Опубликовано в журнале Звезда, номер 12, 2019
МОЛЧАНИЕ
Инсценировка рассказа Николая Байтова «Silentium»
Действующие лица:
Р а с с к а з ч и к
М и ш к а
Ф е д ь к а
М а р у с я
Н а с т я
С т р а н н и к
И г у м е н
ПЕРВОЕ ДЕЙСТВИЕ
На обочине дороги
На сцену выходит Рассказчик.
Р а с с к а з ч и к. Эконом велел заквасить капусту. Мишка с Федькой поехали, нагрузили воз, да на обратной дороге сломали ось. Телега присела на задок, кочаны посыпались.
На сцену из-за кулис выкатывается колесо и несколько кочанов капусты. Следом появляются Мишка и Федька. Мишка с руганью поднимает колесо и уносит, Федька собирает кочаны в кучу, выносит из-за кулис несколько новых.
М и ш к а (из-за кулис). Федька, а топор где?
Ф е д ь к а. Кажись, в монастыре позабыл.
М и ш к а (появляется). Вот ведь искушение! Чем ось поправить-то?
Пауза. Из-за кулисы выходят Маруся и Настя.
Р а с с к а з ч и к. Шли мимо бабы-молодухи с базара.
Ф е д ь к а. Бабоньки, у вас топорика нет часом?
М а р у с я. Ха-ха-ха! Нет топорика, а вот есть пива ведро.
М и ш к а. Не тяжело нести? Могем полегчить.
Н а с т я. А мы налегке.
Ф е д ь к а. Ну так потяжелить?
М а р у с я. Ха-ха-ха! На хера ты годишься! Стриженый, поди?
Ф е д ь к а. А хоть бы и стриженый! Ты вперед погляди, а после посмеемся.
Н а с т я. А не прокис грешить-то, олух капустный?
Р а с с к а з ч и к. Федька еще что-то едреней сшутил, бабы вовсе развеселились и присели на земляничный пригорок. Пошла гулянка.
Бабы с громким смехом садятся на пригорок. Мишка с Федькой подходят к ним, по очереди пьют из ведра.
Р а с с к а з ч и к: Потом с опушки показался Странник.
Появляется Странник и молча останавливается поодаль. Рассказчик обходит его и удаляется со сцены.
М и ш к а (вспомнив про дело). Эй, человек божий, есть топор?
С т р а н н и к. Топор.
М и ш к а. Ось, вишь, сломалась, надо новую.
С т р а н н и к. Новую.
М и ш к а. Ну так я и говорю: топор у тебя есть?
С т р а н н и к. Есть.
М и ш к а. Давай.
С т р а н н и к (по-прежнему неподвижный). Давай.
Мишка подходит к страннику ближе. Федька поднимается.
М и ш к а. Давай, где он у тебя?
С т р а н н и к (глядя Мишке в глаза). У тебя.
Мишка растерянно оглядывается по сторонам.
М и ш к а. Что у меня?
С т р а н н и к (не отводя от Мишки взгляда). У меня.
М и ш к а (вздрагивает и подходит к Страннику вплотную. Грозно). Ты это что, дядя, шутки взялся шутить?
С т р а н н и к. Шутить.
М и ш к а. Шутить? А в рыло?
С т р а н н и к. В рыло.
М и ш к а (бьет его по уху). Ну так на!
С т р а н н и к (не пытаясь заслониться, невыразительным голосом). Нá!
Федька подходит ближе и смеется, Мишка вторит ему.
Ф е д ь к а. Тьфу ты! Прости Господи! Помрачение диавольское, не иначе!
М а р у с я и Настя (с пригорка, хором). Да он убогий! Про него на базаре сказывали. Он говорить не может ничего, только повторяет.
М и ш к а (ворчит). Убогий! Понимает же, однако… Ведь не дурак же — вон как смотрит… Чего, дядя, смотришь?
С т р а н н и к. Смотришь.
М и ш к а. То-то, «смотришь»… Напугал ты меня…
С т р а н н и к. Меня…
М и ш к а. Ох, искушение, что ты будешь делать. (Обращается к Федьке.) Слушай, дай ему копейку, пусть идет.
Ф е д ь к а (лезет в карман). На, человек божий, уж извиняй нас…
С т р а н н и к. Нас.
Ф е д ь к а. Иди с Богом.
С т р а н н и к (продолжая стоять). С Богом.
Ф е д ь к а. Зря мы тебя…
С т р а н н и к. Тебя.
Ф е д ь к а. А, надоел.
Федька машет рукой и возвращается к бабам. Мишка, немного помявшись возле Странника, неловко отворачивается от него и идет следом за Федькой. Странник по-прежнему стоит на дороге неподвижно, как будто охраняя сваленные с телеги кочаны. Появляется Рассказчик.
Р а с с к а з ч и к. Беззаботная пирушка поломалась. Молодухи поджались, вытянули лица и, переждав малое время, завязали свои мешки и отправились. Мишка ушел с ними в деревню звать на подмогу.
Маруся и Настя уходят, следом Мишка. Федька крестится, ложится на пригорке и засыпает. Молчание.
Р а с с к а з ч и к. Вскоре из-под горы появляется коляска с игуменом, который возвращается в монастырь.
За кулисами слышен шум коляски. Федька поднимается и смотрит. Рассказчик уходит.
