Опубликовано в журнале Звезда, номер 11, 2019
«Я — поэт, этим и интересен», — говорил Маяковский.
Справедливо.
Режиссеры — это в первую очередь и прежде всего фильмы, ими поставленные.
Но история искусства складывается из двух составляющих: продукт творчества и судьба творца.
Есть сочинители, как говорится, без биографии, им ничего не остается, как писать о самих себе. Это само по себе и не хорошо и не плохо.
Паук из себя такие кружева плетет, загляденье!
Тоже самое и режиссеры, чьи биографии адекватны поставленным фильмам.
Сплошь и рядом биография, судьба творца остротой сюжета, драматизмом, а то еще и трагическим концом несравнима ни с одним из его художественных созданий.
Универсальное подручное справочное бюро, «Википедия», сообщит вам о том, что Герберт Морицевич Раппапорт родился в Вене и похоронен в Вене. Все правильно. Умер в Ленинграде, похоронен в Вене.
Ученик и сотрудник классика немецкого и мирового кино Георга Вильгельма Пабста. Тоже верно.
Немножко штрихов из биографии и список фильмов, поставленных в основном на «Ленфильме». Несколько сюжетов для «Боевых киносборников» сняты на «Объединенной киностудии» в Алма-Ате, где нашли приют московские и ленинградские кинематографисты во время войны.
В фильмографию не попал фильм «Музыкальная история», хотя сам тов. Сталин вычеркнул собственной рукой режиссера Герберта Раппапорта из списка создателей фильма, представленных на Сталинскую премию. Не просто вычеркнул, а, чтобы не подумали, что это пустая прихоть вождя или какое-то там пристрастие, тем же синим карандашом напротив зачеркнутой фамилии написал: «Рано».
А у «Музыкальной истории» есть и производственная история.
Герберт Морицевич включился в работу, которую благополучно заваливал добрейший Александр Викторович Ивановский, классик немого кино. Сочная российская фактура была натянута на голливудскую колодку, и фильм был не только спасен, но и стал классикой музыкальной комедии на экране.
На дворе весна 1941 года. До начала войны оставалось совсем немного.
Весной 1941 года не только вручались премии.
14 мая тов. Жданов, секретарь ЦК и правая рука тов. Сталина в проблемах советского искусства, провел расширенное совещание по вопросам кино. Был подвергнут критике фильм «Сердца четырех», где офицер, один из героев фильма, выглядит весьма легкомысленно. Так нельзя, время серьезное, не до шуток. Страна готовится к войне. Заодно изъяли из проката пропагандирующую жажду наживы кинокартину «Старый наездник», где ипподром и тотализатор. А еще оказалось, что «фильм злопыхательски высмеивает все новое, что принес с собой колхозный строй в деревню… Хорошие советские люди наделены самыми низменными чувствами жадности, соперничества, зависти». Где только сценаристы М. Вольпин и Н. Эрдман и режиссер Б. Барнет таких увидели? А сельский врач-женщина разъезжает по окрестностям на собственном автомобиле. Действительно, где такое сценаристы увидели? А еще ЦК ВКП(б) повелел прекратить работу Г. Козинцева и Л. Трауберга над фильмом «Карл Маркс».
Кино было и оставалось важнейшим из искусств. Партия крепко держала руку на пульсе.
Начало войны застанет Герберта Морицевича в Ленинграде, куда он приехал, лелея давнюю надежду вступить в коммунистическую партию. Он и с Пабстом разошелся как раз потому, что взгляды на перспективы развития коммунистического движения в мире у них были разными. Прежде чем разойтись, все-таки десять фильмов отработали вместе; Герберт Морицевич в качестве ассистента, сценариста и специалиста по музыкальному оформлению.
Однако надо же сказать, что дает мне основание поправлять и дополнять биографию Герберта Морицевича Раппапорта сведениями, отсутствующими в столь авторитетном информационном источнике, как Интернет.[1]
В течение десяти лет я был редактором на трех картинах Герберта Морицевича. Жил он рядом с «Ленфильмом», буквально по другую сторону Кировского проспекта, и наша банда, сценаристы Женя Худик, Гарик, он же Эдгар Дубровский, и я, грешный, бывали у Герберта Морицевича не то чтобы в гостях, в гости он нас никогда не звал. И не только нас. Если ему хотелось выразить кому-то из коллег признательность, за что-то отблагодарить, если приезжали друзья из-за рубежа, он приглашал в ресторан. Протягивая гостю карту-меню, просил на правую сторону не смотреть, это туда, где обозначены цены. Европейские привычки.
А вот рабочие встречи по ходу подготовки сценариев предпочитал проводить у себя дома, а не на студии.
Нас это устраивало в полной мере.
В его небольшом кабинете стоял платяной шкаф, внизу которого рядом с начищенной обувью на английских пружинных распялках стояла водка, настоянная на чесноке и петрушке, и слегка, самую малость, приправленная сахарком. Словом — пейцеховка. Правильно ли мы величали этот напиток, по преданию, уходящий корнями в еврейскую Пасху, не уверен, но по завершении рабочей части наших встреч бутылка извлекалась из платяного шкафа, выносилась из кабинета и ставилась на обеденный стол. Если он забывал про бутылку, мы, прежде чем попрощаться, просили Герберта Морицевича поделиться рецептом приготовления того дивного напитка, что прошлый раз…
Этого тончайшего намека бывало достаточно, чтобы прозвучал вопрос: «Молодые люди, вы, кажется, хотите выпить?»
Этот неожиданный вопрос всякий раз заставал нас врасплох.
Мы недоуменно переглядывались, пожимали плечами, мялись и в крайнем смущении признавались, что хотели бы только вспомнить вкус необыкновенного напитка.
