Фрагмент романа. Перевод Анны Савицкой
Опубликовано в журнале Звезда, номер 2, 2019
Вскоре после прочтения злополучных слов в дневнике отца у Маши поднимается температура и начинается рвота. Коля сразу посылает известие в Ясную, и уже ближе к вечеру мать отправляет в Овсянниково экипаж, чтобы привезти Машу домой. Всю дорогу Маша лежит, положив голову Коле на колени, и ее бьет озноб. В Ясной Поляне ее укладывают в гостевой комнате и посылают за доктором Рудневым, который после тщательного осмотра приходит к заключению, что у нее, скорее всего, брюшной тиф.
При этих словах мать разражается рыданьями.
Сквозь горячечный туман Маше кажется, будто мать что-то шепчет Тане.
С явным испугом.
«Ванечка?» — проносится сквозь помутневшее сознание Маши.
Затем она впадает в мучительное горячечное полузабытье, которое продлится почти три недели, в течение которых ее, с краткими промежутками, бросает от сильнейшего жара к ознобу, тошноте, страшным болям в животе и жгучей головной боли; она (как ей потом расскажут) беспрестанно зовет Колю, бредит и разражается слезами, просыпаясь по ночам оттого, что мать смачивает ей лоб или пытается ее напоить.
Когда болезнь наконец отступает, Маша совершенно обессилена.
Днем она, завернувшись в одеяло, сидит вместе с Колей в саду. Они пьют горячий сладкий чай, Коля играет ее пальцами, гладит по щеке и неустанно спрашивает, не нужно ли ей что-нибудь: одеяло, свежую газету или шитье.
А еще они тихими голосами обсуждают, где им в дальнейшем жить.
О возвращении в Овсянниково теперь, когда наступила осень, не может быть и речи, а оставаться в Ясной Поляне, будучи семейной парой, представляется обоим просто немыслимым.
Может быть, Покровское?
Все-таки Коля родом из Покровского.
— И мама и сестры с братьями будут счастливы, если мы поселимся у них, — утверждает Коля.
Сентябрь тем временем идет к концу.
Дни солнечные, ночи ясные и прохладные.
Лев с Дорой по-прежнему в основном держатся особняком во флигеле. Сережа вернулся в Москву полный решимости вместо науки посвятить себя музыке и глубоко несчастный из-за того, что оставившая его жена отправилась в Англию и родила их сына там, а Саша, в свою очередь, несчастна, поскольку ее кролик сбежал из загона. Андрей хочет перевестись из полка в Твери в Сумский полк в Москве, а Миша не сумел поступить в седьмой класс. Таня пишет длинные письма Мише Сухотину. Мать фотографирует сгибающуюся под тяжестью сверкающих красных яблок яблоню, огорчается из-за того, что на черно-белом снимке яблоки выглядят такими унылыми, и тем же вечером безутешно плачет, найдя в сундуке на чердаке голубую рубашечку Ванечки. Отец пишет письмо в Стокгольм на пятнадцати страницах, в котором призывает Нобелевский фонд присудить премию мира духоборам, обнаруживает на щеке фурункул, говорит в туманных выражениях, что опасается худшего, но одновременно заверяет, что вовсе не против того, чтобы умереть, когда пробьет его час.
Самой Маше никак не удается до конца восстановить силы.
Она очень устала, ее ежедневно мучают боли в животе, ноют запястья, она ощущает все большую неприкаянность — и, после того как они с Колей однажды вечером сообщают матери о своем намерении поселиться в Покровском и получают в ответ поток возмущенных возражений, они принимают решение незамедлительно отправиться в Крым.
Отец на оба решения мрачно качает головой.
Покровское было бы чистым безумием!
И зачем, скажите на милость, Крым?
— Чтобы выздороветь, — коротко отвечает Маша.
И уже на следующее утро они с Колей покидают Ясную.
Оба возмущены и в дальнейшем глубоко разочарованы.
Поездка на поезде долгая и утомительная, равно как и путешествие на пароходе от Севастополя до Ялты. Маше нехорошо, ей с трудом удается заставить себя что-нибудь съесть, и, когда они наконец сходят на берег, она едва держится на ногах.
Они селятся в маленькой гостинице неподалеку от прогулочной набережной.
Двумя днями позже туда приезжает и Таня; ей тоже в каком-то смысле требуется отдохнуть, но в большей степени обдумать свое будущее — хотя Миша Сухотин несчастлив в браке, но он все равно по-прежнему женат. В качестве своего рода покаяния Таня привозит с собой двухлетнего сына Ильи Андрюшу — бледненького тихого мальчика, который постоянно кашляет и, по словам врачей, нуждается в перемене климата.
Последующие дни кажутся длинными и довольно однообразными.
