Фрагменты романа. Перевод Екатерины Крестовской
Опубликовано в журнале Звезда, номер 2, 2019
С китами надо разговаривать любезно. Когда капитан с серьезной миной изрек это правило, я расхохотался. Настолько абсурдными мне показались его слова. На самом деле, этот седобородый бывалый морской волк из Бремена, способный изъясняться на нескольких языках, внушал уважение. Но любезно разговаривать с китами!
Его взгляд, однако, заставил меня проглотить свой смех.
На следующее утро, поднявшись на палубу, я увидел, что вся команда собралась у одного из фальшбортов, пытаясь найти общий язык с двумя огромными китами, которые с явным любопытством следовали за кораблем на расстоянии тридцати локтей. Исполины периодически выпускали облака вулканического дыма и издавали душераздирающие звуки. Они держались того же курса, что и наш корабль, и находились, как я полагал, на безопасном расстоянии. Махнув рукой, капитан подозвал меня, чтобы я поупражнялся в любезной беседе.
Я запрокинул голову и начал декламировать самый эффектный отрывок из трагедии Вольтера «Фанатизм, или Пророк Магомет». Киты отозвались жутким воем и нырнули, но не сразу скрылись под водой, а описали дугу, сначала как будто пытаясь вознестись над волнами, чтобы потом камнем броситься в глубину. Когда они исчезли, поднялась огромная волна высотой с Нотр-Дам — темная стена воды обрушилась на корабль с такой силой, что сломала фок-мачту и смыла нескольких матросов, стоявших у фальшборта.
В последовавшем хаосе, пока хриплый голос отдавал приказы направо и налево, и предпринимались панические попытки спасти все, что только можно было спасти, я на мгновение утратил общую картину происходящего. Правда, я успел заметить, что на воду спустили шлюпку и многих смытых за борт и отчаянно барахтавшихся в волнах матросов удалось спасти. Но четверо членов экипажа исчезли навечно.
Позже на палубе отслужили небольшую панихиду: товарищи погибших нестройными голосами пропели псалмы, а капитан произнес хоть и не очень изящную, но прочувствованную поминальную речь.
Я боялся, что вину за катастрофу возложат на меня и мою французскую болтовню, но капитан отмахнулся. В этот раз вмешались высшие силы. Он увидел их отражение в китовых глазах, внезапно позеленевших от злости. Во время экспедиции мне следует быть осторожным, заметил капитан. Вернуться домой живым я смогу только чудом.
Во время вечерней трапезы по понятной причине царила тяжелая атмосфера. Капитан бормотал что-то об острове Туле и приводил примеры сверхъестественных явлений, которые ожидают путника в этих широтах. Я предпочел не проповедовать ему наш просвещенный скептицизм, хотя бы потому, что сам сыграл роль вещей птицы, накликавшей несчастье. Вся моя миссия вызывала у капитана недоверие. Он не мог отделаться от мысли, что меня послали разведать и нанести на карту скрытые богатства острова Туле, бросая вызов высшим силам, которые, судя по всему, пользовались здесь уважением.
Я заверял его вновь и вновь, что задание, полученное мною в Париже, носит в чистом виде исследовательский характер и не имеет никакой скрытой подоплеки. Мне, ученому из круга энциклопедистов, поставлена задача изучить редкую форму народного управления на острове — для нас, живущих в условиях французского абсолютизма, чистую утопию. Я также должен проанализировать анатомические и географические предпосылки этого демократического развития или, иначе говоря, провести климатическое исследование в духе Монтескье.
Одна из важных задач — найти объяснение сбивающему нас с толку феномену: жители острова Туле высокорослы, как прусские гвардейцы короля Фридриха, и при этом, говорят, они все косят на один глаз. Поскольку косой глаз перестает видеть, несчастные островитяне, должно быть, становятся одноглазыми, как циклопы. Какое влияние эта односторонность в сочетании с семифутовым ростом оказывает на политическую жизнь страны?
Однако, признался я капитану, больше всего нас интересует, как на острове самостоятельно воплотили в жизнь некоторые положения программ наших просвещенных философов, не прочитав ни строчки из их трудов.
В чем я не признался капитану, так это в намерении изучить любовную жизнь островитян, строго следуя заданию. Судя по дошедшим до нас слухам, на острове Туле царит первозданная невинность. Я планирую воспользоваться тем расположением со стороны ничего не подозревающего женского пола, на которое может рассчитывать привлекательный и трезвомыслящий француз. Говорят, что женщины острова Туле высоки, как корабельные сосны, и все же я планирую свалить их. И я расскажу вам об этом все. Все без утайки.
Но вот женщину, с которой мне, судя по всему, поначалу придется общаться больше всего, я не захочу увидеть неглиже. О переводчице, которую предоставят в мое распоряжение, мне мало что известно: она одна из немногих на острове сносно владеет французским и ее зовут — фу! — Сигрид. И с этой высохшей классной дамой мне придется таскаться по острову и опрашивать местных жителей. <…>
Высадка на берег затянулась по причине непогоды — для острова Туле это, очевидно, нормальное явление. Когда меня с личными вещами высадили на пристань, я уже насквозь промок и мой чемодан — тоже. Следующая шлюпка доставила мое научное оборудование. К третьей шлюпке, перевозившей компанию немцев, спешно подали носилки, поскольку один из них, измученный длительной морской болезнью, был при смерти.
Среди моих попутчиков был голландский банкир, так и не раскрывший цель своей поездки. Другой столь же загадочный человек, по слухам, торговал оружием.
Первое, что поразило меня на набережной, это рост островитян. Как уже сказано, я был подготовлен, но эти носильщики восьми футов ростом заставили меня почувствовать себя карликом.
Здесь, в маленькой и, как ни странно, безымянной столице меня поселили к настоятелю церкви, которую подвергли секуляризации. Он извинился за свой пасторский воротник — пережиток прошлого, предписанный положением о заработной плате. Но, конечно, выполнять работу от него уже не требовалось.
Встреча с Сигрид ошеломила меня. Я, человек со светским лоском, глубоко взволнован! Как и другие жители Туле, она высокого роста, на пол-локтя выше меня. Не могу не рассказать вам о ее глазах — бледно-голубых, как прохладная вода, с чуть заметной косинкой. Среди этой культуры невинности глаза Сигрид кажутся на удивление опытными. Будто бы она жила очень долго, не старея. Осанка прямая, но никакой скованности, двигается с непринужденной грацией.