Мы никогда не задавали вопроса, почему огненная вода, столь любимая туземцами, не хранится в предназначенных, казалось бы, для нее буфете, баре или холодильнике.
Точно так же не спрашивали нашего старшего коллегу, объехавшего полмира, поработавшего в Австрии, Германии, Франции, Англии и Соединенных Штатах, надо думать, помнящему вкус монтепульчано, «Лакрима Кристи», виски «Джонни Уокер Грин Лейбл», вкус настоящего кипрского и неподдельного самосского, почему он настаивает, в общем-то, неплохую советскую водку на чесноке с сельдереем и петрушкой?
Уже не вспомнить, почему однажды я оказался у Герберта Морицевича один. Надо думать, повод для встречи был исключительно деловой.
Я сидел в глубоком продавленном кресле, втиснутом между письменным столом и книжным стеллажом, спиной к окну. Герберт Морицевич сидел за письменным столом слева от меня и мог видеть меня только торчащим по грудь. То, что у меня на коленях лежит блокнот и я записываю его рассказ, он видеть не мог, да если бы и увидел, блокнот на коленях — картина привычная.
Непривычен рассказ.
Тому минуло лет сорок. И блокнот уже не найти среди десятков исписанных полностью, наполовину или только начатых и брошенных товарищей моих трудов. Но главное я помню, а то, чего не помню, восполнять собственными фантазиями не стану. Я слишком ценю то доверие, что было явлено мне, доверие, с которым рассказал свою жизнь человек совершенно особенный, живший, насколько я понимал, замкнуто, компаний не водивший и в приятельстве по-европейски сдержанный.
Жить в содружестве умов, преданных искусству, для него не значило, как у нас заведено, приятельствовать, хлебосольничать, что называется, водить дружбу.
Впрочем, не обретя во многих своих странствиях по миру новых друзей, Герберт Морицевич остался верен друзьям старым, друзьям молодости.
После приезда в СССР Герберт Морицевич уже за рубеж не выезжал, но однажды заявил властям, ревниво относившимся к выезжающим за пределы страны, о том, что в Вене собираются его однокашники отметить пятидесятилетие окончания гимназии. Власти с глубоким сочувствием отнеслись к такому всем понятному желанию, и Народный артист Российской Федерации был совершенно беспрепятственно отпущен в Вену. Вернувшись, Герберт Морицевич высказал властям пожелание быть похороненным в Вене, так сказать, в надлежащий час. Власти уверили режиссера в отсутствии препятствий к исполнению и этого его пожелания.[2]
Бог с ним, с утраченным блокнотом, в нем все равно не было вопросов, которые не были мной заданы человеку невероятной судьбы в минуту откровенности. Я ищу себе оправдание и нахожу его в том, что Герберт Морицевич был для меня уже так привычен, что пускаться в расспросы вроде бы могло показаться странным, не для интервью пришел я к нему в домашний кабинет. Герберт Морицевич был в ранге заместителя художественного руководителя нашего творческого объединения, мы уже отработали «Два билета…», и вот новая картина, впереди бездна времени, все успеется… В тридцать с небольшим лет кажется, что всё впереди. И только тогда понимаешь, что жизнь невозвратна, когда упущенного не вернуть… А ведь можно было, чуть пораскинув умом, сообразить, что едва ли на твоем пути еще раз встретится и приблизит к себе человек столь удивительной судьбы.
Уже невозможно представить, как человек, принесший на подошвах своих башмаков пыль от дорог Австрии, Германии, Швейцарии, Франции, Дании, Англии, Северной Америки, вступил на наши дороги и какими они ему показались? Невозможно, мне по крайней мере, представить, как человек, взращенный в историческом лоне Европы, воспитанный в традициях европейской культуры, впитавший в себя передовые социальные идеи (отец посвятил свои труды в том числе и рабочему вопросу!), окунулся в строительство общества без власти капитала? Как человек, искавший свободу, почувствовал себя в «самой свободной стране»? На дворе было начало семидесятых, время самое благоприятное для откровенных разговоров. Но разговора не было. Был монолог.
Почему он выбрал меня своим, почитай, исповедником?
Быть может, причиной тому Густав Малер.
В ленинградском Доме кино периодически шли так называемые информационные просмотры зарубежных фильмов, не имевших шансов и даже права оказаться в нашем кинопрокате. Дело хорошее, нужно держать профессиональную аудиторию в курсе работы наших коллег за рубежом.
На таком закрытом просмотре показали фильм о Малере. Даже названия его не помню. Впрочем, кажется, он так и назывался — «Mahler». Есть фильмы, пересказать которые так же трудно, как пересказать музыку. Фильм Кена Рассела как раз из таких. Фильм о смятенном времени, о смятенной судьбе.
Малер прожил всего пятьдесят один год и скончался в 1911 году. Но в фильме аллегорические, сюрреалистические эпизоды на темы фашизма, сама тема фашизма, на мой взгляд, присутствуют вполне органично.
Врезалось в память многое и прежде всего потому, что фильм соткан из свободных, причудливых, гротескных и трагических фантазий на темы музыки и судьбы Малера. На фоне нашего соцреалистического чистописания фильм произвел на меня сильное впечатление. Думаю, что фильм впечатался в память не у одного меня. Такие создания служат нашему внутреннему раскрепощению, не соблазняют желанием подражать, а своим примером словно санкционируют право на освобождение от догм, хотя бы эстетических. Именно это дыхание свободы я почувствовал, может быть и без основания, в гротеске фильма Тенгиза Абуладзе «Покаяние». Гротеск — сочетание невозможного, редкий стиль в искусстве и, как мне кажется, я его слышу как раз в музыке Малера.
