Опубликовано в журнале Звезда, номер 1, 2019
24 февраля 1920 года американская журналистка Маргарет Гаррисон, она
же тайный агент Военной разведки США, фигурировавшая в секретных донесениях
под литерой «B» (Baker — ее девичья фамилия), вышла из поезда на Александровском
вокзале. Дорога в Москву была долгой и опасной: она отправлялась на задание,
не имея ни российской визы, ни журналистской аккредитации. Было решено пробираться
через Польшу. В Варшаве пришлось задержаться на два месяца: шеф разведки, опасаясь
очередной вспышки террора в России, телеграммой запретил ей проникать на территорию,
контролируемую большевиками, вплоть до дальнейших распоряжений. Вынужденную остановку
Гаррисон использовала для изучения русского языка и скоро могла изъясниться
по-русски. Однако сознавая, что ее знания русского языка недостаточно, она нашла
спутницу-переводчицу: Анна Карлина, врач, давно эмигрировавшая в Америку, возвращалась
в Россию, так же как Гаррисон, окольными путями, поскольку российских документов
у нее не было. В январе 1920 года они выехали из Варшавы в Минск,
который находился на территории, контролируемой Польшей. В минской гостинице
Гаррисон познакомилась с Мережковским и Гиппиус. Она запомнила эту встречу
и написала о ней в своих мемуарах: «Из всех русских эмигрантов, которых
я знала, один Мережковский видел в Красной Революции прежде всего духовную,
а не политическую опасность. „Большевики пытаются лишить весь народ его веры
в Бога и заменить ее культом материализма. Революция была исторически
неизбежна, но она будет стоить России ее души, и страна не станет вновь великой,
если не вернет свою душу“».[1]
Из Минска нужно было ехать в генштаб польской армии в Вильно,
чтобы заручиться письменным разрешением для перехода границы от командующего польскими
войсками русского фронта. Польский офицер, выполняя указания своего генерала, в санях
довез Гаррисон и Карлину до нейтральной полосы и привел в деревню
по другую сторону границы. Оставалось ждать прибытия красноармейского патруля.
Голубоглазому парню-красноармейцу Маргарет объяснила «как могла, по-русски,
что приехала из Америки, чтобы узнать правду о Советах, и хотела бы попасть
в Москву».[2] Самостоятельно решить, что делать с залетной
иностранкой, он, разумеется, не мог, и начались санные путешествия Гаррисон
из одной деревни в другую — из штаба полка в штаб бригады, оттуда
в штаб дивизии, — позволившие ей неплохо познакомиться и с красноармейцами,
и с организацией внутри Красной Армии (позднее она посвятит этому две
главы своей книги). Дружелюбие, которое проявляли к ней все красноармейцы —
от патрульного до допрашивавших ее комиссаров, — Гаррисон объясняла тем, что
она «была первым человеком, который попал к ним из другого мира. Большинство
из них никогда в жизни не видели западного европейца, не говоря уж об американке.
Любопытство и скука вместе, возможно, с неким изумлением, которое вызывала
у них моя смелость, открывали мне дорогу через все позиции Красной Армии —
от деревушки на границе нейтральной полосы до штаба дивизии в Витебске»
(MM: 38). Получив в конце
концов разрешение, присланное в Витебск из Главного штаба армии, Гаррисон,
Карлина и сопровождавшая их жена одного из комиссаров на поезде отправились
в Москву.
Прямо с Александровского вокзала Карлина по просьбе Гаррисон позвонила
в Комиссариат иностранных дел. Через полчаса к ним подошел «невысокий,
худой, темноволосый, нервный, очень сутулый — что делало его похожим на горбуна —
мужчина». Это был М. И. Розенберг, секретарь наркома иностранных дел Чичерина.
«Будьте любезны, расскажите, как вы попали в Москву», — обратился он к Гаррисон
на великолепном английском. Ee oбъяснение Розенберг выслушал с суровым видом:
приезд в Москву без соответствующего разрешения, заявил он, поступок абсолютно
незаконный и очень опасный. Тот факт, что Гаррисон командировали
«Associated Press» и газеты «Baltimore Sun», «The New York Evening Post», не
облегчал положения: число иностранных журналистов в России было ограничено, и, по
словам Розенберга, Чичерин только что отказал в аккредитации корреспондентам
«Evening Post» и «Associated Press» (MМ: 58—59). Начало не предвещало ничего
хорошего, однако после того, как Розенберг разъяснил всю серьезность ее преступления
и положения и отобрал документы, он усадил Гаррисон и Карлину в лимузин
и отвез в гостевой дом для иностранцев в Малом Харитоньевском переулке,
где их поселили в просторной комнате, обставленной удобной — если не сказать
роскошной — мебелью, и уже утром вернули документы. «Я никогда не искала
намеренно опасностей и треволнений, — признавалась она. — Если же
они настигали меня в результате естественного хода событий, я принимала
их как неизбежные препятствия на пути осуществления своих планов — только и всего»
(АТ: 93).
Задача агента «В» состояла в том, чтобы «в течение нескольких месяцев
ознакомиться с условиями в Москве и других городах» (АТ: 212). Для
американской разведки период между двумя войнами, по определению историка Натана
Миллера, был временем «сумерек», «распада и разложения» «за исключением нескольких
выдающихся агентов и успешных операций».[3] Причины этого
Миллер видит в изоляционизме как главной политической линии американской внешней политики. Марльборо Черчилль, возглавлявший
разведку с июня 1918-го по август 1920 года, понимал опасность изоляционизма
и считал, что «национальная политика должна зависеть от правильных прогнозов
относительно международного будущего».[4]
Напутствуя Гаррисон перед ее отъездом в Россию, Черчилль, под началом
которого она «была счастлива и горда работать», подчеркивал важность «полученной
из первых рук информации» для того, чтобы «американское правительство могло определить
свое отношение к новому режиму в России» (АТ: 212).
Приехавшая в Россию Гаррисон не была опытной, искушенной в тонкостях
профессии, шпионкой. Правда, и новичком в обеих своих профессиях она не
была. С января 1918-го по июнь 1919 года — период между первым компьенским
перемирием и подписанием мирного договора в Версале, который официально
завершил Первую мировую войну, — Гаррисон работала в Германии, собирая материал
для статей и выполняя задание, полученное от шефа разведки: «сообщать точно
и непредвзято обо всем, что она видит и слышит» (AT: 93). Генерал Черчилль
надеялся, что ее донесения будут полезны для американской делегации на мирных переговорах.
Гаррисон справилась с заданием успешно и считала, что на этом ее карьера
разведчицы закончилась.
Началась же эта ее «карьера» неожиданно для нее самой. «По сей день, —
напишет она почти двадцать лет спустя, — не могу объяснить беспокойства, охватившего
меня летом 1918-го года, которое заставило предпринять нечто, что изменило весь
ход моей жизни. Попросту говоря, я хотела стать шпионкой»
(AT: 89). Гаррисон никто не вербовал — она пришла в разведку из газеты
«Baltimore Sun», где успела проработать несколько лет после смерти мужа (оставившего
ей, светской даме из богатой семьи, большие долги) — вначале в отделе
светских новостей, а несколько позднее штатным и весьма успешным музыкально-театральным
критиком со своей еженедельной колонкой. После вступления Америки в войну писала
о мобилизации.
События Первой мировой войны, за которыми она внимательно следила, глубоко
волновали ее — и не только потому, что в них участвовали Соединенные
Штаты. Для Гаррисон, американки из благополучного Балтимора, Европа с ее прошлым
и настоящим давно стала вторым домом, который она, благодаря отцу, обжила еще
в детстве и юности. Ее отец, богатый балтиморский бизнесмен Бернард Бейкер
основал крупную трансатлантическую судоходную компанию, открыл офис в Лондоне,
куда ежегодно отправлялся вместе с семьей на одном из своих судов. В Лондоне
мать водила Маргарeт по музеям, вместе с отцом они исходили город Диккенса,
любимого писателя обоих. Прошлое оживало на глазах. Маргарет любила историю и к двенадцати
годам прочла все исторические хроники Шекспира (AT: 17). Из Англии они отправлялись
в путешествие по континенту. С юных лет она «привыкла к постоянным
переменам и многообразию» и «чувствовала себя дома по другую сторону Атлантики,
так же как в Балтиморе» (АТ: 50). Этим Гаррисон была обязана не только отцу
с его трансатлантической судоходной компанией, навсегда соединившей ее с Европой,
но и собственным лингвистическим способностям. Она рано могла свободно говорить
на немецком, французском и итальянском языках (позднее выучила русский, польский,
турецкий, персидский, японский и арабский). Именно знание языков, по ее мнению,
позволило ей «понять образ мышления других народов», почувствовать «интуитивную
симпатию», которая сближала ее с ними (AT: 210).
Вероятно, этим чувством близости с другими народами, вовлеченными
в драматические события Первой мировой войны, можно отчасти объяснить охватившее
Гаррисон «беспокойство», которое привело ее в разведку. Кроме того, она в полной
мере обладала качествами, без которых ее решение было бы невозможным. «Она сказала,
что ничего не боится, обожает приключения и горит желанием сделать что-нибудь
для своей страны, — написал полковник Мартин в отчете об интервью с Маргарет
Гаррисон 29 сентября 1918 года и добавил: — Я охотно верю ей».[5] «Подобно хамелеону» она могла «приспосабливаться к условиям
и менять окраску». «Никогда, скитаясь по миру, я не скучала по дому, —
признавалась она. — Мои интересы лежат там, где я нахожусь в настоящий
момент, и все остальное уходит на второй план. Это не такая уж замечательная
черта характера. Однако благодаря ей мне нередко удавалось проникнуть вглубь вещей»
(AT: 49). Маргарет не была обделена красотой, столь необходимой, согласно распространенному
представлению, для настоящей шпионки. Правда, по ее словам, она сознательно отказывалась
«эксплуатировать то, что называют сексуальной привлекательностью»: «Я невольно улыбалась,
сравнивая свою жизнь с жизнью коварных красавиц — шпионок из популярных
романов и кинофильмов, которые после ужина с шампанским выкрадывали секретные
документы у подвыпивших дипломатов и офицеров или уговаривали своих любовников
открыть им государственные тайны» (AT:135).
Из Германии Гаррисон возвратилась на родину, в Балтимор, где у нее
были друзья, сын, дом, работа в газете. Она выполнила данное ей поручение,
заслужила высокую оценку шефа, проверила себя, не дрогнула перед опасностями, побывала
в Европе. Однако привыкнуть к прежней спокойной жизни ей не удалось: продержавшись
немногим больше месяца, Гаррисон вернулась в разведку. На этот раз она вызвалась
поехать в Россию. «Что если движению под названием большевизм предстоит переделать
мир? Какое значение для всего мира имеет большевизм? Почему его так боятся и ненавидят?
Почему он представляет собой — если действительно представляет — угрозу
цивилизации?» (AT: 210) Эти вопросы задавала себе американка и ответ на них надеялась получить
в Москве. «Глубоко в душе я знала, что хочу найти что-то, что могло
бы дать ключ к решению новых проблем, стоящих перед человечеством. Я не
была ни марксисткой, ни социалисткой, однако я чувствовала, что существующие
формы правления не в состоянии справиться с общим кризисом — социальным,
политическим и экономическим. Я предвидела, что моему поколению выпало
жить в эру перемен и экспериментов. Большевизм был одним из этих экспериментов».
Она убеждала себя — и смогла убедить генерала Черчилля, — что, «поехав
в Россию и попытавшись получить информацию, которая поможет правительству
выработать четкую политику в отношении большевиков», она «окажет большую услугу
своей стране» (AT: 211).
Хотя встреча с Розенбергом на Александровском вокзале прошла лучше,
чем можно было ожидать и ее не взяли под стражу, а поселили в гостинице,
остаться в столице в качестве журналиста было невозможно без разрешения
наркома иностранных дел Г. В. Чичерина. Нарком принял Маргарет Гаррисон на второй
день после ее приезда в Москву. Ее приятно удивило, что он оказался совсем
не похожим на одного из народных комиссаров, какими их представляли в Америке
и Англии. Американка увидела в Чичерине аристократа — патриция с длинными
нервными пальцами, великолепными манерами и блестящим английским языком —
и настоящего джентльмена, хотя на нее он смотрел как на «диковинного жука,
неизвестно как оказавшегося перед ним». Из короткого разговора с аристократом-комиссаром
Гаррисон особенно запомнила, с каким одобрением он говорил о введении
сухого закона в Америке. Чичерин был убежден, что «сухой закон будет способствовать
делу мировой революции». «Средний рабочий, который проводит свободное время с товарищами
за кружкой пива, — плохой революционер. Закройте бары и пивные, и рабочие
потянутся на политические сходки, — пояснил он свою мысль. — Вы увидите
гигантский рост сторонников социализма у вас на родине <…> Всякая правительственная
мера, которая вызывает народное неодобрение в любой стране мира, будет способствовать
продвижению коммунизма» (AT: 282).
Разрешение остаться в Москве на несколько недель Чичерин ей дал
(вскоре Розенберг сообщил, что ее пребывание продлено еще на месяц), и журналистка
Гаррисон, она же агент «В», энергично приступила к работе: ходила на митинги,
посещала школы, детские дома и больницы — смотрела, слушала, запоминала.