Бóльшую часть времени Маша проводит в гостинице. Она сидит на балконе с книгой, читает страницу или две, но дольше сохранять концентрацию внимания не получается — она опускает книгу на колени и погружается в размышления. Таня тем временем водит Андрюшу на пляж, где малыш, как рассказывает по возвращении Таня, послушно шагает рядом с ней, ищет ракушки или дремлет под одним из немногих, еще не убранных на зиму зонтиков. Коля чаще всего тоже ходит с ними на пляж, чтобы искупаться. На обратном пути он осматривает город и чуть ли не каждый день решает после обеда отправиться на долгую прогулку в горы. Как правило, так он и поступает, но, как потом рассказывает Маше, его вскоре охватывает беспокойство за нее, сердце уходит в пятки, и он поспешно возвращается в гостиницу, где усаживается на балконе с книгой, закуривает папиросу и принимается так комментировать прохожих, что Маша на некоторое время забывает о своих заботах. Вечерами они все вчетвером ужинают в темном ресторане, а потом расходятся по комнатам: Таня — чтобы писать письма Сухотину, а Маша — отцу. Правда, она почти полностью прекращает ему писать после того, как он в длинном наставительном письме заявил, что Коля должен незамедлительно искать работу и что им ни при каких условиях не следует селиться в Покровском, «потому что это — жизнь в халате», а потом, в ответ на ее вопрос, не стала ли она после замужества для него более чужой, объявил, что именно так и есть: он теперь чувствует разъединение с ней, хотя добавляет: «Но не хочу чувствовать и не буду». Она читает письмо про себя, а потом еще раз вслух Коле, который с отчаянием качает головой, вздыхает и устремляет взгляд в окно, словно говоря: «Посмотри, как красный шар солнца исчезает в море расплавленного олова».
Когда они просыпаются следующим утром, оказывается, что погода, тем не менее, переменилась. Небо затянуто плотными серыми тучами, все утратило краски, и двумя днями позже — когда идет проливной дождь и сквозь стены проникает холод — все решают возвращаться домой.
В Орле их пути расходятся.
Таня с маленьким Андрюшей едут на поезде дальше — в Москву, а Коля и Маша выходят, чтобы отправиться в почтовой карете в Покровское, где теплота — с примесью любопытства и растерянности, с которой их встречают не только Колина мать Елизавета Валерьяновна, но и его младшие сестры и братья Маша, Саша, Миша, Юрий и Наташа, каким-то удивительным образом целиком и полностью убеждает Машу в том, что теперь она, вопреки предсказаниям отца, наконец поправится.
* * *
В первое время пребывания в Покровском действительно кажется, будто ее ожидания оправдаются. Они с Колей селятся в двух комнатах нижнего этажа: в спальне и большой, довольно уединенной гостиной, где они в первой половине дня обычно читают, пишут письма, пьют чай и ведут беседы, которые неизменно принимают непредсказуемый оборот, воодушевляя Машу, и которые теперь нередко касаются одного из трудов отца, с тех пор как Коля впервые начал всерьез интересоваться его идеями. Однако бóльшую часть времени Коля посвящает изучению английского языка. Маша, в свою очередь, с удовольствием занимается переводом рекомендованной ей отцом статьи Мэтью Арнольда — захватывающей и глубоко критической работы об английском школьном образовании, которая вдохновляет ее предложить Колиной сестре, двадцатичетырехлетней Марии Леонидовне, живущей с мужем в другой части большого дома, совместными усилиями обучить грамоте горничную Елизаветы Валерьяновны, что, как она поняла сразу по приезде в Покровское, является давней сокровенной мечтой девушки. После легкого обеда, чаще всего у себя, а иногда в столовой, вместе с Колиной мамой, братьями и сестрами (из которых Маша особенно привязалась к шестнадцатилетней робко-своенравной, непокорной и глубоко верующей Наташе) они с Колей отправляются на недолгие прогулки по окрестностям. Маша опирается на Колину руку и наслаждается как слабым теплом ноябрьского солнца, так и сверканием черных крон деревьев, кисловатым, чуть опьяняющим запахом гниющей листвы и — в особенности! — тишиной. Да, когда она идет рядом с Колей по узкой тропинке в деревню, ей часто кажется, будто, с тех пор как они приехали в Покровское, жизнь остановилась в своем развитии — словно бы вихрь событий, в который она была вовлечена в последний год, стихнув, оставил после себя ощущение ясности, какого она не испытывала с детства: приятной ясности, сразу вызывающей у нее воспоминание о легком прикосновении дыхания мисс Эмили. И хотя ее печалит, что она больше не способна к какому-либо физическому труду, вместе с тем она ощущает себя настолько полной надежд и новой энергии, что не только решает рассматривать нынешнюю телесную слабость как просто-напросто возложенное на нее Богом испытание, которому надо следовать с максимальной ответственностью, но еще и пишет однажды вечером отцу, что здесь, в Покровском, вместе с Колей, она наконец вновь обрела себя — «Марию Львовну, правда, жалкую и слабую, но новой встрече с которой я рада». Кроме того, она пишет, что уверена в том, что Коля находится на перепутье — он сомневается, какое направление ему избрать, но что если отец найдет время приехать в гости, то все устроится наилучшим образом. Далее она рассказывает, что одним снежным утром в начале декабря у них совершенно неожиданно появился Сережа, что он, правда, остался всего на день, но они — тут она, будучи не в силах сдержаться, тихонько смеется про себя, вспомнив, как безумно обрадовалась, когда увидела во дворе круглое, украшенное бородой, насупленное лицо одетого с легкой небрежностью брата, — провели вместе несколько незабываемых часов; часов, в течение которых они так о многом поведали друг другу, и она, казалось, поняла, что Сережа, нехотя, примирился со своей судьбой и пообещал себе, с одной стороны, перестать думать над тем, почему его оставила Маня, а с другой — наряду с музыкой начать активно работать на дело духоборцев. «Кстати, — пишет она в конце письма, — мы с Колей не собираемся ехать в Москву. Доктор Руднев мудро посоветовал мне лучше остаться в провинции и пожить спокойно, особенно, поскольку проведенное здесь время уже так благотворно на мне сказалось, что я теперь чувствую себя гораздо лучше, чем когда мы сюда только приехали».