Герберт Морицевич горько сетовал на то, что не увидел этой картины.
Я знал, что для Герберта Морицевича Малер — композитор из любимейших, и потому при встрече рассказал о картине максимально щадяще. Из подробностей — лишь эпизод с «похоронами», о которых в фильме рассказывает Малер жене: «Я был жив, а вы этого не замечали». Никогда не видел нашего классика, как мы за глаза звали Раппапорта, таким глубоко удрученным.
Но вот эпизод, пересказанный мной Раппапорту.
Сон, материализация подсознательного Малера.
Обширный двор императорского дворца в Вене. Посреди двора на каком-то постаменте стоит стеклянный, стало быть, прозрачный гроб. В гробу — совершенно обнаженный Малер. Из всей одежды только очки. Но он живой. Он пытается привлечь в себе внимание императора, жены и еще каких-то людей, занятых своими беседами, но тщетно. Он бьется. Его не видят и не слышат…
«Это фильм обо мне», — констатировал Герберт Морицевич, выслушав мой пересказ.
Печаль, быть может, единственного зрителя, для которого этот фильм был больше, чем кино, была горькой и тяжкой. Что было в эти минуты у него в душе, сказать не решусь, поскольку в любой ситуации умел владеть собой, был почти непроницаем. Получив музыкальное образование в Вене, Герберт Морицевич прекрасно играл на рояле и знал итальянский, впрочем, как и английский, французский и, естественно, немецкий.
А мне нетрудно было догадаться, как понятно Герберту Морицевичу положение обнаженного человека, выставленного на обозрение в стеклянном гробу.
Человек сильной воли, прекрасного воспитания, целеустремленный, но иногда случалось так, что чем больше усилий он прилагал к достижению цели, тем дальше откидывала его резиновая стена непредсказуемых препятствий, на которые он натыкался.
Но по порядку.
Еврейская семья из Львова переселилась в Вену. И все это в пределах в ту пору территории Австро-Венгерской империи. Львов не был захолустьем. Младший сын Моцарта Франц Ксавьер прожил во Львове с перерывами тридцать лет и, по сути, основал там филармонию. Дед Герберта Морицевича был потомственным врачом и писателем, отец — профессор, доктор философии, психоаналитик, друг Отто Вейнингера! Того самого Вейнингера, чья книга «Пол и характер. Принципиальное исследование» была чрезвычайно популярна в Европе в начале ХХ века, особенно после самоубийства ее автора всего лишь на двадцать третьем году жизни.
Конечно, Вена — это не Львов.
Самостоятельная жизнь будущего Народного артиста Российской Федерации и трижды лауреата Сталинских премий началась с обмана.
Чтобы несколько лет держать в заблуждении отца-психоаналитика, нужно обладать особыми данными. Надо думать, безусловные актерские способности, а главным образом, умение владеть собой были заложены в Герберта Морицевича природой и преумножены семьей и средой, в которой он рос.
По завершении гимназического курса в Вене он поступил в университет. Параллельно брал уроки музыки в Венской консерватории.
Семья прочила ему карьеру и судьбу адвоката, что совершенно не отвечало интересам молодого человека. Ему удалось убедить родителей в том, что он переведется для обучения в Берлинский университет, дающий более глубокое образование. Он действительно на свой страх и риск, что называется, рванул учиться в Берлин, но не в университет, а на киностудию! И здесь, на киностудии «Неро-фильм» судьба свела его с Георгом Вильгельмом Пабстом, надо сказать, с самим Пабстом, к 1928 году режиссером именитым, кстати, тоже австрийцем.
И здесь Герберт Морицевич обнаружил в себе еще один талант, талант, о существовании какового и не подозревал, талант детектива!
1931 год. Пабст закончил съемки «Трехгрошовой оперы». Пошел монтаж. И как оно не часто, но случается, понадобилось доснять кусочек с главной героиней. На телефонные звонки актриса не отвечала, посланные домой гонцы вернулись ни с чем. Пабст ставит своему безотказному ассистенту, с которым пройден уже и «Ящик Пандоры», и «Западный фронт», и «Скандал из-за Евы», найти актрису и доставить в павильон. На все про все — три дня.
Вспоминая эту историю, Герберт Морицевич сохранил в тайне, как ему удалось выйти на след исчезнувшей вдруг актрисы.
А след актриса заметала самым тщательным образом.
В Германии не только были запрещены аборты, но рискнувшие пойти на этот шаг дамы строго преследовались, могли угодить за решетку.
Дело серьезное, пришлось тайно ехать в Швейцарию.
Остается только дать волю своему воображению и представить, как удалось молодому человеку двадцати двух лет от роду найти людей, посвященных в заботы примадонны, добиться их расположения и доверия, узнать адрес санатория, куда с известной целью отправилась актриса…
«Я взял автомобиль и помчался в Швейцарию… Самое ужасное, я не знал в каком она состоянии. Согласится ехать со мной, нет? Рисковала она, но рисковали все, кто так или иначе знал о цели ее швейцарского вояжа. Мы все хотя бы и косвенно становились участниками преступления».
И это в законопослушнейшей Германии!
Разузнал. Нашел. Привез.
Съемка состоялась в намеченный день, после чего автомобиль снова помчался в Швейцарию.
Чем не сюжет, как говорится, для остросюжетного фильма?
Лишенный даже признаков тщеславия Герберт Морицевич рассказал эту историю не без профессиональной гордости, с какой только и следует сообщать о совершении невозможного на киносъемках.
Знать, жили в нем склонность к авантюре, азарт в движении к цели, но качества эти были далеки от того, что именуется как «сорвиголова». Даже напротив. Голова! Прежде всего — голова.
