Опубликовано в журнале Звезда, номер 10, 2019
«История одного мифа. Очерки русской литературы XIX—XX веков» Савелия Дудакова (Иерусалим, 2019) — издание второе, исправленное и дополненное. И дополнять эту книгу можно еще очень долго. Дудаков разбирает сочинения популяризаторов антисемитской мифологии, принадлежащих в лучшем для них случае к третьему ряду русской литературы, — многим ли знакомы такие имена, как О. Пржецлавский, Вс. Крестовский, Б. Маркевич, С. Эфрон-Литвин, Е. Шабельская? А если забраться в четвертый, седьмой и одиннадцатый ряды, то останется еще меньше сомнений, что именно низкопробная беллетристика, а не имитирующая научность публицистика подготовила приятие «Протоколов сионских мудрецов» наивным массовым сознанием как чего-то респектабельного. Ну как же, в книжках пишут! Правда, и опровергают в книжках, но куда более занудных. Так что Дудаков, несомненно, прав, именуя низкопробную беллетристику не только «повивальной бабкой», но и «кормящей мамкой» мифа о всемирном еврейском заговоре.
Но если бы беллетристы подобного же разбора вздумали раскрутить антикорейский, антигреческий или антифинский миф — сумели бы они подготовить корейский, греческий, финский или какой-либо еще холокост? Ответ ясен: нет. Чтобы вырастить младенца, мало иметь повивальную бабку и кормящую мамку, — необходима еще и мать-роженица. Дудакова занимают главным образом беллетристические истоки антисемитской мифологии, но что породило потребность в такой мифологии? Ибо ненависть порождает клевету с такой же закономерностью, с какой нагревание воды порождает пар.
А чем создается ненависть? Ненависть создается страхом, и различные виды страха порождают различные виды ненависти. Страх за экономическое преуспеяние порождает экономическую юдофобию. Страх за политическое влияние — политическую. Страх за веру, за неприкосновенность святынь — самую опасную религиозную юдофобию. Ибо ни богатство, ни власть не избавляют человека от экзистенциальной тоски — от ощущения своей мизерности в огромном безжалостном мироздании. Для преодоления этого ужаса и создавались религии, суррогатами которых впоследствии сделались социальные утопии.
Любые твердые убеждения в вопросах, в которых точные знания невозможны, сходны с религиозными. Таковы и все твердые политические убеждения: их выбирают не ради достижения каких-то практических целей, но ради ослабления чувства бренности и бессилия. Политические столкновения своей алогичностью и раскаленностью напоминают религиозные войны именно потому, что они таковыми и являются: в них защищают оскорбленные сакральные чувства. Рациональная недоказуемость институционализированных религий с ростом рационального мышления потребовала политических суррогатов, одним из сильнейших и прочнейших среди которых оказался национализм — культ собственной нации, приписывающий ей все мыслимые и немыслимые совершенства и убеждающий в том, что вне собственного национального государства жизнь превращается в прозябание. История этого никак не подтверждает: величайшие успехи евреев на всех духовных поприщах достигнуты именно в «чужих» государствах, что и крайне обострило, хотя и не породило психотическую юдофобию. Роль массовых психозов в возникновении войн, по-видимому, является просто решающей, и в особенно обостренной форме националистические психозы возбуждаются у наций униженных — им-то и требуется успешного социального и национального конкурента перевести в ранг вечного метафизического врага.
Но, поскольку религиозная юдофобия всегда ищет для себя политических средств и маскировок, а юдофобия экономическая и политическая всегда старается к своим делишкам приплести и религию, разграничить их удается лишь путем длительного наблюдения. Экономическая и политическая юдофобии живут лишь до тех пор, пока евреи являются сильными политическими и экономическими конкурентами; но и та и другая быстро затухают, когда евреи сходят с экономической и политической арены. Религиозная же юдофобия до конца не затухает и тогда.
Трудно сказать, была ли политической или религиозной юдофобия поляков, озлобившихся на евреев за их лояльность по отношению к Российской империи, когда вплоть до дела Бейлиса обвинения в ритуальных убийствах «исходили из польских католических кругов», а «представители православия особого энтузиазма по этим обвинениям не проявляли».
«Так, например, Святейший Синод не выступил ни с каким заявлением ни в Саратовском деле 1856 г., ни по делу Бейлиса, а митрополит Филарет вообще резко отрицательно относился к подобным обвинениям.