И г у м е н (невидимый, вознице). Стой! (Пауза.) Федор, что это у вас стряслось?
Игумен выходит на сцену.
Ф е д ь к а. Да вот ось поломалась, отче.
И г у м е н. Ну так починяйте…
Ф е д ь к а (смущенно чешется). Топора нет, отче. Михаил побег на деревню…
И г у м е н. Так Михаил с тобой?.. (Переводит взгляд на Странника.) А этот — что?
Ф е д ь к а. Да вот пристал какой-то убогий. Ничего не говорит, только слова повторяет… И стоит здесь столбом.
И г у м е н (всматривается в Странника). Я знаю этого человека. (Пауза.) Десять лет назад, при игумене Павле, он приходил. Пожил некоторое время, потом исчез. Мне он запомнился, я хочу с ним поговорить. (Пауза. Страннику.) Эй, поедешь со мной в монастырь?
С т р а н н и к. В монастырь.
И г у м е н. Да, в монастырь. Полезай на козлы.
С т р а н н и к. На козлы.
Игумен идет за кулисы, странник за ним.
Возница (невидимый): Но-о!
Звук отъезжающей коляски.
Занавес
ВТОРОЕ ДЕЙСТВИЕ
В келье игумена
Звон колоколов к вечерне.
И г у м е н (хмурится и о чем-то думает. Страннику). Садись.
С т р а н н и к (продолжает стоять). Садись.
И г у м е н (продолжает думать). Я не знаю, ради чего ты безмолвствуешь. Ради Христа?
С т р а н н и к. Христа.
И г у м е н. Или нет?
С т р а н н и к. Нет.
И г у м е н. Вот видишь…
С т р а н н и к. Видишь.
Появляется Рассказчик.
Р а с с к а з ч и к. Игумен вдруг живо увидел все множество людей, которые встречались Страннику в разное время. Там были люди глумливые, они смеялись и произносили ругательства… Игумен даже не смог помыслить какое-нибудь из этих ругательств, — так ему это было отвратительно… А странник все повторял… Наверное, говорили и богохульства… (Выходит.)
И г у м е н. Я ни разу не видел, чтоб ты крестился… Перекрестись.
С т р а н н и к. Перекрестись.
Игумен поворачивается к образам и медленно кладет на себя крестное знамение. Потом смотрит на Странника. Тот стоит неподвижно.
И г у м е н. Мы слишком многое себе воображаем, и мы же многое боимся вообразить…
С т р а н н и к. Вообразить.
И г у м е н. А вот — без ничего — мы смогли бы любить Бога? Ответь?
С т р а н н и к. Ответь.
И г у м е н. Я молюсь. И конечно, Тот, Кому я возношу молитвы, — Он есть. Это несомненно. Сама молитва этому свидетельство. Но вот из чего берется все остальное? Это Он мне отвечает?
С т р а н н и к. Отвечает.
И г у м е н. Не знаю. А если это я выдумал? Или другие выдумали?
С т р а н н и к. Выдумали.
И г у м е н. А если моя молитва тщетна и нет никакого ответа, — что же мне, перестать молиться?
С т р а н н и к. Молиться.
И г у м е н. Вот видишь…
С т р а н н и к. Видишь.
И г у м е н. А силы?
С т р а н н и к. Силы.
И г у м е н. Силы не безграничны. Любой может отчаяться…
С т р а н н и к. Отчаяться.
И г у м е н. Отчаиваться нельзя… Возьми простого верующего. Он молится Богу, а кроме того верит во множество всяких сущностей: в бесов, в ангелов, в рай, в ад, в мощи и в иконы чудотворные… Он живет словно в облаке… А развейся вдруг это облако и останься он как бы в наготе, ведь он Бога-то потеряет, вот чего я боюсь…
С т р а н н и к. Боюсь.
И г у м е н (нахмурившись). Боишься? А ты не бойся!
С т р а н н и к. Не бойся.
И г у м е н. Вот то-то. За себя лучше думай.
С т р а н н и к. Думай.
И г у м е н. А я вот думаю, — можешь ты мне ответить? — а как Царство Божье?
С т р а н н и к. Божье.
И г у м е н. Оно — есть?
С т р а н н и к. Есть.
И г у м е н. Есть или нет?
С т р а н н и к. Нет.
И г у м е н. Значит, это все равно для тебя?
С т р а н н и к. Для тебя.
И г у м е н (кивнув). Значит, и Царства не ради.
С т р а н н и к. Не ради.
И г у м е н. А — умрем?
С т р а н н и к. Умрем.
И г у м е н. И если — ничего?
С т р а н н и к. Ничего.
И г у м е н. И — все равно?
С т р а н н и к. Все равно.
Молчание. Входит Рассказчик.
Р а с с к а з ч и к. Игумен смолк надолго. Непомерная усталость ощутилась вдруг сразу во всем теле. Он присел на койку. Спустя время начал мысленную молитву, но слова поплыли, запутались, он начал дремать.
Игумен поступает по словам Рассказчика: садится на койку, молится, дремлет.
Р а с с к а з ч и к. Потом он вздрогнул, заслышав движение в келье, и очнулся.
Странник стоит перед аналоем и что-то пишет в большой книге. У ног его лежит тощий развязанный мешок.