Понять. Рассчитать. Взвесить. Найти решение. Действовать!
Он был из тех натур, что чураются словопрений, не впадают в мечтательность, постоянно готовы к действию. Во всем этом был рисунок типичного немца, за одним отклонением: в его расчетах никогда не было корысти и мелочного педантизма. Все было подчинено делу, ставшему для него делом жизни.
А съемки фильма «Дон Кихот» с участием Федора Ивановича Шаляпина едва не стоили ему жизни.
Длившийся 55 минут, один из первых звуковых фильмов о Дон Кихоте назвать экранизацией романа Сервантеса можно лишь с натяжкой.
Сценарий писался под исполнителя главной роли — Шаляпина.
В конце лета 1932 года фильм снимался во Франции и Англии не только на трех языках, но и в двух актерских версиях при неизменном Дон Кихоте — Шаляпине. После съемок эпизода здесь же в павильоне прослушивали запись. Шаляпин надевал тяжеленные свинцовые наушники и слушал. Первый дубль — плохо. Второй дубль — сбой. Третий дубль — посторонний звук — брак. А исполнял он, в соответствии с замыслом, романс Даргомыжского «Оделась туманами Сьерра-Невада…» — с измененным текстом, поскольку в оригинале это женский романс. И три песни были написаны Жаком Ибером, композитором фильма.
Четвертый дубль — снова брак…
Федор Иванович срывает с головы наушники и запускает ими куда не глядя! И летят эти наушники, пущенные рукой этого атлетического сложения Дон Кихота над головой Герберта Раппапорта с такой силой, что порвали тканевый экран ширмы из хозяйства осветителей, стоявший рядом с не успевшим испугаться Раппапортом. В очках, крайне затрудняющих боковое зрение, он даже не заметил пущенный снаряд.
Тут же Федор Иванович бросился к замершему в оцепенении очкарику, обнял, прижал к сердцу, радуясь неслучившемуся несчастью.
«Техника была громоздкой, — припомнил удостоенный ласки великого певца Герберт Морицевич, — мог бы и убить».
Фильм «Adventures of Don Quijote, или «Don Quichotte» во французской версии, вышел на экраны в 1933 году. Возвращаться в Германию после прихода к власти фашистов было равно самоубийству. Тем более что Герберт Морицевич и в юные свои годы ясно понимал, что лишь коммунисты способны противостоять «коричневой чуме», и потому искренне хотел вступить в коммунистическую партию.
«Жизнь складывалась так, что я никак не мог набрать кандидатский стаж. Сначала в Германии, потом мы работали с Пабстом во Франции, Англии, Соединенных Штатах, но опять-таки недолго…»
Десять фильмов проработать с таким мастером, как Пабст, стоит не то что киноинститута, это уже киноакадемия!
Молодого режиссера заметили, стали поступать предложения поработать, даже из Индии!
После «Дон Кихота» Пабст принимает решение отправиться в Голливуд. Вместе с Раппапортом переезжают в США.
Голливудская атмосфера не пришлась по душе европейскому мэтру; Пабст покидает Голливуд и возвращается в Европу. Расстается он и с Гербертом Морицевичем уже по причине политических разногласий; окрепшая коммунистическая ориентация ученика для учителя была неприемлема.
Раппапорт, также не принявший голливудский стиль работы, переезжает с Западного побережья США на Восток, чтобы работать на независимых киностудиях в Нью-Йорке.
Именно там, в Нью-Йорке, в 1935 году двадцатисемилетнего режиссера, осененного именем Пабста, и встретили посланцы советского кино: сам председатель главка кинофотопромышленности при Совнаркоме СССР Борис Захарович Шумяцкий и один из лидеров ленфильмовской режиссуры Фридрих Маркович Эрмлер.
«Вы хотите снять антифашистский фильм? — спросил Эрмлер. — Приезжайте к нам в Советский Союз! Вы хотите вступить в коммунистическую партию? Приезжайте в Советский Союз, и я лично дам вам рекомендацию!»
Эрмлер был не только на десять лет старше своего молодого коллеги, но за его плечами была и служба в Красной Армии в пору Гражданской войны, и, что особенно поднимало его авторитет в глазах Герберта Морицевича, работа в ЧК. Да и в партии Эрмлер состоял с 1919 года.
О появлении Герберта Раппапорта на «Ленфильме» ходили легенды.
«Как с ним возились…» — вспоминали коллеги старшего поколения, ревниво наблюдавшие за тем, каким вниманием был окружен режиссер, приехавший из Америки, променявший «Голливуд» на «Ленфильм».
Герберт Морицевич привез с собой даже автомобиль, предмет восхищения и понятной зависти.
Уже позже я удивился тому, что Герберт Морицевич ни слова не сказал о впечатлении, какое произвела на него Страна Советов, киностудия, люди. Приехал, и баста. Словно из штата Аризона в соседний Канзас, из Саксонии в Рейн-Вестфалию.
Впрочем, о Ленинграде сказал: «Я видел много городов, но Ленинград поразил меня числом архитектурных ансамблей. Я люблю Вену, Париж, но Ленинград уникален… Многие не имеют представления о том, в каком удивительном городе они живут».
Но он не турист, он приехал работать!
По природе своей, по душевному складу он не был оппозиционером. Оппозиция, как правило, скандально-шумная, иначе кто ж ее заметит, раздражительная, злая и придирчивая, была ему чужда как способ общественного существования. Он желал делать то, что считал для себя, именно для себя желанным и необходимым.
Как сказал автор «Кандида…»: «Надо возделывать свой сад».
И он знал, что должно расти в этом саду, в его саду. За тем и приехал.
Первой его работой стал антифашистский фильм «Профессор Мамлок» по пьесе Фридриха Вольфа.
