Да, ну конечно! Дума же заседала в Таврическом дворце, где Екатерина Вторая когда-то давала блестящие балы для своих блестящих придворных. Что бы она подумала сейчас, если бы встретила на своей лестнице этих одетых в повседневный костюм адвокатов, этих долгогривых сельских попов, этих крестьян в красных рубахах и панталонах, заправленных в высокие сапоги? Мне было трудно справиться с грешным желанием взглянуть, как гордая императрица входит в думский зал заседаний и изгоняет оттуда серую повседневность, а затем занимает свое место в новых для себя владениях.
Рассказав о наших дневных трудах, необходимо сказать теперь несколько слов о вечерних праздниках. Они представляли собой большие вечерние приемы или, сказать точнее, банкеты: один у семьи Нобелей, один у шведского министра генерала Брендстрёма и его супруги и один банкет в роскошном отеле «Европа», который устроило в нашу честь Шведское обществе в Санкт-Петербурге.
Те лица, с кем я познакомилась на этих мероприятиях, были, конечно же по большей части шведами или иностранцами, так или иначе связанными с Швецией. В первую очередь я хочу упомянуть нашего замечательного министра с женой и дочерью: три абсолютно выдающиеся личности, каждая на свой лад. Также я познакомилась с профессором Баклюндом из Пулковской обсерватории, сотрудниками братьев Нобелей и другими членами шведской колонии, с несколькими выдающимися представителями Финляндии, графом Толстым, сыном великого Льва Толстого, и многими другими людьми. У всех них я наблюдала если и не такой пророссийский настрой, как у семейства Нобелей, но все же прочную веру в то, что Россия, какой она была тогда, будет всегда. Генерал Брендстрём вел переговоры о покупке здания для шведского посольства, шведская колония приобрела себе собственное помещение недалеко от Невского проспекта и устроила шведскую школу для подрастающего поколения. Народ устраивался для жизни на длительное будущее.
Почти все эти люди советовали нам продлить наше путешествие до Москвы. Туда нужно съездить обязательно, если хочешь узнать настоящую Россию. Конечно, это звучало весьма заманчиво, но такая поездка представлялась нам, незнакомым с языком и страной, почти невозможной. Тогда фру Нобель предложила в качестве сопровождающей себя, и, таким образом, мы решили ехать. Мы отправились в Москву ночным поездом и прибыли туда утром. Жили мы в гостинице, но находились под любезнейшей опекой инженера Йосты Нобеля и его жены-немки. Они вместе с директором Кнутом Литторином, очень хорошим другом фру Эдлы Нобель, оказали нам потрясающее гостеприимство. Наш шведский консул Арвид Нурденсон и руководитель шведской телефонной компании директор Пер Нильссон соревновались между собой за право показывать нам достопримечательности старой Москвы.
Мы сразу же получили досадное известие о том, что не сможем посетить Исторический музей, где хранились памятные вещи, связанные с Карлом XII. Он был закрыт из-за чего-то вроде весенней уборки. Подобным же образом обстояло дело и с Эрмитажем в Санкт-Петербурге. Туда мы также не смогли попасть по сходной причине.
При этом уже в первый день нашего пребывания в Москве нас повели в Третьяковскую галерею.
Как известно, там лучшее из существующих собрание произведений русской живописи, и едва ли во всей Европе найдется музей современного искусства, производящий впечатление такой же красоты. Но я не буду здесь говорить о художественной ценности этих полотен. Вместо этого я расскажу о небольшом, случившемся со мной приключении.
Я бродила по залам примерно в том же настроении, что и пчела, когда та летает над роскошной цветочной клумбой, и тут остановилась перед одной картиной Репина, где изображен Иван Грозный в миг после того, как убил своего сына.
Не возьмусь утверждать, что это одно из лучших полотен великого художника. По крайней мере я раньше об этой картине не слышала.
И об Иване Грозном я знала до этого достаточно мало, разве что о том, что он когда-то, одновременно с Юханом III, сватался к Катерине Ягеллонке. Не слышала я раньше и о том, что у него был сын, и уж тем более о том, что он сам его убил.
Таким образом, я знала не более того, что сама эта картина мне рассказала. На ней изображен немолодой мужчина, пытающийся приподнять лежащего на полу, одетого в боярский костюм, раненого и умирающего мужчину помоложе. Кажется, что последний из последних оставшихся у него сил безуспешно пытается освободиться из объятий старика. А тот обнимает его с невыразимой нежностью. Рядом с ними на полу лежит длинный посох из слоновой кости с металлическим набалдашником. Именно этим посохом царь Иван только что нанес сыну смертельный удар. Но мгновенно пожалел о содеянном. Он пытается поднять сына на ноги, целует его лоб, причитает над ним и пытается вернуть к жизни.