Р а с с к а з ч и к. «Это он оттуда достал книгу, — подумал игумен, — он с собой ее носит».
Игумен встает, чтобы подойти к страннику и посмотреть, что тот пишет. Это дается ему с большим трудом. Игумен приближается к Страннику, заглядывает ему через плечо.
Р а с с к а з ч и к. Это толстая кипа листов, прошитая грубой бечевкой. Перед Странником стоит чернильница, тоже, видно, с собой принесенная. Он макает туда перо и криво, громадными буквами, царапая бумагу, пишет слова в столбик.
На большом экране на стене строка за строкой появляются слова, которые пишет Странник. Игумен повторяет их. Рассказчик сопровождает его слова жестами сурдоперевода.
АГРАФЕНА
ИВАН
ПРОХОР
МАРЬЯ
НИКОЛАЙ
ПЕТР
ИВАН
МАВРА
МИРОН
ПЕТР
ВАСИЛИСА
ЛУКЕРЬЯ
ПЕЛАГЕЯ
ПАНТЕЛЕЙ
ИВАН
ЕФИМ
И г у м е н. Помянник? (Пауза.) Это ему подавали милостыню и говорили, кого помянуть, а он теперь записывает… Так и говорили по одному имени, чтобы он повторял… А это что такое?
На экране продолжают появляться слова. Игумен читает их, Рассказчик жестикулирует, переводя строки одну за другой на язык глухонемых.
ТОПОР
НОВУЮ
ЕСТЬ
ДАВАЙ
У ТЕБЯ
У МЕНЯ
ШУТИТЬ
В РЫЛО
НА
СМОТРИШЬ
МЕНЯ
НАС
С БОГОМ
ТЕБЯ
В МОНАСТЫРЬ
НА КОЗЛЫ
Р а с с к а з ч и к. Тут игумен что-то вспомнил и догадался: «Он пишет все слова, которые произнес!»
И г у м е н (со страхом оглядывая толщину исписанных листов). Это за все годы молчания? С самого начала?..
Странник переворачивает страницу.
Р а с с к а з ч и к. Игумен увидел, что это последний лист в книге: дальше идет доска, к которой на гвоздиках привязана веревка, скрепляющая листы… Приближаясь к низу, Странник пишет все медленней и крупнее.
Рассказчик уходит из кельи.
И г у м е н (молча сопровождает появляющиеся на экране слова жестами сурдоперевода):
САДИСЬ
ХРИСТА
НЕТ
ВИДИШЬ
ПЕРЕКРЕСТИСЬ
ВООБРАЗИТЬ
ОТВЕТЬ
ОТВЕЧАЕТ
ВЫДУМАЛИ
МОЛИТЬСЯ
ВИДИШЬ
СИЛЫ
ОТЧАЯТЬСЯ
БОЮСЬ
НЕ БОЙСЯ
ДУМАЙ
БОЖЬЕ
ЕСТЬ
НЕТ
ДЛЯ ТЕБЯ
НЕ РАДИ
УМРЕМ
НИЧЕГО
ВСЕ РАВНО
Игумен подается далеко вперед, заглядывает…
И г у м е н (просительно). Можешь ты мне дать это прочесть? Все это. С самого начала.
С т р а н н и к (не оборачиваясь, громко). Нет!
И закрывает книгу.
З а н а в е с
НИКИТА КУРИЛИН
Воображаемая пьеса по рассказу Антуана Володина «Воскресенье назавтра выдастся ясное»
Действующие лица: Исполнители:
В о л о д и н Антуан Володин, писатель
К у р и л и н Андрей Могучий, режиссер
Б а б у ш к а Ана-Исабель, жена А. Володина
Д о г и в л о Борис Останин, редактор
Т е н д е р е к о в Виктор Лапицкий, переводчик
На сцену из зрительного зала поднимается Володин. В руках у него книга «Писатели», иногда он читает из нее, иногда обращается к зрительному залу и актерам/персонажам непосредственно.
В о л о д и н. Здравствуйте, здравствуйте. Меня зовут Антуан Володин, я писатель, автор рассказа «Воскресенье назавтра выдастся ясное», инсценировку которого вы сейчас увидите. Во многом этот рассказ — обо мне. Боюсь, пьеса покажется вам затянутой, скучной и литературной, лучше было бы не смотреть ее, а читать, сидя если не в кресле, как мечтал Альфред Мюссе, так хотя бы в камере на колченогом стуле. А вот Никита Курилин, главный герой моего рассказа. Сейчас ему восемь лет.
Уходит. На сцене появляется Курилин.
К у р и л и н. Я Никита Курилин, мне восемь лет. Я родился 27 июня 1938 года, и в этот же день моя мама умерла при родах. Меня воспитывала бабушка, она часто рассказывала о том, как я родился. Это случилось в воскресенье, под перезвон церковных колоколов.
Тихо звонят колокола. Входит Бабушка.