Как ей удалось так хорошо овладеть французским? Сигрид только улыбнулась в ответ. Всего лишь намек на улыбку. Но я внезапно испытал чувство собственной неполноценности, это я-то, достойный ученик Казановы! Она сведет меня с ума.
Я вспомнил ироничные слова д’Аламбера, сказанные мне на прощание. Даже такому прожженному ловеласу, как я, во время экспедиции надо быть осторожным, сказал он. Женщины острова Туле известны своей холодностью. После соития с ледяной островитянкой несчастный член приходится размораживать. Растирать снегом, пока не восстановится чувствительность. Помнится, я содрогнулся от этих слов. К предвкушению поездки внезапно примешался оттенок ужаса.
Ситуацию, как вы помните, спасла графиня***, которая, слегка коснувшись меня веером, воскликнула: «Ну где же ваш кураж!» По ее мнению, я безусловно смогу растопить сердца и тела женщин-великанш острова Туле. Но буду обязан, добавила она, описать все без утайки, пренебрегая тактом. От меня требовалась вся правда про мои приключения в поездке, включая эротические наблюдения. Если я из стеснительности утаю от этого просвещенного круга какие-то подробности, будь они даже самого интимного характера, — значит, я жалкий ученый и малодушный хроникер, недостойный высокого доверия, оказанного мне многоопытным обществом.
Я заверил графиню, что мне и в голову не придет оскорбить ее подобным образом.
А что же теперь?
После непродолжительного разговора я попытался представить себе Сигрид раздетой — да, как я в возбуждении срываю с нее это скучное серое платье.
Она тут же раскусила меня, отступила на шаг и смерила взглядом, высоко подняв брови и усмехнувшись. И краской покрылся я, а не Сигрид.
Затем она слегка кивнула головой, как бы принимая комплимент. Неужели я теряю рассудок? Похоже, меня лихорадит. Как мне объяснить вам, оставшимся в Париже, что со мной происходит? Я в легкой панике, поскольку ценность всего моего опыта оказалась ничтожной.
При помощи Сигрид я выступил с импровизированным докладом об «Энциклопедии» и основных идеях нашей просвещенной философии; среди слушателей были не только пастор с семьей и друзьями, но и небольшой круг местных прихожан — все они страдают тяжелой формой косоглазия. По завершении доклада, вызвавшего усталые, почти что ироничные аплодисменты, ко мне подошел пастор и с доброй улыбкой взял меня за плечи, не проронив ни слова. У меня создалось впечатление, что этот жест означал: когда-нибудь и ты все поймешь.
А что подумала Сигрид?
После обеда мы прогулялись к горному озеру. Заглянув в прохладную воду, я затрепетал. Там, в глубине, я увидел глаза Сигрид. Пришлось потрясти головой, как если бы я хотел проснуться от кошмара. Ведь я здесь с научной миссией. Забывать об этом нельзя.
Похоже, что на Сигрид я не произвел ни малейшего впечатления. Она предупредительна и любезна со мной, как с ребенком, которого, оказывая ему снисхождение, наставляют, как правильно поступать.
Меня по-прежнему лихорадит.
Чувствую себя униженным. Но я расколю этот крепкий орешек. Ведь я все равно намного опытнее.
Пытаюсь стряхнуть с себя наваждение. И возвращаюсь к выполнению своей миссии.
Первые же наблюдения озадачили меня. Кажется, что в этой стране отсутствует понятие «история». Когда я завожу речь о прошлом, складывается впечатление, что островитяне не понимают, к чему я клоню. Они только с удивлением взирают на меня большими, прозрачно-голубыми глазами.
Прошлое?
Но у этой страны ужасающая история. Я имею в виду гравюры Жака Калло с изображением бесчинств, чинимых войсками Туле в Германии во время Тридцатилетней войны, — сожженные деревни, изнасилованные женщины и повешенные на огромном дубе в ряд мужчины. Не говоря уже обо всем награбленном европейском богатстве, осевшем в этой бедной стране, жители которой кроют свои дома дерном и питаются вяленой рыбой.
На меня смотрят с недоверием. Они не осведомлены об этом. Ну конечно, можно говорить и о других временах, только непонятно зачем. Ведь значение имеет только то, что касается именно нас, именно здесь и сейчас.
Неужели эта страна беспамятна? Однако ее высокорослые граждане ходят согнувшись, как будто несут тяжелый груз вины на своих плечах. Кажется, я начинаю догадываться о причине. Обязательно вернусь к этому вопросу в следующих письмах. <…>
Сегодня утром меня ждал сюрприз. Мне захотели показать, как поступают с «прошлым». Это слово произносилось с характерной гримасой на лице, и так, что кавычки были различимы на слух.
Мне сказали, что мы пойдем посмотреть на расположенное поблизости озеро.
Цель нашей прогулки находилась сразу за северной таможней, у выезда из города. Ею оказалось озеро с застоявшейся мутной водой, не больше пятидесяти локтей шириной. Из вязкой зеленоватой воды тут и там торчали всякие предметы — голенище сапога, останки утопленного кота, ножка сломанного стула.
Пока мы осматривали эту бурлящую, вонючую трясину, я заметил, как несколько высокорослых мужчин подвезли к мосткам тачки и вывалили их содержимое в озеро, с громким бульканьем всосавшее отходы. На поверхности блеснули едва различимые волнообразные круги. Вода излучала свечение! К причалу приближались столь же высокорослые старухи. На прогибающихся жердях они вчетвером несли бочонки. В Париже так вывозят нечистоты.
Нет, это не нечистоты. Их-то как раз используют. Ведь тощую почву надо удобрять.
Но Господи Боже мой, что же это такое?
Неужели мне еще не понятно? Здесь избавляются от «былого» — опять эти кавычки. Сюда выбрасывают все использованные предметы, упорно чего-то требующие от владельца. Все, что служит немым укором или назиданием. Все, что отстаивает свое право влиять на жизнь и образ мыслей человека.
И что же, в эту вонючую клоаку люди выбрасывают свою историю?
При слове «история» мои спутники зажали пальцами носы. Сигрид прошипела, что она не собирается переводить столь тошнотворные слова.
