Опубликовано в журнале Звезда, номер 2, 2019
БУДИЛЬ
Ноты манго, сливочной карамели и поджаренного хлеба.
Если не считать медсестру-куратора из Каролинской больницы, больше всего я теперь разговариваю с Дамиром из ресторана. Он — ровесник Виктории и работает в баре. В первый час после открытия у молодого человека достаточно времени для общения с каждым из немногих явившихся сюда посетителей.
Я сижу за тем же столиком, что и всегда. Пью шардоне из матово запотевшего бокала и изо всех сил стараюсь различить оттенки вкуса, которые, по словам Дамира, должны присутствовать в напитке. Мне кажется, в нем преобладает вкус вина. Но я, собственно, никогда и не была тонкой ценительницей. Хотя мой новый знакомый об этом не знает — Дамир каждый день подает мне новые сорта и интересуется моим мнением.
«Очень вкусно», — отвечаю я чаще всего, но в последнее время даю более развернутые ответы. Мне так хочется, чтобы он продолжал спрашивать. Я купила книгу о винах и выучила подходящие выражения. Вкус полный, ароматный, с ягодными нотами, с виноградным оттенком. Сыплю терминами так, что сама себе иногда удивляюсь.
Подумать только, если бы он только знал, как много значат для меня эти краткие беседы.
Тяжело жить в тишине. Не могу утверждать, что мы с Кристером постоянно предавались интересным разговорам, но по крайней мере мне было на кого отвлечься. На работе я отвлекалась на клиентов. Приспосабливалась к окружению, принимая ту или иную роль в зависимости от него. Сейчас я осознаю, что все намного хуже — я позволяла другим формировать мою личность. Мне никогда не приходило в голову подвергать сомнению их представления обо мне, я просто становилась такой, какой меня хотели видеть.
Так какая же я сейчас, когда чужие взгляды и реакции меня уже больше не заботят?
С утра до вечера меня окутывает тишина. Я чувствую себя потерянной и часто сомневаюсь в надобности своих размышлений. Вряд ли в них есть прок — зачем заниматься самобичеванием, когда в мире и без меня достаточно зла? Но мысли идут своим чередом. Несмотря на грусть, которую они вызывают. Больше всего я грущу оттого, что в угоду другим позволила загнать свою жизнь в столь узкие рамки. Грущу, потому что от слишком многого отказалась. Случается, я разговариваю сама с собой и удивляюсь услышанному. Внутри меня кто-то гневается, а гнев всегда пугал меня. Пугает и сейчас, поскольку я понимаю, что обращен он в первую очередь против меня самой.
Я люблю приходить сюда, в ресторан. Это лучшее время дня, ведь я спасаюсь от одиночества, но при этом ни от кого не завишу. Ресторанная утварь и намертво приделанные к стенам диваны нашептывают о годах безупречной службы во благо общения. «Храним традиции с 1850 года» — указано на фасадной вывеске. Я задумываюсь, как много людей успело здесь посидеть — большинства из них уже нет в живых. По какой-то причине меня это немного утешает. Я привыкаю к мысли о том, что перейду в более многочисленную команду — к тем, кто никогда уже сюда не вернется.
Некоторые из ранних посетителей приходят сюда ежедневно, как и я. Час или два мы сидим в разных уголках зала на своих привычных местах. Потом ресторан заполняется самоуверенной молодежью, и уровень шума повышается. У каждого из нас, похоже, есть свои заведенные привычки. Мужчина с редкими волосами, сидящий у барной стойки, читает газету за кружкой пива, а пожилая пара за столиком у окна приходит поужинать. Ближе всех ко мне сидит дама со стопкой бумаг. Иногда она что-то вычеркивает и делает пометки на полях. Выпивает бокал-другой вина, совсем как я, только пьет она красное. Теперь мы приветствуем друг друга, когда приходим. Чуть заметная улыбка и кивок, однажды мы даже обменялись несколькими словами о погоде. Я часто украдкой наблюдаю за дамой. Она относится к тому типу женщин, о которых я всегда была плохого мнения. Что бы она ни делала — читала ли, обменивалась ли репликами с Дамиром, — от нее веет солидностью и уверенностью в себе. Это чувствуется даже в ее взгляде поверх очков.
