Опубликовано в журнале Звезда, номер 12, 2019
Артемий Леонтьев. Москва, Адонай!
Дружба народов, 2019, № 8—9
Артемий Леонтьев позиционирует роман «Москва, Адонай!» как вторую часть дилогии «Рай и Ад», отсылающей ни много ни мало к «Божественной комедии» Данте. Первая часть, «Варшава, Элохим!», была опубликована в прошлом году в журнале «Октябрь», а впоследствии вышла и книгой. «Варшава» оказалась Раем; теперь перед нами Ад.
Странные названия обоих романов, как нетрудно догадаться, зеркальны. Слова «Элохим» и «Адонай» отсылают к именам и эпитетам Бога в иудаизме. Это крики, обращенные к небесам; очень легко можно представить героев Леонтьева стоящими на коленях и вопрошающими высшие силы о своих несчастьях. Здесь вообще все театрально; неслучайно и второй роман примеряет на себя оболочку пьесы — он оформлен не главами, а действиями и явлениями.
«Варшава» и «Москва» не связаны сюжетно, только замыслом. Как можно понять по подбору слов для заголовков, тексты насыщены библейским контекстом, а также аллюзиями на античные и средневековые реалии. В этом тоже есть своего рода театральность: Леонтьев очень старательно «играет» свои романы, подводит их под нужные образы, не всегда задумываясь, насколько уместно и осмысляемо такое количество смысловых слоев.
Также эти два романа объединяет тема города. В «Варшаве» дело было в печально известном гетто, а в «Москве» события происходят в современности, в столице России. Новый роман фикционален и не имеет под собой реальной событийной основы, в отличие от своего предшественника, получавшего нелестные отзывы за «неправильное» обращение с исторической тканью, пересказ очевидных для многих вещей и прочие преступные, по мнению ценителей исключительной правды, действия.
«Москва, Адонай!» начинается с очень жестокой сцены — впрочем, в них и далее не будет недостатка. Неоспоримое преимущество Леонтьева — это отсутствие любой брезгливости или боязни; если ему нужно показать низость человеческой натуры, он сделает это в красках. Отталкивающие эпизоды обнаружения мертвых тел, осмотра трупов, насилия и извращений — это достаточно сильные моменты его текстов. Леонтьеву удается изображение состояний, наделенных огромным количеством сакральных смыслов, сталкивающих человека с потусторонним.
В самой первой сцене представлены три основных героя романа: мужчина, женщина и их ребенок. Имена не важны; почему, автор объясняет в самом финале, — и в этом, кстати, есть некоторая проблема текста, по ходу прочтения не особо намекающего читателю на изящный финт, припасенный для концовки. В такой «фишке» тоже работает система зеркал — как и с самой задумкой по созданию парных романов.
Помимо основной троицы в тексте явлен демиург — драматург Михаил Дивиль. Его жизнь оказывается полна трагических событий, произошедших за крайне небольшой промежуток времени. Но он за свои страдания кое-что заслужил — а именно право связать жизнь с искусством, что мыслится как абсолютное благо.
«Москва, Адонай!», оформленная как драматическое произведение, содержит и вставную пьесу, своего рода «рассказ в рассказе». Ее главным героем становится человек, которого зовут Сизиф. Он круглые сутки перемещается по Московскому центральному кольцу, постепенно сползающему в подобие кругов Дантова Ада. МЦК становится не только порталом в загробный мир, но и метафорой закольцованности обычной, ничем не примечательной человеческой жизни, смалывающей личность настолько, что любая дикость для нее оказываются нормой.
Избыточность не обходит стороной и язык романа. После «Варшава, Элохим!» неоднократно было отмечено, что стиль Леонтьева изобилует деталями и богатым синтаксисом. В «Москва, Адонай!» добавляется еще одна особенность — странности разговорного языка. «Это „чичас“, ее надо вставить в диалог кому-нибудь из артистов… характерное такое словечко, музыкальное… Но вообще она переигрывает, по-моему, <…> к чему эти придыхания, не понимаю», — думает драматург, и слово действительно есть в тексте именно в таком виде. Герои Леонтьева используют выражения «май френд», «ферштейн» и «голуба» — яркие, но настолько нереалистичные, что от ощущения театральности не удается скрыться, даже если забыть про многослойность структуры.
Если в «Варшава, Элохим!» в финале читателя ждал катарсис, то в «Москва, Адонай» с катарсиса все начинается, после чего роман ослабляет хватку, несмотря на масштабность замысла. Но что оказывается по-настоящему неожиданным для этих мрачных текстов — так это надежда, неизменно появляющаяся в финале. Когда, казалось, умерли все, кто мог умереть, и уничтожено все, что можно было уничтожить, а оставшиеся в живых убедились в собственной никчемности, выясняется: что-то и в этом мире имеет свой замысел, смысл и вес.