Вот какой явилась мне эта картина: на первый взгляд такой, как и любое другое историческое полотно. Но затем я стала изучать взгляд Ивана Грозного. Глаза его были мутными, алчными, полными безумия. Это глаза не человека, а тигра, оборотня. И, вглядевшись в них, я поняла, что убийца в минуту горя испытывал жуткое наслаждение от вида сочащейся из ран крови и зрелища того, как из тела сына уходит жизнь.
Загадочный морок этих глаз еще долго не отпускал меня. В них отражалась жестокость: эта странная способность человека получать удовольствие при виде крови и страдания. В итоге мне все же удалось вырваться из их плена и перейти в следующий зал. Я рассматривала другие картины и больше не думала о царе Иване и его сыне.
Вернувшись в гостиницу, я упала на диван и закрыла глаза, чтобы они отдохнули от всего полученного мною богатства впечатлений. Но в ту же секунду мне явились глаза царя Ивана. Они пронизывали насквозь, мутные и безумные, и у меня не получалось от них спрятаться. Я испытала почти что страх. В сильном напряжении и усталости я испугалась, что уже никогда не смогу отделаться от того впечатления, которое они на меня произвели. Я постаралась направить мысли к тем многочисленным, божественно прекрасным произведениям, только что мною увиденным, но эти остекленевшие, с кровавыми прожилками глаза как будто вели меня к некой мысли, на которую я раньше не обращала внимания. Я подумала о том, как много в этом музее и других картин с той же печатью жестокости.
Например, там была картина, на которой Петр Первый, сидя верхом, находится на Красной площади рядом с Кремлем и наблюдает казнь стрельцов. Или полотно, на котором его сестра Софья заключена в монастырскую келью, в то время как за окном кельи вешают восставших воевод, пожелавших возвести ее на трон. Была там и замечательная картина, изображавшая царя Петра и его сына Алексея. На ней не происходит никакого насилия, но то презрение, которое сильный и деятельный государь испытывает по отношению к своему заторможенному, почти что идиоту сыну, передано так явственно, что не остается сомнений в том, какая драма за этим последует. Еще я думала об одном полотне, изображающим Иисуса и Пилата. Увидев картину, я поняла, что еще ни один живописец до этого не решался или не смог изобразить то, как на самом деле выглядит человек, подвергшийся побоям, поруганию, пыткам, которого только что волокли по грязи жестокие солдаты. Мне вспоминается также знаменитая картина Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану». На ней вполне мирная сцена. Казаки пребывают в прекрасном настроении и вовсю хохочут. Но какие же страшные у них лица! Это люди, чье ремесло — война. Все как один они жгли и грабили, насиловали и убивали.
Я также посмотрела вновь на батальные полотна Верещагина, те, что возили по Европе, чтобы внушить людям ненависть к войне. Размышляя тогда о них, я подумала, что эти жестокие сцены были лишь приправой, призванной придать пикантности и необычности тому, что в противном случае было бы просто скучными пейзажами или зданиями. Я старалась абстрагироваться от всех этих картин и думать о другом: о Тургеневе, Достоевском, Толстом. Но именно в этот момент мне не удавалось вспомнить ничего иного, кроме романа Мережковского о Петре Великом и многих, описанных в нем страшных вещей. В тот самый миг я поняла эту книгу. Из всего того, что я читала о России, она, как никакая другая, подумала я, рассказывает правду.
Вскоре я снова стала передвигаться по городу, встречаться с людьми и забыла и глаза царя Ивана, и все свои неприятные ощущения. Но лишь только я гасила вечером свет, мне снова смутно виделись эти глаза, отчего моя тревога все больше усиливалась. Я сказала себе, что русский народ, который мои друзья описывали как добродушный и мягкий, на самом деле жестокий и опасный. Я с трудом понимала, как какие-то люди, сами не будучи русскими, вообще решались там жить. Этот народ еще не стал цивилизованным. Из их душ за долгие столетия покорности и жестоких порядков так и не изжито варварство. Здесь все еще царило средневековье.
В тот же миг я поняла, что это беспочвенные фантазии, переполнявшие меня в силу серьезного переутомления. Мои впечатления были настолько сильными, что я не решалась им верить. Я не стала ставить себя в глупое положение. Я не сказала своим хозяевам, что знаю, что однажды им придется бежать от разъяренных толп и что их имущество будет поругано и уничтожено. Я сохраняла спокойствие и делала все, что могла, чтобы освободиться от пугающего предчувствия.