Отец отвечает, что рад улучшению ее самочувствия.
Главное, пишет он, чтобы они с Колей все-таки не сходили с правильного пути и постоянно не спускали глаз с Бога — «ищите правды его, а остальное все — и здоровье, то, какое нужно, и веселье, и семья — все придет».
Но чем больше проходит времени, тем отчетливее Маша понимает, что перенесенный летом тиф не прошел без последствий. Вскоре возвращаются боли в животе и диареи, мигрень и боль в запястьях — напасти, которые усугубляются от усиливающегося холода и не только повергают ее в мрачное настроение, но и делают раздражительной, капризной и нервной.
Таковой она по крайней мере себя ощущает.
Коля, напротив, утверждает, что у нее ангельское терпение. Да и кто бы, по его мнению, в ее ситуации не жаловался? Нет ничего удивительного в том, что малейший шум вызывает у нее слезы — равно как и в том, что она, потребовав, чтобы ее оставили одну, выходит из себя, стоит ему лишь направиться к двери. «А сейчас тебе, наверняка, хочется еще чаю», — добавляет он с кривой улыбкой, идет к еще не остывшему самовару и наполняет ее стакан.
* * *
Из Москвы отец пишет, что она должна бороться: «Только в этом, только в этом жизнь». Она должна также задуматься над тем, пишет он далее, что жизнь с температурой и болями в животе может быть во сто крат правильнее и более деятельной, нежели жизнь, проживаемая в вихре событий и лихорадочной активности. И возможно, интересуется он, ей порой доводится испытывать то, что он намерен сейчас описать: мгновения, когда ощущаешь тревогу, изнуренность, испуг, даже испытываешь физическую боль (как в ее случае) и поэтому злишься и думаешь: за что? Когда же этому придет конец? Как чудесно было бы от этого отделаться! А потом вдруг вспоминаешь, что все то, чего тебе хочется, чего не достает — это лишь чистой воды фантазии («фантазия твоя, что тебе надо быть здоровой»), выдуманные тобою требования к жизни, и тебя осеняет, что человек в конечном счете ведь создан не для собственных удовольствий, а для исполнения, пусть даже кажущихся ему странными и лишенными смысла, приказаний, которые передаются в форме чьих-то недобрых деяний или, например, тифа, но единственный способ обрести истинное счастье — это отбросить собственные потребности во имя наилучшего исполнения этих приказаний. И как только начинаешь смотреть на дело так, тотчас исчезают всякое беспокойство и страх: остается лишь физическая боль, причем куда более слабая, чем прежде. Кроме того, пишет отец, ты внезапно ощущаешь не только спокойствие и удовлетворение, но и просто-напросто радость — когда видишь, что все брошенные на твоем пути камни, о которые ты все время спотыкался, служили лишь для того, чтобы заставить тебя подниматься выше, свободнее дышать и увидеть такое, чего ты ранее не замечал. Самому ему, завершает он, это столь же хорошо знакомо, как холод и жара; его интересует, может ли подобное чувство быть знакомо и молодым людям, или, для того чтобы его ощутить, требуется долгая тренировка.