Б а б у ш к а. Это произошло в воскресенье, ясным воскресным днем, в ясное воскресенье. Трезвонили колокола. Твоя мать кричала, раскорячив ноги над своей кровью, она опрастывалась, она понемногу умирала, звонили колокола, стоял жаркий июньский день, за окном так и сверкали березы, словно каждый их листик превратился в крохотное зеркальце. Для нее, как и для всех нас, это должно было бы стать чудесное воскресенье, но она понемногу умирала. Акушерка не находила себе места. Не обращая внимания на кровь, она ободряла твою мать, но ее голос то и дело срывался, и она, она тоже переходила на крик. Ты еще не совсем вышел, тебя душила пуповина, трезвонили колокола, я растворила окно, чтобы выветрить истекавшие из тела твоей матери запахи бойни и смерти, и знаешь, Никита, не верь, что запахи родов приятны или хотя бы безразличны, ничего подобного, они невыносимы. Перезвон колоколов все сильнее отдавался в комнате, я в свою очередь завопила, чтобы перекрыть шум, и тут же захлопнула окно, а когда обернулась, ты наконец вышел, пуповина больше не душила тебя, а твоя мать была мертва.
Уходит.
К у р и л и н. Мне двенадцать лет. Я много раз слышал этот рассказ, с некоторыми разночтениями, поскольку бабушка была словоохотлива и склонна к преувеличениям. Травма была ужасной, когда, совсем еще маленьким, я узнал, что мое появление на свет сопроводило, если не вызвало, смерть матери. Рана так и не зарубцовывалась. Тем не менее, поведанная бабушкой история мало-помалу дрейфовала в сторону чего-то смутно литературного, становилась чередой сильных, но искусственных образов, словно речь шла о кинематографическом эпизоде, чье содержание давным-давно исчерпано, слишком затерто, чтобы пробудить былые муки.
Частенько, закрыв глаза, я вслушивался в пылкий голос, голос актрисы — голос своей бабушки — и умилялся при мысли о ней. Восхищался ее повествовательным искусством и вспоминал, как в первый раз усомнился в подлинности подробностей и неожиданных поворотов, делавших всю сцену такой живой и впечатляющей. Я долго не замечал, что рассказы бабушки не обходятся без выдуманных деталей, но в один прекрасный день меня внезапно озарило: колокола. В Емерово 27 июня 1938 года не могли звонить колокола, ни в воскресенье, ни в какой другой день. В те годы церковь находилась с режимом в, мягко выражаясь, натянутых отношениях. Борьба с религией была не столь ожесточенной и воодушевленной, как в двадцатые, но оставалась весьма злободневной, и священники воздерживались вершить службы в открытую. Случалось еще встретить попа — с блуждающим взглядом, начеку, в ужасе от своего полуподпольного бытования, — кое-где отправлялись службы, но колокола…
Б а б у ш к а, этого не могло быть! Колокола в те времена молчали.
Появляется Бабушка.
Б а б у ш к а. Как это не могло? Колокола трезвонили в какой-то сотне метров от дома, уж поверь, я помню это, словно все случилось вчера. Небо было чистое-чистое, стояло великолепное воскресенье, великолепное июньское воскресенье. Я открыла окна, потому что в комнате можно было задохнуться. Твоя мать не переставая стенала с середины ночи. Рассвет выдался мучительным. В комнате плохо пахло, я не могла больше дышать этими миазмами пота, натуженных органов и грязного белья, волосы акушерки смердели, ты ведь знаешь, насколько я чувствительна к запахам, ты, Никита, тоже с трудом переносишь вонь, здесь мы схожи, это у нас общее. Так вот, я подошла к окну и распахнула его, но акушерка тут же велела его закрыть.
Я закрыла окно, и как раз в этот момент ударил первый колокол, хотя было еще рано. Комната довольно долго оставалась словно бы запечатанной, пока ты наконец не начал выходить на свет. Появление твоей лысой, с лиловым отливом головы было жутким зрелищем, я смогла выдержать его всего несколько секунд, потом кровотечение усилилось, и меня чуть не стошнило. Пока акушерка суетилась, я привалилась к оконной раме. Твоя мать лишилась речи, она ни к кому не обращалась, только издавала жалобные вопли, ничем не отличаясь от овцы или коровы под ножом мясника. Извини, Никита, что так грубо все излагаю, но так оно и было, я ничего от тебя не скрываю. Я знаю, что было воскресенье, из-за колоколов. (Звонят колокола, изредка сквозь них слышны негромкие выстрелы.) Я ведь не могла все это придумать. Ей-богу, Никита, не могла, я помню то утро, как будто это было вчера. Дело было к югу от Москвы, 27 июня 1938 года, в, уверяю тебя, воскресенье. Звонили колокола, сияло небо, стояло ясное воскресенье. День твоего рождения, прекрасный воскресный день.
К у р и л и н. Я все детство слушал ее, подчиняясь и принимая на веру то, что она говорит. Мы жили вдвоем с бабушкой в Емерово, потом, когда к Москве подошли немцы, эвакуировались на Урал, в заброшенные села — Кулгулино, Байназорово, Аскарево. Время от времени она рассказывала о моем рождении, повторяя все с самого начала, с этого жестокого начала.
Б а б у ш к а. Вовсю трезвонили колокола.
К у р и л и н. Какие колокола?
Б а б у ш к а. Колокола контрреволюционеров, попов, церковников, антисоветские колокола, колокола троцкистов, колокола австрийских, немецких, японских, английских шпионов. Трезвонили напропалую. Только их и было слышно. Даже твоей матери, чтобы ее услышали, приходилось вопить благим матом. Потом пошла кровь, хлынула потоком.
К у р и л и н. Я никогда в жизни не слышал их, никогда не слышал воскресного перезвона.