Мне так любопытно, что у нее за стопка бумаг. Что бы это ни было, бумаги прибавляют даме значимости, и под новым углом зрения я вынуждена признать, что именно такой я всегда сама хотела быть.
Уверенной в себе.
Не каждому из нас это дано. Похоже, я никогда не была в гармонии с собой, играя роли, которые от меня ожидали другие. Даже роль матери.
С момента встречи с Викторией прошла не одна неделя, а я так и не решилась позвонить ей. Потому что с каждым днем сделать это становится все сложнее. Я знаю, что время поджимает, рука стала хуже работать и на следующей неделе мне наложат какую-то шину для ее поддержки. Скоро болезнь уже будет сложно скрывать. Вспомнив об этом, я смотрю на часы.
Сейчас, наверное, Виктория вышла с работы. Делаю глоток вина и принимаю решение, поднимаюсь и подхожу к стоящему за барной стойкой Дамиру. Я никогда не буду кричать через весь зал. Этим я отличаюсь от дамы со стопкой бумаг.
— Я выйду на минутку, позвонить.
— Хотите еще бокал, когда вернетесь? У меня есть для вас одно вино. Вы такого еще не пробовали.
Он показывает мне бутылку с желтой этикеткой.
— Да, с удовольствием.
Набираю номер, уже направляясь к выходу, чтобы не успеть передумать. Ответа долго нет, и я начинаю дрожать от холода в сумерках. Знаю, что у нее на дисплее высветилось мое имя.
Когда я уже почти сдалась, Виктория отвечает, и от ее голоса у меня учащается сердцебиение.
— Слушаю.
Настороженно, как с незнакомым абонентом.
— Привет. У тебя есть время поговорить, не отвлекаю?
Пауза коротка, но в ней слышно сомнение.
— Да нет.
Каков вопрос, таков ответ. Я не знаю, что означает ее «нет».
— Как дела?
— Да так, нормально. А у тебя?
— Тоже.
Потом наступает то, из-за чего я не хотела звонить. Повисает тишина. У меня в голове проносится тысяча мыслей, но ни одну из них я не могу выразить словами. Пропасть с каждой секундой растет. В ритме с ударами моего сердца.
— Мама, — говорит она в конце концов.
— Да?
— Значит так. Я решила взять паузу на некоторое время. Мне нужно, чтобы меня не трогали. На меня сейчас слишком много всего навалилось.
— Вот как?
— Я имею в виду от тебя и отца.
— Ладно.
Я замечаю, что задерживаю дыхание, а когда выдыхаю, воздух попадает прямо в микрофон, от этого возникает едва различимый звук.
— И не надо так вздыхать. Это временно, пока я прохожу терапию. Ладно? Я позвоню через месяц-другой.
Услышанные слова лишают меня сил. Я хочу закричать: «Нет! Может быть, к тому времени у меня уже отнимется язык. Виктория, милая, любимая, разве ты не можешь просто приехать сюда, чтобы мы поговорили?»
Но вслух я не кричу.
Просто говорю: «Конечно».
Разговор заканчивается, и я возвращаюсь обратно. Дамир подходит к моему столику с обещанным бокалом вина.
— Вот, у нас есть «Шабли» две тысячи десятого года. Сухое, с очень свежим вкусом, с оттенком зеленых яблок, с нотами цитрусовых и обожженного минерала. Надеюсь, вам понравится.
— Спасибо.
Больше я не в силах ничего говорить. Хотя я знаю, что Шабли — это небольшой район в Бургундии. Дамир уходит, а я остаюсь сидеть, опустив взгляд в бокал. Мне вдруг становится интересно: сколько времени надо для того, чтобы спиться? А вдруг я рискую успеть? При моей осторожности это было бы иронией судьбы, поскольку отец, который мог позволить себе от силы рюмку шнапса в гостях, еще в ранние годы предупреждал меня о гибельном вреде пьянства, да и мать громко осуждала крепкие алкогольные напитки.