По словам Гаррисон, в Москве ее «функция состояла в наблюдении —
и только» (AT: 212). В начале марта проходили выборы в Моссовет,
заинтересовавшие американку. В результате открытого голосования 1200 мест из
1500 в Моссовете получили коммунисты. Она запомнила цифры и объяснила
победу коммунистов тем, что «против них мало кто осмеливался проголосовать. Особенно
принципиальные просто воздерживались от голосования, вот и все» (MM: 79). Шестого
марта Гаррисон слушала выступление Ленина на первом заседании вновь избранного Моссовета.
Впоследствии она по памяти нарисовала портрет вождя: «невысокий, коренастый, скромного
вида человечек с бесцветными волосами и бледным лицом, маленькой острой
бородкой, пронзительным взглядом серо-голубых глаз и спокойной, неэмоциональной,
чуть ли не монотонной манерой выступления. В костюме из грубого английского
твида он был больше всего похож на средней руки предпринимателя» (MM: 80). Хотя
к началу марта она вряд ли успела, несмотря на свои способности, усвоить русский
язык, но речь Ленина ее «захватила ощущением подлинной искренности, абсолютной уверенности
и спокойной мощи. <…> В работах, в брошюрах Ленин часто сух
и скучен, он прибегает к неожиданной лексике и туманным выражениям,
но обращаясь к народу, демонстрирует блестящую способность подбирать самые
простые слова, чтобы донести свою мысль, не прибегая, впрочем, к просторечию.
Из всех ораторов в России иностранцу легче всего слушать и понимать именно
Ленина» (MM: 80).
На том же заседании 6 марта выступал и Троцкий, который, кажется,
произвел на Гаррисон более сильное впечатление, чем Ленин: «При его появлении зал,
как всегда, взорвался овацией. Пока не подошла его очередь выступать, он сидел за
длинным, покрытым красным сукном столом на сцене вместе с членами президиума,
возглавляемого Каменевым, и, наклонив голову, что-то энергично писал в блокноте.
Высокий лоб, копна темных, вьющихся каштановых волос. <…> Когда объявили его
выступление, он резким движением отодвинул стул, поднялся и вышел на сцену.
Я увидела широкоплечего мужчину среднего роста, слегка склонного к полноте,
но с прямой спиной и военной выправкой. У него были серо-зеленые
глаза, слегка выдававшийся вперед подбородок, что подчеркивалось острой каштановой
бородкой и коротко подстриженными усами. Выражение его лица показалось мне
жестким, циничным, почти угрожающим, пока он не стал говорить. И тогда я неожиданно
поняла, что в его личности было нечто магнетическое, захватывающее» (ММ:
81—82).
Маргарет Гаррисон удалось не только послушать Троцкого, но и побеседовать
с ним. Произошло это в Кремле. Она узнала Троцкого, когда тот переходил
площадь, догнала его и окликнула: «Товарищ Троцкий, можно с вами поговорить?»
Он oстановился и в ответ на ее вопросы сообщил на отличном французском
языке, что победа в экономической войне так же важна, как победа над Колчаком,
Юденичем и Деникиным, что он не сомневается в единодушной поддержке в решении
как мирных, так и боевых задач. Ограничившись этими общими фразами, Троцкий
сказал, что рад был поговорить с дамой, которая не побоялась тягот жизни в Советской
России, чтобы узнать правду о ней. Маргарет протянула ему руку, которую он,
к величайшему ее удивлению, поцеловал, после чего отдал военный салют и удалился.
Гаррисон присутствовала на IX съезде РКП(б) (он проходил с 29 марта
по 5 апреля), на Третьем съезде профсоюзов (6—13 апреля), Первом всероссийском
съезде трудового казачества (29 февраля — 6 марта), слушала выступления Красина
и Калинина в Доме Союзов. Разумеется, невозможно ожидать глубокого понимания
происходящего от недавно приехавшей в Москву журналистки-разведчицы, да еще
без хорошего знания языка, однако представление о «коммунистической диктатуре», о произошедшем «переходе от диктатуры
пролетариата к диктатуре коммунистической олигархии» (АТ: 294—295; ММ: 79)
она получила. Стараясь разобраться, «как работает партийная машина», Гаррисон встретилась
с «богами», этой машиной управляющими. «Боги и их машина» — так назвала
она главу своей книги, в которой рассказала о встречах с комиссарами.
Комиссар путей сообщения Красин (эту должность он занимал до декабря 1920 года)
в беседе с ней откровенно признал состояние железных дорог в стране
катастрофическим, но с оптимизмом говорил о будущем экономики Советской
России, особенно при условии, что ее признают капиталистические страны. Нарком просвещения
Луначарский, который, по мнению Гаррисон, «интересовался образованием скорее как
дилетант, а не как практик», говорил о «инстинктивном эстетическом чувстве»,
присущем всем людям. Наркома здравоохранения Семашко волновали в основном практические
проблемы — профилактическая работа, пропаганда гигиены, «недели чистоты» и «банные
недели». Видный работник Коминтерна Карл Радек «с удивительной откровенностью» рассказал
Гаррисон о возможности захвата Польши с помощью пропаганды вместо оружия.
Разумеется, Маргарет не могло не интересовать положение женщин в новой
России. Вместе с Анжеликой Балабановой, работавшей в 1920—1921 годы в секретариате
Коминтерна, она побывала на двух митингах, посвященных Международному женскому дню.
Балабанова выступила с горячей речью. Она разъяснила причины временных трудностей,
с которыми сталкиваются женщины, рассказала, что делает для них и их детей
советское правительство, напомнила о времени, когда прачка оставалась на всю
жизнь прачкой, тогда как «теперь она может стать кем пожелает», и, наконец, изложила
основные задачи Коминтерна. Зал ответил одобрительными аплодисментами. Правда, в записках,
которые Балабановой передали из зала, женщины задавали вопросы, волновавшие их больше,
чем судьба гипотетической прачки: «Где можно достать туфли?»; «Когда мы будем получать
больше хлеба?» (ММ: 92)
Встретилась Гаррисон и с другой незаурядной женщиной —
Александрой Коллонтай, которая приняла ее «дома», в гостинице «Националь».
Коллонтай показалась Гаррисон «воплощением шика и очарования»: «На ней было
элегантное домашнее платье из зеленого бархата, на изящных ножках — бархатные
туфли того же цвета». «Дама до корней волос», скорее всего, осталась довольна тем
впечатлением, которое она произвела на американку, и изложила ей свои заветные
мысли о детях и семье: «нынешнее поколение безнадежно», «дети наше будущее»,
«семейная жизнь губительна для коммуны», «детей с рождения следует считать
собственностью государства, которое воспитает в них чувство социальной ответственности».
Затем она заговорила об отношениях между полами, которые, по ее мнению, «должны
существовать лишь с целью воспроизводства расы без каких-либо ограничений,
кроме тех, что продиктованы законами евгеники». Гаррисон выслушала ее с интересом,
хотя «мысленно спорила по каждому вопросу» (ММ: 90—91).
Гостиница на Малом Харитоньевском, 10, куда поселили Гаррисон и где
она прожила с небольшим перерывом почти восемь месяцев, находилась в ведении
Наркоминдела и предназначалась для журналистов и других иностранных гостей.
В это время там останавливались корреспондент «Chicago Daily» Майкл Фардман,
бизнесмен из Норвегии Ёнас Лиед, член Корейской социалистической партии Пак, британская
социалистка, близкая подруга Б. Рассела Дора Блэк, известный путешественник Нансен,
прибывший с гуманитарными целями, американский бизнесмен, финансовый и торговый
представитель крупной нью-йоркской фирмы Гектор Бун, британский журналист Фрэнсис
Маккалаx, депортированный из Америки анархист Александр Беркман. На Харитоньевском,
10 жили также несколько советских сотрудников комиссариата иностранных дел. Благодаря
воспоминаниям, оставленным иностранцами — в том числе и самой Гаррисон, —
можно получить представление о порядках и укладе жизни в гостевом
доме.
«Один из лучших пансионов такого рода в городе»[6]
занимал особняк богатого промышленника и торговца железом А. В. Рериха, в то
время еще не успевший утратить остатки былой роскоши: дубовые панели, восточный
ковер, бархатные шторы, мягкие кресла, столовое серебро, дорогие скатерти, роскошная
ванная комната (правда, горячую воду подавали раз в неделю, по средам), бильярдная.
Из столовой можно было попасть на террасу, а оттуда — в большой сад
за домом. Гостей (их было от десяти до четырнадцати человек) обслуживали, обстирывали
и кормили четыре женщины, работавшие с восьми утра до одиннадцати-двенадцати
ночи. Существование прислуги в Советской России (позднее Гаррисон узнала, что
нескольких домработниц держал Троцкий, троих нанимал редактор газеты «Известия ВЦИК»
Стеклов) озадачило американку, усмотревшую в этом противоречие теориям Маркса
(ММ: 62). Кормили постояльцев скромно: черный хлеб с маслом или маргарином
и чай с двумя кусочками сахара на завтрак, жидкий суп, заправленный крупой,
и картофельное пюре или каша на обед и «советские макароны» или каша на
ужин[7] (ММ: 61). Гаррисон не жаловалась: она знала, что большинство
москвичей питались намного хуже. К тому же ее, заядлую курильщицу, устраивало
то, что гостям пансиона раз в два дня выдавали по двадцать пять папирос.
За проживание, обслуживание и питание в пансионе иностранцы
не платили. Однако эти весьма привилегированные условия превращали их в «подневольных
гостей» и стоили им свободы общения, а иногда и свободы физической —
недаром они прозвали гостиницу «домом подозрений».
Иностранным журналистам не позволяли снять комнату или получить номер
в гостинице без разрешения Наркомата иностранных дел, в ведении которого
находились кроме особняка Рериха полдюжины московских гостиниц —
«Метрополь», «Националь», «Савой», особняк сахарного магната Харитоненко (для наиболее
важных гостей) на Софийской набережной. Цель их состояла в том, чтобы рассредоточить
иностранцев по Москве и, подселив к ним коммунистов и соглядатаев, не
выпускать из виду, помешать свободно обмениваться мнениями и впечатлениями.
Любая общая беседа в присутствии коммунистов неизбежно «носила прокоммунистический
характер».[8]8
По словам американского бизнесмена Буна, «как и во всех подобных
гостиницах, у дверей дома на Малом Харитоньевском всегда стояли двое солдат,
аккуратно записывавших время ухода и прихода жильцов. Посетители могли войти
лишь по предъявлению документов; их данные вместе с именем постояльца вносились
в специальную книгу, которую периодически отправляли в ВЧК». Кроме солдат-караульных
был еще «похожий на крысу» комендант, который «бесшумно крался по дому в ботинках
на войлочной подошве, скорее всего, сохранившихся от его предыдущей службы».[9] «Стоило мне открыть дверь, как кто-то бесшумно удалялся по коридору,
словно окутанному туманом подозрения»[10], — вспоминала
атмосферу дома английская журналистка Стэн Гардинг.
Официальным хозяином пансиона на Харитоньевском был, по общему мнению,
Иван Александрович Аксенов. В том, что «его имя и личность были хорошо
известны большинству иностранцев, приезжавших в Россию в 1920 году»[11], нет преувеличения. Все, кто писал о «доме подозрений»,
не обошли вниманием Аксенова, который производил на иностранных гостей сильное и неоднозначное
впечатление. Что неудивительно, ибо это был человек талантливый и яркий: поэт,
член группы Центрифуга, автор первой монографии о Пикассо (1917), переводчик
и знаток драматургов-елизаветинцев, сподвижник Мейерхольда. За последние годы
появилось несколько серьезных работ, посвященных его роли в истории русского
авангарда, его творчеству и биографии. Нигде, однако, не упоминается его роль
«хозяина» гостиницы для иностранцев. В своей «автобиографии» Аксенов ограничился
кратким указанием: «В 1920—1921 году в НКИД».[12] Биограф
Аксенова, редактор и исследователь его наследия Н. Л. Адаскина в статье
«„Белые“ и „темные“ пятна биографии И. А. Аксенова» упомянула, что «Иван Александрович
в 1920 году был весьма видной фигурой и занимал руководящие должности
в Наркомпросе и НКИД».[13] Можно, однако, предположить,
что видной фигурой в комиссариате он в то время не был, работой там, по
крайней мере, не гордился и, скорее всего, хотел, чтобы о ней забыли.
Что и произошло. Его «руководящая должность» в НКИД относится к тем
сторонам биографии Аксенова, которые, также как «его близость во время Гражданской
войны ЧК и Центральной комиссии по борьбе с дезертирством еще ждут дальнейшего
исследования».[14]
Надо сказать, что для постояльцев функции Аксенова в гостинице
секрета не представляли. В статье 1921 года, написанной вскоре после возвращения
из России, Гектор Бун писал, что «Аксенов якобы служил в Наркоминделе, а на
самом деле был агентом ЧК. Его специально поселили в пансионе, чтобы он следил
за иностранцами и доносил об их разговорах Могилевскому, комиссару, возглавлявшему
иностранный отдел ВЧК».[15]
Маргарет Гаррисон, несомненно, была едва ли не главным объектом соглядатайства
Аксенова, и она на собственном опыте знала, что «ему часто поручалось лично
сопровождать иностранцев, а в случае ареста кого-то из них выступать посредником
между ЧК и Наркоминделом». Как ни странно, при этом ее оценка деятельности
Аксенова оказалась не столь суровой, как этого можно было бы ожидать. «Убежденный
коммунист, — пишет Гаррисон, — он получил задание следить за иностранцами,
сообщать об их взглядах и отношении к советской власти» (MM: 166).
