Перевод Наталии Пресс
Опубликовано в журнале Звезда, номер 2, 2019
У меня нет веры, поэтому мне никогда не стать счастливым человеком, ибо счастливому человеку неведом ужас от того, что вся его жизнь — бессмысленная суета на пути к неизбежной смерти. От предков мне не досталось по наследству ни бога, ни ощущения надежной гавани, откуда я мог бы привлечь к себе внимание высших сил. Не досталось мне и хорошо скрываемой ярости скептиков, гласа вопиющих в пустыне рационалистов или воинственности атеистов. Вот почему я не осмелюсь первым бросить камень в того, кто верит в вещи, вызывающие у меня сомнение, или в того, кто обожествляет само сомнение, словно и оно не погружено во тьму. Камень угодил бы в меня самого, ибо в одном я уверен твердо: человек испытывает жажду утешения и она неутолима.
Сам я охочусь на утешение словно охотник на дичь. Увижу ее в чаще леса, замечу хоть краем глаза — тут же стреляю. Чаще всего промахиваюсь, но иногда попадаю, и к моим ногам падает добыча. Я знаю, что утешение так же недолговечно и мимолетно, как шелест ветра в кронах деревьев, поэтому спешу сразу же овладеть жертвой.
И что же мне достается?
Поскольку я одинок: любимая женщина или попутчик-неудачник. Поскольку я — писатель: звенящая тетива слов, чье натяжение наполняет меня радостью и ужасом. Поскольку я —
узник: окно, откуда открывается неожиданный вид на свободу. Поскольку мне угрожает смерть: тепло, исходящее от животного, злорадно колотящееся сердце. Поскольку мне угрожает море: островок спасительного гранита.
Однако есть и другие утешения, они приходят ко мне как незваные гости, и комната наполняется их низменным шепотом: «Я — твоя похоть, люби всех! Я — твой талант, используй меня, поступай со мной так же, как с собой! Я — твоя жажда удовольствий, лишь гурманы живут по-настоящему! Я — твое одиночество, относись к людям с презрением! Я — твое желание умереть, режь!»
Равновесие — узкая дорожка. Я вижу две силы, угрожающие моей жизни: с одной стороны — алчно разинутые рты неумеренности, а с другой — скупая, самопожирающая горечь. Но я отказываюсь делать выбор между оргией и аскезой, даже если цена отказа — постоянный страх и нервная дрожь. Мне мало просто знать, что любое действие может быть оправдано законом о невозможности свободного волеизъявления. Я не ищу оправданий тому, как живу, нет, я ищу полной противоположности оправданиям — освобождения. Наконец-то я четко осознал: все утешения, лишающие меня свободы, — просто иллюзия, отражение моего отчаяния. Ибо отчаяние говорит: «Оставь надежду, ибо день с двух сторон окружен ночью!» А фальшивое утешение тут же кричит: «Надейся, ибо ночь с двух сторон окружена днем!»
Но людям не нужно утешение, которое можно найти в игре слов, им нужно утешение, которое несет свет. А если кто желает стать дурным человеком, то есть человеком, живущим так, будто любой поступок можно оправдать, то пусть хотя бы сохранит в себе немного добра, чтобы заметить, когда это произойдет.
Бесчисленное количество раз мы из нужды бросаемся на поиски утешения. Никому не известно, когда нас снова накроет тень, жизнь — не из тех задач, что решаются простым отделением света от тьмы, а дня — от ночи, жизнь превращается в непредсказуемое путешествие по несуществующим местам. Иногда я иду по берегу и c ужасом чувствую притяжение вечности, которая бросает вызов моему существованию беспрестанным движением моря и беспрестанным полетом ветра. И что же тогда время, если не утешение, ведь все человеческое непостоянно — но какое же слабое это утешение, если разбогатеть на нем могут одни швейцарцы!
Иногда я сижу у камина в надежных стенах самой уютной комнаты на свете и внезапно ощущаю: меня со всех сторон окружает смерть. Она в огне, в острых предметах вокруг меня, в тяжелом потолке и массивных стенах, она в воде, в снеге, в жарé, в моей крови. Разве можно в такие моменты быть уверенным в чем-то, кроме утешения, ибо смерть и жизнь всегда идут рука об руку, — и какое жалкое это утешение, ведь оно лишь напоминает нам о том, что мы всеми силами стараемся забыть!
Я заполняю пустые страницы прекраснейшими комбинациями слов, которые вспыхивают у меня в голове. Отчаянно ищу подтверждение того, что жизнь моя не бессмысленна, что я не одинок в этом мире, и для этого собираю слова в книгу и дарю ее миру. Взамен мир дает мне деньги, славу и молчание. Но что` проку в деньгах, что` мне с того, что я вношу вклад в развитие литературы, если мне важно лишь то, чего мне не получить: подтверждения, что мои слова достигли сердца мира. И что тогда мой талант, если не утешение, спасающее от одиночества, — но что за жуткое утешение, если от него я лишь с пятикратной силой ощущаю одиночество!