Ее заначка была тщательно упакована и хранилась в шкафчике в ванной комнате.
С другой стороны, у нас имелся еще один член семьи, который плевать хотел и на предупреждения, и на красивые этикетки, и на цитрусовые ноты.
Но я хочу хотя бы немного насладиться покоем. Золотистый напиток заботливо окутывает мое бессилие, мою неспособность справиться с единственным, что имеет для меня значение.
Меня, естественно, начинает мутить от чувства вины, которое на протяжении всей жизни было моим верным товарищем. Но, может быть, благодаря алкоголю, обеспечившему мне защиту, совсем рядом с отчаянием притаилось чувство облегчения.
Я пыталась.
Моя дочь предпочитает со мной не разговаривать.
Неужели в этом только моя вина?
Мне известно, что такое вина, и в глубине души я устала ее нести. Каждому достается вина по заслугам, но, сколько я себя помню, мне всегда было сложно определить границы. Где, собственно, моя вина, а где вина других.
Мне известен только ход событий.
Или нет?
Может быть, даже это мне неизвестно.
Со временем наши воспоминания стираются, и часть моей правды, возможно, уже искажена.
Мне известно, что задолго до того, как появились мобильные телефоны, состоялся другой телефонный разговор; в тот раз звонили из телефона-автомата на Центральном железнодорожном вокзале Стокгольма. Как только в квартире раздался звонок, я знала, что это была Дороти, хотя с того вечера, когда ситуация дошла до крайности, прошло уже четыре месяца. Значение произошедшего мы смогли осознать лишь некоторое время спустя. Все это возникло не внезапно, не свалилось как снег на голову. Напряженность в отношениях присутствовала давно и периодически приводила к вспышкам. Но никогда прежде конфликты не достигали такой взрывной силы. Мамины смены настроения всегда требовали чуткой способности ориентироваться, а когда у Дороти начался период полового созревания, наш дом словно усеяли минами. Я как будто пыталась контролировать два постоянно воздействующих друг на друга электромагнитных поля. В гимназии я углубленно изучала предметы естественно-научного цикла и, мысленно представляя себе мать и Дороти, разобралась, как действуют законы электродинамики.
Взрослея, я училась справляться с колебаниями материнского настроения, мне это более или менее удавалось, надо было только отслеживать ситуацию и избегать раздражающих моментов. Но прикрывать Дороти было выше даже моих сил. Мои попытки приводили лишь к презрению со стороны сестры. Ее презрение вызывал уже сам факт того, что я пыталась.
Этот черный блеск в глазах. Дороти сама так часто встречала его в материнском взгляде. Теперь она передавала его мне.
За два года до того телефонного разговора. Первый учебный день в девятом классе. С напускным безразличием мы с одноклассниками рассматриваем орду нервных семиклашек, которые заходят в незнакомое для них здание школы. Мы занимаем все скамейки и лестницы. Лениво вытягиваем наши подростковые тела и, всем своим видом показывая, как мы устали от жизни, упиваемся своей властью над новичками. Они заходят группами и по одному. Как правило, опустив глаза. Они такие юные, а мы ужасно опытные. Никто не имеет права даже выражением лица показать, что на самом-то деле мы знаем, каково им. Насколько важен был день, когда мы сами пришли сюда впервые. Оставили детские парты средней школы, чтобы получить отдельные шкафчики в коридоре, с собственными ключами. Учиться у предметников и переходить из кабинета в кабинет перед каждым уроком. Это так ответственно, совсем по-взрослому. Так свежи были воспоминания о больших ожиданиях, о любопытстве и не в последнюю очередь чувстве неуверенности перед старшими учениками, которые уже знали, каково оно на самом деле. И которые, очевидно, так быстро успели устать.