* * *
Прежде чем Маша успевает ответить на письмо отца, одним январским вечером у нее случается самый сильный за все время приступ боли в животе — настолько сильный, что в самые тяжелые мгновения она уверена, что умрет. Она извивается в постели от мучений, громко стонет, обливается потом, и ее рвет. Коля и Елизавета Валерьяновна, в свою очередь, не находят себе места от беспокойства; они поочередно смачивают ей лоб, помогают ей во время тошноты и держат за руку. Коля пытается давать ей то опиум, то капли Гофмана и содовую воду — но все вылетает обратно. Впрочем, продолжается это не особенно долго. Уже примерно через час боли прекращаются — почти так же внезапно, как начались. Когда ей меняют постельное белье и надевают чистую ночную рубашку, она сразу ощущает удивительную легкость, почти невесомость в теле и, кроме того, бесконечную благодарность — за то, что жива, за Колину нежную заботу и не в последнюю очередь за то, что к ней не успели вызвать какого-нибудь врача.
«Как глупо бы получилось! — думает она со стыдом. — Как бесполезно!»
Утвердившись в мысли, что перенесла приступ желчнокаменной болезни, она не сомневается, что точно знает, как нужно беречься, чтобы он не повторился. Лучше всего, объясняет она по-прежнему напуганному Коле, некоторое время просто-напросто поменьше есть, и, опасаясь нового приступа, она в последующие дни избегает любой твердой пищи. Питается бульонами, разведенным киселем и чаем, отчего с каждым днем слабеет и под конец стремится все время спать.
Вывести ее из этого состояния удается Коле.
Да, увидев в его глазах беспокойство, она нехотя начинает пробовать еду, которую он ей регулярно приносит, и, когда замечает, какое облегчение он испытывает, с каким удовлетворением убирает поднос, взбивает ей подушки, подкладывает в кафельную печь дрова и усаживается на стул возле кровати, чтобы, покачивая переброшенной через колено ногой, читать вслух сегодняшнюю газету, ее охватывает такая нежность к нему, его бледному, худощавому лицу, что она чуть не разражается слезами.
«Бедный Коля! — проносится у нее в голове. — Какой у него усталый вид!»
Маша переводит взгляд к окну. И глядя, точно загипнотизированная, на медленно падающий снег, она ненавидит себя за то, что, вопреки всем намерениям, не в силах придерживаться решения рассматривать болезнь как возложенную на нее миссию, с которой необходимо справиться наилучшим образом.
От презрения к себе ее начинает подташнивать.
То же презрение со временем — когда она достаточно окрепнет, чтобы вставать, совершать с Колей маленькие прогулки по заснеженному парку и понемногу работать над переводом Арнольда, — заставит ее в письме к отцу признаться, что она все это время пролежала в постели и действительно пыталась убедить себя в том, что телесные страдания сделают из нее лучшего человека, но ей не хватило сил и она начала мечтать об освобождении от возложенного на нее бремени. Она пишет, что энтузиазм и духовная сила, коими она прежде обладала, теперь полностью отсутствуют.
Она больше не способна прилагать усилия.
Напротив, с каждым днем у нее все больше опускаются руки; она огорчается из-за болезни, возмущается и отчаянно хочет стать здоровой и сильной. Да, она полностью утратила способность рассматривать болезнь как нечто несущественное, как орудие для духовного развития. Теперь она испытывает по отношению к болезни лишь боязнь, ненавидит ее и не понимает, почему должна так страдать. Ей просто-напросто кажется, что, не поправившись, она не сможет жить духовной жизнью — поэтому-то она так и печалится.
«Напиши мне! — завершает она. — Ты, как никто другой, умеешь вселять в меня мужество и духовную силу».
Ответ она получает уже через два дня.
«Все забыли тебя, милая Маша, кроме меня, — пишет отец. — Беспрестанно думаю о тебе, и тебя мне всегда недостает», — ибо, пишет он, как бы она ни унижала себя, он все равно знает, «что ты жив, курилка». И одна из причин, почему он сам любит Колю, — сознание, что Коля «не тушит курилку, а скорее содействует ее разгоранию».
Объяснить, отчего так происходит, он не может. Он просто знает, что это так, и это его радует.
Однако, призывает он, ей надо остерегаться, чтобы болезнь не сделала ее капризной: «Не капризничай от болезни, не сердись ни на кого, а считай себя виноватой за то, что больна».
* * *
Ужинают они рано; блеклое февральское солнце только что скрылось за верхушками деревьев, и столовая окутана приятным бледно-серым светом. Елизавета Валерьяновна делает лакею знак подавать горячее. Наташа перебирает четки; ее темные волосы туго зачесаны назад, отчего она выглядит значительно старше своих шестнадцати лет. Саша просит Юрия передать хлеб, но тщетно — Юрий полностью поглощен мелкой перепалкой с Мишей. Сама Маша глубоко погружена в собственные мысли и вздрагивает, когда Коля внезапно нагибается через стол, берет ее за руку и громким голосом просит рассказать, о чем она думает.
— A penny for your thoughts! * — смеется он.
Потом он обращается к матери.