Свобода видится мне зверем, быстро перебегающим через поляну, и чей-то голос шепчет мне: «Живи просто, бери то, что хочешь, и да не убоишься ты закона!» Но этот добрый совет — не более чем утешение, ведь свободы не существует, и какое же жестокое утешение для того, кто понимает, что пройдут миллионы лет, прежде чем человек сможет обернуться ящерицей!
Наконец я осознаю, что наша земля — массовое захоронение, что в этой огромной могиле бок о бок лежат царь Соломон, Офелия и Гиммлер. А значит, и жестокому, и несчастной предстоит умереть той же смертью, что и мудрецу, а смерть, таким образом, может показаться утешением тому, кто неверно прожил жизнь. Но как же оно отвратительно для того, кто хотел бы находить в жизни утешение перед лицом грядущей смерти!
Ни в одной философии я не чувствую себя как птица в небе, как рыба — в воде. Все, что у меня есть, — поединок, разворачивающийся каждую секунду моей жизни, поединок между утешениями ложными, лишь увеличивающими бессилие и повергающими меня в пучины отчаяния, и утешениями истинными, дающими лишь временное освобождение. Возможно, стоит сказать иначе: не утешениями, а утешением, ибо, строго говоря, для меня существует лишь одно истинное утешение: мысль о том, что я — свободный человек, отдельная личность, властелин в своих пределах.
Но свобода начинается с рабства, а независимость — с зависимости. Вернейший признак несвободы — страх жизни. Самый очевидный признак свободы — спокойная, радостная независимость, приходящая, когда страх ослабевает. Знаю, эти слова звучат так, будто мне нужна зависимость для того, чтобы наконец найти утешение в том, что я — свободный человек, и наверняка это правда. В свете своих действий я замечаю, что цель всей моей жизни, судя по всему, состоит в том, чтобы вешать себе на шею мельничные жернова. То, что могло бы дать мне свободу, дает рабство, дает жернова вместо хлеба.
Все служат разным хозяевам. Меня, к примеру, настолько порабощает мой талант, что я не решаюсь использовать его из страха навсегда его потерять. Я попадаю в такое рабство к собственному имени, что не решаюсь написать ни строчки из страха нанести ущерб своей репутации. И когда в конце концов у меня начинается депрессия, я попадаю в рабство и к ней. Сильнее всего я стремлюсь удержать ее, больше всего на свете хочу чувствовать, что моя единственная ценность состоит в том, что я утратил: в способности выжимать прекрасное из отчаяния, нежелания и слабостей. Я хочу с горьким удовлетворением смотреть, как дома мои превращаются в руины, а меня самого постепенно заносит снегом забвения. Но депрессия похожа на семь заключенных одна в другую шкатулок, и в седьмой лежат нож, бритва, яд, глубокий омут и край крыши. В конце концов я становлюсь рабом всех этих орудий. То ли они идут за мной, как верные псы, то ли я, как верный пес, иду по их следу. Тогда я, кажется, начинаю понимать, что единственным доказательством свободы человека является самоубийство.
Однако чудо освобождения приближается, причем с совершенно неожиданной для меня стороны. Оно может произойти на берегу океана, и еще недавно внушавшая мне ужас вечность вдруг станет свидетелем моего второго рождения, на этот раз — свободным человеком. Что же это за чудо? Простое и внезапное понимание, что никто — ни власти, ни люди — не имеет права предъявлять мне требования, от которых пропадает желание жить. Ведь если пропадет желания жить, что же останется?
Поскольку я стою на берегу моря, то могу учиться у моря. Не требуйте от моря, чтобы его волны несли вперед все корабли мира, не требуйте от ветра, чтобы тот постоянно наполнял собой все паруса мира. Не требуйте же и от меня, чтобы жизнь моя оказалась в плену определенных функций. Не долг превыше всего, а жизнь! Я, как и все люди, имею право на мгновения, когда можно сделать шаг в сторону и ощутить, что я — не просто часть огромной толпы, которая называется населением земного шара, а самостоятельно действующая единица!
Лишь в такие мгновения я свободен ото всех тех знаний о жизни, которые ранее приводили меня в отчаяние. Признаю: море и ветер, естественно, переживут меня, да и вечности нет до меня дела. Но почему мне должно быть дело до вечности? Моя жизнь коротка, но только если я кладу ее под нож гильотины летоисчисления. Мои возможности в этой жизни ограничены только в том случае, если я начинаю считать количество слов или книг, которые я, трудясь в поте лица, успею написать, прежде чем умру. Но кто меня просит считать? Время — фальшивое мерило жизни. Время — по сути своей бесполезный измерительный инструмент, ибо ему доступны лишь внешние проявления моей жизни.