Втайне я ждала этого дня. Наконец-то я — одна из старших. Я могла пользоваться своим чуть более выгодным положением, по крайней мере по отношению к младшим. Тощая и некурящая зубрилка без капли косметики, я находилась на нижней ступеньке в классной иерархии, вместе с другими обеспечивая необходимый фон тем, с которыми действительно считались. Меня не отвергали, но и неотъемлемой частью коллектива я тоже не была. Иногда меня приглашали в компанию, иногда забывали. Мое участие не имело большого значения. Мне приходилось тешиться надеждой, поскольку я никогда не проявляла инициативу сама. Я была из тех, кто не обладал никакой властью и вечно ждал.
Позже в этот день наш класс собирается в кабинете химии. Парни стоят у окон и наблюдают за семиклашками, у которых в это время обеденный перерыв. Конечно, они интересуются девчонками. Парень-девятиклассник мог сойтись с девчонкой из седьмого, обратная ситуация была немыслима.
Я сижу и увлеченно слушаю. Вдруг по группе пробегает шумок.
— Ого, посмотрите на нее. На шатенку в джинсах и бордовой куртке.
Я сразу понимаю, что речь идет о Дороти. Блестящую куртку она одолжила у подруги, а джинсы клеш купила за день до начала школы, съездив за ними в город. Сидят плотно, как кожа угря. Сегодня утром она застегивала молнию, лежа на спине.
Я подхожу к окну и смотрю. Похоже, на меня находит дерзость.
— Это моя младшая сеструха.
Все обращают на меня свои взгляды.
— Твоя младшая сеструха?
— Да.
— Черт возьми, кого из вас удочерили?
Я слышу, как по классу пробегают смешки.
— Пошли! Спустимся и поболтаем с ней. Будиль, айда с нами.
Кента идет по направлению к выходу, его свита — за ним.
— Нет, не сейчас. Скоро урок начнется.
— Да ладно тебе, хрен с ним, с уроком. У тебя и так пятерка по химии. Давай скорее, пока препода нет.
Не знаю, почему я пошла с ними. Наверное, мне льстило внимание. Или просто не хватило сил отказаться. Заинтересовать собой Кенту было круто, мне это удалось впервые. Его популярность зиждилась отнюдь не на результатах учебы — в старших классах действуют другие критерии. Успеваю уловить ненависть в глазах других девчонок в классе, когда я — предательница такая — увожу их принца к врагу.
Мы спускаемся вниз по лестнице в школьный двор. Кента первым успевает заметить мою сестру. Я иду по направлению к столовой, но рыбак рыбака видит издалека — Кента смотрит в другом направлении и находит ее в беседке курильщиков. В самом крутом месте школы, где тусуются «интересные личности». Это не место для слабаков. Дороти стоит и курит в компании пяти девочек, и первое, что промелькнуло у меня в голове, — как скрыть от мамы запах сигарет. В какое-то мгновение мне удается рассмотреть сестру. Как она закидывает назад распущенные волосы, как держится — каждое движение безошибочно. Ее врожденная уверенность в себе. Девочки стоят кружком, но даже на расстоянии очевидно, что флюиды уверенности исходят именно от Дороти. Откуда берется эта мистическая способность? Неужели красота действительно играет столь важную роль? Возможно, харизма питается постоянным восхищением окружающих, это многое бы объяснило.
Первым идет Кента, следом его компания. Я замыкаю процессию и ругаюсь на себя за то, что меня так легко уломали. Впервые приближаюсь к беседке курильщиков.
— Салют. — Кента смотрит на Дороти, и другие девочки отступают, образуя за ней плотную стенку. — Можно стрельнуть сигаретку?
Она делает затяжку, как бывалый курильщик, одновременно измеряя его взглядом.
— Да, пожалуй.