— Маша провела весь день в деревне, — объясняет он. — И она повидала много такого, о чем стоит послушать.
— О, действительно. — Елизавета Валерьяновна бросает быстрый взгляд в сторону Маши.
Маша смущенно поеживается.
Однако, увидев любопытные взгляды остальных и преисполненное ожидания лицо Коли, она все-таки, вопреки своему желанию, ненавистным ей, неестественно напряженным тоном начинает рассказывать, как ее рано утром вызвали в деревню, чтобы посетить больную вдову, которая — «целых восемьлет, можете представить себе подобный ужас» — живет со слабоумным мужчиной и, уже ранее родив ему шестерых детей, никто из которых не дожил до года, теперь родила ему седьмого. «Ребенка, которому… — тут она на мгновение останавливается при звуке слабого стона со стороны Наташи, но продолжает, теперь уже повернувшись к девушке, но столь же упорно, как прежде: — Кажется, тоже недолго осталось жить. А знаете, что ответила женщина, когда я спросила, почему никто из ее детей не выжил? Так вот, она на самом деле живет в доме этого мужчины просто из милости, и они с братом грозились ее выставить, а перейди они от угроз к делу, ей было бы некуда идти — и куда же она смогла бы податься, если бы вдобавок еще требовалось прокормить массу детей».
— Бедная женщина, — перебивает Елизавета Валерьяновна. — Какой же болезнью она страдает? Родильной горячкой?
Маша смотрит на нее с изумлением.
— О, женщина просто слаба и истощена, — немного поколебавшись, отвечает она. — Похоже, за все время болезни ей вообще не давали есть.
Она опускает взгляд.
— Да, все было ужасно, — бормочет она, рассеянно вертя в руках стоящий перед ней стакан, — грязь, дым и зловонье от овец, холод, грубые ругательства…
Коля кашляет.
На мгновение за столом воцаряется мертвая тишина.
— Пресвятая Богородица, — шепчет Наташа.
Когда лакей в ту же минуту с такой поспешностью вносит горячее, что роняет несколько приборов, все вздрагивают, с облегчением вздыхают и разражаются смехом — и пока остальные очень осторожно, словно желая оправдать свои действия, накладывают себе еду и принимаются есть, Маша не видит иного выхода, как продолжить рассказ о том, как по пути от дома несчастной вдовы встретила экипаж с двумя женщинами, которые спросили, не знает ли она в деревне кого-нибудь, кто захотел бы поработать кормилицей, и как она, хотя прекрасно знала, где есть такой человек, ответила твердым «нет»: «Поскольку я нахожу торговлю женской грудью совершенно отвратительной и подрывающей мораль женщин», — и как она потом, после разговора с женщинами по дороге, отправилась в деревенскую школу с книгами для детей и еще несколькими экземплярами Нового Завета, и как потом долго читала им вслух — «нет, Наташа, не из Нового Завета, а из „Дэвида Копперфильда“».
— Было чудесно видеть их восхищение, — устало продолжает она. — Они слушали с открытыми ртами и вытаращенными глазами, совершенно околдованные.
— И им не хотелось, чтобы ты прекращала читать, — довольно добавляет Коля.
Маша уклончиво улыбается, опасаясь, что он скажет что-нибудь о том, как он счастлив оттого, что она в последние дни, почувствовав прилив сил, заговорила, что не только возьмет на себя больных в деревне, но и станет навещать больных в округе, и оттого, что она, как он сказал, разбудив ее утром поцелуем, наконец опять стала похожа на себя, — или, хуже того, сияя от радости, расскажет остальным, что она заверила его в том, что ее «маленькие неприятности» вроде болей в животе, постоянных поносов, усталости и боли в суставах не идут ни в какое сравнение с тем, что приходится выносить другим, «например, этой несчастной вдове в деревне».
При воспоминании об этих словах ее внезапно бросает в жар от стыда.
— Кстати, — говорит она, поспешно обращаясь к Юрию, Мише и Наташе, сидящим за дальним концом стола, — у вас, возможно, лежат где-нибудь в коробке старые книги, от которых вы с удовольствием бы избавились, дети в школе нуждаются в любом материале для чтения.
Наташа просияла.
Ее глаза заблестели.
— У меня есть множество книг, — радостно шепчет она. — Можешь забрать их все.
* * *
Уже в начале марта появляются проталины, и буквально неделей позже вся земля освобождается от снега: глинистые поля сияют чернотой, во все более зеленеющей траве то и дело сверкнут голубая пролеска и бледно-желтый весенник. Воздух свежий, терпкий, с каждым днем свет становится все более пронизывающим, и однажды утром, в середине апреля, направляясь в деревню, Маша слышит первого жаворонка. Она резко останавливается, запрокидывает голову, приставляет руку ко лбу, защищая глаза от солнца, и трепещет от волнения, увидев проступающую высоко в голубизне, словно неподвижная черная точка, маленькую птичку.