Не случайно экспертами обвинения чаще всего выступали католические священники (например, в деле Бейлиса — ксендз Пранайтис)». Далее приводится несколько громких польских имен (с. 45), но вернемся на российскую почву. На с. 202 Дудаков утверждает, что в истории холокоста «первопреступником» был большевизм: «Истребление еврейского народа началось не в 1933 г., с приходом нацистов к власти, а в 1917 г. — в России». Здесь снова не различаются истребление индивидов, в которых власть видит опасность для себя (и что-то не помню, чтобы большевики свирепствовали больше, чем, скажем, петлюровцы или «добровольцы», не говоря уже о стихийных «батьках»), и истребление народа, который уже приведен к полной покорности, а холокост — это был именно второй случай. Что и указывает на его иррациональную, религиозную природу. Нацисты уничтожали евреев подобно тому, как исламисты взрывали исполинские статуи Будды, а ранние христиане пережигали на известь римских «идолов».
В книге Фридриха Горенштейна «Дрезденские страсти» (Нью-Йорк, 1993) в несложном беллетристическом контексте довольно подробно цитируются или пересказываются выступления ряда ораторов, почерпнутые из брошюры «Первый международный антисемитический конгресс» (Хемниц, 1883).
Основной смысл выступлений сводился к тому, что капитализм предполагает индивидуальную конкуренцию, а евреи действуют как единая корпорация, в результате чего «как бы богаты, влиятельны, искусны ни были отдельные капиталисты или группы, они всегда слабее всего еврейского капиталистического народа». Поэтому осилить еврейскую конкуренцию сумеет только объединение национальных капиталов и национальных усилий «неевреев». То есть национал-социализм. Все это, как говорится, полностью в рамках рационального дискурса: четко сформулированные цели, ясно описанные средства — никаких апелляций к каким-либо вечным метафизическим категориям нет. Исключая «расовый антисемитизм», считающий евреев не просто группой лиц, связанных «особым происхождением, особою религиею, особым народным характером, особыми законами, нравами и обычаями, особыми преданиями, стремлениями и упованиями», но «особой паразитической расой, единственное средство к существованию которой — эксплуатация, а единственное орудие защиты — коррупция».
Поскольку у расового антисемитизма нет ни малейших научных оснований и поскольку экономическая программа вытеснения евреев к концу 1930-х была уже выполнена, можно сказать, что холокост был религиозной акцией.
«Антисемитизм истоков» (М.—Иерусалим, 2015) израильского историка Михаила Сидорова обращается именно к религиозным истокам юдофобии, в частности арабской, усматривая в арабских обидах еще и «комплекс Измаила» — отвергнутого сына Авраама. Очень трудно распознать, насколько велика роль древних преданий сама по себе и насколько ее гальванизируют современные конфликты, — для этого в данном случае нужно знать историю арабской юдофобии до возникновения арабо-израильского конфликта: насколько она была сильна, покуда не было стимулирующих его политических причин. Но мне близко понимание юдофобии как «субрелигии», поколебать которую, как и всякую веру, практически невозможно: логические аргументы обретают силу лишь тогда, когда вера по каким-то иным причинам начинает угасать. Правда, для меня несколько странно суждение М. Сидорова, полагающего причину антисемитизма в нем самом, а то, что антисемиты называют его причинами, всего лишь попытки придать ему видимость рациональности. Мне кажется, никакое явление не может быть причиной самого себя, и причина политического антисемитизма — политическая конкуренция, экономического — экономическая, религиозного — идеологическая. Религиозный антисемитизм — это страх за сохранность воодушевляющих коллективных грез. Присутствие чужака, пусть даже только потенциально не разделяющего общепринятых сакральных чувств, уже причиняет беспокойство, ослабляющее экзистенциальную защиту, — досада от этого дискомфорта и есть наиболее мягкая форма религиозного антисемитизма.
В книге Марка Уральского «Горький и евреи» (СПб., 2018), переполненной, к сожалению, какими-то неправдоподобными опечатками, приводятся примеры и сравнительно мягкой, и очень жесткой юдофобии. Сам Горький, много лет подчеркивавший свое юдофильство, подарил, однако, своему Самгину такое подозрение: «Психика еврея должна быть заражена и обременена чувством органической вражды к русскому, желанием мести за унижения и страдания». Примерно это же говорил Горькому и Леонид Андреев: «Я — не люблю их, они меня стесняют. <…> Они считают и меня виноватым в несчастиях их жизни, — как же я могу чувствовать себя равным еврею, если я для него — преступник, гонитель, погромщик?»
Куприн: «Я говорил с многими из тех, кто распинается за еврейские интересы, ставя их куда выше народных, мужичьих. И они говорили мне, пугливо озираясь по сторонам, шепотом: „Ей-богу, надоело возиться с их болячками“». Отставной поручик порой выражался и гораздо более резко, но инкриминировалось евреям не что-либо фантастическое: привлекая внимание к еврейским проблемам, они отвлекают от русских, и еще — они «лезут» в русскую литературу.