Я взглянул на зеленоватую светящуюся трясину. Звуки, которые я вначале принял за крики птиц, должно быть, имели другое происхождение. В пределах видимости не было ни одной птицы. Я поднял руку, жестом попросив других замолчать. Теперь звуки были слышны отчетливее. Из глубины заилившегося пруда доносились приглушенные крики, бормотание и ругань, произносимая вполголоса.
Мне еще раньше рассказывали, что на острове эффективно используют свои нечистоты для повышения плодородия скудного грунта. Почему нельзя найти столь же мудрое применение своей… истории?
Мои собеседники молча уставились на меня. Причину вспомнить они не могли. Просто, так поступали всегда. Но о приближении к осознанию этой проблемы, вероятно, свидетельствует ироничное название, данное озеру отходов молодым поколением островитян. Они называют его Архивом. <…>
Когда я сегодня утром проснулся, дрожа от холода, меня внезапно посетила мысль: насколько иррациональны рассуждения о бурлящем «озере» — сточной канаве прошлого страны. В этой, как я ранее полагал, секуляризированной стране царят представления, неподвластные разуму.
После скромного деревенского завтрака у меня появилась возможность поговорить с учеными мужами острова и углубиться в сию проблему. На острове Туле действительно немного верующих. Но в отличие от просвещенной Франции здесь феномен атеизма не связан с уходом от догматизма, отравляющего общество суевериями и нетерпимостью. Здесь просто никому нет дела до религии.
Парадоксально, но слово «Бог» тем не менее присутствует везде — и в ругательствах, и в речевых оборотах. Что еще более странно, местные жители не называют свою страну «Туле», как мы в Европе. Здесь свой остров называют «Завет Божий».
Но к кому обращен этот «завет»? — спросил я удивленно. Лицо Сигрид напряглось, словно перед вспышкой ярости. Потом она засмеялась и объяснила мне будто ребенку: Божий завет человечеству. А кому же еще?
Думаю, что именно это направление заслуживает углубленного исследования.
На острове действуют моральные требования, подобных которым нет ни в одной другой стране мира. На самом деле жители острова Туле ревностно религиозны, но в их религии отсутствует Бог. В отличие от нас, они даже не задумываются о «высшем разуме». И при том кажется, что эта страна, где от религии не осталось и следа, полна решимости спасти мир.
Вполне ожидаемо, здесь есть и свой великомученик — убитый премьер-министр Святой Хенрик, которого изображают с двумя пальцами, поднятыми для благословения. Я слышал рассказы о множестве чудес, сотворенных им с того момента, когда, будучи подростком, он прошел по ледниковому озеру, не замочив ног. Однажды ночью он проснулся в поту после тяжелого сна, проведенного в борьбе с темными силами, и осознал правильный образ мыслей, который с тех пор действует в стране.
Мне с грустью говорили, что убийство Святого Хенрика лишило народ невинности. Я не мог сдержать улыбку. Эта невинность укоренилась настолько глубоко, что она неистребима. Здесь нет даже слова для обозначения «лжи» и, тем более, «предательства». Они могут только с изумлением констатировать, что незнакомец утверждает «то, чего нет».
Говорят, что политики стараются держать речь, подражая усопшему. Затихающие концы фраз заставляют публику тянуться к ним, чтобы разобрать последние слова, которые представляют собой едва различимый выдох.[2]
В отношении одного вопроса мне пришлось пересмотреть мои устоявшиеся представления о народных верованиях в стране. Как и многие, я слышал, что на острове Туле при строительстве дорог всегда обходили большие, разбросанные по пересеченной местности валуны. Говорили, что жители острова не смеют ломать и перемещать сии камни из-за боязни мифических существ, живущих внутри них.
Мои осведомители сегодня смеялись от души, когда я пересказал им эти слухи. Неужели им приписывали такое суеверие?
Но чем тогда объяснить этот пиетет перед валунами? Ведь дороги действительно огибали их.
Услышав мой вопрос, собеседники заерзали и пробормотали что-то об уважении к природе, но распространяться об этом не захотели.
После разговора пожилой господин отвел меня в сторону. Он хотел рассказать мне, как в действительности обстоят дела. Старик посадил меня к себе на плечи, как двухлетнего ребенка, и понес по улицам, крепко придерживая за ноги.
Через некоторое время он опустил меня на землю у валуна, на неровной поверхности которого играли солнечные зайчики. В тепле позднего лета камень источал резкий запах непонятного происхождения.
Положи руку на камень, сказал мужчина. Что ты чувствуешь?
Защищенность — услышал я собственные слова. Сигрид посмотрела на меня с удивлением.
Вот именно! Здесь, на острове люди были многим обделены; они воспитаны штормом, голодом, одиночеством и большими расстояниями. Зато здесь всегда в избытке бушевали сильные страсти — ненависть и любовь, отчаяние и распутство. Но об эмоциях никогда не говорили вслух. И уже от мысли о том, чтобы доверить кому-то другому движения чувств в своей душе — да, всего лишь от мысли, — человек краснел до корней волос.
Сигрид, последовательно переводившая каждое предложение, испытывала неловкость.
В столь скудной культуре — продолжил свой рассказ мой новый друг — только с валунами и можно поговорить. Немой гранит способен сохранить тайны человека. Он никогда не возмущается услышанным, никогда не презирает человеческую слабость. Шершавая рука, положенная на камень, в ответ получает понимающее тепло. А стеснительные губы, которые, плотно прижавшись к грубой поверхности, делятся непредназначенным для человеческих ушей секретами, потрескавшейся кожей ощущают обет нерушимого молчания.
Понимаю ли я теперь, почему при строительстве дорог на острове огибают валуны? Ведь это наши поверенные. Единственные, кто знаком с нашим внутренним миром.
Тогда, пожалуй, мне должно быть ясно, почему в языке страны Туле «камень» и «любовь» называют одним и тем же словом. <…>
Сегодня мне должны были предоставить сведения о форме управления страной. Мы отправились в путь рано утром, верхом на лохматых лошадках местной породы. Моим спутникам приходилось передвигать длинные ноги в темпе лошадиной рыси, чтобы не увязнуть в земле. Целью нашего путешествия было место, где с древнейших времен собиралось вече. По счастливому стечению обстоятельств вече должно было собраться для принятия важного решения именно сегодня.
В ходе разговора за завтраком стало ясно, что в стране проведено разделение власти, соответствующее моим представлениям о просвещенной конституции.