— Смотри! — кричит она.
Коля с улыбкой обнимает ее за плечи.
— Но нам нужен дождь, — замечает он. — Обильная влага сотворила бы сейчас чудо.
Тем же вечером его мольба оказывается услышанной.
Дождь продолжается больше недели.
Пятого мая отец пишет из Ясной Поляны. Он рассказывает, что их навестил Сухотин — хотя лучше бы он не приезжал. Вид того, как они с Таней прогуливаются по парку, вызывал у него самого глубочайшее отвращение. У него такое ощущение, пишет он, будто в последнее время все женщины угорели и мечутся, точно кошки по крышам. Становиться свидетелем этого безумия противно — да, разве не прискорбно, что перед самой смертью тебя лишают последних иллюзий. «О, какое счастье быть женатым, женатой, но хорошо, чтоб навсегда избавиться от этого беганья по крышам и мяуканья. Дай Бог, чтобы ты это узнала».
Вскоре после этого Коля с Машей едут на несколько дней в Москву для консультации с врачами — по совету доктора Руднева. Отец находится в Ясной, но перед самым их возвращением в Покровское его экипаж внезапно въезжает во двор.
Маша вне себя от счастья.
Правда, они успевают лишь поздороваться и обменяться несколькими довольно бессмысленными и сбивчивыми фразами, и им с Колей приходится отправляться в путь.
Той же ночью она видит сны об отце.
Странные, непостижимые сны, благодаря которым, однако, она на следующий день ощущает его присутствие столь же явственно, как если бы он действительно приехал к ним погостить — о чем он так давно говорил, но пока так и не собрался.
Вечером Маша заносит все это в дневник.
А также пишет отцу — но уже не только о снах и как рада она была его снова видеть, а и о том, насколько она счастлива с Колей. Ей хочется, чтобы отец знал, что она, разумеется, безумно жалеет Колю из-за страданий, которые причиняет ему своими постоянными неприятностями с желудком и приступами головной боли, которые вынуждают ее иногда часами плакать и стонать, но по большому счету ничто не способно омрачить их крепкий любовный союз, и на ее небосводе существует лишь одно маленькое облачко беспокойства — небольшая тревога, которая все-таки постоянно не дает ей покоя: неопределенность их будущего и шаткость Колиной позиции как в отношении планов, так и требований и взглядов — слабость, которую она отчасти приписывает его патологическому пристрастию к правде. В том смысле, что он ни при каких условиях не хочет лгать самому себе и держаться за взгляды, суть которых под влиянием его собственных мыслей или мыслей других постоянно меняется. Ибо их суть воистину переменчива. Сегодня, рассказывает она, земство для него — просто ложь, обман и безумие, а назавтра — только земству он мыслит посвятить свои силы. Следующим днем нам надобно уехать за границу, а следующим — на юг, или вместо этого следует увеличить владения Покровского, или, пожалуй, еще лучше бы объединиться с высланным из страны Пошей и там помогать изданию запрещенных произведений, которые Коля на самом деле находит сомнительными и не заслуживающими доверия. Но, заверяет она отца, как бы ее ни пугала Колина нерешительность, у нее и в мыслях нет вмешиваться или каким-то образом пытаться вынудить его к принятию решения — она знает, в чем заключается ее собственная миссия в жизни, и, что бы Коля ни решил, она останется верна этой миссии. «Только не подумайте, папа`, что я жалуюсь на Колю, — завершает она. — Ибо я не жалуюсь, напротив».
Что является чистой правдой.
Да, на самом деле она как раз любит Колю за переменчивость. Находит ее несравненно лучше заранее предопределенной линии поведения, которая считается безошибочной и тем самым мешает любой форме прогресса или духовного развития. В глубине души она твердо убеждена, что Коля будет продолжать поиски до тех пор, пока не найдет правильного пути, что, по ее мнению, может произойти только при религиозном прозрении. При прозрении — о, часто думает она, только бы Господь захотел ниспослать ему такую милость! — которое не подлежит ускорению извне, а должно исходить у него изнутри. Кроме того, ей кажется, что Коля уже понял это. Да, что он начал попросту мечтать о том, чтобы пробудить в себе религиозное чувство, — но, что он также сознает, что это чувство есть и останется глубоко скрытым таинством.
* * *
Если прежде отец всегда критиковал нынешнюю жизнь Коли и Маши скорее в общих словах, то теперь вдруг заговорил без обиняков. Когда он сам, отвечает он Маше, вчерашним вечером ужинал в большом зале вместе с ее матерью и Львом («Дору рвало, и она легла»), разговор зашел о них с Колей — что привело его в отвратительное настроение, поскольку по крайней мере он любит их и потому находит крайне неприятным говорить о них, а не с ними, отчего и решил сразу сообщить им, что говорилось в течение вечера и как он, ее отец, смотрит на их будущее «с практической стороны».