Дороти вынимает из кармана куртки пачку «Принца» и вытряхивает из нее сигарету. Я наблюдаю за происходящим. Меня пронзает мысль о том, как странно, что мы живем с ней в одной комнате. Конечно, папа сколотил книжный шкаф, который помог нам разделить пространство, но только здесь, в беседке курильщиков я осознала, насколько в действительности велика дистанция между нами. Она так редко бывала дома. Если мы приходили домой вовремя, никто не интересовался, где мы проводили время. И друг друга мы тоже не спрашивали. Дома она большую часть времени валялась в кровати и, надев наушники, слушала записи Элиса Купера и «Юрай Хип». Я же предпочитала слушать Гилберта О’Салливана и Теда Йрдестада.[1]
— Будиль говорит, что ты ей младшей сеструхой приходишься.
Дороти бросает на меня взгляд, смысл которого трудно понять, и делает еще одну затяжку, демонстративно выпуская дым в моем направлении.
— Возможно. А что?
— Да нет, так, ничего, просто интересно.
— А ты сам-то кто такой?
Кента усмехается и смотрит в сторону своей свиты. Я сразу понимаю, что произошло, — Дороти заставила его почувствовать себя неуверенно. Явный лидер, Кента редко встречал сопротивление, и, даже если сестра вела себя так без всякого умысла, почувствовав сопротивление, он узнал в ней ровню. Эта впишется в постоянный состав обитателей беседки курильщиков. Однозначно.
— Я — Кента. А тебя-то как зовут?
— Дорран.
Он тушит ногой окурок.
— Ну хорошо, Дорран. Мы с тобой еще точно увидимся. Спасибо за сигаретку.
Кента поворачивается и уходит. Мы, статисты, следуем за ним. За спиной раздаются смешки, и я осознаю, что Дороти уже достигла высот, которые для меня остаются недостижимыми даже сейчас, когда я наконец учусь в девятом классе.
С годами я в мыслях неоднократно возвращалась к тем, кто правил бал в той беседке курильщиков. Они, по сути, прожгли свою жизнь уже тогда. Это было время их величия. Их статус, к которому мы, другие, так стремились, достигался за счет правильного отношения к жизни, на самом деле сводившегося к минимальным усилиям с их стороны. Мы были подлеском в тени их крон: ходили на все уроки, делали домашние задания и ждали, когда придет наше время. Я слышала, что многие ученики, подобные мне, позже занимали ответственные должности. О некоторых даже писали газеты. Но кто я такая, чтобы судить о других? Я знаю только, что произошло с Дороти. Да еще с Кентой. Когда я видела его в последний раз, он спал на скамейке в метро. Несколько лет спустя я прочитала объявление о его смерти.
«Мой сын Кент Ландстрем. Похороны уже состоялись».
Ему исполнилось тридцать два.
Не думаю, что они с Дороти когда-нибудь были парой. Возможно, кратковременно, на какой-нибудь вечеринке или вроде того, но Дороти очень рано стала искать компании значительно более взрослых парней. Или, может быть, все было наоборот? Мне очень мало известно о том, чем она занималась в те годы. Дома интенсивность конфликтов нарастала, и Дороти бунтовала всеми возможными способами, особенно если это раздражало маму. Более того, она проверяла границы дозволенного далеко за пределами родительских представлений об окружающем их мире. Об этом она помалкивала, и то немногое, что я знала, доходило до меня в виде слухов через одноклассницу по гимназии. Ее сестра была с Дороти одного возраста. Говорили о бурных вечеринках в центре города, о мужчинах, употреблявших наркотики и ездивших на дорогих авто, один раз одноклассница отвела меня в сторону и стала утверждать, что видела фотографию Дороти в обнаженном виде. Я не знала, чему верить и уж тем более что делать. Естественно, я ничего не рассказала об этом дома. Мама искала утешение в гороскопах еженедельных изданий и увеличивала дозу успокоительных. Папа, как обычно, держался в стороне от разборок, а Дороти возвращалась домой все позднее. Если вообще возвращалась.