А вот Флоренского страшили смешанные браки с евреями. «И, рано или поздно, процент еврейской крови у всех народов станет столь значительным, что эта кровь окончательно задушит всякую иную кровь, съест ее, как кислота съедает краску». Окончательное решение ученый в мыслителе видел «только одно» — «оскопление всех евреев». Но христианин в нем требовал более мягких средств: «От нас Бог хочет, чтобы выколачивали жидовство из Израиля, а от Израиля — чтобы он, своим черным жидовством, оттенял в нашем сознании — непорочную белизну Церкви Христовой».
Если уж образованнейший священник верил, что евреи в своих ритуалах действительно употребляют кровь христианских младенцев и что ничтожной капли еврейской крови достаточно, чтобы «заразить» все будущие поколения, то чего можно было ждать от массы не столь утонченной! Тем не менее борьба «прогрессивной интеллигенции» за власть требовала в организации погромов обвинять правительство, которому в самом худшем случае можно было вменить в вину разве что попустительство. Именно козням правительства приписывались несколько сот еврейских душ, отнятых погромами во время Первой русской революции.
Зато когда это злокозненное правительство пало, количество погибших евреев стало выражаться цифрой с пятью нулями: не в правительстве, стало быть, таилось главное зло.
Но до этих нулей еще требовалось добраться, а денег на углубление революции катастрофически не хватало. Вот «буревестник» и отправился в Америку собирать деньги на революцию и попутно агитировать против займов царскому правительству. Встречали его как рок-звезду: целый пароход репортеров со всей Америки, люди на пристани прорывались через полицейский кордон, хватали знаменитость за руки, целовали его накидку…
И главными фанатами были русские евреи. (Когда Марку Твену сказали, что в Нью-Йорке живет миллион евреев, он ответил, что лично знает больше.) Однако, когда после всех этих безумств Горький подписал телеграмму протеста против суда над двумя профсоюзными вожаками, обвиняемыми в террористической деятельности, оказалось, что Америка не готова поддерживать революцию у себя дома. И даже Марк Твен, не раз приветствовавший зарю российской свободы, в итоге оценил ситуацию довольно жестко: «Он прибыл с дипломатической миссией, требующей такта и уважения к чужим предрассудкам <…>. Он швыряет свою шляпу в лицо публике, а потом протягивает ее, клянча денег».
Финансовый провал горьковской миссии наверняка спас немало еврейских жизней, которых, несомненно, потребовало бы «углубление революции», но его ничем не подтвержденные славословия русским евреям, «живительному источнику в освободительной деятельности революционного движения русского народа», пошли во вред и евреям и движению, которое тем легче было приписать деятельности инородцев (к несчастью, и Гитлер в это поверил). Больше в Америке Горький не был, но в 1922 году, будучи фактически высланным из России «на лечение», он дал подробное интервью о еврейских делах в Советской России той же самой социал-демократической нью-йоркской газете «Форвертс», где когда-то воспевал «живительный источник», сделавшийся теперь предметом ненависти миллионов.
«ПРИЧИНОЙ ТЕПЕРЕШНЕГО АНТИСЕМИТИЗМА В РОССИИ ЯВЛЯЕТСЯ БЕСТАКТНОСТЬ ЕВРЕЙСКИХ БОЛЬШЕВИКОВ. Еврейские большевики, не все, но безответственные мальчишки, участвуют в осквернении святыни русского народа. Они превратили церкви в кинематографы и читальни, они не посчитались с чувствами русского народа. Еврейские большевики должны были оставить эти дела для русских большевиков. Русский мужик хитер и скрытен. Он тебе на первых порах состроит кроткую улыбку, но в глубине души затаит ненависть к еврею, который посягнул на его святыни. <…> Ради будущего евреев России надо предостеречь еврейских большевиков: держитесь подальше от святынь русского народа! Вы способны на другие, более важные дела. Не вмешивайтесь в дела, касающиеся русской церкви и русской души!» <…> В новом экономическом возрождении России евреи играют очень важную роль и способны играть еще более важную роль, будь для этого благоприятствующие условия. Россия не может быть восстановлена без евреев, потому что они там являются самой способной, активной и энергичной силой».
Только — только пусть не вмешиваются в «русские религиозные дела».
Главный русский романтик наконец-то понял, что любая национальная психология романтична. Успехи евреев в экономике, в науке, в культуре и даже в политике вызывают гораздо больше уважения, чем зависти, покуда они не задевают национальных грез. Но нашего брата ведь хлебом не корми, только дай оплевать чужие предрассудки с высоты наших собственных.