Во-первых, им ни при каких условиях не следует оставаться жить в Покровском.
Помимо того, что это наверняка неприятно Колиной матери и братьям с сестрами — ибо если им пока не неприятно, то может стать неприятным и привести к неискренним отношениям, — да, помимо этого, так жить вообще не подобает просто-напросто потому, что это жизнь в халате, не требующая никаких усилий: «сел и живи».
А усилия нужны!
Им обоим — и особенно Коле!
Будучи женатым человеком, он обязан немедленно и энергично заняться какой-нибудь деятельностью! По той простой причине, что он должен зарабатывать им на хлеб насущный: достаточные средства, чтобы они смогли продолжать вести ту же жизнь, — но, естественно, делать это тем способом, который подсказывает ему совесть. Конечно, хорошо проявлять требовательность и разборчивость в вопросе добывания этих средств, по крайней мере пока человек приблизительно так же строг к себе в отношении траты средств, которые получил в свое распоряжение, даже не пошевелив пальцем, однако если дело обстоит иначе, то речь идет о чистом самообмане.
К тому же у него большой выбор, чем заняться.
Обзавестись виноградником в Алуште, купить имение где-нибудь в другом месте и хорошо им управлять, служить в земстве, в банке, инспектором или в суде. Требовательным можно быть, только когда ты уже начал какую-то деятельность; равно как лишь тогда человек имеет право искать занятие, наилучшим образом отвечающее его совести, — какового он, следовательно, не имеет, пока еще ничего не начал, и единственное, что нарушает требования его совести, это праздность. «Вот, Коля, — заканчивает отец, — главное, что я хотел сказать и что я слышу от всех и не могу, к сожалению, не согласиться. Непременно работа и энергичная работа, и чем скорее, тем лучше. Покровское же, раз начато, пусть будет временным местопребыванием».
* * *
— В суде? — Коля наклоняется над накрытым к завтраку столом. — Или в банке?
Он искренне удивлен.
Какое-то мгновение он рассеянно вертит в руке стоящий перед ним стакан с чаем, а затем внезапно сильно краснеет, сжимает стакан так крепко, что белеют костяшки пальцев, и с мрачным лицом бормочет, что знает, в чем все дело; да, он сознает, что они живут на ее деньги, что она содержит его, а не наоборот, как, разумеется, должно быть, но что он как раз сейчас…
— Но Коля!
Маша сама слышит, какое отчаяние звучит в ее голосе. К тому же она несказанно устала от необходимости постоянно повторять одно и то же. Устала от необходимости раз за разом объяснять, что ей совершенно безразлично, чьи это деньги, и что не дает ей покоя — помимо сознания, откуда на самом деле происходит ее состояние и что оно все равно не принадлежит никому из них, — даже не столько сама мысль об их неопределенном будущем, сколько о том, что эта мысль делает таким несчастным его!
— Ты ведь прекрасно понимаешь, что папа` имел в виду не это! — вздыхает она.
Коля пожимает плечами.
— Тебе бы следовало, — продолжает она, — радоваться его письму так же, как радуюсь я.
Маша задумывается.
Она признает, что сама любит откровенность отца — «да, я, вероятно, привыкла к тому, что он всегда говорит без обиняков все, что обо мне думает, и удивилась бы, прекрати он это делать».
Тут Коля поспешно встает и подходит к окну.
— Идет дождь, — бормочет он и замолкает.
Проходит довольно много времени, прежде чем Коля оборачивается и испытующе смотрит на нее.
— Ну, хорошо, — медленно произносит он, — относительно Покровского мы во всяком случае единодушны, все трое!
Он откашливается.
— Нам необходимо отсюда переехать, тут нет никаких сомнений, и если не прямо сейчас, то позже. Но поступить на службу в суд! Не говоря уже о банке! — уже почти выпаливает он.
Затем он скрещивает руки на груди и вновь поворачивается к ней спиной.
— Но, разумеется, — мрачно добавляет он, — если ты хочешь…
— Глупости! — перебивает она. — Ты прекрасно знаешь, что я считаю это чистым
безумием!
«Это, — думает она, — ему при всех условиях следовало бы знать!» Она ведь столько раз высказывала ему свое мнение: он, естественно, не должен хвататься за первое попавшееся занятие только ради того, чтобы заработать лишнюю тысячу или полторы в год — деньги, которые все равно поглотит жизнь в городе, и пока им просто необходимо оставаться в сельской местности, где они могут не только жить экономнее, но и вести лучшую и гораздо более праведную жизнь.
«А если он все-таки сомневается? — внезапно мелькает у нее в голове. — Если он все равно думает, что в глубине души я согласна с папа`?»
Она встает и подходит к нему.