И вот наступили дни, когда ситуация достигла апогея. Дороти только что окончила девятый класс, и, несмотря на предупреждения учителей и мамины нотации, она не была аттестована. Слишком много прогулов. Мать в ярости, отец разочарован, а Дороти лежит в кровати, нацепив наушники, и отказывается с кем-либо разговаривать. Я сижу со своей стороны книжного шкафа и через щелку вижу, что она плачет. Меня переполняют противоречивые чувства. Часть меня хочет успокоить Дороти. Перейти на ее сторону и сказать, что все наладится. Другая часть утверждает, что сестра сама во всем виновата, в глубине души я очень устала от всех ее выходок. От ее безжалостности. Она делает что ей заблагорассудится, а меня оставляет расхлебывать последствия. Ведь именно мне приходится обуздывать мать.
Сестра стала мне совсем чужой, я не могу больше доверять ей. Каждый раз, когда она смотрит на меня, я предугадываю этот черный блеск в ее глазах. Он пугает меня, и я не знаю, как будет воспринято мое утешение. Поэтому до самой ночи мы, как обычно, и словом не перекинулись.
На следующее утро мама хочет достать из папиного бумажника пятьдесят крон. Она ищет во всех отделениях, и, когда папа наконец выходит в прихожую, чтобы помочь, становится очевидно, что купюру кто-то уже забрал. Меня даже не спрашивают. Дороти так и не признается, но ругань продолжается весь день. К вечеру отец утверждает, что, скорее всего, он сам уже потратил эти пятьдесят крон. Мать не убедить, и она запирает Дороти в нашей общей комнате, но я знаю, что к тому времени, когда другие обитатели дома садятся перед телевизором, чтобы посмотреть музыкальную передачу, Дороти уже выбралась наружу через крышу пристройки для сбора мусора и направляется в город. И мои подозрения оправдываются. Двое суток она отсутствует. Мать хочет звонить в полицию, но на этот раз отец все-таки настаивает на своем и не дает ей этого сделать. Дороти скоро вернется, так и происходит. Но возвращается она вместе с полицией. В начале седьмого утра раздается звонок в дверь. У входа стоят двое полицейских в форме, один из них крепко держит Дороти за голое плечо. Она босая, на ней только маленькая комбинация и ультракороткая юбка, волосы стоят дыбом, тушь размазана по всему лицу. Глаза изучают мраморный пол лестничной площадки.
— Вы Рагнар и Биргит Юханссон, родители этой девочки?
Мама только что проснулась, на ней халат. Я помню, как она сжимает его ворот и, быстро взглянув в зеркало, поправляет волосы. Папа уже одет, он собирается на работу. В остальном в моей памяти остались только мгновенные кадры. Царившее настроение. Суть разговоров последовавшего часа и то, что, несмотря на все слухи, правда повергла меня в ужас. Мы сидели в гостиной. Дороти попросилась принять душ, но мама не разрешила, разрешение дал один из полицейских. Наиболее явственно я помню отцовское смирение и материнское преображение перед лицом представителей власти.
Был проведен рейд в подвале секс-клуба «Пир 59». Осведомитель рассказал, что гости клуба за деньги получали возможность сняться в порнофильмах и что полиция застала за этим занятием десяток мужчин и трех молоденьких девочек. Дороти была одной из них. Девочки находились под воздействием некоего наркотического вещества, они были явно заторможены и не в полной мере осознавали происходящее. Они проспались в полицейском участке, где немного пришли в себя. Двое мужчин были задержаны за сутенерство, девочки противозаконной деятельностью не занимались. Однако были основания для временного заключения под стражу в связи с наличием риска для здоровья и развития Дороти.
Полицейские ушли, и в квартире воцарилась зловещая тишина. Мать заперлась в спальне. Дороти в изнеможении опустилась на кровать, а отец достал ящик с инструментами, чтобы укрепить оконные затворы в нашей комнате. После этого он запер дверь.
Я ушла искать покой на работе — в то лето я подрабатывала санитаркой в больнице для душевнобольных в Лонгбру.