В помощь не владевшему русским языком режиссеру был дан Адольф Минкин — сопостановщик и переводчик одновременно. Все условия для плодотворной работы были созданы, и в быту, и на производстве. Квартира в Доме кинематографистов рядом с «Ленфильмом». Квартира с комнаткой для домработницы при кухне. Во дворе гараж. На производстве — всё вне очереди. В исполнители — лучшие актеры: Семен Нежинский, Олег Жаков, Юрий Толубеев, Василий Меркурьев. Созвездие имен!
Фильм снят! Восторженная рецензия в самой «Правде». Чья? Самого яркого «правдиста» Михаила Кольцова, не понаслышке знающего, что такое фашизм. Он был в Испании, он видел войну. Его «Испанским дневником» зачитывались от мала до велика. Все помнили про кровь, брызнувшею ему на очки после разрыва снаряда… Открыл глаза после взрыва — весь видимый мир стал кроваво-красным…
«Разве мог кто-то предвидеть, что Советский Союз пойдет на дружбу с Гитлером? Если бы кто-нибудь мне это сказал, я бы смеялся. Но так случилось, а мой фильм бросал тень на эту дружбу. Его тут же изъяли из проката, все триста копий».
Похвальная рецензия в «Правде» будет предъявлена Михаилу Кольцову как дополнительное обвинение в антисоветской деятельности, вот ведь пытался «вбить клин» в дружеские объятия Советского Союза и фашистской Германии.
К Герберту Раппапорту претензий не было. Ему объяснили: международная обстановка требует. И он понял и тут же ринулся в новую работу.
Сценарий фильма «Гость» рассказывал о том, как где-то на Крайнем Севере японский шпион пытается проникнуть на наш военный объект с далеко идущими целями.
И в 1939 году фильм был снят!
Но на экраны не вышел, поскольку к этому времени закончилось наше столкновение с Японией в Монголии, события на реке Халхин-Гол. И все, что могло бы раздражать японцев, было теперь крайне нежелательным.
И снова к талантливому режиссеру и великолепному производственнику претензий не было. Ему объяснили: международная ситуация… И он понял.
«Но я не мог понять, почему мне не дают и не дают советский паспорт. Я был в странном ощущении себя. Кто я? Советский человек или все еще гость? Третий год — гость. Не имея паспорта, я не мог вступать в партию. С одной стороны, я видел к себе крайнюю расположенность, но с другой — я не мог понимать…»
И тут прямо по пословице: не было бы счастья, да несчастье помогло. Едва не случилось несчастье с «Музыкальной историей». Герберта призвали на помощь, и здесь он получил возможность не только показать свое мастерство и профессионализм, но и увидеть, какой славой пользовались в Советском Союзе создатели фильмов, полюбившихся зрителям.
Исключение из списка удостоенных Сталинской премии, разумеется, не имело для него никакого логического объяснения, но эта потеря была отчасти компенсирована.
«В конце 1940 года я получаю приглашение на площадь Урицкого, так тогда называлась Дворцовая площадь, там размещалась городская милиция, и мне с некоторой даже торжественностью вручают паспорт! Наконец я стал полноправным членом общества, гражданином Советского Союза. Поверьте, для меня это был очень важный момент. Я был уже женат, но без штампа в паспорте».
Людмила Петровна, чья фамилия напоминала звание какого-нибудь корабельного чина петровских времен — Шильдкнехт, служила на «Ленфильме» и была великолепным художником по костюмам. Родом она из петербургских немцев, давно в Россию приехавших и немало ей послуживших.
Надо думать, всё взвесив, рассчитав, а может быть, просто доверившись сердцу, Герберт Морицевич понял, что именно эта женщина необходима для его счастья.
Выбор пал на женщину молодую, высокого роста, отличной женской стати, красивую, на первый взгляд даже надменную, но, в сущности, лишь сдержанную, свободно говорящую по-немецки…
Кроме таланта художника она владела искусством женских ремесел, в частности вязанья, что послужит к спасению в трудную пору.
А в полной мере ее гордый нрав обнаружится и поможет семье выдержать испытание, давшее основание Герберту Морицевичу почувствовать себя в стеклянном гробу, выставленным в полном обнажении на обозрение досужей публики и начальства.
На третий день после объявления войны Раппапорт был приглашен, точнее вызван, на площадь Урицкого.
«Паспорт с вами?» — спросил милицейский офицер.
«Да!» — не без гордости произнес Герберт Морицевич и предъявил свое свидетельство гражданского полноправия.
Офицер тут же на глазах гражданина Раппапорта паспорт разорвал и бросил в корзину для мусора.
«Вам надлежит в течение двадцати четырех часов покинуть Ленинград!»
У бесстрашных чекистов еврей Раппапорт числился немцем, а город должен быть очищен от соплеменников наших врагов.
О своих чувствах, испытанных в эту минуту, Герберт Морицевич не сказал ни слова. Рассказ его временами напоминал даже не сухую запись событий в монтажных листах законченного фильма, а скупость либретто: только события, только поступки.
Людмила Петровна была в положении.
В дело включился Фридрих Маркович Эрмлер, чувствовавший на себе особую ответственность за привезенного из Америки молодого режиссера. Авторитет создателя фильма «Великий гражданин», орден Ленина и чекистское прошлое оказались достаточными для того, чтобы ленинградская милиция изменила свое решение по Раппапорту. Ему разрешили остаться в городе! Победа.
«Ленфильм» эвакуировался в Алма-Ату, в городе оставались лишь часть операторов для работы в кинохронике, несколько технических работников да охрана студии.
7 сентября из города ушел последний эшелон с эвакуированными.
8 сентября началась блокада.