У страны свой монарх, но он выполняет только церемониальные задачи. Мои собеседники даже не могут с уверенностью сказать, в какой из покрытых дерном, чуть бóльших по размеру хижин расположен его дом.
Реальная власть распределена между исполнительным комитетом, «правлением», и законодательным собранием, которое и называется «вече». Для меня остается непонятным, как обстоят дела с третьей ветвью государственной власти, судебной.
Сии вводные сведения подтвердили, что в целом на острове удалось воплотить в жизнь идеи Монтескье. Но, как я и подозревал, островитяне при этом не слыхали о них. В сей исключительной стране материализовали нашу просвещенную мечту, не имея о ней ни малейшего понятия.
Путь к месту, где собиралось вече, был нелегким для верховой езды. Иногда приходилось преодолевать бурные потоки, доверяя свою жизнь лошадям и полагаясь на их умение плавать, а иногда — пересекать выщербленные каменистые поля, где копыта стучали по земле, словно по барабану. В некоторых местах на поверхность вытекала кипящая вода и облака пара окутывали тощие луга, а в некоторых — подземные источники извергались из разломов с таким ужасающим гулом и клубами серного дыма, что волосы на голове вставали дыбом. Я цеплялся за свою косматую лошадку, которая как ни в чем не бывало бежала рысцой, избегая кипящих потоков.
Меня удивило, сколько народа собралось на вече — большую часть составляли крестьяне, но были и ремесленники, а также те, кого мы во Франции назвали бы купцами. Изредка в толпе мелькали отошедшие от дел священники. Я отметил то, о чем уже слышал ранее, — крестьяне принадлежали сами себе. Крепостное право было здесь неизвестно, и этим гордым мужикам были чужды приказы аристократов.
Мне разрешили наблюдать за ходом вече на почтительном расстоянии, но Сигрид своими комментариями дополняла картину происходящего. В первую очередь меня удивило пораженческое настроение этого достойного собрания. Казалось, никто не верил в успех предложений, выдвинутых на рассмотрение народа, который кивал, выражая согласие, и несколько раз невнятно выражал поддержку.
Было с недовольством объявлено, что задача вече — принять сформулированные «Правлением» законопроекты, требующие введения новых налогов.
Но ведь именно собравшиеся здесь участники вече должны обладать всей полнотой законодательной власти и правом решать вопросы налогообложения.
В принципе да. В реальности решения были уже приняты высшей инстанцией. Власть, которой обладало вече, — это власть согласия.
И что, народ устраивает такое положение вещей?
Но ведь свобода — это всего лишь облагороженный вариант принуждения. «Правление» все же состоит из своих людей. Правильных людей.
Правильных людей?
Конечно. На острове было две партии, мы и другие.
Сигрид местами было нелегко переводить дальнейший разговор, но в конце концов я понял, что между партией, которая в настоящее время доминировала в вечевом собрании и назначала в Правление своих людей, и партией, в данный момент находившейся в оппозиции, царили непримиримые отношения. Эта враждебность была тем более странной, что у обеих партий, как говорили, была одна и та же программа. Как только в головы лидеров одной партий приходила умная идея, другая партия торопилась включить ее в свой манифест.
Политическая система, для которой характерно непримиримое единство.
На обратном пути я ехал верхом, съежившись от своих мыслей. Насколько я понял, на дебатах звучали обвинения со стороны оппозиции в том, что правящие круги ведут страну к экономической и социальной катастрофе. Партия, которая в настоящее время находилась у власти, отвечала, отказывая противникам во всякой компетенции, необходимой для оценки истинного положения вещей, и обвиняла другую в том, что та оставила после себя «пустые закрома».
Но почему кто-то был готов посвятить себя такому неблагодарному занятию? Насколько я успел заметить, политики вырывали друг у друга волосы, осыпая соперников все более изощренными ругательствами. Кто же хотел пускаться во все тяжкие, соглашаясь играть на таких условиях?
Неужели я чего-то не понял? У нас, в Париже, нет политиков, что ли?
Нет, пока еще нет. У нас абсолютная монархия. Но мы надеемся, что однажды у нас установится система, где будут представлены политики разных цветов. Это одна из причин, по которым я прибыл сюда, — изучить демократическую систему, подобных которой больше нет нигде в Европе.
В таком случае мне надо попытаться осознать, что политиками становятся, чтобы блюсти свои интересы.
Я почуял неладное, но пока еще не понимал, в чем именно заключался подвох.
Но одно ясно. Политик готовит себе карьеру в бизнесе. Он устанавливает контакты, полезные для будущего, и наполняет свой портфель бумагами, которые будут очень кстати, когда он, уже бывший политик, возглавит банк или фирму по экспорту сельди.
Тогда мне стало понятно, почему в этой стране пренебрежительно отзываются о политиках. Надо полагать, что к ним относятся с огромным недоверием.
Нет, я опять неправильно понял. Народ вовсе не презирает политиков, это политики с пренебрежением относятся к народу. Говорят, что заботятся о «маленьком человеке».
Это еще одно сбивающее с толку понятие, которое мне надо запомнить. Здесь изобрели термин для обозначения частного лица — фигуры, которая у нас во Франции в наиболее ярком проявлении обретает облик дерзкого крестьянина, отказывающегося платить подать, или дезертира, покинувшего свой полк. У нас задача нахождения баланса между интересами власти и подданного никогда не была приоритетной.
Здесь решили сей вопрос, передав полную и всеобъемлющую ответственность обществу. Оно заботится о детях, оставшихся без отцов, брошенных матерях и беспомощных стариках. Таким образом «индивид» избавляется от всех моральных обязательств и может свободно выстраивать свою жизнь сообразно собственным желаниям.
Свобода частного лица под зонтиком общины, которая обеспечивает надежную защиту. Руссо возликовал бы.
Я улучшил свои позиции в осаде сердца Сигрид. Сегодня после полудня мы обсуждали, как климатические условия влияют на формирование любовной жизни в разных странах. Другими словами, Монтескье обеспечил мне камуфляж для проникновения в зону риска.
Как в принципе молодые люди могут найти друг друга в такой суровой и малонаселенной стране? Ведь потенциальных любовников часто разделяет расстояние, на преодоление которого может уйти несколько дней.
Сигрид склонилась ко мне и низким голосом, как будто в знак доверия, поведала следующее. Молодые люди, живущие вдали друг от друга, знакомятся на больших ярмарках. Но им сложно свидеться вновь в перерывах между ними. В таком случае приходится прибегать к помощи колдуньи.