Б а б у ш к а. Ты живешь в другую эпоху. В тридцать восьмом они еще звонили. Помню все, как будто это было вчера. Дело было к югу от Москвы, неподалеку от Бутова, в Емерово, на Черноградской улице. Возможно, это какое-то исключительное место, не могу тебе сказать, но стоял трезвон. Трезвон стоял совсем неподалеку, звонили вовсю колокола, и роды становились от этого еще более жуткими.
Бабушка уходит. Звонят колокола. Раздаются редкие выстрелы.
К у р и л и н. Мне двадцать лет. Меня никогда не обуревала потребность письменно изложить свои фантазии или впечатления от мира, в который меня занесло, — ни из потребности доверить бумаге свои расстройства и разочарования, ни из стремления преподать кому-то урок. Да и образование, которое я получил, ни в коей мере не поспособствовало бы тем видам обманчивой карьеристской деятельности, которую помпезно величают «литературой». Дипломом я не обзавелся, мог провести электричество, починить тракторный мотор, но предпочитал ни в чем не специализироваться и переходил с одной сугубо временной работы на другую, работал то сторожем, то землекопом, то дворником, то посудомоем в заводской столовой. Бабушка к тому времени умерла, родственников у меня не осталось, девушки видели во мне сплошную заурядность. Я не мог вспомнить свои сны, не читал книг, приобретенные в школе знания мало-помалу выветривались, умственное убожество и канитель повседневного быта выедали во мне пустоту, которую я не очень-то спешил заполнить и которой ничуть не стыдился, поскольку был окружен людьми, которые, как и я, знали, что их жизнь яйца облупленного не стоит и никуда, кроме могилы, не ведет. (Подходит к стене, перелистывает настенный календарь.)
К у р и л и н. Мне сорок пять лет. Однажды я случайно наткнулся на допотопный вечный календарь и решил проверить, на какой день недели приходится день моего рожденья. То было воскресенье, и оно могло бы быть великолепным, говорила бабушка. Не прошло и минуты, как я установил, что 27 июня 1938 года был понедельник. От этого открытия я буквально остолбенел. Я и не подозревал, что бабушка лгала и в этой подробности. Я давно уже сомневался в звоне колоколов и в обилии пролитой матерью крови, но мне и в голову не могло прийти усомниться в истории о пресловутом воскресенье.
Оправившись от смятения, в которое повергло меня новое открытие, я вновь прогнал в памяти рассказ бабушки. Емерово, Бутово, Дрожжинский лес, благостная атмосфера русской деревни, тополя, березы, ели, трезвонящие колокола, красота июньского дня, затворенные, распахнутые и вновь с треском захлопнутые окна, покой снаружи и трагедия внутри, запах крови, безобразный младенец, проскользнувший в жутком потоке из одного мира в другой, трепыхающийся, отливающий лиловым убийца, который жаждал любой ценой выжить и первым звеном в цепи своего существования оставил позади себя лужу крови и труп.
Мысль о том, что меня сорок пять лет обманывали касательно важнейшего события моей жизни, оживила во мне чувства сомнения, отвращения и вины, которые, как я полагал, приглушило и даже сгладило время, но вместе с тем создала впечатление, что теперь я и сам мог бы овладеть этим рассказом, мог бы внедриться в него без посредничества чужого голоса. Я только сейчас понял, что о моем рождении вкупе с сопутствующими подробностями можно поведать словами, что мое рождение было вымыслом, который отныне целиком и полностью зависит исключительно от меня. Бабушка, мать, акушерка, колокола, запахи, окно, кровь, уродливый младенец — все это можно скомбинировать по-другому, в виде совсем другого рассказа, способного мне подчиниться и, быть может, наконец меня успокоить.
Уходит. Появляется Володин.
В о л о д и н. Вот так Никиту Курилина в 1983 году настигает потребность писать. Он и не помышляет о книге, не помышляет ни о чем конкретном, он только знает, что должен с нуля пересмотреть свое рождение, а это значит — переложить на бумагу точное, пункт за пунктом, протекание цепляющего его за сердце события. Лишенный дара выдумки, он принимается за поиски других данных, помимо сообщенных ему вечным календарем. Его расследования ни на чем не основываются, в них нет никакой системы, уповая на случай, он ищет где попало. Несколько раз на протяжении этих нелегких месяцев отправляется в те места, которые упоминала бабушка: Емерово, Дрожжинский лес, Бутово, Боброво. Тщательно изучает все, что произошло 27 июня 1938 года, не находит ничего особенного и вдруг узнает, что во времена чисток энкавэдэшники расстреляли здесь двадцать тысяч человек.
В эти нелегкие месяцы он пребывает в подавленном состоянии, снова без работы, совсем один. Стоит серая, унылая погода. Мучась угрызениями совести, он слоняется по аллеям, проложенным среди дрожжинских елей и берез, вдыхает аромат коры, влажной древесины, без спешки и удовольствия шагает по опавшим листьям, по гниющей хвое, по грязи. Его родная деревня искромсана вторгшимися жилыми кварталами, никто не слышал о Черноградской улице, никто из старожилов не помнит его бабушку. Его родной дом исчез с лица земли, старики не признаются, что слышали когда-то о существовании центра НКВД, что же до молодежи, те открыто насмехаются, поворачиваются к нему спиной или приводят совершенно фантастические сведения. Ничто не приходит на помощь, чтобы он мог перетасовать свои воспоминания. Он бродит вокруг да около Бутовского полигона, от которого почти ничего не осталось. Под его ногами братские могилы, тысячи мертвецов. Под грибами, под неброским осенним светом, под дождем. Мертвецы. Тысячи и тысячи убитых.