Уже через месяц стало понятно, что жить с новорожденным, которому только еще предстоит появиться на свет, в осажденном городе будет непросто.
Теперь встал вопрос, как вырваться.
Это оказалось гораздо сложней, чем остаться.
Связь с Большой землей, как стала именоваться страна за пределами вражеского окружения, была крайне сложна. Но были мобилизованы все средства, и по запросу из Алма-Аты, подкрепленному какими-то весомыми подписями, Герберту Морицевичу наконец удалось получить место в самолете для себя, Людмилы Петровны и небольшого чемоданчика с бельем на случай родов, которые могли случиться с часу на час.
Был конец октября.
Самолетом благополучно перемахнули через Ладогу, а дальше — поезд.
«Мы доехали до Вологды. У Люли начались схватки. Прямо из вагона скорая помощь ее увезла. Я вышел и не знал, куда идти, что делать. Я видел, что моя одежда, американское пальто, кепка, гамаши обращают на себя внимание людей. Надо думать, я выглядел как шпион с картинки. Ко мне подошли, спросили, что я ищу. Я сказал, что ищу жену. Мой акцент и нетвердый в ту пору русский решили дело. Меня повели в милицию. Я и сам хотел туда идти, чтобы узнать, где Люля. Никаких документов, даже карточек, со мной не было, все было в сумочке у Людмилы Петровны, ей было проще предъявлять и объясняться, что было на каждом шагу. Поскольку меня посчитали важной птицей, доставлен я был в кабинет начальника милиции.
„Я — такой-то и такой… «Ленфильм»… Режиссер… Можете послать запрос в Алма-Ату…“ Я видел, что мне не верят, ни одному слову. Наконец милиционер спросил: „Чем докажете, что вы режиссер?“ И тогда я сказал: „Я могу поставить спектакль!“ — „Хорошо. Посидите в коридоре“. Вышел в коридор в сопровождении милиционера. Сидели часа два. К начальнику все время кто-то входил, выходил. Я думал, где Люля?»
Герберт Морицевич ни одним штрихом не обозначил вологодскую милицию в конце октября 1941 года.
«За те два часа, что я сидел в коридоре, я понял, что Вологда стала центром формирования воинских частей, идущих под Москву. Отсюда и понятная тревога и граждан и милиции. Меня позвали опять в кабинет начальника. Там сидел штатский человек. Начальник указал на меня и спросил: „Вы знаете этого человека? Он называет себя Раппапортом, режиссером «Музыкальной истории», говорит, что с «Ленфильма». Документов нет“. Оказалось, что милиционер вызвал к себе начальника вологодского отдела культуры. Как тот мог меня знать?»
Раппапорту поверили и решили испытать. Вместе с этим начальником культуры отправились в областной драмтеатр. В дело включился еще и местный режиссер. В драмтеатре его накормили. Познакомили с небольшой актерской труппой.
Герберт Морицевич был не чужд сценарной работы, испытав себя в этом деле еще в Берлине. За одну ночь была сочинена пьеса «Все на защиту Москвы!». Действующими лицами были Невский, Суворов, Кутузов, Чапаев и даже Максим из трилогии о Максиме. Все дружно и каждый, естественно, по-своему обращались к зрителям с призывом отстоять столицу.
Утром — репетиция, вечером — премьера.
Милицейское и городское начальство, явившееся на премьеру, поздравило режиссера и драматурга с отцовством. Люлю разыскали. Родила сына.
Спектакль шел пятьдесят минут. Зал заполняли солдаты частей, формировавшихся в Вологде.
Играли с утра до поздней ночи. Спектакль шел как сеанс. Актеры едва успевали передохнуть, перекусить, попить чаю…
«Даю команду открыть занавес. Смотрю в зал, ни одного свободного места, но солдаты спят. Зима, а тут тепло. Уставшие. Я сделал знак актерам: молчать! Все пятьдесят минут мы просидели на сцене молча. Солдаты спали. Когда срок вышел, мы дали звонок…»
Браво, геноссе Раппапорт!
До одной из самых лучших песен военного времени «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат…» еще два самых тяжких года войны, а вы, ваше сердце уже ее спело!
Из киносюжетов вашей в высшей степени кинематографической жизни этот, быть может, один из самых впечатляющих: на сцене сидят в молчании Невcкий, Суворов, Кутузов, непривычно неподвижный и молчаливый Максим. Перед ними спящий полк. Из солдат сорок первого до сорок пятого доживут, пройдя через госпитали, разве что один из десяти.
Герберт Морицевич поведал, подарил мне эту историю так же просто, как, быть может, Моцарт мог рассказать об услышанной им мелодии…
В середине ноября сорок первого молодая семья все-таки добралась до Алма-Аты, давшей приют кинематографистам Москвы и Ленинграда.
Крошечная комната — и никаких подробностей о бытовых неудобствах спрессованной жизни с грудным младенцем. Через год сюда приедет из Ленинграда мать Людмилы Петровны, пережившая самую страшную блокадную пору, контуженная, с трофической язвой.
Это неинтересно. Всем было трудно.
Работа. Это интересно.
Два сюжета для «Боевых киносборников» — и наконец большая картина.
Комедия! «Воздушный извозчик». Летчик и певица. Михаил Жаров! Людмила Целиковская! На дворе сорок третий, грядет лето решительных сражений, людям нужен глоток воздуха, вера в лучшую жизнь, любовь, надежда…
Фильм снят. Герберт Морицевич едет в Москву. Народный комиссар кино уже не Борис Захарович Шумяцкий. Профессиональный революционер-подпольщик из рабочих, дипломат, журналист, член ЦК, тот, что вывез Раппапорта из Америки, сгинул в пропастях тридцать восьмого года. Вот уже четвертый год Кинокомитетом управляет Иван Григорьевич Большаков.