Колдунья! Это же чистое суеверие.
Вовсе нет. Тот, кто изнемогает от любовной тоски, идет к местной колдунье, захватив с собой свежевыпеченный хлеб или вязанку дров. Тогда старушка бросает в очаг горсть высушенных трав. В разноцветном сиянии горящих волшебных растений ей удается отправить девушку или юношу, томимых желанием встречи, к далекому возлюбленному по воздуху, высоко под облаками. Путешествие среди звезд, высоко над горами и озерами. Сложность в том, что путник, который, может быть, в течение часа перемещался таким образом сквозь холодный космос, прибывает заледеневшим, и встречающему приходится постепенно размораживать его.
И растирать снегом, чтобы… вернуть чувствительность… закоченевшим членам?
Да, но откуда я мог узнать об этом?
О, земля слухами полнится. А приходилось ли Сигрид самой когда-нибудь совершать такие путешествия по воздуху?
Хватит на сегодня, сказала она, как отрезала. Собрала свои вещи и покинула меня, не проронив больше ни слова. Я, по-видимому, шокировал ее своим неделикатным вопросом. Но мне удалось вовлечь переводчицу в беседу на тему, обещавшую продолжение.
Я завоюю ее. Скоро.
Божий завет человечеству?
Сегодня Сигрид отвела меня в порт, чтобы я получил представление о смысле столь необычного названия страны.
Над маленьким портом как будто в поисках добычи кружили низкие облака, прибой захлестывал волнорез, вдалеке полосами скальных пород чернела гора — этот фон уже сам по себе создавал драматичное впечатление. На мощенных камнем причалах несколько артелей грузили шхуны, которые кренились от ветра так, что с большими тюками было сложно ступать по трапу, удерживая равновесие. Казалось, мужчины соревновались друг с другом, стараясь схватить самый большой тюк и как можно быстрее доставить его на борт.
Я услышал, что главный экспортный товар, лежащий штабелями вдоль причалов, — это совесть, высушенная пластами на скалах за короткое лето и упакованная в тюки.
Мы поговорили с управляющим портом, заявившим, что эта маленькая страна с ограниченными природными ресурсами, тем не менее, является великой державой, обладающей высокой моралью и претендующей на то, чтобы научить мир лучше справляться с чувством вины, легче дышать и крепче спать по ночам.
Чувство вины?
Да, на каждом из нас лежит большая вина. Но ни в одной другой стране мира чувство вины не было столь сильным. Здесь, на острове, оно просто стало национальной добродетелью. И это касается не только собственной недостающей безукоризненности. Островитяне берут на себя вину за все грехи мира — за преступления против порабощенных народов, даже при том, что они, к счастью, не смогли никого поработить, и за угнетение по расовому признаку, хотя на острове им было некого угнетать.
Островитяне с готовностью взваливают на свои широкие плечи вину за грехи других — грехи, за которые они отвечают лишь косвенно. Жители сраны Туле могли бы совершить все эти преступления при определенных обстоятельствах. А сейчас они стыдятся уже того, что не стали жертвами подобных преступлений. Островитяне часто глубоко вздыхают обо всем, что они — руками других — натворили в этом мире.
Ни один остров не существует в отдельности, как остров. Так сказал величайший поэт страны.
Но на острове имеется и лекарство. Летнюю добычу, высушенную на скупом солнце и теперь источавшую на причалах насыщенные, вкусные ароматы, скоро отправят в большой мир, чтобы жизнь в нем стала намного лучше.
Я разделил постель с Сигрид. Однако совсем не так, как надеялся. С крайней неохотой излагаю я ход событий. Но графиня*** никогда не простит мне, если я не сдержу свое обещание.
Мы находились в моем кабинете. Сигрид должна была помочь мне перевести короткий текст на язык страны Туле.
— Ну что же? Почему ты не срываешь с меня платье? Ведь именно об этом ты думал все время, с первого дня нашей встречи.
Я запротестовал, ужасаясь ее прозорливости.
— И не пытайся. У тебя на лице все написано.
Какая деревенская прямолинейность! Я попытался осторожно снять с нее платье. Сигрид остановила меня и быстром движением стянула с себя одежду, а потом раздела меня. Я, конечно же, попытался перехватить инициативу, но она вдавила меня в кровать значительно сильнее, чем я ее. К своему стыду, должен признать, что из-за слабой позиции мой пыл поутих, но не настолько, чтобы помешать моей партнерше реализовать свои намерения.
Да, я уже слышу, как вы веселитесь. Однако знаю, что графиня*** прервет ваш смех, напомнив о моем обещании предоставить полный отчет. Я был изумлен тем, как открыто Сигрид получала удовольствие. Оседлав меня, она тяжело дышала и кричала, что совершенно не соответствовало той холодности, которую я приписывал ее личности. Но как только женщина достигла желаемого, она слезла с меня и начала одеваться.
Не заняться ли нам теперь переводом?
Я, мечтавший заглянуть в ее погасшие глаза, сидел на краю кровати и рассматривал свои костлявые ступни.
Перевод? Я поинтересовался, как другие в доме с хорошей слышимостью восприняли ее громкий экстаз.
Сигрид посмотрела на меня с удивлением. Они, скорее всего, слегка улыбнулись нашему небольшому перерыву в работе. Неужели во Франции все такие чопорные? В стране Туле с давних пор существовал такой обычай: гости шли следом за молодоженами в их покои, чтобы удостовериться в том, что мужчина справляется со своей задачей и соответствует ожиданиям, обеспечивая хотя бы небольшую долю удовольствия невесте.
Ну а если у Сигрид теперь будет ребенок?
Да на самом деле она надеялась забеременеть. Время для этого пришло.
Но я же скоро должен буду вернуться домой. Разве сможет она…
Неужели я думаю, что кто-то всерьез считается с мнением мужчин? Сигрид рассмеялась таким искренним смехом, какой доселе был мне неведом.
Я испытывал смешанные чувства униженности и ликования. В нашей стране такие женщины, вероятно, порадовали бы нас.
Сегодня мы совершили поездку в крестьянское хозяйство, чтобы я получил представление о трудовой жизни острова. Мы добрались до места только к полудню после верховой езды по каменистым тропинкам и зыбкой трясине. На земле уже пятнами лежал снег, а с поля дул пронизывающий ветер. По местности то тут то там параллельно друг другу простирались ржавые железные прутья. Это что, заклинание духов? Сигрид отвела взгляд.