Вокруг столько прекрасных вещей, на которые нужно было посмотреть. И зачем только мне было думать о белом мраморном эшафоте на каменной кладке, который по-прежнему стоит на Красной площади под стенами Кремля, а также об истории зодчего, построившего Ивану Грозному великолепный собор Василия Блаженного, и о том, что царь повелел этого зодчего ослепить, чтобы тот никогда не смог возвести что-то столь же прекрасное.[1]
Москва — это город, расположенный на равнине по обе стороны реки, что и дала ему свое имя. Но в центре города возвышается холм, чьи широкие, пологие склоны окружают высокие красные стены, защищенные множеством башен. Внутри стен теснятся императорские дворцы, соборы, монастыри, правительственные здания и казармы. К небесам поднимается немало башенок и позолоченных куполов. Это знаменитый Московский Кремль, представляющий собой самое что ни на есть радостное и нарядное зрелище.
Несколько раз первую половину дня мы посвятили прогулкам по Кремлю. Мы зашли в почтенный древний собор, где царей короновали на царство, внутри было так темно, что едва можно было различить фрески, проступавшие на потемневшем золоте стен. В царском дворце мы увидели анфиладу огромных, роскошных парадных залов, где нам, как всегда в России, не преминули указать на стоимость колонн, столешниц и драгоценных паркетов. Мы также увидели представляющие исключительный интерес палаты времен старых московских царей, с низкими сводчатыми потолками, расписанными ликами святых в окружении цветов и переплетающихся ветвей в народном стиле. В одной узкой горнице рядом с царскими покоями собирали боярских дочерей в ожидании появления царя, которому предстояло выбрать себе из них невесту.
В этих палатах Иван Грозный однажды встретил свою невестку. Будучи на сносях, она не смогла при виде его пасть ниц подобающим образом, и царь в гневе так сильно ее избил, что она скончалась. Ее муж, сын Ивана, стал упрекать отца, и в гневе Грозный убил и его.[2]
Здесь снова о себе напомнила та самая картина. Было нелегко изгнать шедевр Репина из мыслей.
В то воскресенье, что мы проводили в Москве, директор Литторин пригласил фру Эдлу Нобель, мою спутницу и меня, а также кое-кого из московских шведов съездить на экскурсию в знаменитую Троицкую лавру. Сначала мы добирались поездом, а затем последовала незабываемая поездка в санях на тройке по заснеженной, чуть холмистой и такой милой сердцу равнине, где по пути на пригорках мелькали барские усадьбы, так сказать, русский Сёрмланд.[3] Когда вдали показался сам монастырь, можно было подумать, что это еще один Кремль. Он весь светился на фоне снега, окруженный высокой стеной с девятью башнями. Разными цветами переливались крыши его зданий, золотом и серебром сияли купола. Неописуемо красочное зрелище.
Русские крестьяне в их благочестивой набожности, когда они низко кланяются перед иконами и целуют их, — это всегда очень красиво. Но в то же самое время мне думается: а не присутствовал ли в этом знаменитом монастыре и двух других, что мы посетили, едва уловимый дух Средневековья и безвременья? Один из них построили в память о нескольких отшельниках, что провели свою жизнь в ямах под землей. Некоторые из них жили там до недавнего времени. Разве не должно подобное самоистязание считаться средневековым варварством? Разве не была я права, опасаясь того, что предпримет этот народ, если однажды его оковы падут?
Сложилось так, что в один из наших вечеров в Москве в Художественном театре давали премьеру «Гамлета». Весь город проявлял к ней невероятный интерес. Говорили, что театр готовил этот спектакль в течение двух лет. За это время актеры вживались в роли, но это сказать мало. Они в них жили. Все костюмы и реквизит выполнены по средневековым образцам. Каждая поза выверена настолько, что вызывала ощущение невероятной красоты, каждый предмет гардероба призван стать ноткой в великой цветовой симфонии. Все билеты на этот спектакль распродали задолго до нашего приезда в Москву, но в дело вмешался директор шведской телефонной компании и добыл нам приглашение посмотреть спектакль из директорской ложи.
Московский художественный театр — кто не слышал о нем сегодня? Артисты из его труппы приезжали на гастроли в Стокгольм. Нам удалось познакомиться с его новаторскими достижениями в сфере театрального искусства и иными способами, но в 1912 году все это нам было еще в новинку, и тогда едва ли существовал хоть один шведский театр, пытавшийся применять у себя методы художественной режиссуры.