Когда вечером я вернулась домой, ураган был в полном разгаре. Мать и Дороти кричали друг на друга через запертую дверь, отец сидел на диване, наклонившись вперед и обхватив голову руками.
— Выпусти меня, чёрт побери! Мне в туалет нужно!
— Слышишь, ты, ничего тебе не нужно, у тебя там горшок есть, в него и ходи, а если я еще раз услышу, как ты ругаешься, ты у меня, ей-богу, оттуда никогда не выйдешь.
— Ты, стерва такая, не имеешь права держать меня взаперти, я на тебя легавым заявлю.
— Давай, они ведь там тебя знают, они привыкли видеть, как ты шляешься по полицейскому участку и позоришься среди проституток, воров и прочего сброда, у тебя ведь на самом деле…
— Открой дверь!
— …все в этой жизни есть, но что с этого? Тебе ничем не угодишь, ты жутко избалованна, а от ругательств, которые ты извергаешь, язык уже почернеть должен! У меня-то вот ничего не было, но я боролась и справлялась, а ты только…
— Я-то чем виновата, что мать тебя в детский дом сдала и ты от этого умом тронулась! Да я сама бы лучше в детском доме жила, к чертям собачьим, только чтобы в этом аду не расти…
— Ну-ка заткнись, соплячка проклятая! Ты вся — одно большое несчастье, могу сказать тебе, что и дня не прошло, чтобы я не пожалела, что родила тебя.
— Хватит наконец, Берит.
Отец выпрямился, а мать вся сжалась и пулей вылетела в спальню, громко хлопнув за собой дверью, пока Дороти продолжала барабанить в дверь из своей комнаты. Скоро она сдалась, и в квартире воцарилась тишина.
Я не помню, чтобы мы с отцом разговаривали, помню только свои ощущения, когда он плакал. От этого на душе потемнело. Дороти так долго отравляла жизнь нашей семье, нашему дому, что никаких моих усилий недоставало, чтобы сгладить эффект ее поведения. В тот момент я не испытываю ничего, кроме ненависти. Отец с опустошенным взглядом, сжавшись, сидит на диване. Сидит долго, потом поднимается и подходит к двери, которая ведет к Дороти. Берется за ручку и останавливается, как будто его обуревают последние сомнения. Потом поднимает руку и с глубоким вздохом открывает замок. Дороти разбрасывает на полу свою одежду, наугад набивает ею полный пакет — странно, но я помню, что это был пластиковый пакет из магазина джинсовой одежды Gul & Blå. Папа даже не пытается остановить свою младшую дочь, когда она протискивается мимо него к выходу, он только отступает на шаг назад, позволяя ей уйти.
Когда на самом деле человек умирает? После всего произошедшего я знаю, что есть смерть другого рода, не физическая. Дороти была полна жизни, когда мчалась прочь из нашего дома, но для нас она с того момента как будто умерла. Ее больше не было. Вещи Дороти оставались на своих местах, постель застилалась чистым бельем, но имени ее никто не произносил вслух и воспоминания о ней, казалось, вычеркнули. Будни продолжались и были намного спокойнее, хотя четвертый стул за кухонным столом и пустой крючок на вешалке в ванной вызывали ноющую боль. Тоску о той, которую мы не называли. Я часто думала о том, как она справляется.
Не знаю, какие чувства испытывали мои родители, мы, как обычно, держали свои мысли при себе.
Прошло лето, начался учебный год — мой последний год в гимназии. Первые заморозки окрасили листья деревьев в желтый цвет. На дворе уже стоял октябрь. Как только в квартире раздался телефонный звонок, я знала, что это Дороти, несмотря на то что прошло около четырех месяцев. Мать работала на полставки в столовой дома престарелых, а отец уехал в командировку куда-то на электромонтажные работы. Я была дома одна.