Все самое важное, что происходит со мной, что дает моей жизни такую удивительную наполненность: встреча с любимым человеком, ласковое прикосновение, помощь в трудную минуту, лунный свет в глазах, прогулка на яхте, радость от общения с ребенком, захватывающая дух красота — все это разворачивается совершенно вне времени. Потому что совсем неважно, сколько длится моя встреча с прекрасным — одну секунду или сто лет. Блаженство не просто не имеет отношения к времени, оно просто разрывает всякую связь между жизнью и временем.
Итак, я снимаю с плеч тяжелое бремя времени, и тогда ощущение, что я постоянно должен стремиться к новым достижениям, уходит. Не надо мерить этим мою жизнь! Конь преодолевает препятствие без усилий, солнце всходит само по себе, так и человеческая жизнь является не попыткой достичь цели, а лишь путем к целостности. Целостный человек не пытается ничего достичь, он действует из состояния покоя. Бессмысленно утверждать, что море создано лишь для того, чтобы по нему ходили армады кораблей и плавали дельфины. Конечно, все это происходит, но море остается свободным. Не менее бессмысленно утверждать, что человек создан для чего-то, кроме самой жизни. Он может работать у станка или писать книги, но с тем же успехом заниматься и чем-то другим. Важным остается другое: человек может заниматься чем угодно, сохраняя свободу и ясно понимая, что он, как и все другие элементы творения, является самоцелью. Он покоится в самом себе, словно камень на песке.
Я могу ощущать свободу и от власти смерти. Разумеется, я никогда не избавлюсь от мысли о том, что смерть идет за мной по пятам, и тем более никогда не смогу отрицать факт ее существования. Но я способен превратить эту угрозу в ничто, отказавшись строить свою жизнь на столь преходящих основаниях, коими являются время и слава.
Однако не в моей власти все время смотреть на море и сравнивать его свободу с моей. Настанет время, когда мне придется обернуться, посмотреть на берег и встретиться с теми, кто притесняет меня. И тогда я буду вынужден признать, что человек создал такие формы жизни, которые, по крайней мере на первый взгляд, обладают большей силой, чем он сам. Несмотря на всю мою новообретенную свободу я не способен победить их и могу лишь стонать под их пятой. Однако я понимаю, какие требования к людям невозможны, а какие — неизбежны. В некотором роде, видится мне, мы навсегда или по крайней мере надолго лишены свободы определенного характера. Той свободы, которая есть у существ, обладающих своей стихией. У рыб — одна стихия, у птиц — другая, у обитающих на суше зверей — третья. Человек же остается чужаком, для которого перемещение в любой из этих стихий влечет за собой неизбежный риск. У Торо был хотя бы лес в Уолдене — но где теперь тот лес, где человек может доказать миру, что способен жить свободной жизнью, вне жестких рамок общественных форм?
Я вынужден ответить: нигде. Если я хочу жить свободной жизнью, то пока что вынужден оставаться в этих стенах. Значит, мир сильнее меня. Мне нечего противопоставить его власти, кроме себя самого, — но с другой стороны, а что еще у меня есть? Ибо до тех пор, пока я не позволю им победить, кое-какой силой обладаю и я. И сила моя ужасает до тех пор, пока я способен противопоставить свои слова словам мира, поскольку тот, кто строит тюрьмы, обычно более косноязычен, нежели тот, кто строит свободу. И власть моя станет безграничной в тот день, когда у меня не останется ничего, кроме молчания, когда мне больше нечем будет защитить свое достоинство, потому что живое молчание неуязвимо для всех топоров мира.
Вот в чем я нахожу единственное утешение. Знаю, еще не раз мне предстоит вновь и вновь погружаться в бездну неверия, однако воспоминание о чуде освобождения станет моими крыльями и понесет навстречу цели, от которой захватывает дух: к утешению, которое больше, чем просто утешение, больше чем философия, — к смыслу жизни.
Стиг Дагерман (1923—1954) — писатель, представитель фюртиотализма (литературного направления, тесно связанного с французским экзистенциализмом). Произведения Дагермана переведены на множество языков и продолжают переиздаваться в Европе и США. Публикуемое эссе отражает анархо-синдикалистские взгляды автора, предвосхитившего вопросы, которые в наши дни встают с новой остротой. Перевод выполнен по: Stig Dagerman. Essäer och texter. Bokförlaget Pan, 1990.