«Товарищ Аксенов, который восседал во главе обеденного стола и вел
разговор, легко переходя с одного языка на другой»[16],
был в глазах постояльцев пансиона фигурой таинственной, с опасным и романтическим
прошлым. В своих воспоминаниях они называют его кто «бывшим морским офицером,
побывавшим в разных странах»[17], кто «бывшим полковником
императорской гвардии»[18], кто «бывшим талантливым сыщиком
охранки, а ныне сотрудником ЧК».[19] Гаррисон полагала,
что «до революции он был офицером Императорской кавалерии
и, кажется, некоторое время возглавлял Охранку в Киеве» (MM: 166). О прошлом
Аксенова иностранцы могли узнать только от него самого, и он, рассказывая о себе,
строил свой образ при помощи «романтического кода», что, как пишет Алексей Семененко,
было для него характерно.[20]
Обращали на себя внимание внешность, манеры Аксенова, выходца из дворян,
его необыкновенная эрудиция, знание иностранных языков. «Невысокого роста, вертлявый,
с русой раздвоенной бородой, бегающими голубыми глазами, он говорил мягким
мурлыкающим голосом, от которого у меня мурашки ползли по коже. Он мне сразу
не понравился, хотя, надо признаться, что собеседником он был блестящим, и обладал
безукоризненными манерами. Позднее, когда я больше о нем узнала, стала
понятна причина моего инстинктивного отвращения» — таким его запомнила Гаррисон
(AT: 276—277).
В начале апреля Гаррисон, британскому журналисту Маккаллаху и доктору
Карлиной сообщили, что комнаты, которые они занимали на Малом Харитоньевском, нужны
для членов делегации английских лейбористов и предложили им переехать в гостиницу
«Савой». Гаррисон, по ее словам, «впервые почувствовала неладное»: «Савой» пользовался
среди иностранцев дурной славой. Туда селили «подозрительных» иностранцев незадолго
до ареста, который в большом отеле мог не обратить на себя внимание и не
вызвать лишних разговоров. По словам Маккаллаха, «когда корреспондентам предлагали
переехать в „Савой“, они составляли завещание и готовились к худшему».[21] Возражать «подневольные гости» не могли и послушно выполняли
распоряжение.
Скоро опасения Гаррисон оправдались. В ночь на 2 апреля, когда
она возвращалась из Комиссариата иностранных дел, где работали иностранные корреспонденты,
ее остановил вооруженный красноармеец. „Ваша фамилия?“ — спросил он вежливо.
„Гаррисон“.— „Имя?“ — „Маргарита Бернардовна“. — „Вы арестованы“, —
сказал он бодро, как мог бы сказать не московский чекист, а лондонский бобби,
если бы я ошиблась улицей где-нибудь в Лондоне“, — вспоминала Гаррисон
(MM: 118—119).
Той же ночью в 12. 30 арестовали Маккаллаха. Путь от «Савоя» до
Лубянки был коротким (всего 600 ярдов, — прикинул Маккаллах), и, переходя
под конвоем Лубянскую площадь, он подумал, что его переселили поближе к штабу
ЧК для того, чтобы легче было за ним следить, а когда придет время ареста,
быстро довести до тюрьмы. В одновременном аресте американки и британца
была своя логика. Чекисты располагали сведениями, что они не только жили в одной
гостинице, но и проводили много времени вместе. Скорее всего, им было известно,
что Гаррисон и Маккаллах смогли пройти в Кремль (где произошла столь памятная
для Гаррисон встреча с Троцким) и побывать на выставке РОСТА, предназначенной
только для делегатов IX съезда РКП(б). На Лубянке, однако, не знали того, что знала
Гаррисон: Маккаллах, как и она сама, был не только журналистом, но и агентом
разведки. Он служил в Британском экспедиционном корпусе в Сибири и после
поражения Колчака попал в плен к большевикам. Ему удалось убедить их в том,
что он журналист, собирает материал для книги о Советской России, показав вместо
документов (от которых он предусмотрительно избавился) статью из «New York
World» со своей фотографией. С большим трудом Маккаллах добрался до Москвы,
явился к Розенбергу, который поселил его в гостинице на Харитоньевском.
Там он познакомился с американской журналисткой и поведал ей свою историю
(MM: 75).
В первой своей книге «Затерявшаяся в Москве» («Marooned in
Moscow»), вышедшей в 1921 году через несколько месяцев после ее возвращения
на родину, Гаррисон очень уклончиво пишет о своем аресте: дескать, ee продержали
на Лубянке 48 часов и отпустили, как только ей удалось убедить чекистов в том,
что она не польская шпионка и не участвовала в заговорах против советской
власти. Через четырнадцать лет, в мемуарах 1935 года «Завтра наступает всегда»
(«There is Always Tomorrow») она будет гораздо
откровеннее и подробно расскажет о допросе на Лубянке, который
имел для нее весьма драматические последствия.
Проходил допрос в просторном кабинете с удобными кожаными
креслами, большим письменным столом и множеством книжных полок (вероятно, бывшем
помещении страхового общества «Россия»). На диване перед камином возлежал начальник
Особого отдела ЧК (военная контрразведка) В. Р. Менжинский — «высокий, худой
почти до измождения человек с острыми чертами лица и горящими глазами
фанатика». За столом сидел его заместитель С. Г. Могилевский. Этот «темноволосый,
худощавый мужчина, похожий на черную пуму», сыграет решающую роль в судьбе
американской шпионки. Присутствовал при допросе еще некий «блондин с крестьянским
лицом», которого Гаррисон не называет. Все трое вежливо поздоровались. Могилевский
жестом пригласил ее сесть и сказал на великолепном французском: «Мы некоторое
время следили за вами, гражданка Гаррисон <…>. И нам известно, для чего
вы приехали в Россию. <…> Мы прекрасно знаем, — продолжил он, —
что вы находитесь здесь как агент американской разведки. В том же качестве
вы действовали в прошлом году в Германии. Мы располагаем документами из
Америки и Германии, которые это подтверждают».
После чего он подробно, в мельчайших деталях, совершенно ее поразивших,
описал все, что она делала и говорила в Москве. Затем Могилевский показал
Гаррисон копию ее секретного донесения из Германии в штаб Военной разведки
США. Однако она не сдавалась: «Если вы действительно неусыпно следили за мной, вы
знаете, что я всего лишь наблюдатель, что я не получала никакой информации
нелегальными способами, что единственный незаконный поступок, который я совершила, —
это переход границы без разрешения властей. Полагаю, вам придется меня депортировать».
Могилевский опять улыбнулся, «и улыбка его не была доброй»: «Нет, дамочка, вы слишком
много знаете, чтобы вас отпустить, — сказал он. — Мы не станем вас депортировать.
Ваша судьба в ваших руках. Вы отдаете себе отчет, что мы можем вас расстрелять,
как польскую шпионку?» Пригрозив Гаррисон расстрелом, Могилевский смягчился: «Пока
мы не собираемся идти на крайние меры. Вы женщина очень умная и можете быть
нам полезны. Нас интересует информация о иностранцах. Например, что вам известно
о вашем друге мистере Маккаллахе?» — «Только то, что знают все. Он один
из лучших военных корреспондентов в Британии», — ответила Гаррисон. Кажется,
этот ответ удовлетворил Могилевского.
Гаррисон, однако, арестовали и привели на Лубянку не только и не
столько для того, чтобы расспросить ее о Маккаллахе. Прежде чем открыть наконец
свои планы, Могилевский устроил перерыв: секретарь принес чай и папиросы, завязалась
непринужденная беседа. «Я обсуждала свои впечатления от Москвы с тремя культурными,
великолепно воспитанными мужчинами», — напишет она позже. Видимо, такими хотели
выглядеть в глазах Гаррисон чекисты, показав ей, что с такими культурными людьми
можно иметь дело. После «перекура» Могилевский перешел к делу.
«Мы готовы вас отпустить, гражданка Гаррисон, но на определенных условиях», —
сказал он: она останется в Москве на неопределенный срок и не реже, чем
раз в неделю, будет встречаться с ним и сообщать все, что она узнала
об иностранных постояльцах гостиницы. «Ваша свобода зависит от того, насколько вы
будете нам полезны. Должен вас об этом предупредить», — заключил Могилевский.
Гаррисон оказалась перед выбором: вернуться в тюрьму или согласиться
стать секретным осведомителем ЧК. «Я понимала, что в таком положении смогу
получить бесценную информацию, — напишет Гаррисон, пытаясь осмыслить и оправдать
свое решение. — Кроме того, я уже располагала массой данных, которые собиралась
доложить лично по возвращении из России. Если я останусь в тюрьме, все
пропадет. Если же меня выпустят на свободу, я знала, что найду способ пересылать
свои сообщения. Некоторое время я без труда смогу поставлять большевикам неполную
или ложную информацию. В конце концов они меня разоблачат, но, может быть,
это произойдет не раньше, чем я выполню свою миссию в России. Конец неизбежен,
но я могу отложить его до окончания своей миссии!» Она приняла решение, которое
далось ей нелегко: «Я почувствовала себя так, как будто уже умерла и родилась
в новом кошмарном мире. Посмотрела Могилевскому в глаза.„Я принимаю ваше
предложение“, — проговорила я спокойно, — так спокойно, что сама
этому удивилась. — „Завтра вы выйдите на свободу“, — только и сказал
он» (АТ: 310—313).
Документы, хранящиеся в архиве Военной разведки США, свидетельствуют
о том, что истинная цель приезда в Россию журналистки Гаррисон никогда
не была секретом для ЧК. Так, еще 22 марта 1920 года генерал Черчилль телеграфировал
военному атташе в Варшаве: «Годсон сообщает, что русские большевики в Швейцарии
знают статус „В“ и полагает, что он также известен в России. ПРЕДУПРЕДИТЕ
„В“. ЧЕРЧИЛЛЬ».[22]
15 мая, через месяц после ареста Гаррисон, Черчилль телеграфирует снова:
«СЕКРЕТНО: Получено сообщение, что „В“ находится под подозрением — согласно
донесению некоего источника в Берлине, „В“ является английской шпионкой».[23] Очевидно, что генерал Черчилль и его коллеги забили тревогу
слишком поздно.
Оказавшись на свободе в качестве двойного агента, Гаррисон решила
во что бы то ни стало выполнить ту миссию, ради которой она приехала в Россию.
До ареста она «не посылала никаких донесений
по тайным каналам и не записывала ничего, что можно было поставить <ей>
в вину, а просто запоминала информацию, которую собиралась включить в отчет
для генерала Черчилля» (AT: 309). Уже в апреле она стала искать и находила
способы передачи информации: иногда ей «удавалось переслать машинописное донесение
с надежным человеком», чаще она «передавала устные донесения американским атташе
в Риге или Берлине через знакомых журналистов или бизнесменов, уезжавших из
России» (AT: 316).
Гаррисон рисковала. Секретарь Госдепартамента У. Л. Харли 27 апреля
1920 года предупреждал полковника разведки Кокса: «Надеюсь, миссис Гаррисон
осознает опасность, которой она подвергается, посылая свои донесения <…> В противном
случае она не продержится долго».[24] Поскольку донесения Гаррисон
не сохранились, остается предположить, что они носили общий характер и содержали
впечатления очень внимательного, любознательного, умного, интеллигентного наблюдателя,
находящегося под надзором ЧК. В мае в ее руки попал документ иного рода.
Это был отчет американского инженера о состоянии экономики и промышленности
Советской России, который он написал по просьбе российского правительства. Ройал
Кили приехал в Россию в сентябре 1919 года и был принят лично Лениным,
предложившим ему посетить заводы, познакомиться с реальными условиями и настроениями
рабочих и сравнить организацию труда в США и Советской России. Кили
выполнил задание Ленина, составил подробный отчет, из которого следовало, что российская
экономика находится в «плачевном состоянии». Он хотел переправить копию отчета
в Америку, но опасался ареста и обратился за помощью к Гаррисон.
Рассказ Гаррисон о том, как она выполнила его просьбу, напоминает эпизод из
шпионского романа. «Когда я жила в „Савое“, я познакомилась с членами
делегации Латвии на мирных переговорах, которые останавливались в той же гостинице.
Они хорошо относились к американцам благодаря поддержке и помощи со стороны
нашего правительства. Однажды вечером мне удалось проскользнуть в „Савой“.
<…> Убедившись, что за мной нет слежки, я поднялась по служебной лестнице
и постучалась в номер одного из латышских делегатов. К счастью, он
был на месте и пообещал переслать драгоценный документ американскому военному
атташе дипломатической почтой» (AT: 330). Документ благополучно дошел до адресата,
и это, по словам Гаррисон, «с лихвой компенсировало все, что ей пришлось пережить,
все опасности двойной игры с ЧК, которую она вела» (AT: 329).
Что касается Кили, то ему не дали выехать на родину: 12 мая он был арестован
и отправлен в Бутырскую тюрьму. Через год он вышел на свободу в обмен
на обещание американского правительства предоставить помощь голодающим в России.