Главным зданием крестьянского хозяйства был вытянутый и низкий, крытый дерном дом. Пороги в этих домах были настолько высокими, что моим попутчикам приходилось вставать на колени, чтобы зайти внутрь.
В дымном воздухе большой комнаты я различил фигуры людей, занимавшихся разными ремеслами. В это время года, когда на полевые работы и обслуживание скота не уходил весь день, крестьяне выполняли дела, на которые не хватало времени в горячую пору короткого лета. Освещение для работы обеспечивали воткнутые в стены лучины и огонь открытого очага, дым от него уходил через отверстие в крыше.
Двое мужиков чинили колесо от повозки, другие мастерили цепы для молотьбы, еще несколько человек строгали зубья для граблей.
Меня поразило, с какой необыкновенной тщательностью выполнялась работа. Молодой человек, мастеривший стул, настолько аккуратно подогнал все части и соединил их, что я не мог различить стыки. А дерево, которое я гладил рукой, на ощупь было ровным и гладким, как кожа молодой женщины.
Мне рассказали, что рабочая смена продолжалась обычно двое суток, и работники едва позволяли себе перерывы на еду. Они периодически прихлебывали пиво с привкусом коры и, не отрываясь от работы, жевали вяленую рыбу да кусочки твердого хрустящего хлеба.
Те, кто не работал, лежали на койках и смотрели, как работают другие. Казалось, они никогда не спали. Если они иногда и задремывали, то с открытыми глазами. Когда я захотел узнать больше о строгой трудовой морали, один из мужиков рассказал эпизод из своей молодости. Они с братом работали все утро до полудня, выкапывая камни на тощем поле, а потом переносили их, чтобы возвести стену между своим и соседским земельными наделами. Когда пришло время перерыва на еду, отец сказал им:
— Но вы же можете еще немного поносить камни, пока отдыхаете.
Я спросил своего нового друга, как братья отреагировали на такой комментарий.
— Ну естественно, стали опять носить камни. А иначе совесть…
Мужик добавил с усмешкой:
— И всю оставшуюся жизнь, как только выдастся свободная минутка, я продолжаю носить камни.
Купить что-нибудь из созданных крестьянами деревянных предметов в качестве сувенира оказалось сложно. Вначале я думал, что все дело в цене. Но они в принципе не хотели связывать свое ремесленное мастерство с деньгами.
Мужчина, изготовивший грабли с зубцами изысканной формы, подарил их мне, упорно отказываясь от денег. Я украдкой сунул монету в карман его рабочего передника, висевшего на стуле.
Сигрид объяснила мне, что эта монета причинит мужчине душевные муки. Она рассказала о немецком ученом, посетившем страну Туле десять лет назад. Он захотел проверить честность островитян, специально обронив в гравий на перекрестке дорог золотую монету. Спустя месяц, когда ученый обнаружил, что монету никто не тронул, он и сам не стал забирать ее. Монета по-прежнему лежала нетронутой. Иногда с этой мелочи смахивали сухие листья или возвращали ее на место, если какой-нибудь любопытный зверь сдвигал ее, обнюхав.
Но почему никто не прибрал к рукам монетку? Ведь об этом бы никогда не узнали.
Островитяне взглянули на меня с удивлением. Тот, кто взял бы себе монетку, не знал бы больше покоя. Его совесть не позволила бы ему ни уснуть, ни посмотреть в глаза своему соседу. Он приговорил бы себя к отверженности.
Это была UltimaThule, запредельный край света.
Сгораю от ревности. Уже два дня как Сигрид отсутствует. Все это время не могу ни есть, ни спать.
Я ничего не заподозрил, когда увидел ее в обществе мужчины крепкого телосложения со светлой бородой и широкой улыбкой. Он — ямщик, управляет санными повозками, а сейчас, ранней осенью, подрабатывает бригадиром на временных работах.
Только сейчас я осознал, что она, на самом деле, сама начала флиртовать с ямщиком. Без всякой необходимости смеялась и стреляла глазами.
В отсутствие Сигрид я совершенно беспомощен, ведь никто не говорит по-французски. Я пытался разговаривать чрезвычайно медленно, надеясь, что все эти люди узнают что-нибудь из праязыка, на котором мы все разговаривали до Вавилона. И эти доброжелательные люди всеми способами пытались помочь мне, тоже чрезвычайно медленно разговаривая и повторяя мою французскую жестикуляцию. Однако от этого мне ни на йоту не становилось понятнее, поскольку я был слишком возмущен предательством Сигрид, чтобы полноценно воспринимать их объяснения.
Очевидно, окружающие с пониманием относятся к новому увлечению Сигрид. Это видно по тому, как они улыбаются украдкой. Как будто считают, что она преподнесла французскому либертарианцу полезный урок.
Сигрид вернулась. Ей просто нужно было собраться с силами перед сегодняшним посещением школы. Да хватит об этом.
Классная комната была маленькой и грязной. Это удивило меня, поскольку другие общественные помещения отличались опрятностью. Очевидно, школьное образование не было приоритетной статьей бюджета.
Учитель с короткой бородкой, одетый, как многие здесь, в синие брюки и поддевку с круглым воротом, не обрадовался нашему визиту. Инспекции, как он выразился.
Удивительно, но учитель представлял себя лишь проводником, указывающим путь. Дети ходят в школу, чтобы учиться у своего внутреннего мира и природы.
Я почувствовал легкое головокружение. Ведь здесь, на отдаленном острове в Атлантике, воплотили в жизнь «Эмиля».
Значит, он читал роман Руссо.
Кого, Ру?.. Учитель с раздражением покачал головой.
Может быть, я немного расскажу детям о наших просвещенных философах?
У учителя потемнело в глазах. Это стало бы нарушением школьного регламента, сказал он. Подождите немного.
Он достал замусоленную брошюрку и начал читать вслух. Сигрид переводила отрывок за отрывком. Ничего не подозревая, я предложил то, что попадало в зону риска и могло «привести к передаче знаний и развитию умений».
Но разве не для этого существует школа?
Учитель схватился за голову. Любое навязанное знание оскорбляет точку зрения ученика. Если пичкать детей информацией в больших объемах, — на этом месте его речь обрела высокопарный тон, — можно поставить под угрозу потенциал их «критического мышления». Самое важное в школе — научиться ставить все под сомнение.