Входит Курилин с листом бумаги и карандашом, он что-то пишет, чиркает, комкает лист и бросает его на пол. Берет другой, снова пишет, выбрасывает.
В о л о д и н. В какой-то момент он пытается писать. Что-то его подталкивает. Но ему никак не организовать свою речь, и, как бы он ни усердствовал, с его пера сходит вереница расхристанных фраз, словесная магма, которая не отвечает ни за его рождение, ни за смерть матери, ни за бойню, что разворачивалась по ту сторону Дрожжинского леса. Все попытки редактуры идут прахом буквально через полстраницы. Жуткий начальный эпизод его жизни и без того приносил ему одни муки и стыд, но сегодня к этому добавляется чувство собственной писательской бездарности. Он теряет терпение, ибо обуреваем идеей, что обязан исполнить некий литературный долг. У его истории есть название, и он им весьма горд: «Повесть о воскресенье, оказавшемся понедельником», но этим все исчерпывается. Над дальнейшим он работает неделями, копит наброски, которые, вконец исчеркав, выбрасывает. Он несчастен. Он перебирается в подвал на мебельной фабрике, которую устроился охранять с наступления темноты до рассвета.
Появляются Догивло и Тендереков. Они вносят на сцену небольшой стол и стулья, Курилин им помогает. Все трое приносят из-за кулис бутылку водки, бутылку портвейна, пиво, стаканы, закуску.
В о л о д и н. Друзей у Курилина нет, а литературные поползновения и вовсе отрезали его от внешнего мира. Все же двое фабричных вахтеров видят в нем товарища. У одного из них, Дааза Догивло, были неприятности с милицией, о которых он не любит упоминать. Другой, Учур Тендереков, состоит на психиатрическом учете. С этой парочкой Курилин и заводит разговор о своем литературном начинании. Прежде всего делится с ними своей неспособностью изложить на бумаге то, что ему худо-бедно удается сказать. Потом вкратце излагает суть дела, рассказывает о Бутово, о воскресенье и понедельнике, о бабушке, о животном ужасе родов. Ему трудно признаться, что мать умерла в ту минуту, когда он родился, и он об этом умалчивает. Но приводит подробности о колоколах, повторяет дату. Пьет с вахтерами приторное вино, пиво, водку.
Курилин, Догивло и Тендереков сидят за столом, пьют, закусывают, разговаривают. Слышен негромкий звук колоколов, выстрелы.
В о л о д и н. Тот из вахтеров, Дааз Догивло, у кого были неприятности с милицией, упоминает об архивах НКВД, о списках имен, фигурирующих в сохранившихся личных делах, о перечне расстрелянных в 1937 и 1938 годах.
Д о г и в л о. Я слышал о формулярах, в которые сотрудники Ежова вносили имена осужденных с Бутовского полигона. Эх, если бы нам удалось найти список, датированный 27 июня!
В о л о д и н. Тот, что сидел в психушке, Учур Тендереков, заявляет вдруг, что список у него есть.
Т е н д е р е к о в. Я видел этот список во сне, я знаю, где он находится. (Пауза.) Я ожидаю удобного случая, чтобы вновь в него заглянуть, присвоить и передать тебе, Никита.
Тендереков влезает на стул и машет руками, чтобы к нему вернулся тот сон.
В о л о д и н. Он неистовствует. Это бывший душевнобольной, и складывается впечатление, что его болезнь возвращается. Он жестикулирует, объясняет, что приказывает силам войти в него, что велит памяти все восстановить, что призывает расстрелянных выкрикнуть в него свое имя. Не будь он так ярко освещен голой лампочкой, можно было бы счесть, что он одержим, что он вернулся на свой родимый Алтай и впал, вызывая духов, в шаманский транс. Потом он озвучивает имена, наперебой декламирует личные карточки расстрелянных НКВД людей. Оглашает их громким голосом, словно они у него перед глазами.
Т е н д е р е к о в (шатаясь и всхлипывая). Абрашин Степан Федорович!.. 1884 года рождения, Московская область, Детчинский район, хутор Обильцево!.. Русский, образование низшее, беспартийный!.. Железобетонный завод, истопник; проживал по адресу: Москва, 5-й Донской проспект, дом 25, общежитие!.. Арестован 12 апреля 1938 года, приговорен тройкой при УНКВД по Московской области 3 июня 1938 года по обвинению в контрреволюционной агитации!.. Расстрелян 27 июня 1938 года, место захоронения Бутово!.. Алексеев Артем Михайлович!.. 1894 года рождения, Киевская область, Базарский район, деревня Дермановка!.. Русский, образование низшее, беспартийный! Грабарь на собственной лошади; проживал по адресу: Московская область, Ленинский район, деревня Котляково!.. Арестован 4 апреля 1938 года, приговорен тройкой при УНКВД по Московской области 3 июня 1938 года по обвинению в контрреволюционной агитации, клеветнических высказываниях о политике партии и Советской власти!.. Расстрелян 27 июня 1938 года, место захоронения Бутово!.. Башкатов Василий Васильевич!.. 1890 года рождения, Тамбовская губерния, Козловский уезд, село Дегтянское!.. Русский, образование низшее, беспартийный! Артель «Ударник», возчик-кустарь; проживал по адресу: Москва, Владимирский поселок, ИТР, барак № 1!.. Арестован 26 марта 1938 года, приговорен тройкой при УНКВД по Московской области 3 июня 1938 года по обвинению в контрреволюционной агитации среди рабочих общежития и террористических настроениях по отношению к вождю партии!.. Расстрелян!.. 27 июня 1938 года!.. Захоронен в Бутово!..