Сейчас я не стану рассказывать о том, как трактовались персонажи и были сыграны роли. Я хочу лишь с помощью нескольких примеров разъяснить всю степень изысканности этой постановки.
В одной сцене королева, мать Гамлета, сидела на троне и слушала игру музыкантов, стоявших на небольшом возвышении. Приглядевшись, я увидела, что их костюмы во всех деталях повторяют те, что мы знаем по картине «Христос и музицирующие ангелы» Мемлинга[4], а в руках точно такие же инструменты.
В другой сцене из-за кулис послышался глухой шум, и зритель понимал, что это народ поднял восстание и ринулся к замку. К королеве, по-прежнему сидевшей на своем троне, с целью защитить ее бросились двое мужчин в доспехах. Эти защитники опустились на колено по обе стороны трона и выставили копья навстречу надвигавшейся толпе. Я сразу узнала позу этих копьеносцев, в точности повторявшую знаменитый античный греческий фриз.
Меня привело в полное изумление то, насколько тщательно были продуманы все детали. Здесь не могло быть и речи о варварстве. Здесь царило благородное и прекрасное единение, та высшая цель, к которой всегда стремится человечество. Преданная увлеченность общим делом, в которой при этом свободно проявляются индивидуальные особенности участников. Создалось впечатление, что всего этого удалось добиться благодаря почти что религиозному поклонению данному произведению искусства. Спектакль, без сомнений, был явлением культуры, шагнувшей далеко вперед.
После этой постановки «Гамлета» мне сразу же захотелось рассмеяться над моими страхами и опасениями: я столкнулась с той Россией, что должна была стать для нас образцом, дать нам новую религию, новое искусство, новый общественный строй.
Однако это последнее впечатление укоренилось во мне не так глубоко, как первое. Я вспоминаю, как мы с моей спутницей, покидая эту страну два дня спустя, сидели и обсуждали наши впечатления: всю ту доброту, что проявляли к нам как наши хозяева, так и другие шведы, всю ту красоту, что мы увидели, все интересные беседы, все новые знания, что мы приобрели. Но посреди всего этого я не сдержалась и воскликнула: «Россия — страшная и опасная страна!» И я не хотела в ней оставаться. Она меня пугала.
И вот я вернулась домой. Со временем меня перестали мучить хищные глаза царя Ивана. Все прежние страхи казались мне теперь результатом переутомления.
Однако примерно год спустя в одной газете я прочла, что эту картину Репина повредили. И выкололи царю Ивану глаза. Преступника нашли и арестовали, и он объяснил, что взгляд этих глаз доставлял ему такие мучения, что он должен был их уничтожить.
Затем прошло еще несколько лет. Началась мировая война. Потом первая русская революция. Она, возможно, и не была столь кровавой, как говорилось поначалу, и внушала все же больше надежд, чем страхов. Еще не землетрясение, а лишь небольшой толчок.
Но затем осенней тьмой случилась революция Ленина. И началось настоящее землетрясение, земля ходила под ногами, по Неве плыли трупы, по всей России убивали людей, целый общественный класс был уничтожен.
Я же, со своей стороны, ничуть не удивилась, когда все это произошло. Ведь я это видела, знала это давным-давно. Тогда я старалась не верить полученному предостережению, но глубоко в душе не сомневалось, что оно сбудется.
1926
Перед нами текст последней речи Сельмы Лагерлёф (1858—1940), обращенной к Шведской академии, членом которой она стала в 1914 г. Писатель рассказывает о своей давней поездке в Россию, где она посетила Петербург и Москву. Наряду с мемуарной ценностью этот текст, местами оценочный и тенденциозный, важен и как художественное произведение: характерный образец уникальной нарративной манеры автора. Перевод выполнен по: Selma Lagerlöf. Från skilda tider II. Red. Nils Afzelius. Albert Bonniers Forlag, 1945.
1. Не имеющий документального подтверждения миф о двух строителях собора — Постнике и Барме. По крайней мере один из них — Иван Барма — строил соборы и позже — в Москве и Казани. (Ред.)
2. Также один из вариантов мифа об Иване Грозном. (Ред.)
3. Имеется ввиду провинция Сёдерманланд, или Сёрмланд, в центральной части Швеции. (Здесь и далее примеч. переводчика)
4. Ганс Мемлинг (1433/1435 — 11 августа 1494) — фламандский живописец немецкого происхождения, один из наиболее значительных художников во Фландрии второй половины XV в. На упомянутой картине очень точные изображения музыкальных инструментов и костюмов XV в.