Нарком иностранных дел Чичерин явно был недоволен освобождением Кили: «Надо будет
подчеркивать, — настаивал он, — что в интересах помощи голодающим
мы идем на ненормальный шаг, вопреки постановлению суда выпуская приговоренного
к определенному наказанию подсудимого. Нужно бы также подчеркнуть, что Кили
виновен в самом грубом нарушении доверия, ибо мы ему, так сказать, все открыли,
а он это использовал, чтобы собирать сведения для американского правительства».[25]
Чрезвычайная активность Гаррисон после ареста не сводилась к ее
«шпионской» деятельности. Она продолжала оставаться журналисткой. И для нее,
как журналистки, большой удачей можно было считать интервью с Феликсом Дзержинским.
Организовал ее визит на Лубянку — на этот раз не под конвоем — Могилевский.
Не исключено, что он решил познакомить своего начальника с американкой, завербованной
им и согласившейся на сотрудничество. Встреча с Дзержинским произвела
сильное впечатление на Гаррисон и запомнилась надолго. Она рассказала о ней
трижды — в книгах 1922-го и 1935 годов и в некрологе Дзержинскому
в «New York Times» от 1 августа 1926 года. Могилевский встретил ее в коридоре
«обветшалого здания» на Лубянской площади и провел в довольно мрачную
комнату с двумя окнами, которые выходили в небольшой двор. Другой двери,
кроме той, в которую они вошли, не было. Секретарь попросил их подождать. Через
четверть часа раздался телефонный звонок. Получив указания, секретарь открыл потайную
дверь, спрятанную за книжной полкой, и жестом пригласил Гаррисон и Могилевского
войти. В тесной комнате с одним окном за письменным столом сидел «маленький
светловолосый, с виду нестрогий человек», которого «боялась вся Россия» (ММ:
128; АТ: 291). Могилевский представил Гаррисон Дзержинскому, и тот поведал
ей о функциях ЧК с первых дней ее существования. Он откровенно признался,
что «эта организация во многих отношениях копировала царскую охранку», объяснив
действия ЧК сложностями, возникшими после революции. Дзержинский особенно упирал
на то, что «в большинстве случаев ЧК расстреливала не за политические преступления,
но за бандитизм, спекуляцию, шпионаж и дезертирство», и «никак не объяснил
тысячи арестов, которые совершались каждую неделю часто по самым ничтожным обвинениям».
Она не отважилась ему возражать — слушала молча. Впоследствии Гаррисон предположила,
что Дзержинский, глядя на нее, «размышлял, не посадить ли ее в тюрьму» (АТ:
291—292; ММ: 128).
Казалось бы, в некрологической статье о Дзержинском 1926 года
Гаррисон имела возможность сказать то, о чем промолчала при встрече с ним, —
тем более что к этому времени она имела возможность достаточно хорошо познакомиться
с деятельностью ВЧК и ее главы. Однако она не только положительно оценивает
работу «председателя красного террора», который «навел порядок в Советской
России», но и не скрывает своего восхищения этим «благородным» человеком.
«Несмотря на все, что я слышала о нем до интервью, — пишет Гаррисон, —
несмотря на то, что я услышала позднее в тюрьмах ЧК, где я провела
больше года в качестве политзаключенной, я так и не смогла преодолеть
невольного восхищения, которое он у меня вызвал, или изменить свое мнение об
абсолютной искренности Дзержинского, его фанатичной преданности и вере в евангелие
от Карла Маркса».[26] Гаррисон не смогла или не захотела ощутить
и оценить ужас красного террора, жертвы которого — увы — не вызвали
у нее сочувствия. Соотечественник Гаррисон Гектор Бун, живший на Харитоньевском
одновременно с ней и — к счастью для него — не имевший личного
опыта общения с Дзержинским и его людьми, намного лучше разобрался в ситуации.
Возвратившись на родину, он писал: «Население пребывает в постоянном страхе.
На головах у чекистов странные мефистофельские шлемы, которые должны наводить
ужас. С обысками они неизменно приходят ночью или ранним утром. Людей арестовывают
ежедневно, без малейшего основания и бросают в тюрьму без суда. Их обвиняют
в спекуляции и контрреволюции и расстреливают тысячами, не давая
возможности доказать свою невиновность. Восемь тысяч платных агентов работают в одной
Москве. Советская система шпионажа — возможно, наиболее развитая организация
такого рода в мире. Во главе этой системы стоит Дзержинский, самый ненавистный
человек во всей России. Он истребил буквально сотни тысяч мужчин и женщин.
Это человек без сердца и совести, настоящий хищник, чья жажда крови ненасытна».[27]
Через неделю после ареста и вербовки Гаррисон ей позвонили.
«„Bonjour, madame, — раздался мягкий голос в трубке. — Я хотел бы
встретиться с вами сегодня. Увидимся в Александровском саду в четыре
часа“. Ему не было необходимости называть себя, — пишет Гаррисон. — Я сразу
узнала голос Могилевского. Не пойти было невозможно. Когда в назначенное время
я пришла в сад, Могилевский уже ждал меня на скамейке. „Что нового?“ —
спросил он». В ответ она пересказала «кое-какие безобидные слухи об иностранных
социалистах». Ключевое слово здесь — «социалисты». Дело в том, что Гаррисон
решила провести чекиста: она будет поставлять ему незначительную информацию о социалистах,
которая, по ее мнению, не могла им навредить из-за их откровенных симпатий к Советской
России. В то же время она попросила некоторых из своих знакомых предупредить
американцев и британцев, не разделяющих социалистические взгляды, что контакты
с ней могут поставить их под удар и поэтому лучше держаться от нее подальше.
Это было тем более важно, поскольку она подозревала, что в ее комнате на Харитоньевском,
куда нередко заглядывали постояльцы гостиницы, «установлен диктограф, хотя попытки
его найти ни к чему не привели» (АТ: 316). Таким образом, источником слухов
о ее связи с ЧК, которые ходили среди иностранцев, была сама Гаррисон.
Подтверждают это документы из архивов американской разведки: донесение некоего Стикни
о том, что «агент „В“ согласилась сотрудничать с коммунистами и предостерегает
британцев и американских граждан от общения с ней», и информация,
полученная из «конфиденциальных источников» американским консулом в Ревеле,
согласно которой «Миссис М. Е. Гаррисон <…> передает, что обстоятельства вынудили
ее вопреки желанию дать согласие работать на Советы, и что она хочет, чтобы
американцы или другие иностранцы, приезжающие в Россию, не пытались вступить
с ней в контакт и не искали с ней встречи».[28]
Двойная игра, затеянная Гаррисон, долгие разговоры с Могилевским,
когда ей «приходилось использовать всю свою изобретательность, чтобы предоставить
ему информацию, которая бы его удовлетворила, и в то же время никому не
причинить вреда», давалась ей нелегко, отнимала все силы (АТ: 316). Она старалась
перевести разговор на другие темы, рассказать ему о жизни за границей. «У Могилевского,
как у многих коммунистов в России, были самые фантастические представления
о ситуации в Англии и Соединенных Штатах, — вспоминала Гаррисон. —
Ему казалось, что и английских, и американских рабочих объединяет сильное
классовое чувство, и он был абсолютно уверен в неизбежности революции
в этих странах. Думаю, мой рассказ о многочисленных практических шагах,
которые мы предприняли на пути к социализму в Англии и Америке, был
для него настоящим откровением».
Гаррисон успела заметить «склонность русских к спорам и дискуссиям»
и старалась использовать это во время встреч с Могилевским. Допросы превращались
в беседы. Oна пыталась понять и даже оправдать Могилевского, его фанатизм
и жестокость. Отношения между чекистом и его подопечной и потенциальной
жертвой, по сути, напоминают отношения между «агрессором» и «жертвой», описанные
позднее как «синдром идентификации заложника» или «стокгольмский синдром». «Между
нами, — пишет Гаррисон, — возникли странного рода товарищеские отношения.
Меня не могла не восхищать его фанатическая преданность коммунизму. Он не жалел
себя и работал буквально днями и ночами. Не думаю, что он был жесток или
кровожаден, но безжалостным был. Он вырос при царизме и считал ЧК необходимым
органом администрации. Он и представить не мог, что какое-либо правительство
может существовать без разветвленной системы разведки и контрразведки, и считал
террор неизбежным следствием гражданской войны» (AT: 315—316).
Поскольку Могилевский дал Маргарет задание следить за иностранцами,
чтобы выявлять иностранных агентов, врагов режима, разоблачать заговоры и т. д.,
то она решила, что знакомство с советскими гражданами безопасно и для
них, и для нее самой. Надо оговориться, что расчет Гаррисон был верен —
никто из ее довольно многочисленных знакомых москвичей не пострадал из-за общения
с ней, да и вряд ли за всеми ее перемещениями по городу следили. «Семь
бед — один ответ», — подумала она и «начала заводить знакомство с самыми
разными людьми» (AT: 320).
Было в московской жизни Гаррисон настоящее, «беспримесное», как
она говорила, счастье — театры и концерты. Она любила и знала театр
и людей театра. В юности встречалась с великими английскими актерами
Эллен Терри и Генри Ирвингом, которые бывали в лондонском доме ее отца
(AT: 33). В качестве музыкального и театрального обозревателя газеты
«Morning Sun» регулярно ездила в Нью-Йорк, чтобы посмотреть новые спектакли
и взять интервью у ведущих режиссеров и актеров. Она вела две воскресные
колонки, посвященные «премьерам и интересным постановкам на сцене театров Балтимора,
Нью-Йорка и Европы», и еженедельную колонку интервью с актерами —
«Подслушано за кулисами» (AT: 79). Этот опыт пригодился в Москве, богатой театральными
и музыкальными событиями. Судя по ее воспоминаниям, а также статье
1923 года «Большевики и искусство»[29], она пересмотрела
едва ли не весь репертуар московских театров — МХТ и двух его студий,
Камерного, Малого, Детского театра, Театра Корша, и Театра Габима, слушала
Нежданову в Большом театре и Шаляпина в летнем театре сада «Эрмитаж».
Она побывала на премьере байроновского «Каина» в МХТ, где собрался
весь цвет советской столицы: в специальной ложе сидели Луначарский с женой,
прямо перед ней — Стеклов, редактор «Известий», не пропускавший ни одной премьеры,
через проход — председатель Моссовета Каменев. Ей показали пришедших на премьеру
поэтов — Брюсова, Бальмонта, Демьяна Бедного. Спектакль Гаррисон нашла «скучным».
Сам Станиславский в разговоре с ней согласился с такой оценкой, хотя
«Каин», по его словам, «доставил ему большее удовольствие, чем любая другая постановка
этого сезона. Какое облегчение пожить несколько часов в мире полубогов и героев —
бежать от действительности».[30] Станиславский жаловался ей
«на нехватку сценического оборудования, на трудности жизни в Москве» и признавался,
что он скучает по прежним «буржуазным» зрителям и «не чувствует <…> былого
энтузиазма, играя перед пролетариатом». Американка оказалась более демократичной,
чем ее знаменитый собеседник: она видела, с каким благоговением смотрели спектакли
и слушали музыку простые люди, «голытьба» (ММ: 176).
Несколько раз Гаррисон беседовала с Таировым — «единственным
режиссером в Москве, который игнорирует традицию и передает иконоборческий
дух революции». Она с интересом выслушала его соображения о современном
театре: «Как бы ни был хорош текст пьесы, ее непосредственная притягательность состоит
лишь в зрелищности, <…> ухо не способно воспринять впечатление так же
быстро, как глаз. <…> Посредством пантомимы актер должен передавать все оттенки
чувств; модуляции голоса второстепенны» (ММ: 172). «Иконоборческий» театр был ей
более интересен, чем традиционный. Скорее всего, эти взгляды сформировались у Гаррисон
в беседах с И. А. Аксеновым, который великолепно знал авангардный театр
и в 1921 году стал ближайшим сотрудником Мейерхольда. Аксенов усердно
опекал Гаррисон, сопровождая ее в походах по театрам и концертным залам.