В о л о д и н. Через четверть часа вдохновение Учура Тендерекова иссякает. Ему удается кое-как слезть со стула, и он тут же валится к ногам собутыльников.
Тендереков падает на пол и засыпает.
Д о г и в л о. Все будет путем. Прочухается, и все будет путем.
Опускает голову на стол, засыпает. Тендереков лежит на полу. Курилин, шатаясь, уходит со сцены.
В о л о д и н. Курилин оставляет их в клетушке и выходит на ночной обход. Проверяет, заперты ли ворота, склады, мастерские, обходит двор. Ночная тьма непроницаема, гундосит дождь. Курилин толкает двери, выписывает по кругу вензеля, разговаривает сам с собой, мямлит имена, которые прокричал Учур Тендереков. Он до крайности взволнован и к тому же пьян. Прислонившись спиной к решетке, подставляет лицо дождю, куртка распахнута навстречу ветру и ночной тьме. Он бубнит имена, зачаточные биографические данные, даты арестов. В его голосе слышны и пьяная жалоба, и обращенный к ночи упрек. Он обращается к некой невидимой публике, к невидимым облакам, к рожденным темными небесами темным потокам, обращается к мертвым.
Догивло и Тендереков молча поднимаются и уходят со сцены. Курилин возвращается.
В о л о д и н. Когда наступает утро, Курилин просыпается. Не сознавая, что делает, посреди ночи он забился под какой-то навес. Стиснув руками какую-то деревяшку, обточенный в чурку еловый обрубок, он вновь обретает контакт с миром. Его бьет дрожь, он тащится к себе в подвал. Первая смена уже приступает к работе, слышно, как в мастерских запускают пилы. Курилин спускается по лестнице, толкает ведущую в его крохотную каморку дверь. Все еще горит лампа, но внутри никого нет, его собутыльники, не иначе, кое-как вернулись на рабочие места, сняли решетки, чтобы можно было принимать материалы, распахнули главные ворота.
Курилин кладет на стол еловый обрубок, уносит за кулисы бутылки и остатки закуски. Садится за стол, но вскоре встает. Берет карандаш и лист бумаги, что-то пишет.
В о л о д и н. Он берет карандаш и в очередной раз пытается выплеснуть на бумагу то, чем полнится его голова, но после двух безграмотных строк останавливается. Лежащая на столе чурка напоминает некий невнятный тотем. Это не чурка, не безымянный элемент мебели, не грубое изображение какого-то божества или человека. Всего-навсего обрубок дерева, отбракованный за никчемностью столярами через минуту работы на токарном станке, но Курилин отодвигает свои бесполезные письменные принадлежности и обращается к нему.
Негромкий звон колоколов, выстрелы.
К у р и л и н. Тебе, Степан Федорович Абрашин, было страшно. Ты испугался сразу после ареста, на протяжении допросов, пока из тебя старались вытянуть контрреволюционные глупости, все эти нескончаемые апрельские, майские и июньские недели. Ты ничего не понял, тебя не оставляла мысль, что все в конце концов уладится, в глубине души ты знал, что тебя не могут посадить ни за что ни про что, что тебя не сошлют в лагерь по сфабрикованному от начала и до конца поводу. Тебе разбили лицо, у тебя был полон рот крови, тебе не давали спать, тебе было страшно, но ты сохранял крупицу надежды. Ты не разговаривал с другими заключенными. Мне тоже, Степан Федорович, в ту пору было страшно. Меня некому было услышать, и в глубине души я знал, что мне оттуда, где я нахожусь, невредимым не выпутаться, что я выпутаюсь оттуда в прискорбном состоянии. Теперь, Степан Федорович, я обращаюсь к тебе. Мы вместе. Попытайся больше не бояться. У нас с тобой была одна и та же надежда, но дела повернулись как нельзя хуже. Попробуем вместе обо всем этом поговорить.
Курилин уходит.
В о л о д и н. Этой речью перед деревянным обрубком Курилин приступает в то утро к декламации своего единственного, но весьма значительного сочинения, благодаря которому он станет одним из самых непризнанных писателей своего века и, если опираться на строгую литературную периодизацию, несомненно самым безвестным писателем перестройки, тем, кому, очевидным образом, суждено было оставить в мире тщетного слова меньше всего следов.
К у р и л и н не пишет. Он отступается от идеи воплотить то, что имеет сказать, в чернилах.
То, что имеет сказать, он и говорит.
У его романа было несколько названий: «Повесть о воскресенье, оказавшемся понедельником», «В тот день воскресенья не было», «Кровавый понедельник», но в конце концов Курилин выбрал «Воскресенье назавтра выдастся ясное» и больше это название не менял.