«Воздушный извозчик» принят на ура. Режиссер живет в лучшей столичной гостинице — «Москва» — с видом на замаскированный Кремль. Ему выписаны литерные карточки и особые талоны, по которым можно щедро отовариться и даже приодеться. Ведь ходили в том, в чем вырвались из Ленинграда. За два года пообносились. Дома ждут не дождутся жена, теща и полуторагодовалый Сашка. Нужно всё обдумать, не спешить, кому что купить, сколько продуктов, сколько мануфактуры можно будет увезти с собой… Кстати, можно наконец подумать о вступлении в партию. Эрмлер напомнил о готовности дать рекомендацию…
Звонок из Кинокомитета застает Герберта Морицевича в гостиничном номере. Просят прийти. От Охотного ряда до Малого Гнездниковского вверх по улице Горького, не доходя до Пушкинской площади, пятнадцать минут ходьбы. Можно одну остановку проехать на метро, но лето, погода прекрасная, лучше уж прогуляться. И хотя над городом все еще висят аэростаты противовоздушной обороны, налетов уже никто не ждет и не боится.
Просят пройти к председателю Комитета.
«У вас, Герберт Морицевич, литерные карточки с собой… а талоны на промтовары? Спасибо…»
И карточки и талоны, так и не отоваренные, порваны и летят в мусорную корзину.
«Читайте!» — Иван Григорьевич Большаков подвинул газету «Правда».
В газете разгромная статья о фильме «Воздушный извозчик» режиссера Г. Раппапорта.
Статья — обвинение, статья — приговор: когда партия призывает и нацеливает армию и народ на решительное наступление на врага, фильм призывает к стойкости в обороне… Хватит сидеть в обороне! Фильм устарел, не успев выйти на экран. Вредная картина!
Режиссер уже семь лет живет в Советском Союзе, он не только свободно, хотя и с неискоренимым акцентом, говорит по-русски, он принял предписанные временем и строем правила игры. Служит верой и правдой, но правила меняются на ходу.
Снова нужно положиться на свое воображение и представить себя в той напряженной тревожности, умноженной горечью обиды, с какой ощущал Герберт Морицевич ненадежность своего существования. Сам он, не искавший мученического венца, отправляясь в Советский Союз, о чувствах своих говорить не считал нужным.
В Москву с фильмом он летел на самолете; с посадками и пересадками это заняло меньше суток. Обратно отправили поездом. Тащился почти неделю.
В тесной комнате в Алма-Ате было уже четверо обитателей. Пережив самый страшный первый год блокады в Ленинграде, мать Людмилы Петровны все-таки добралась до Алма-Аты.
Вот когда пригодилось умение Людмилы Петровны вязать. Вместе с матерью, в прошлом камерной певицей, служившей в оперетте, вязали кофточки, шарфы, рукавицы… Тем и жили.
Работы у главы семьи не было.
Но и жить, втянув голову в плечи, он не умел.
«Тогда я подумал, что не имел права рожать сына…»
Горчайшее признание, сообщенное как ремарка в пьесе, но итог серьезной математической выкладки и, надо думать, душевной боли.
Думал не о себе.
Интеллигент!
Почему-то на память приходит блокадная статистика, ставшая в последние годы общедоступной. В преступлениях, противных природе человеческой, именно ленинградская интеллигенция занимает самое последнее место.
Нет, культура — не оболочка, она душестроительна.
Свой рассказ Герберт Морицевич прервал, что называется, на полуслове. Пришла Людмила Петровна и пригласила нас к обеденному столу.
В конце войны Герберту Морицевичу было тридцать семь лет. Его послевоенная жизнь складывалась вполне счастливо.
С 1946-го по 1955 год им поставлено четыре художественных полнометражных фильма. Три из них удостоены Сталинской премии.
А сразу после войны были извлечены на свет божий все триста копий «Профессора Мамлока» и пущены в прокат. Запоздалый приговор фашизму прозвучал почти одновременно со словами приговора на Нюрнбергском процессе. Почему фильм не вышел на экраны во время войны, объяснить невозможно.
Советское правительство сразу после войны принимает решение безотлагательно начать работу по созданию национального кинопроизводства в союзных республиках, вернувшихся после фашистской оккупации в лоно СССР. И это при всем многообразии дел по восстановлению народного хозяйства, понесшего страшные потери за годы войны.
Вот ведь какие они, новые «оккупанты»!
И один из таких, по нынешнему определению прибалтийских историков, «оккупантов» — Герберт Морицевич Раппапорт. Он становится (назначается!) основоположником эстонской художественной кинематографии.
В то время, когда поднялась волна борьбы с космополитизмом, «космополитизм» Раппапорта пришелся как нельзя кстати для вовлечения культурных слоев Эстонии в лоно советской государственной, общественной и культурной жизни.
«Жизнь в цитадели» по пьесе эстонского драматурга Августа Якобсона в постановке Герберта Раппапорта открывает национальную эстонскую фильмографию.
За создание первого художественного фильма Эстонской ССР режиссер удостаивается почетного звания Заслуженный деятель искусств ЭССР и Сталинской премии.
Следующая кинокартина едва начавшего дышать «Таллинфильма» — «Свет в Коорди» — снята по повести эстонского писателя Ганса Леберехта. И снова Сталинская премия. Надо думать, в глубоко провинциальной жизни европейской окраины событие знаменательное. И даже резонансное. Именно на основе фильма «Свет в Коорди» эстонский композитор Лео Нормет создал одноименную оперу.