Ставить под сомнение даже то, что еще не познано. Неужели именно в этом заключалась задача школы?
Нет, не только. Еще создавать чувство общности. Конечная цель школы –воспитание добропорядочного гражданина.
Но разве добропорядочному гражданину не надо хоть что-нибудь знать, чтобы трудиться на пользу общества?
Ну конечно да, но школа вовсе не должна надоедать детям знаниями. Все, что не основано на собственном опыте ученика, падает на камни, не укоренившись. Дети должны обладать свободой для самостоятельного поиска тех знаний, которые они сами сочтут необходимыми.
Таким образом, задача учителя сводится исключительно к обеспечению порядка?
Он взорвался. Порядок! Закон о школе буквально запрещает это слово. Если у детей отсутствует возможность свободно двигаться и общаться на своих собственных условиях, под сомнение ставится их независимость и свободный поиск знаний.
То есть никто не будет применять меры против группы школьников, играющих в карты? Или против мальчугана, который, сквернословя, пилит на кусочки свою парту?
Ни в коем случае! Это оскорбит их чувство собственного достоинства. И затормозит развитие столь многообещающего творческого начала.
Ну ладно, а какие книги читают в классе?
Все, хватит, закричал учитель, силой пытаясь выдворить нас из класса. Уцепившись за дверной проем, я бросил последнее замечание. Ведь от этой школы страдают дети из простых семей, поскольку она подкашивает тех, кому могла бы помочь улучшить свое положение в обществе.
Ах вот как? То есть я хочу сказать, что ребенок, прекрасно справляющийся со стадом коз и помогающий матери, не столь ценен как тот, кому посчастливилось научиться читать.
Руки мои опустились, я больше уже не держался за дверной проем.
Необходимые учебные материалы дети изготавливают самостоятельно, кричал он нам вслед, когда мы были уже на улице. Ученик является — здесь его тон вновь стал высокопарным — «активным созидателем знаний».
Думаю, мне надо будет побеседовать с достопочтенным Руссо, когда я вернусь домой, во Францию.
Посещение школы пробудило у меня интерес к системе высшего образования. Говорили, что университет в этой стране не только старейший в мире, но и славится своими уникальными исследованиями. В стенах университета можно столкнуться с профессором, получившим Большую международную премию по экономике за открытие закономерности, в соответствии с которой человек, имеющий больше денег в кармане, демонстрирует тенденцию к более высоким тратам, нежели другие. Но особым поводом для гордости был проект строительства космолета.
Нас проводили к профессору «отношенческой физики».
Что означает такое необычное название предмета?
Профессор улыбнулся моему незнанию. Представление о верховенстве научной мысли не соответствует идеалу равноправия полов. Гендерная физика должна разрушить гегемонию этого косного мышления и исключить значительную часть научного содержания.[3]
То есть существует специальная физика для женщин?
Ну конечно. Есть и третья физика, для черных, хотя здесь, на острове, пока еще нет «арапов».
Законы физики должны соотноситься с теми, кто ее изучает. Прежняя физика олицетворяла миропорядок и власть белого мужчины.
Я молчал, чтобы не лишиться возможности посмотреть космический корабль.
Нас привели в огромный зал, где работа шла полным ходом. Это был вовсе не корабль, как я изначально предполагал, скорее гребная лодка с крыльями по сторонам и рулем на корме. Космолетом, как мне объяснили, будут управлять двое мужчин, которые длинными веслами будут продвигать его вперед. Цель была достичь луны и успеть водрузить на ней флаг страны прежде, чем это сделают другие.
Но как маленький экипаж сможет дышать? Наши наблюдения в Альпах показали, что уже на таких высотах воздух разрежен.
Собеседники вздохнули по поводу моей неосведомленности. Эту проблему уже решили. Оба путешественника просто должны будут дышать немного быстрее, когда достигнут высоты. Кроме того, у них в снаряжении будут кожаные мешки с запасным воздухом.
А маленькая гондола, висящая под космолетом?
В ней будут сжигать древесный уголь. Вырабатываемое тепло должно толкать космический корабль вверх.
Быстро подсчитываю в уме. Теплый воздух ни при каких обстоятельствах не сможет поднять вверх это тяжелое транспортное средство.
Мне в ответ опять улыбаются. Разве я еще не понял, почему корабль сооружают на кафедре «отношенческой» физики?
А какое это имеет отношение к делу?
В действие закона о всемирном тяготении были введены ограничения. Предложение подготовили здесь, на кафедре, с гордостью сказал мой собеседник, и законодательное собрание приняло его единогласно.
То есть вече отменило закон всемирного тяготения?
Ну конечно нет. Иначе и дождь на землю перестал бы проливаться. И дома не стояли ли бы на месте. Изъятия носят ограниченный характер и в данном случае должны обеспечить возможность завоевания луны. Ее блеск может указывать на наличие благородных металлов, и именно это сыграло решающую роль в быстром рассмотрении вопроса законодательным собранием.
А что, власть вече распространяется и на законы природы?
Естественно, закон есть закон.
Как ученый я должен высказать свой протест. Ведь тогда вече может вынести на голосование и вопрос о существовании Бога?
Это уже сделано. Большинством голосов постановили, что Бога нет, но к нему необходимо проявлять толерантное отношение ради интересов меньшинства.
Пожалуй, над постулатами этой новой физики стоит поразмыслить и французской науке. <…>
Строгая трудовая мораль и честность, которые я увидел при посещении крестьянского хозяйства, впечатлили меня. Тем более удивительна повсеместная подозрительность. Как будто все так и ждут, что эти порядочные люди будут при первой удобной возможности лениться, незаконно пользоваться привилегиями или подделывать отчетность, и потому их следует неустанно контролировать.
Эти размышления вызвала сцена, увиденная мною в порту. Двое мужчин под бурный протест артели измеряли рыбацкую лодку. Больше всего рыбаки возмущались необходимостью снимать огромные сапоги, которые измерялись и взвешивались. К тому же рыбакам приходилось отвечать на вопросы, очевидно не имевшие прямого отношения к их занятию.