— Чёрт, Будиль, всего пятьдесят крон. Ну давай же, хоть раз не выделывайся. Я неделю почти ничего не ела и не знаю, где…
Раздается сигнал, предупреждающий, что автомат требует еще одну монету в двадцать пять эре.
— У меня нет больше железа, жду тебя у кафе «Споткоппен» здесь, на вокзале. Захвати с собой кожаные сапоги и одежку, и мою желтую куртку, потому что становится чертовски хо…
Разговор обрывается, и я стою с трубкой, прижатой к уху, когда мама открывает входную дверь. Не знаю по какой причине, но у меня срабатывает рефлекс, и я бросаю трубку. Как если бы сделала что-то запретное.
Мама останавливается и смотрит на меня.
— Кто звонил?
— Да так, не важно, из класса.
Не знаю, почему я солгала. Наверное, чтобы защитить маму. Она окидывает меня странным взглядом, снимает пальто и, ничего не сказав, удаляется на кухню с пакетами из магазина. Я ухожу в свою комнату. Сажусь на кровать Дороти. Долго сижу, взвешивая за и против, но, прежде чем я успеваю все взвесить, мама отворяет дверь.
— Если твоя сестра даст о себе знать, когда меня не будет дома, можешь передать ей, что ее ждут дома с извинениями. При условии хорошего поведения ночлег ей тут обеспечен.
— Ладно.
— Это для ее же блага, ты ведь понимаешь?
— Конечно.
Она стоит и рассматривает меня так, что от ее взгляда мне становится некомфортно.
— Я буду очень разочарована, если узнаю, что у нас нет единства по этому вопросу, Будиль. Если вдруг окажется, что за моей спиной что-то происходит.
— Естественно.
— Хорошо. Я всегда доверяла тебе, речь не об этом. Просто хочу обозначить свою позицию.
Потом она уходит, и думать мне уже больше не надо. Лежа в кровати, послушная Будиль посвящает остаток вечера психологической защите — вытеснению. Надо вытеснить из сознания возникающий перед закрытыми глазами образ Дороти: как она стоит на вокзале и ждет спасительницу — старшую сестру, которая так никогда и не появится.
Я, конечно, почувствовала, как семя вины пустило корни, но разве могла я предположить, какой огромной жизненной силой оно обладало? Я и не подозревала, насколько глубоко оно укоренится в моей совести.
Двадцать три года спустя, когда Виктории было шестнадцать. Она была такой юной и беззащитной, хотя сама этого не понимала. Сердце пронзала мысль о том, что моя дочь могла бы стоять замерзшая и голодная на вокзале.
Как Дороти.
Всю жизнь я осторожничала. Старалась не допускать промахов, и из-за длительных сомнений случаи, когда я могла изменить ситуацию, успевали ускользнуть из моих рук. Непостижимо, как мне при этом удалось совершить столько ошибок.
Вопреки частому полному бездействию.
Сотни, может быть, тысячи раз. Раз за разом я задавалась вопросом, как бы все сложилось, посмей я пойти наперекор матери тем октябрьским вечером, когда позвонила Дороти.
Как многое сложилось бы иначе.
Карин Альвтеген (род. в 1965 г.) — автор семи романов, мастер детективного жанра и психологического триллера. Книги К. Альвтеген издаются более чем в тридцати странах и расходятся многотысячными тиражами. По мотивам романа «Пропавший» в Великобритании снят телевизионный сериал, ведется работа по экранизации других романов. Лауреат многочисленных литературных премий, в частности премии «Стеклянный ключ» за лучший криминальный роман Скандинавии и премии Датской академии детектива за лучший криминальный роман Дании. Приходится внучатой племянницей Астрид Линдгрен. Перевод выполнен по: Karin Alvtegen. Fjarilseffekten. Brombergs Bokforlag AB, 2013.
1. Тед Йердестад (1956—1997) — популярный шведский музыкант и поэт-песенник, в его творчестве скандинавские песенные традиции сочетались с разнообразными жанрами, включая свинг, джаз, регтайм, регги и французский шансон. (Примеч. переводчика)