Существенно, что он неустанно продолжает работу, посвящает ей всю свою жизнь.
К у р и л и н собирает тряпки, куски железа, деревянные обрубки, изредка кукол и наделяет их той или иной личностью. Он воспринимает их одновременно и как публику, и как сборище персонажей. Он старается не задевать своих собеседников и беседует с каждым душевным, братским голосом, не хочет, чтобы мертвые видели в себе виновников его передряг. Он не жалуется и выбирает слезный тон, лишь сопровождая слова, которые предоставляет жертвам в камере, в предшествующем казни одиночестве, в те мгновения, когда неподалеку, лишая их последних надежд, раздаются ружейные залпы.
К у р и л и н составил целую коллекцию отбросов, собранных на фабричной свалке и на улицах.
Уходит. Возвращается Курилин, в руках у него мешок. Он достает из мешка тряпки, деревяшки, куски железа, кукол, рассаживает их на столе. Пьет из бутылки, залезает на стул под лампочкой без абажура, жестикулирует и как бы тяжеловесно танцует на месте.
К у р и л и н. Деденок!.. Деденок Михаил Ермолаевич!.. Белорус, беспартийный! 1902 года рождения; Белорусская ССР, Крупский район, деревня Трояново!.. Малограмотный; завод «Станколит», чернорабочий!.. Проживал по адресу: Москва, улица Складочная, дом 20, барак 10, комната 11; арестован 16 марта 1938 года!.. Приговорен тройкой при УНКВД по Московской области 3 июня 1938 года по обвинению в контрреволюционной агитации среди рабочих завода «Станколит», клеветнических высказываниях о жизни в СССР, оскорблениях вождей партии и Советской власти!.. Расстрелян 27 июня 1938 года!.. Димитров Николай Петрович!.. 1902 года рождения; Румыния, город Бакау, Тыргокне!.. Еврей!.. Беспартийный, образование незаконченное высшее!.. 21-я типография, наборщик, проживал по адресу: Москва, 1-я Мещанская улица, дом 33, квартира 43; арестован 3 марта 1938 года!.. Приговорен комиссией НКВД СССР 29 мая 1938 года по обвинению в шпионской деятельности в пользу румынских разведывательных органов!.. Расстрелян 27 июня 1938 года, брошен в общую могилу в Бутово!..
Курилин слезает со стула, ласкает одну за другой кукол и чурки на столе. Возвращается Володин.
В о л о д и н. Из года в год роман Никиты Курилина почти не меняется. Автор закрепляет в нем одноголосные тюремные отрывки, добавляет несколько имен тех, кто стоял на земле Бутова, слышал совсем рядом залпы, дожидался своей очереди, чтобы занять место перед солдатами. Соловьев, русский, образование низшее, грузчик, контрреволюционная агитация и повстанческие антисоветские настроения. Пименов, русский, образование низшее, сторож, враждебное настроение по отношению к Советской власти. Скампер, австриец, образование низшее, слесарь, шпионаж в пользу Австрии. Стрельцов, русский, образование низшее, шпионская деятельность, передача секретных сведений японской разведке. Стуколин, русский, образование низшее, кладовщик, постоянная контрреволюционная деятельность среди жильцов своего дома. Ульшин, русский, малограмотный, член колхоза, контрреволюционная агитация среди заключенных. (Пауза.)
27 июня 1988 года Курилину исполняется пятьдесят. На дворе понедельник.
К у р и л и н. Мне пятьдесят лет.
В о л о д и н. Он собирает вокруг себя своих персонажей, прямо на полу, который не подметал и не мыл уже три недели, на дурно пахнущем соломенном тюфяке, где провел мучительную ночь, на покрытом крошками и пятнами тошнотной бормотухи столе, на паре колченогих стульев. Он вновь обращается к своим персонажам.
К у р и л и н. Кузьмичев Степан Андреевич!.. 1881 года рождения; Тульская область, Чернский район, деревня Полянка!.. Русский, образование низшее, беспартийный!.. Педагогический институт, дворник; проживал по адресу: Москва, 1-я улица Усиевича, дом 64, квартира 6; арестован 28 марта 1938 года, приговорен тройкой при УНКВД по Московской области 3 июня 1938 года!.. Обвинение в контрреволюционной агитации среди педагогов и жильцов и систематической антисоветской клеветнической пропаганде; расстрелян!.. Расстрелян 27 июня 1938 года на полигоне в Бутово!.. Захоронен в Бутово!..
Громкий колокольный звон, выстрелы.
К у р и л и н. Кузьмин… Иванов, Лебедев, Матвеев, Подзоров!.. Свиричев, Скорынин!.. Ульянов!.. Федоров!..
В о л о д и н. Все они мертвы. Если считать акушерку, бабушку, мать и самого Курилина, их в рассказе сто сорок пять, что даже чисто формально выдвигает его в ряд крупнейших писателей-полифонистов последних лет СССР. (Пауза.) Затем Курилин разматывает электрический провод, который подобрал вчера на стройке.
Курилин разматывает электрический провод, смотрит вверх в поисках гвоздя, затем выходит со стулом и проводом в руках.
В о л о д и н. И вешается.
Громкие выстрелы. Володин спускается в зрительный зал.
З а н а в е с