Оказалось, что цель всей процедуры заключалась в оценке мотивации артели к труду, а также его эффективности и результативности. Рыбаки с раздражением заявляли, что они во все времена пользовались уважением за свою смелость, ловкость и выносливость, необходимые в этой опасной профессии. А сейчас к ним незаслуженно проявляют недоверие. Суетливая возня с измерениями действительно привела к всеобщей подозрительности, которой никогда ранее не бывало на острове.
Я вмешался, задав вопрос: каким образом отвлеченные измерения помогут оценить трудовой вклад команды рыбаков в открытом море в тумане брызг при штормовом ветре?
Собеседники признались, что это сложно. Но выход был найден. Можно разделить длину лодки на возраст членов артели, а затем умножить полученное число на размеры их сапог. Эти операции позволяли получить объективный показатель, имеющий большую ценность.
Все ли я правильно понял? То, что важно для деятельности, измерению не поддается. В результате измеряют измеримое, даже если оно не имеет ни малейшего значения.
Ни в коем случае нельзя так рассуждать, взорвался начальник-инспектор, покраснев от негодования. Измерения проводятся с величайшей тщательностью. И точность измерений гарантирует стабильный контроль над деятельностью, несмотря на попытки работников всеми способами увильнуть от обследований.
И для каких целей служат эти «точные» измерения?
Чтобы руководить деятельностью, естественно.
Но это означает, что инспекция держит под контролем все общество, ни перед кем при этом не отчитываясь. Да эти администраторы захватили власть в стране.
Второй инспектор смотрел на меня, с трудом сдерживая ярость. У меня возникло ощущение, что его косящий взгляд искал взаимопонимания у Сигрид. Потом инспектор записал несколько слов. Меня он точно запомнит. <…>
Сегодня мы повидали две реки, самые известные достопримечательности острова. Они берут свое начало в горах и протекают на расстоянии нескольких сот локтей друг от друга. Одна из них образует небольшой водопад, окруженный карликовыми березками и кустами восковника. Перед водопадом в прозрачной воде блестят камни, на которые отбрасывают тень мелкие рыбешки. Вода во второй реке темная и течет медленно, не нарушая зеркальной глади. По течению полощутся стебли растущего под водой рдеста. В бухте закрепились островки тростника.
Мне рассказали, что одна из рек превращает белое в черное, а другая — черное в белое.
Я позволил себе усомниться, наклонился к воде и намочил белый носовой платок в реке со спокойным течением. Он моментально окрасился в черный цвет. Пальцы, державшие платок, тоже стали иссиня-черными. Я в удивлении пересек мшистое болото, дойдя до второй реки, и заново окунул платок, совсем рядом с маленьким водопадом. Платок тут же опять стал белым, еще белее, чем раньше. Побелели и мои пальцы.
Я остолбенел от удивления, так и оставшись стоять под брызгами водопада. Сигрид оттащила меня в сторону.
Ну что, теперь-то я ей поверил?
Наверное, вполне ожидаемо, именно здесь расположились издательские дома, выпускавшие две газеты острова, — каждый у своей реки. Обе партии выстроили штаб-квартиры в непосредственной близости к своим печатным органам.
Можно ли посетить какую-нибудь из редакций?
Естественно. Это было запланировано еще несколько дней назад. Издатели наслышаны о бурной жизни французской прессы и хотят услышать оценку эксперта.
Французская пресса? Я с трудом сдержал сильную тошноту от всплывшего в памяти запаха сточных вод, стекавших по желобам вдоль булыжной мостовой.
Мы направились к издательскому дому с закрепленной на крыше вывеской, на которой красными буквами было написано: «СВОБОДА». Нас проводили в комнату, где одновременно располагались и редакция, и типография. Пожилой редактор стоял у двух чанов с водой из обеих рек. В руке он держал пачку бумаг. Редактор по одному окунал листы бумаги то в один, то в другой чан, а потом развешивал их сушиться на веревке, закрепляя маленькими прищепками.
Оказалось, что таким образом неудобные новости облагораживаются. И наоборот, счастливые известия, которые не соответствуют редакционной политике газеты, тут же заменяются на зловонную клевету.
Превращения в особенности касаются журналистики другой газеты. Когда газетные полосы вынимают из чана с водой, достаточно сдержанные материалы, вырезанные из конкурентного издания, оказываются самыми подлыми и поверхностными.
Неужели и партийные установки — это тоже всего лишь памфлет на убеждения соперников?
Вовсе нет, никакой не памфлет. Представления двух партий о ситуации в стране, естественно, различаются.
Как же это сочетается с существованием на острове единственного легитимного мнения?
Да нет, мнение-то у них, конечно, одно, но сформулировано оно совершенно по-разному. Обе стороны утверждают, что именно их позиция намного лучше обоснована, чем «оппортунистские взгляды» противников.
На обратном пути в город Сигрид доверительно сказала мне, что, с ее точки зрения, вторая газета, которая тоже называется «СВОБОДА», выражает общественное мнение значительно умнее. Это печатный орган партии, которая на законных основаниях находится у власти. То, что противники получили поддержку избирателей на предыдущих выборах, Сигрид назвала государственным переворотом. Но сейчас, к счастью, мир вновь обрел порядок.
Чель Эспмарк (род. в 1930?г.) — поэт, романист и литературовед, профессор истории литературы Стокгольмского университета (1978—1995), член Шведской академии (с 1981). Входил в состав Нобелевского комитета по литературе и в течение семнадцати лет возглавлял его. Автор десяти поэтических сборников, девяти романов, а также ряда литературоведческих монографий и сборников эссе. Удостоен многочисленных литературных премий. Раннюю поэзию Эспмарка относят к модернизму, но с годами как лирика, так и проза автора стали обретать социально-политическую направленность. По утверждению автора, наиболее продуктивный период его творческой карьеры начался после семидесяти лет. Произведения Эспмарка переведены на многие языки. Переведено по: Kjell Espmark. Resan till Thule. Norstedts, 2017.
1. Thule, Ultima Thule — согласно античным географам, остров у Полярного круга или северная часть Скандинавии. (Здесь и далее примеч. переводчика)
2. Имеется в виду характерная манера речи Улофа Пальме, резко снижавшего тон голоса к концу выступления, чтобы привлечь внимание публики.
3. Имеется в виду исследование профессора педагогики Мойры Вон Райт («Пол и текст», 1998 г.), предложившей исключить из школьных учебников физики значительную часть традиционного научного содержания и привнести «отношенческий подход», чтобы сделать физику более интересной и понятной для девочек.