Разумеется, она знала о причине интереса Аксенова к своей особе, однако,
заключив договор с Могилевским, была вынуждена с этим мириться. К тому
же, «несмотря на неприязнь к Аксенову», которую она испытывала, «собеседником
и спутником он был интересным» (AT: 300). Скорее всего, и Аксенов сопровождал
ее не только по долгу службы. О том, как их отношения выглядели со стороны,
рассказал американский бизнесмен Я. Рубин, останавливавшийся на Харитоньевском:
«В каждой московской гостинице живет, по крайней мере, один шпион. <…> Подобный
субъект <…> настойчиво добивался дружбы с миссис Гаррисон. Я предостерегал
ее, но она думала, что он лишь проявляет дружелюбие, и часто ходила с ним
в театр и беседовала».[31]
Рассказывая о своих впечатлениях от спектаклей и концертов,
Гаррисон не раз упоминает Аксенова. Она часто ходила с ним на концерты (по
словам Маргарет, «лучшие из когда-либо слышанных» ею) симфонического оркестра под
управлением Кусевицкого (AT: 300). С Аксеновым она была на нескольких концертах
«уникального» квартета: музыканты играли на инструментах Страдивари, экспроприированных
после революции у их владельцев (ММ: 166). Именно Аксенов привел ее в кафе
поэтов «Домино», которым он практически руководил, и они стали бывать там по
вечерам (АТ: 300). В «аляповатом, обветшалом», «тускло освещенном» зале с «выцветшей
и грязноватой кубистической росписью стен», где было «душно, холодно и не
очень чисто», она «с интересом слушала споры между молодыми поэтами из соперничающих
школ, чья номенклатура столь же фантастична, как и их поэзия. Имажинисты, футуристы,
экспрессионисты, супрематисты — некоторые из них по-настоящему талантливые,
другие — эксцентрики в худшем значении этого слова. Было нечто абсолютно
фантастическое в этих людях, которые перед лицом мрачной реальности, были поглощены
своими экзотизмами». Как
пример поэзии, игнорировавшей «мрачную реальность», она цитировала несколько строк
из пастернаковской «Оды весне» в своем переводе («Поэзия! Греческой губкой
в присосках/ Будь ты…»
„O verse, become within my hands a Grecian / sponge“). В «клике эксцентриков»
она выделила Маяковского как единственного поэта, который создал нечто зрелое —
«Левый марш».[32] Она утверждает, что была знакома с Маяковским,
и называет его в ранних воспоминаниях «футуристом и поэтом-лауреатом
Красной Армии» (MM: 165), а в статье 1923 года — командиром Красной
Армии.[33]
17 мая в Москву прибыла английская рабочая делегация, направленная
в Советскую Россию лейбористской партией и тред-юнионами.[34] Редактор «Известий» Стеклов в передовице, напечатанной накануне
их торжественной встречи на Николаевском вокзале, познакомил читателей с некоторыми
«представителями английских рабочих, конгресса тред-юнионов и английской рабочей
партии» — с Бертраном Расселом, «вышедшим из аристократической среды ученым»,
который якобы признал большевиков носителями истинной демократии, а также с Р.
Вильямсом, Б. Тернером и К. Алленом, «готовыми на решительную борьбу за социализм».[35] Видно, что в Москве к приему готовились, некоторой
информацией об английских гостях располагали. Готовился и Могилевский.
В конце мая он встретился с Гаррисон и дал ей конкретное задание —
познакомиться с членами делегации и выведать их позицию в отношении
Советской России. Англичане должны отправиться в путешествие по Волге, и Гаррисон
будет их сопровождать вместе с несколькими иностранными журналистами. По словам
Гаррисон, «это ее абсолютно устраивало». Она знала, что цель приезда англичан —
знакомство с условиями жизни в России, изучение возможности частичного
возобновления торговых отношений между двумя странами. Понимала, что хозяева заинтересованы
в том, чтобы произвести самое благоприятное впечатление на гостей, поэтому
ее донесения никому не смогут причинить вред. К тому же члены делегации обладали
дипломатической неприкосновенностью (AT: 331).
31 мая делегация в сопровождении исполняющего обязанности наркома
путей сообщения В. М. Свердлова, переводчиков и журналистов прибыла на специальном
поезде (спальные вагоны международного класса — «безупречное белье, электрическое
освещение, ресторан с трехразовым питанием») в Нижний Новгород. Оттуда
на пароходе «Белинский» она отправилась в круиз по Волге с остановками
в Казани, Самаре, Марксштадте, Саратове. «Тред-юнионистам», следуя распоряжению
Ленина, была предоставлена возможность увидеть Россию «такою, какая она есть»:
«Пускай видят нашу нищету, нашу бедность и тот энтузиазм, который существует,
несмотря на это, среди рабочих».[36]
Гаррисон в первые дни путешествия познакомилась со всеми членами
делегации — от крайне левых до крайне правых. Среди левых особенно выделялся
Роберт Вильямс, который с успехом выступал на всех митингах и, впадая в истерику,
выкрикивал выученную по-русски фразу: «Da sdrast vuyet Sovetski Vlast, da
sdrast vuyet mirnoe revolutue». Из правых особое подозрение у властей вызывал
секретарь делегации Х. Гест, которого считали агентом британского правительства.
Его Гаррисон избегала «как чумы», за что впоследствии заслужила упреки Могилевского.
Единственным человеком в делегации, «близким ей по духу», был Бертран
Рассел. По словам Гаррисон, они «легко понимали друг друга, как люди сходного социального
происхождения и образа мысли, невзирая на разницу политических взглядов. Хотя
Рассел исповедовал социализм, в сущности, он был аристократом. Тонкий ястребиный
профиль, изящные руки и ноги и трудно передаваемая словами породистость
подтверждали это. Он не мог смешиваться с пролетариями, и в нем чувствовалась
некая отчужденность» (АТ: 331).
Бертран Рассел не был официальным членом делегации, что давало ему важное,
с его точки зрения, преимущество — он мог не посещать бесконечные митинги,
которые устраивали хозяева. В то время как остальным делегатам приходилось
выслушивать пропагандистские речи, текст которых был всем заранее известен, Рассел
пытался услышать живую речь. Он считал, что это ему удалось, и, по его собственным
словам, «смог с помощью беспристрастных переводчиков, в основном англичан
или американцев, поговорить с обычными людьми, которых встречал на улицах или
деревенских просторах, и узнать, что думают о существующем строе простые
люди, далекие от политики».[37]
Когда пароход причаливал к берегу, члены делегации шли изучать
жизнь русской деревни в сопровождении официальных переводчиков. Гаррисон, неплохо
знавшая русский язык, отправлялась на индивидуальную экскурсию и, как правило, ее
сопровождал Бертран Рассел (AT: 336). Из разговоров с ним она поняла, что
«эксперимент, который поставила Россия, интересовал его с теоретической точки
зрения. В реальности массовые демонстрации, грубая пропаганда, нищета и убожество
жизни в Советской России вызывали у него отвращение». «Мы заходили в деревни,
разговаривали с крестьянами, — вспоминала Гаррисон. — Рассел много
записывал, но журналистского интереса у него не было. Ему скоро надоедало собирать
информацию, и мы часто совершали длинные прогулки, в то время как другие
члены делегации беседовали с коммунистическими начальниками или инспектировали
детские дома» (AT: 331—332). Рассел остался весьма доволен волжским путешествием
и особенно экскурсиями по деревням: «Это время я провел с чрезвычайной
пользой, — написал он по приезде в Англию. — Я узнал больше,
чем мог ожидать, о жизни и взглядах крестьян, деревенских учителей, мелких
еврейских торговцев и других самых разных людей».[38]
О жизни и судьбе крестьян Рассел глубоко задумался при виде картины,
открывшейся ему однажды ночью. Когда пароход причалил возле одной из деревень между
Самарой и Саратовoм, он сошел на берег, где расположилась большая группа крестьян-переселенцев.
«Каждое семейство со всеми своими пожитками молча сидело вокруг своего костерка,
кто-то спал, кто-то бодрствовал. Неверное пламя освещало изнуренные бородатые лица
одичавших мужчин, исполненные терпения примитивные лица женщин, по-взрослому медлительных
ребятишек. Это, конечно, были человеческие существа, но мне было бы проще заговорить
с собакой, кошкой или лошадью, чем с кем-нибудь из них», — написал
он в своем дневнике и добавил: «Для меня они олицетворяли самую душу России,
безмолвную, пассивную в своем отчаянии, неслышную небольшой группе людей на
Западе, создающих партии прогресса и реакции. <…> Пока мы путешествовали,
подкрепляя себя пищей, отнятой у крестьян, под охраной солдат, набранных из
их сыновей, я думал о том, что мы можем дать им взамен. И не нашел
ответа. Время от времени я слышал их печальные песни, слушал звуки балалайки;
но звуки таяли в великом молчании степи, оставляя мне лишь грызущую безответную
боль, рядом с которой тускнел луч случайной надежды».[39]
Интересно, что эту же картину описывает в своих воспоминаниях и Гаррисон.
Она любуется ею, не задумываясь, в отличие от Рассела, о судьбах крестьян:
«Мы остановились поздно ночью. На берегу расположились переселенцы. Мужчины в овчинных
тулупах, сапогах и шапках, женщины в цветных шалях на плечах или в платках
сидели, прижавшись друг к другу вокруг костров — ночи еще стояли холодные.
Кто-то вполголоса напевал странные мелодии, кто-то смеялся, одни громко спорили,
другие тихо переговаривались. Их пожитки — коробки, тюки, красные, обитые гвоздями
сундуки, большие узлы — были сложены в общие кучи. Над всем этим проливала
бледный свет луна. Более живописной картины невозможно себе представить» (ММ:
180).
Рассел запомнил американскую даму из хорошей семьи, которая, как ему
показалось, «явно была очень запугана и стремилась вырваться из России, но
большевики держали ее под надзором».[40] Очевидно, Могилевский
не доверял Гаррисон и, отправляя ее следить за англичанами, командировал Аксенова,
чтобы тот следил за ней. Свидетельство этому — воспоминания Рассела: «К ней
приставили соглядатая по фамилии Аксенов, который занимался своим ремеслом еще при
старом режиме; он следил за каждым ее шагом и прислушивался к каждому
ее слову. У него была длинная борода, меланхоличное выражение лица, и он
сочинял по-французски декадентские стишки — весьма изящные. В ночном поезде
он ехал в том же купе, что и она; на пароходе, едва кто-нибудь начинал
с ней разговор, он тут же подкрадывался и молча стоял рядом. Он умел замечательно
подкрадываться».[41]
Свидетельство Рассела показалось
неубедительным Н. Адаскиной, которая утверждает, что агент Aksionev (транслитерация
Рассела) на пароходе и «реальный» И. А. Аксенов — два разных человека.
Главный аргумент в поддержку этой точки зрения состоит в следующем: «В
книге „Литературная жизнь России 1920-х годов“ (2005. Отв. ред. А. Ю. Галушкин.
Т. 1. Ч. 1. С. 271 <правильно: 571>) приведены сведения о том, что 4
июня в Москве в Доме печати состоялся доклад О. Брика „Культ искусства
как рассадник мещанства“. Аксенов приглашался к прениям. В указанном выше
источнике (Художественное слово. Кн. 2. С. 72) сказано, что 22 июня в клубе
Всероссийского Союза поэтов (Тверская, 18) Аксеновым был прочитан доклад „Перспективы
революционной поэзии“ и 28 июня там же был проведен вечер поэзии Аксенова».[42] Однако приглашение к прениям в объявлении о будущем
докладе, напечатанном в «Известиях» 3 и 4 июня, еще не значит участие
в них. Штатный сотрудник НКИД — коим являлся Аксенов — вряд ли осмелился
отказался от служебной командировки, чтобы участвовать в обсуждении доклада
О. Брика. Во всяком случае, никаких свидетельств о том, что он был на докладе,
нет. Не могут служить аргументами против присутствия Аксенова на пароходе и ссылки
на его выступления 22 и 28 июня, поскольку уже 8 июня газета «Известия» сообщала
о возвращении английских гостей из поездки по Волге, которая «произвела чрезвычайно
благоприятное впечатление на делегатов».
Трудно сказать, как именно выполняла Гаррисон поручения Могилевского
в течение отпущенных ей шести месяцев свободы. В мемуарах она не раз повторяет,
что смогла предупредить иностранных журналистов о своей связи с ВЧК. Подтверждают
это и донесения, полученные американской разведкой. Очевидно ее искреннее стремление
помочь попавшим в затруднительное положение иностранцам, которые впоследствии
с благодарностью вспоминали ее доброту. Однако ее поездка с английской
делегацией — не единственное задание Могилевского, которое она выполняла. Британская
социалистка Дора Блэк, приехавшая в Москву вслед за Расселом (впоследствии
он станет ее мужем), вспоминала, что в гостинице на Харитоньевском ее поселили
в одну комнату с Гаррисон. По словам Доры Блэк, та проявляла излишний
интерес к ее деятельности, интересовалась, что заставило ее приехать в Советскую
Россию, как ей удалось въехать в страну, много ли у нее друзей среди делегатов
второго конгресса Коминтерна, проходившего тогда в Москве. Блэк, как могла,
избегала разговоров, чувствуя в самой Гаррисон и в ее положении
«нечто подозрительное, если не сказать зловещее», и наконец прямо заявила,
что такого рода вопросы не следует задавать друг другу, о чем Гаррисон, достаточно
долго прожившая в Москве, должна знать. Обратила Блэк внимание и на отношение
к Гаррисон Аксенова: «За столом в присутствии Аксенова ей, казалось, было
не по себе; когда он под видом заботы о гостье пансиона упоминал ее утреннюю
прогулку, в его словах слышалась едва уловимая угроза, словно он давал ей понять,
что за ней постоянно следят. Если она действительно не угодила чем-то властям, оставалось
ее пожалеть, но гораздо больше я беспокоилась за знакомых делегатов, которые
разными путями попали в Россию, горячо поддерживали дело Революции и многим
рисковали по возвращении на родину. Я боялась нечаянно сказать что-то, что
может причинить им вред».[43]
День возвращения в Москву из путешествия по Волге для Гаррисон
оказался крайне неудачным. Прежде всего, она встретилась с Могилевским и пересказала
ему несколько неодобрительных высказываний англичан о России. Ее работа Могилевского
не удовлетворила. Потом она пошла в Наркоминдел, чтобы показать, как это должны
были делать все иностранные журналисты, свою статью о волжском путешествии
английской делегации (кстати, ни одна статья Гаррисон московского периода не была
напечатана). Розенберг был с ней подчеркнуто любезен. Причина его любезности
открылась не сразу. Он долго подходил к делу: дескать, именно она ему нужна,
у него к ней один вопрос, oн хотел бы узнать ee мнение об одной журналистке,
пожелавшей приехать в Россию. Наконец, Розенберг назвал имя журналистки —
Стэн Гардинг.