— Самое главное, — с максимальной мягкостью говорит она, — чтобы ты не поторопился! В свое время ты наверняка поймешь, какая работа тебе больше подходит. И как ты хочешь распорядиться своей жизнью. — И тогда — лишь тогда! — ты примешь решение.
«Да, — думает она, — только так и должно быть. Подобное решение должно исходить изнутри — все остальное было бы разрушительным».
Она берет его руку и прикладывает к своей щеке.
— Я люблю тебя, — бормочет она, медленно обвивая его пальцы своими. — За то, что ты никогда не лжешь или не притворяешься, а всегда прямо говоришь, что думаешь. Как сейчас. Когда ты без малейших колебаний признаешь, что не уверен и не знаешь, чего хочешь.
Она смеется.
Радуясь тому, что чувствует себя настолько уверенной в своей правоте: она может полагаться на то, что его честность и приверженность правде со временем приведут его к правильному выбору.
Коля обнимает ее за плечи.
— Как только дождь прекратится, мы, пожалуй, сможем прогуляться к реке, — бормочет он ей в волосы. — Конечно, если ты не слишком устала.
Потом он улыбается ей.
Она счастливо улыбается в ответ.
Во время недавнего визита в Москву она поначалу не могла поверить в то, что это правда. Но врач, с которым она консультировалась, ничуть не сомневался: она находится в начале третьего месяца или «возможно, на немного более поздней стадии беременности»; его слова наполнили ее ощущением, подобным головокружению, такой всепоглощающей радостью, что ее сразу даже не выразить словами.
С Колей происходило то же самое.
Только вечером, вернувшись в Покровское, они смогли заговорить об этом или, вернее, погрузиться во всевозможные фантазии о зародившемся в ней человеке, о ребенке, которому предстояло появиться на свет, и опять-таки — правда, с гораздо большей серьезностью, чем раньше, — о будущем.
Что, следовательно, привело к этой дурацкой переписке с отцом.
— Пошли, — говорит она, касаясь губами Колиных пальцев, — я думаю, уже проясняется.
И когда они вскоре идут через парк — она сама, закутавшись в серо-голубую шаль, которую Коля купил ей во время поездки в Москву, а Коля, набросив на плечи белый пиджак, — Маша целиком и полностью отдается этому мгновению.
Она наслаждается тем, что молча идет рядом с Колей.
Наслаждается покоем и легкой дымкой над лугами, тем, что воздух такой свежий, трава такая зеленая, а тропинка у нее под ногами такая мягкая.
Временами они улыбаются друг другу в глубочайшем взаимопонимании.
Ей вдруг кажется, будто они парят, окутанные одним и тем же светлым, прекрасным и ускользающим сном.
Она смеется, а потом все внезапно кончается.
Да, уже следующей ночью или, возможно, через одну или две ночи она просыпается от внезапной боли в области крестца, настолько сильной, ноющей боли, что ей приходится встать. В тот же миг она ощущает, как у нее по ногам течет что-то теплое, и на следующий день доктору Рудневу остается лишь констатировать, что произошел выкидыш.
Он также рекомендует ей полный покой.
— Вам сейчас необходимо отдохнуть, Мария Львовна, — говорит он, — и не думать ни о чем, кроме восстановления сил. — Она молча кивает. — Дня два в постели будет достаточно, — добавляет он. — Потом вы сможете сидеть и читать, даже, возможно, потихоньку заниматься работой в саду.
Однако выходит иначе.
Едва кровотечение прекращается, как она — по словам доктора, возможно, как следствие «огорчительных преждевременных родов» — заболевает дизентерией.
Только примерно через неделю она достаточно окрепла, чтобы вставать.
«Как ты знаешь, — пишет она отцу, — я очень тяжело болела». Она также признается, что из-за случившегося — вновь! — совершенно пала духом; в ответ на что отец еще раз подчеркивает, что жизнь, состоящая лишь из стремления к собственному счастью, пагубна и что все дело в отношении человека к Богу. Далее он с необычной суровостью заявляет: «Боюсь, что болезнь твоя, кумыс, заботы о себе не испортили тебя, не лишили бы тебя одной истинной жизни, которая состоит в том, чтобы перевязывать Сергею вонючую рану, которую ты знаешь».
Карола Ханссон (род. в 1942 г.) — писатель, лауреат многих литературных премий. Автор более десяти романов, в том числе трилогии о жизни Л. Толстого и членов его семьи: «Андрей» (1994), «Мы еще встретимся» (2009) (оба романа переведены на русский язык) и «Маша» (2015). Посвященный дочери Л.?Толстого роман «Маша» получил высокую оценку шведских критиков и Большую премию Общества девяти (2016). Перевод выполнен по: C. Hansson. Masja. Albert Bonniers Forlag, 2015. Публикация на русском языке согласована с Каролой Ханссон.
* О чем ты задумалась! (англ.).