Естественно, «Ленфильм» подставил, что называется, плечо эстонским коллегам, и первый фильм «Жизнь в цитадели», ставший еще и кинематографической школой для зарождающейся эстонской кинематографии, был совместной работой.
В перерыве между двумя постановками в Эстонии Герберт Морицевич снимает в 1949 году на «Ленфильме» один из лучших биографических фильмов той поры «Александр Попов» с великолепным Николаем Черкасовым и неповторимым Александром Борисовым в главных ролях.
И снова Сталинская премия!
Снятая Раппапортом в 1955 году на «Ленфильме» картина «Счастье Андруса» по роману все того же Ганса Леберехта — факт эстонской культуры.
Не случайно именно этот фильм был включен в самую первую программу эстонского телевидения, начавшего свою трансляцию 19 июля 1955 года.
Раппапорт принял эту жизнь, строй, правила игры, его не коснулись усмирительные послевоенные кампании по отношению к творческой интеллигенции. В пору борьбы с космополитизмом самый очевидный космополит, человек мира оказался на вершине славы!
Не стану додумывать ощущения Герберта Морицевича в связи с происходящим вокруг.
Он был благополучен, и, как говорится, слава богу! А то нынче уже считаются подозрительными все, кто в советское время не был так или иначе изнасилован властью.
Но возведение в трижды лауреатство решительно ни от чего не ограждало и ничего не гарантировало. Мелочный деспотизм власти не признавал собою же учрежденные высокие отличия. И как во времена Петра Великого, Анны Иоанновны или Екатерины, тоже Великой, кнут, пытки, вырезанные языки ждали неугодных власти дворян, графов и князей, так и блюстители высших интересов высшей власти не считались ни с заслугами, ни с званиями и наградами.
Вторая половина 1950-х. Оттепель!..
Не хочу раскапывать и вспоминать подоплеку появившейся статьи в газете ЦК КПСС «Советская культура». Газета сообщала своим читателям о неблаговидном моральном облике ни много ни мало… министра культуры! Попутно газета поделилась своей осведомленностью о какой-то интрижке знаменитого режиссера, явившегося к не менее знаменитой актрисе с неафишируемой целью. Всё ведающий орган ЦК КПСС видел сам или получил из достоверных источников сообщение о том, что принес с собой знаменитый режиссер к знаменитой актрисе на ужин, что дало повод благонамеренным ленфильмовским дамам и добропорядочным мужам осудить нещедрого, как они посчитали, коллегу. Подробности, как известно, придают сплетне авторитет.
Ох уж эти ханжеские приступы добродетели!
Надо думать, что в общем-то тривиальное испытание семейного уклада, выставляемое «на потеху римской толпе», выдержать нелегко.
И здесь Людмила Петровна, так и продолжавшая в замужестве жить под своей фамилией Шильдкнехт, украшавшей титры многих картин, своим горделивым презрением к органу ЦК КПСС, не только смотрящему за советской культурой, но и заглядывающему в замочные скважины, впрочем, и столь же любознательным и целомудренным коллегам по киностудии дала урок хорошего тона, сумела поставить на место желающих поучаствовать в ее семейных делах…
Когда я рассказывал Герберту Морицевичу о фильме про Малера и он произнес «Это про меня…», я, естественно, подумал о публичном обнажении, вспомнил злосчастную историю с газетой «Советская культура».
Десять лет с 1966 года я отработал на картинах Герберта Морицевича редактором. Три картины за десять лет, в том числе лидер проката — «Два билета на дневной сеанс», до сих пор живущий в телепрограммах. Три детектива на реальном материале о зарождающейся в нашей стране мафии.
Руководство милиции, сам министр внутренних дел Щелоков, ценили и поддерживали работу Раппапорта на милицейские темы. Кстати сказать, и последние картины учителя Герберта Морицевича Георга Пабста также были в детективном жанре. Такая вот рифма.
После того как Раппапорт решил снимать многосерийный фильм «Сержант милиции», он перешел в Объединение телевизионных фильмов на «Ленфильме». Наше Второе творческое объединение, как Первое и Третье, снимало только для кинопроката. Мы стали видеться совсем редко, и уже не работа, а судьба злосчастного коллеги стала темой нашего общения.
В августе—сентябре 1983 года я был приглашен участвовать в организованном Госкино и Министерством обороны закрытом конкурсе на написание сценария о современной армии. По моему желанию я был направлен на Северный флот.
О смерти Народного артиста, кинорежиссера Герберта Морицевича Раппапорта я узнал из новостей по радио на крейсере «Александр Невский», в море, а подробности — уже по возвращении на «Ленфильм» в конце сентября.
6 сентября 1983 года Людмила Петровна вернулась из недельной поездки в Ригу. Как она мне рассказала, дверь в квартиру оказалась незапертой. В прихожей, головой к двери лежал мертвый Герберт Морицевич, совершенно обнаженный. В очках.
Вот такая, как говорят музыканты, реприза.
Когда наступила смерть, было установлено условно.
Когда я слушаю Малера, почему-то именно Вторую симфонию с ее триумфом в финале, Шестую, исполненную трагической безысходности, Девятую — с истекающим, смиренно сходящим в финале в тишину звуком, мне кажется, что я вижу, как уходит этот застегнутый на все пуговицы, так и оставшийся для меня загадочным человек, не подпускающий к себе никого ближе, чем на расстояние руки, протянутой для пожатия.
«Постойте! Я забыл вас спросить…»
Не оглянулся. Ушел.
1. Согласно правилам русской орфографии отчество Раппопорта нужно было бы писать «Морисович», как все отчества от имен, оканчивающихся на согласную. Ред.
2. В 1937—1939 вся его семья — мать, отец и сестра — в Вене покончили с собой в условиях германского антисемитизма. Ред.