Сообщение потрясло и испугало Гаррисон. Она знала Гардинг и знала,
чем грозит им обеим ее приезд в Москву. Они познакомились в 1919 году
в Берлине. Обе были журналистками и разведчицами: Гаррисон — агентом
американской, Гардинг — английской разведки (что сама она будет впоследствии
отрицать). Существует довольно убедительная версия, согласно которой Гаррисон работала
в Берлине не только на американскую, но и на английскую разведку. Так,
21 мая 1920 года американский военный атташе в Берлине полковник Дэвис
телеграфировал в Вашингтон: «В прошлом году, когда „В“ [Гаррисон] находилась
с заданием в Берлине, она делила комнату с особой, которая, как тогда
подозревали, была британским агентом, что в настоящее время не вызывает сомнений».
Через несколько дней полковник Дэвис посылает еще одну телеграмму: «От весьма надежного
источника я слышал, что Кэмерон МакКензи, корреспондент лондонской
«Morning Post», утверждал в Ревеле, что „В“ английская шпионка».[44] Не исключено, что Гаррисон передавала англичанам какую-то информацию
через Гардинг, которая, случайно узнав о ее миссии, предложила работать вместе.
Поскольку у Гардинг были связи в кругах радикалов — социалистов и коммунистов,
она, по словам Гаррисон, предоставляла ей «надежную и полезную информацию,
за которую получала денежную компенсацию». В своих отчетах Гаррисон неизменно
называла ее по имени, как источник информации. Поскольку деятельность американки
в Германии была хорошо известна ВЧК, то она не без основания предполагала,
что Могилевский знает и о Гардинг. Она попыталась предотвратить приезд
английской журналистки в Россию, сказав, что ее профессиональный уровень низок
и с работой в Москве она не справится. Кроме того, она поговорила
с несколькими иностранными корреспондентами и попросила их предупредить
Гардинг о нежелательности и опасности ее приезда.
Гаррисон еще наивно надеялась, что Розенберг примет к сведению
ее совет, а Гардинг уже ждала в Ревеле дипломатического поезда, который
должен был доставить ее в Советскую Россию. Ей не терпелось попасть в страну,
где, как она полагала, победили идеи свободы и справедливости, оскверняемые
в капиталистических странах властью денег.
По странному совпадению, именно в это время в Ревель приехал
по пути на родину Бертран Рассел. Он беседовал с Гардинг и попытался если
не остановить ее, то хотя бы «развеять ее иллюзии относительно большевиков, но безуспешно».[45] По словам Гардинг, Рассел «нарисовал довольно обескураживающую
картину большевизма в действии. Большевизм, с его точки зрения, представлял
угрозу не капитализму, а социализму. На Рассела не произвели впечатления банкеты
и парады, и ему, с его духом свободы, тяжело дышалось в тепличной
атмосфере коммунистической диктатуры. Его критика несколько охладила тот энтузиазм,
с которым я ехала в Москву, но я продолжала надеяться, что из
хаоса вырастет новое и лучшее общество».[46] На следующий
день Гардинг побеседовала с другим членом английской делегации, Робертом Вильямсом, —
тем самым, который больше всех любил выступать на митингах в России, и его
рассказ ободрил ее. Никто не мог остановить ее, помешать ей осуществить давнюю мечту —
увидеть своими глазами советский эксперимент.
Гаррисон поняла, что ее попытки остановить или отговорить Гардинг от
приезда в Москву ни к чему не привели — после звонка Могилевского.
Разговор был коротким. Он сообщил, что едет встречать Гардинг, что ее подселят к ней
в комнату и что она должна разузнать цель приезда англичанки в Россию.
На вокзале в Ревеле Гардинг попрощалась со знакомыми журналистами.
В отличие от нее они все еще дожидались разрешения на въезд в Россию и поэтому
завидовали ей, уезжавшей в Петроград на дипломатическом поезде. В роскошном
пульмановском вагоне ее ждали — на столике в купе стоял букет цветов.
Ее приветствовал Могилевский, представившийся сотрудником Комиссариата иностранных
дел. «Среднего роста, стройный, коротко остриженный темноволосый мужчина с правильными
и довольно приятными чертами лица, скептическим ртом и глазами, смотревшими
на вас с подозрением и следившими за каждым вашим движением»[47] — таким увидела его Гардинг. Кроме Могилевского всю дорогу
до Москвы ее сопровождал личный переводчик — референт по прессе НКИД Юлий Розинский,
свободно говоривший по-английски. К Гардинг, малоизвестной журналистке, относились
как к очень важной персоне, что, вероятно, льстило ей. Поведение Могилевского
во время поездки — это поведение хищника, играющего со своей будущей жертвой,
прежде чем ее уничтожить. По свидетельству Гардинг, он был чрезвычайно внимателен:
в Нарве, последней станции перед границей, он «галантно преподнес ей коробочку
клубники и накормил всех великолепным завтраком в привокзальном ресторане»,
всю дорогу он угощал ее кофе, чаем, белым хлебом, маслом и ветчиной.[48] В Петрограде они делали пересадку, и Гардинг смогла
пройти по Невскому проспекту и даже съездить в Царское Село — разумеется,
в сопровождении Розинского. Как она заметила, он слово в слово передавал
все, что она ему говорила, Могилевскому. Следовательно, решила она, эти двое работают
заодно. Особую заботу она объяснила пропагандистскими задачами сотрудников Наркомата
иностранных дел.
В Москве Могилевский оставил Гардинг на попечение Розинского, пожелал
ей приятного пребывания в Советской России и исчез. Мрачного вида шофер
отвез ее в гостиницу на Харитоньевском. Согласно Гардинг, когда она приехала
в гостиницу, Гаррисон там не было. После обеда с другими постояльцами
Розинский повел показывать своей подопечной — точнее, поднадзорной — Москву.
Только вернувшись с прогулки, она наконец встретилась с Гаррисон. Встреча
произошла в бильярдной. Они едва успели сказать друг другу несколько слов,
как неожиданно появился Могилевский, который, вероятно, следил за ними из коридора.
В наркомате беспокоятся, объяснил он, что ей здесь будет неудобно, поскольку
гостиница расположена слишком далеко от центра, а извозчики в Москве —
редкость, поэтому для нее подыскали «жилье ближе к центру».[49]
Гардинг попросила дать ей время отдохнуть в комнате Гаррисон, надеясь, что-то
узнать, но та едва успела шепнуть ей: «Я не хочу, чтобы они подумали, что я пытаюсь
с вами поговорить. Ситуация критическая». Через минуту в комнату ворвался
Могилевский. Он извинился, сказал, что вынужден поторопить Гардинг, помог ей собрать
вещи и донести чемодан до машины. Скоро они уже подъезжали к Лубянской
площади. «Мадам, — обратился к ней Могилевский. — Должен вам сообщить,
что вы арестованы».[50]
Воспоминания Гаррисон позволяют увидеть ту же сцену в гостинице
с ее точки зрения. Гардинг приехала вместе с Могилевским, они весело болтали
о чем-то, словно близкие друзья. Англичанка восторженно приветствовала Маргарет,
Могилевский молча кивнул ей и вышел из комнаты. «Я улажу все наши с вами
неурядицы», — сказала Гардинг подруге. Не обращая внимания на ее слова, Гаррисон
вышла из комнаты, якобы чтобы приготовить чай. По коридору взад и вперед ходил
Могилевский. По версии Гаррисон, она попыталась защитить свою коллегу, уверяя его,
что они никак не общались после отъезда из Германии и что англичанка никакой
другой деятельностью, кроме журналистской, не занимается. Могилевский нарочито учтиво
ответил ей, что по дороге в Москву Гардинг была с ним откровенна и он
располагает достаточными сведениями для ее ареста. В ответ на вопрос Гаррисон,
зачем он привез Гардинг в гостиницу, Могилевский «только загадочно улыбнулся
и пожал плечами». Маргарет вернулась в комнату и попыталась сделать
вид, что ничего не происходит. «Я никогда в жизни так не страдала, как
в эти несколько минут, пока я разливала чай и пыталась говорить о каких-то
пустяках, — будет вспоминать она. — Скоро раздался стук в дверь и явился
Могилевский». Он сказал (с иронией в голосе), что Гардинг надо уладить кое-какие
паспортные формальности, связанные с ее пребыванием в Москве, и отвез
ее в тюрьму (АТ: 342).
Вскоре состоялась еще одна, последняя,
встреча Гардинг и Гаррисон. Могилевский вызвал Гаррисон на Лубянку, заставил
ее ждать аудиенции больше часа, но не арестовал, как она ожидала, а потребовал
от нее «небольшую услугу»: она должна была выйти из кабинета в тот момент,
когда по коридору будут проводить Гардинг. Гаррисон подчинилась. По ее мнению, эта
встреча в коридоре ВЧК должна была убедить Гардинг в причастности бывшей
подруги к ее аресту. «Такие драматические сценки часто разыгрывали чекисты,
чтобы добиться желаемого эффекта», — пишет Гаррисон, и тут же добавляет:
это методы царской охранки (АТ: 343—344).
После ареста Гардинг Маргарет провела на свободе еще около пяти месяцев.
Она утверждает, что оказалась «полностью изолированной от тех, кому знакомство с ней
могло бы причинить вред», поскольку к этому времени сведения о ее связи
с ВЧК успели, благодаря ее собственным усилиям, широко распространиться среди
иностранных корреспондентов (АТ: 344). Каким бы стоиком она себя не считала, ее
удручали двусмысленность и безвыходность ее положения. Переписка с сыном,
которого она оставила в Швейцарии, с родными и друзьями в Балтиморе
была исключена. Изредка ей удавалось передать на словах какую-то информацию близким
или своим шефам в разведке. Последние не оставляли надежды, что она сумеет
провести большевиков несмотря на то, что практически находится у них в плену.
Британский журналист Брейлсфорд, который в этот период видел Маргарeт и хорошо
знал ее ситуацию, возвратившись в Англию, написал ее родственнику Джозефу Эймсу:
«Она не в заключении лишь в том смысле, что может свободно передвигаться
по Москве. Формально и не формально она — заложница, за которой ведется
слежка. Она рвется на родину, но неоднократно получала отказы <…> Физически,
насколько я могу судить, она здорова, однако болезненно нервна и несчастна».[51]
Могилевский требовал, чтобы она начала наконец «работать» серьезно.
К концу сентября упреки переросли в угрозы. Она понимала, что арест неизбежен,
и не удивилась, когда поздно ночью 20 октября 1920 года услышала стук в дверь.
В комнату вошла молодая, «необыкновенно хорошо одетая» женщина и двое
вооруженных чекистов. Разбудили коменданта дома на Харитоньевском и начался
обыск. Чекисты, как заметила Гаррисон, были специалистами своего дела, работали
слаженно: они забрали все ее бумаги, просмотрели на свет все чистые листы, рылись
в постели, шарили за радиатором, заглядывали под ковер. Личным досмотром занималась
нарядная женщина. Потом была Лубянка. «Ловушка захлопнулась» (так Гаррисон назвала
одну из глав своей первой книги), и она оказалась в клетке с тем,
кого назвала «черной пумой» — начальником особого отдела ВЧК Соломоном Могилевским.
Известно о нем немного: Соломон Григорьевич Могилевский родился
в 1885 году в семье зажиточного еврейского купца, закончил гимназию,
рано «включился в революционное движение», был арестован, эмигрировал в Швейцарию,
после возвращения в Россию учился на юридическом факультете, служил в армии,
занимался партийной работой в Иваново, где был комиссаром промышленности, юстиции,
а затем председателем ревтрибунала. В 1919—1922 годах работал в ВЧК.
С мая 1922-го по март 1925 года занимал пост председателя закавказского ЧК.
Погиб в авиакатастрофе 22 марта 1925 года вместе с Атарбековым и Мясниковым.[52] Практически сразу возникло подозрение, что их гибель могла быть
спланированным убийством. Это подозрение прозвучало впервые в речи Троцкого
27 марта на заседании сухумского горсовета: «Какая-то техническая случайность, а может быть, и не случайность (об
этом нужно бы спросить меньшевиков), — мы пока причин этой катастрофы не знаем —
во всяком случае, что-то постороннее, лежащее вне борьбы, вне обычной жизни, вне
организма этих товарищей, что-то внешнее пресекло одним ударом их жизнь».[53] Впоследствии «подозреваемые» в организации катастрофы менялись,
и обстоятельства гибели Могилевского и его товарищей до сих пор являются
предметом спекуляций.
Из газетных некрологов Могилевского, написанных партийно-бюрократическим
языком, трудно узнать, что это был за человек. В них он «безукоризненный революционер»,
«твердый ленинец», «честнейший, преданный, кристаллической души товарищ», «один
из крупнейших работников ВЧК», «страж революции», который «отдавал себя только работе
и делу партийного строительства. Другого для него не существовало» и т.
д. В редких статьях или выступлениях можно встретить набросок его портрета
или какой-то связанный с ним эпизод. В речи на траурном вечере в МК
РКП 29 марта 1925 года председатель Реввоенсовета Фрунзе рассказал о своей
встрече с Могилевским в 1917 году на Западном фронте. Могилевский
тогда был «одним из первых членов Минского Совета рабочих и солдатских депутатов,
служил в какой-то санитарной части солдатом». «На первый взгляд, — вспоминал
Фрунзе, — он не произвел впечатления особой силы. Своей сутуловатой, немного
сгорбленной фигурой, как будто несколько ленивыми жестами и движениями, казалось,
что он представляет самого заурядного работника и заурядного человека. Но когда
я с ним познакомился поближе, то увидел, что тов. Могилевский, вопреки своей
внешности, представляет колоссальную внутреннюю духовную ценность и, как человек,
отличающийся не только хорошей марксистской подготовкой, но и широким умственным
кругозором и огромной энергией».[54]
Высказался по поводу погибшего начальника и Берия (в 1925 году —
заместитель председателя ГПУ Грузии), особенно подчеркнув его теплое к себе
отношение: «Я видел обезображенные останки того, под чьим руководством на протяжении
двух лет я вел работу в ЧК. <…> Не верится, не хочется верить. И я больше
не услышу мягкого голоса Соломона Григорьевича. <…> По своей милой, так располагающей
к себе привычке он обнял меня одной рукой за спину и, быстро расхаживая по
кабинету, стал излагать свой взгляд на перспективы дальнейшей работы Органов ЧК
Закавказья».[55]
Троцкий в речи на заседании сухумского горсовета, напечатанной
в «Правде», пожалуй, наиболее подробно рассказал о профессиональных и человеческих
качествах чекиста Могилевского, которого он «знал достаточно для того, чтобы ценить
и искренно любить его. Было нечто подкупающее в его тонкой, подвижной
фигуре, в остром взоре, молодой улыбке, сопровождающей веселую шутку». Троцкий
рассказывает, как вместе с Могилевским он вел допрос Эрнеста Лафона, члена
социалистической партии Франции, депутата парламента, преступление которого состояло
в том, что по дороге в Советскую Россию он «заезжал в Варшаву и вел
там дружеские разговоры с Пилсудским и другими вождями буржуазной Польши,
которая находилась в войне с нами». «Тов. Могилевский, — по словам
Троцкого, — прекрасно понял, что нельзя оставлять без наказания такой акт политического
разврата, и наложил на Лафона руку. <…> Дать политический урок французскому
пролетариату, чтобы сказать французским рабочим: „Вот это ваши представители —
господа Лафоны, которые едут с дружескими заверениями к пролетарской власти,
а по дороге наносят визиты палачам рабочего класса“ — такова была политическая
задача Могилевского в деле Лафона». Далее Троцкий вспоминает «одну мелочь,
которая характеризует тонкость, лукавую находчивость» Могилевского: «Могилевский
жил долгое время в Париже, изучил французскую жизнь, владел французским языком
и понимал Лафона насквозь <…> Я объяснялся с Лафоном, и затем
спросил т. Могилевского, понимает ли он по-французски. Он ответил с подчеркнутой
четкостью: „никак нет“. Дело в том, что с Лафоном была его жена, русская,
которая служила переводчицей, и т. Могилевский, по соображениям совершенно
понятным, не был заинтересован в том, чтобы Лафон знал, что его следователь
понимает по-французски. Но я в то же время заметил в глазах Могилевского
иронический огонек, который сразу заставил меня внимательнее взглянуть на него:
иногда в мелочах обнаруживается человек целиком».[56] После
допроса Троцкий принял решение «выслать из пределов Советской Республики депутата
Лафона вместе с его женой Зинаидой, «связанной с ним политической солидарностью».[57]
Гаррисон и Гардинг, которых связывали сначала работа в Берлине,
потом тюремный опыт в Москве, оставили воспоминания о Могилевском.
Гардинг была арестована как агент, более того — резидент британской
разведки. Доказательством ее «преступной деятельности» служили сведения о совместной
работе с Гаррисон в Германии, полученные от «крота» в Вашингтоне,
а также, скорее всего, и от самой Гаррисон (в чем она не признавалась).
Гардинг много раз указывала на причастность Гаррисон к ее аресту, ссылаясь
на донос, имевшийся в распоряжении Могилевского. Очевидно, что, согласившись
на вербовку, вступив в игру с ЧК, Гаррисон обрекла на поражение и арест
себя и, что еще хуже, стала виновницей (пусть и невольной) ареста Гардинг.
Первый допрос Стэн Гардинг проходил ночью. Говорили по-французски. Могилевский
требовал раскрыть секреты британской разведки в России, рассказать о цели
приезда, назвать сообщников. В случае согласия обещал, что об этом не будет
знать никто, кроме него, Дзержинского и Менжинского. Во время второго допроса
Гардинг, по ее словам, «окончательно убедилась в чудовищном невежестве Могилевского,
по крайней мере в том, как он ведет дело»: он представлял ее шпионкой мирового
уровня, вспоминая ее поездку в Китай или несколько лет, проведенные в Италии.[58] Цитата из Йейтса «Ушли в прошлое сады Аркадии, нет больше
античных радостей», которую Гардинг выписала в записную книжку, служила уликой,
доказательством ее ностальгии по ушедшей России.[59] Инквизитор
Торквемада, как называла Гардинг Могилевского, переходил от угроз («Я пытался вас
спасти, но вы не даете мне это сделать») к обещаниям. Неожиданно чрезвычайно
вежливым тоном он предлагал выпустить ее и выслать из страны при условии, что
в Англии она лично передаст премьер-министру некое сообщение.[60] Гардинг держали в холодной одиночке на Лубянке, несколько
раз она объявляла голодовку, пока наконец ее не перевели в Бутырскую тюрьму.
В книге «Преступный мир государства» она описывает быт Бутырки 1920 года:
«У Бутырки была плохая репутация. Она кишела паразитами, заключенные часто болели.
Можно было оказаться на нарах между воровкой и убийцей. <…> Однако нам
разрешалось свободно передвигаться по тюрьме, пользоваться хорошей дореволюционной
библиотекой, общаться с другими заключенными; здесь были собаки и кошки,
дети, родившиеся в Бутыркe, здесь была любовь, земная и небесная. Мне
после одиночек Лубянки с жужжанием мух и черными мыслями эта зловонная
тюрьма показалась чуть ли не санаторием».[61] Во время одной
из своих прогулок Гардинг разговорилась с заключенным эсером, которого она
назвала Владимиром Владимировичем, «одним из тех несчастных свободолюбивых русских,
судьба которых при Советах, как и при царе, — годами томиться в тюремных
застенках». От него Гардинг узнала, что «Могилевский некоторое время был членом
Боевой организации партии социалистов-революционеров, но переметнулся к большевикам.
<…> За долгие годы Могилевский научился преследовать и убивать противников
дела Революции. Потом, когда он сам стал частью абсолютистского правительства, он
продолжал преследовать и убивать. Это вошло в привычку, это все, что он
умел делать». Проверить справедливость рассказа «Владимира Владимировича» не представляется
возможным, однако готовность Могилевского преследовать и убивать врагов революции
до полной победы сомнения не вызывает. Потерпеть поражение невозможно, ведь, по
его словам, «в случае проигрыша нам будут выкалывать глаза».[62]
В ноябре 1920 года Гардинг вышла
на свободу. Завербовать ее Могилевскому так не удалось. Что касается операции Могилевского
по вербовке Гаррисон, то она оказалась неудачной для обоих: Могилевский не был доволен
ее работой, а она непоправимо испортила свою репутацию и попала в тюрьму.
Когда ее ввели в знакомую комнату, кабинет Могилевского, тот встал и поклонился
с ухмылкой: «Здравствуйте, гражданка, — приветствовал он арестованную. —
Вряд ли вам нужно объяснять, почему вы здесь оказались» (AT: 360). Обвинив Гаррисон
в том, что она нарушила данное ему обещание, утаивала, а иногда и предоставляла
абсолютно ложную информацию и продолжала сотрудничать с американской разведкой,
Могилевский заявил, что она заслуживает смертного приговора. Затем он перешел к допросу.
Его интересовали иностранцы, которых знала Гаррисон, ее отношения с заключенными,
которым она помогала. К счастью для нее, он не спросил ее о донесении
инженера Рояла Кили, которое она переслала через латышских дипломатов. Однако Могилевский
якобы знал о том, что она сообщала в Вашингтон имена русских агентов Третьего
интернационала в Соединенных Штатах. Несмотря на всю серьезность своего положения,
Гаррисон на этот раз твердо решила не идти ни на какие сделки с ЧК. Как и в случае
с Гардинг, Могилевский перевел ее в одиночную камеру, рассчитывая, что
такая мера «освежит ее память». Стены одиночки были исписаны ее предшественниками.
Она прочла по-русски: «май 5 допрос, май 7 допрос» и так далее дата за датой,
и наконец «15 июля. Я рассказал все. Это конец». Француз вспомнил пословицу
«Rira bien qui rira le dernier» — «смеется тот, кто смеется последним», бельгиец
приветствовал родину — «Vive la Belgique», голландец нацарапал: «Я лежу здесь
между жизнью и смертью, но что бы не случилось, я умру верным коммунистом».
(Последнюю запись она смогла прочесть благодаря знанию немецкого языка.)
Читая эти послания заключенных, Гаррисон, по ее собственному признанию, начала понимать, что она лишь одна из «бесчисленных
тысяч тех, кто попал в революционный шторм и оказался за бортом, словно
ненужный груз» (AT: 363). Несмотря на то, что в камере Гаррисон, по
ее словам, «научилась абсолютно отстраняться от того мира, который казался навсегда
утраченным, и находить свой новый мир, физически ограниченный четырьмя стенами,
но духовно безграничный», и выработала некую философию, которая будет помогать
ей «не только выносить тюремную жизнь, но и находить в ней какие-то
удовольствия» (AT: 365), неделю в одиночке она вынесла с трудом и попросила
Могилевского перевести ее в общую камеру. Она считала, что знает Могилевского
достаточно хорошо, чтобы понимать, что в душе он не был жестоким, и верила,
что он ей не откажет. Поскольку никаких новых показаний она не дала, Могилевский
не вызывал ее на допрос следующие два месяца, но просьбу выполнил. Полгода Гаррисон
провела в общей камере и подружилась со всеми ее обитательницами, которых
она нашла «милыми, как все ее знакомые славяне, добрыми и довольно спокойными».
Она заметила, что большинство из них приняли свою судьбу с подлинным русским
фатализмом, но наиболее стойко выносили заключение крестьянки и аристократки,
а женщины, которых можно было отнести к среднему классу, больше других
жаловались, впадали в истерику и портили всем жизнь.
Особенно тепло будет вспоминать Гаррисон Елену Сологуб, которая приветствовала
ее на прекрасном французском: «Я вижу, что вы иностранка. Неважное гостеприимство
вам оказывают в России». Молодая графиня Елена Федоровна Сологуб до революции
была хозяйкой усадьбы на Поварской, 52, описанной Толстым как дом Ростовых. После
революции ей оставили комнату в усадьбе, где в 1920 году разместился Дворец
искусств. Маргарет бывала там на концертах. Из рассказа Елены Федоровны она узнала,
что ее арестовали за связь с каким-то белым офицером, которого она на самом
деле не знала. Графиня Сологуб сидела в одиночке, в общей камере на Лубянке,
потом вместе с Гаррисон в Бутырской тюрьме, откуда, как рассказал один
из заключенных, ее перевели в лагерь. Дальнейшая судьба ее неизвестна.
Среди сокамерниц Гаррисон были и иностранки. Полячку пани Павловску
арестовали после телефонного разговора с незнакомцем, желавшим снять у нее
комнату. Телефон, «как двести пятьдесят других телефонов в Москве, прослушивали»,
а собеседник якобы оказался контрреволюционером. Молодая немка Елизавета Эдуардовна
вовсе не знала, в чем ее обвиняли и какова судьба ее русского мужа. Литовская
крестьянка Мария, бежавшая в Россию в начале войны, передала письмо польского
священника соотечественнику, которого подозревали в шпионаже, и попала
на Лубянку. Латышская коммунистка Вера просидела шесть месяцев в рижской тюрьме.
Добравшись до Москвы, пошла служить в ЧК, была арестована как двойной агент
по ложному доносу. Была среди сокамерниц «наседка» Анна Ивановна — «проститутка
по инстинкту, шпионка по профессии».
Приводили новых арестованных, кого-то уводили, а Гаррисон оставалась
все в той же темной камере. Зимой она заболела и с каждым месяцем
чувствовала себя все хуже. Несколько раз она писала в Президиум ЧК с просьбой
перевести ее в другую камеру, где было бы больше света и воздуха. В начале
лета она наконец попала в Новинскую женскую тюрьму. Здесь можно было гулять
в тюремном дворе, ежедневно мыться горячей водой, брать книги (в том числе
французские) в библиотеке. Политические даже ежедневно получали газеты. Гаррисон
нередко заходила в так называемую «Социалистическую камеру», где содержались
двадцать четыре узницы-социалистки — «представительницы всех групп — от
крайне левых до крайне правых». Среди них, как она пишет, «было много старых партийных
активисток и несколько девушек из студенческих кружков — все очень умные
и живо интересующиеся современными проблемами» (АТ: 410). Они проводили «политические
дебаты», читали доклады, устраивали музыкальные вечера. Интересы «политических»
представляла староста, которая распределяла передачи, полученные от Красного Креста,
консультировала политических заключенных и решала проблемы дисциплины.
Разумеется, политических заключенных было во много раз меньше, чем уголовных.
Американка смогла познакомиться и с некоторыми из последних и с интересом
их изучила. Особенно запомнилась ей некая Кузина, двадцатитрехлетняя «бандитская
королева», на коротком веку которой было двадцать восемь арестов и два побега
из тюрем. Среди своих товарок она была абсолютной повелительницей, «безжалостной
по отношению к каждой, кто нарушал тюремный код поведения».
Несмотря на более гуманные условия содержания в Новинской тюрьме,
здоровье Гаррисон ухудшилось, кашель не проходил, и, опасаясь туберкулеза,
врач поместил ее в больницу. С благодарностью напишет она о тюремном
докторе, женщине, чья единственная забота состояла в том, чтобы облегчить страдания
узниц.
О своем тюремном опыте Гаррисон рассказала в двух мемуарных книгах
и кроме того сделала попытку литературно его переосмыслить, выпустив в 1923 году
сборник «Неоконченные рассказы из русской тюрьмы».[63] Книги
Гаррисон и Гардинг — одни из первых воспоминаний о советских застенках,
уникальность которых состоит в том, что они написаны женщинами-иностранками.
В тюремном опыте обеих женщин было много общего: лубянская одиночка, перевод
в общую камеру, а потом в другую тюрьму, быт, провокаторши-наседки,
гамма переживаний от отчаяния до надежды, болезни. Однако по тону тюремные воспоминания
двух женщин заметно отличаются. Гардинг эмоционально описывает лишения и страдания,
которые ей пришлось перенести. Гаррисон сосредоточивает внимание не на себе, а на
других заключенных, их жизненных историях и характерах. Наблюдая за своими
товарками, она заметила, что «русские наделены удивительной способностью забывать
свои собственные проблемы и полностью отдаваться чисто абстрактным или не касающимся
их лично вопросам». Когда ее попросили рассказать о других странах, она вспомнила
все, что знала о истории, географии и экономике Америки, Франции, Германии
и Великобритании, и каждый вечер после ужина читала сокамерницам лекции.
«Не думаю, что где-нибудь еще в мире можно было бы найти такую группу из девяти
женщин, которые сидят в тюрьме без надежды на скорое освобождение, оторваны
от своих семей, испытывают тяжелейшие физические лишения, ожидают приговора, причем
многие сурового, и при этом интересуются подобными вещами», — вспоминала
она. «Их пример и мое счастливое чувство юмора помогли мне вынести десять длинных
месяцев заточения. В таких условиях ты либо гибнешь, либо начинаешь жить мыслью
и духом. Третьего не дано», — заключает она (ММ: 270—271).
По-разному описывают две узницы и Могилевского, их общего следователя
и дознавателя. Если для Гардинг, попавшей на Лубянку, как она не без основания
считала, по навету, он враг, при виде которого у нее «кровь закипает в жилах»,
для Гаррисон он достойный соперник в запутанной игре, которого она пытается
понять, если не оправдать. «Хотя мы не соглашались практически ни по одному вопросу —
от коммунизма до сельди, которую он очевидно любил, поскольку нередко ел на обед
тюремный суп из селедки, у него был острый, живой ум и он был интересным
и изобретательным противником», — напишет Гаррисон (ММ: 232).
В ее воспоминаниях о своем тюремщике, человеке, склонившем ее стать
агентом ЧК, а потом посадившем в тюрьму, чувствуется невольная симпатия.
Можно только гадать, была ли эта симпатия взаимной. Гаррисон пишет осторожно: «Я
чувствовала, что он не испытывал ко мне неприязни». Так или иначе, впечатлительная
американская дама «с сочувствием слушала рассказы о его жизни». Она узнала,
как «мальчиком он стремился к знаниям, но в провинциальном городе, где
прошло его детство, ему было доступно лишь начальное образование, и он рано
узнал, что такое социальная несправедливость; потом он обратился в коммунистическую
веру, жил как беглец в эмиграции, целиком посвятив себя стремлению к идеалу»
(АТ: 366).
Из воспоминаний Гаррисон возникает
идеализированный, героический образ Могилевского, человека «чрезвычайно честного
и крайне фанатичного в своих коммунистических взглядах, чекиста, совершенно
не жалеющего ни себя, ни других» (ММ: 232). Время от времени Moгилевский «утеплял»
образ железного чекиста, что не осталось незамеченным Гаррисон. Прежде чем посадить
Маргарит в холодную одиночку, он вызвал ее на допрос в свой кабинет, усадил
в роскошное кожаное кресло, угощал чаем с сахаром, предлагал папиросы.
На столе у Могилевского лежал красиво переплетенный томик Рабле. Трудно представить,
что чекист в перерывах зачитывался Рабле. Скорее он положил книгу в надежде,
что образованная американка обратит на это внимание, и не ошибся. Гаррисон
«что-то сказала о книге, и он признался в своей любви к старой
французской литературе» (ММ: 232). Годы спустя она снова вспомнит их разговоры о литературе
и философии: «Я разделяла его восхищение Рабле и Вольтером», «Мы уважали
внутренний мир друг друга» (АТ: 363). Однако спасли Маргарет не общая любовь к Рабле,
не взаимное уважение и не взаимная симпатия с чекистом.
Как только слухи об аресте Гаррисон дошли до Балтимора, за ее освобождение
стали бороться самые влиятельные и уважаемые люди штата — губернатор Ричи,
секретарь штата Мериленд Перлман, журналист Фрэнк Р. Кент и доктор Эймс, известный
физик, профессор университета Джона Хопкинса и дальний родственник Маргарет.
Они искали содействия у советского торгового представителя в Нью-Йорке
Людвига Мартенса, норвежского путешественника Нансена. Наконец, друг Маргарет, владелец
газеты «Baltimore Sun» В.-Л. Блэк уговорил сенатора от штата Мериленд Джозефа И.
Франса отправиться в Москву и принять личное участие в судьбе его
соотечественницы из Балтимора. Сенатор был известен своим дружеским отношением к Советской
России, ратовал за восстановление контактов между двумя странами. В ситуации,
когда Россия остро нуждалась в американской помощи, репутация Франса позволяла
надеяться на положительный исход его миссии. В телеграмме из Лондона от 2 июня
1921 года полпред и торгпред в Великобритании Л. Б. Красин просил Чичерина
срочно предоставить визу американскому сенатору, мотивируя это тем, что его поездка,
несомненно, происходит с ведома и разрешения американского правительства
и, вероятно, является началом изменения позиции по отношению к Советской России.
Визит состоялся, и 15 июля Д. Франса принял Ленин. «Только что кончил беседу
с сенатором Франсом, — написал Ленин Г. В. Чичерину. — Принес мне
свою резолюцию, внесенную им в сенат еще в 1920 г., ЗА Советскую
Россию. Рассказал, как он в больших публичных митингах вместе с тов. Мартенсом
выступал ЗА Советскую Россию. Он-де либерал. ЗА союз Соединенных Штатов плюс Россия,
плюс Германия, дабы спасти мир от империализма Японии, Англии и пр., пр.
Он-де приехал видеть Россию и опровергнуть ложь про нее.
Еще-де, между прочим, одно маленькое дело. У нас сидит (она) Харрисон
за шпионство. Он думает, что она виновата, она действительно шпионила. Он верит,
что ее пытают у нас и т. п.
Но он сенатор от штата Мериленд. Он хочет быть переизбран (выборы в будущем
году). Все враги его кричат: «а наша Харрисон» (она из того же штата) и ее
двоюродный брат (brother in law „свояк“) губернатор штата Мериленд. Вдруг она умрет —
все скажут: убили в России „нашу Харрисон“.
Он не просит освободить ее: он просит подумать, нельзя ли что сделать.
Я обещал ему дать ответ в понедельник (во вторник он хочет уехать)
через т. Чичерина.
Прошу т. Уншлихта к воскресенью дать свой отзыв и заключение
тов. Чичерина, а т. Чичерина позвонить мне вечером об его, Чичерина, мнении.
Ленин».[64]
Судьба Гаррисон, заключенного агента «В», зависела не столько от сенатора
Франса и впечатления, произведенного им на Ленина, сколько от обстоятельств,
определявших судьбы тысяч людей. За день до визита сенатора к Ленину,
13 июля Горький обратился — с ведома и одобрения советского
руководства — «ко всем честным людям» с просьбой о продовольственной
и медицинской помощи голодающим. В ответ на воззвание Горького 23 июля
Герберт Гувер, министр торговли США, возглавлявший Американскую администрацию помощи
(ARA), пообещал безвозмездные поставки продовольствия в Советскую Россию при
условии предоставления самостоятельности американским организациям, обеспечивающим
помощь голодающим, и освобождения всех американцев, содержащихся в советских тюрьмах. В тот же
день, 23 июля, сенатор Франс получил разрешение навестить Гаррисон в тюрьме.
Он рассказал ей, как много сделал для ее освобождения, о встречах с Лениным,
Чичериным и Литвиновым, которые «до сегодняшнего утра ничего не обещали, но
вот наконец появились признаки готовности пойти на уступки». Франс не знал о предложении
Гувера и, «большевики, — по словам Гаррисон, — позволили ему думать, что
освободят ее исключительно из личного расположения к сенатору» (АТ: 217).
25 июля предложение Гувера было принято. Через два дня после этого, 28 июля заместитель
наркома иностранных дел М. М. Литвинов сообщил ВЧК, что «ввиду сложившихся обстоятельств
Наркоминдел находит необходимым освобождение американской гражданки Маргариты Гаррисон».[65] В тот же день Гаррисон вышла на свободу: она стала первой
американкой, освобожденной в обмен на помощь голодающим, остальных выпустили
после официального подписания соглашения с АRА 20 августа. В 1922 году
в ответ на заявление сенатора Франса о том, что именно он освободил Маргарет
Гаррисон из советских застенков, Гаррисон скажет: «Своим освобождением я обязана
мистеру Гуверу, который по соглашению с Советским правительством обязался накормить
1 000 000 детей при условии освобождения всех американских узников в России».
«Сенатор Франс не сыграл никакой роли в моем освобождении, и, если бы не Гувер,
я по сей день сидела бы в тюрьме»[66], — заявила
она и таким образом свела на нет все усилия сенатора, о которых нам известно
из письма Ленина.
Сцена прощания с Могилевским в книге Гаррисон — еще одно
свидетельство взаимной симпатии следователя и узницы:
«Мой бывший следователь Могилевский пришел попрощаться со мной и сообщил,
что всех заключенных американцев освободят через несколько дней, но поскольку сенатор
Франс проявил интерес к моему случаю и продемонстрировал симпатию к Советскому
правительству, мне позволено выйти на свободу раньше остальных и уехать вместе
с ним.
„Мы были врагами, действительно, — сказал он, — но это было,
как вы понимаете, частью большой игры. Надеюсь, вы чувствуете, что здесь нет ничего
личного, и когда-нибудь при более благоприятных обстоятельствах вы вернетесь
в Россию“.
Я заверила его, что разделяю его чувства, и добавила, что искренне
надеюсь вернуться при других условиях. Забавно, подумала я, как одно и то же
выражение может быть использовано с радикально противоположными смыслами двумя
одинаково искренними людьми, но ничего не сказала, пожала ему руку и попрощалась»
(MM: 297).
Маргарет следующим образом объясняет, что именно они понимали по-разному:
«Mы оба были вполне искренни, отличались только наши точки зрения. Могилевский,
конечно, хотел сказать, что надеется на мое обращение в большевизм. Я же
хотела выразить надежду, что коммунистическая диктатура перерастет в будущем
в нечто более близкое к реальному социализму. <…> Когда Могилевский
вышел, я на минуту представила, что мы снова встретимся лицом к лицу как
судья и узница» (AT: 421 — 422).
30 июля Гаррисон в сопровождении сенатора Франса приехала в Ригу.
«На ней был чрезвычайно грязный костюм цвета хаки, мужская чесучевая рубашка, на
голове — колпак, сшитый из той же чесучи, на ногах — мужские ботинки,
подарок Красного Креста» — такой увидели ее собравшиеся журналисты.[67] На вокзале ее встретил военный атташе американской миссии в Риге
с женой и привез ее в свой дом, где она провела несколько дней: обедала
за прекрасно накрытым столом (бокал вместо кружки, фарфоровые тарелки вместо деревянной
миски), долго не могла заснуть на мягкой кровати (мешала привычка к жестким
нарам).
Через три дня Маргарет прибыла в Берлин. Встретить ее приехал из
Варшавы Мериан Купер. Американский пилот, он сражался на стороне поляков в дивизии
Костюшко, попал в плен и умирал от голода в московской тюрьме. Узнав об этом, Маргарет
стала носить ему передачи, и он считал ее своей спасительницей. «Я бы обошел весь
земной шар, чтобы встретить вас. Новость о вашем освобождении взволновала меня
до глубины души»[68], — признался Купер. Вечером трое бывших
узников (третьим был Алфред Е. Бони, американский издатель, знакомый Гаррисон по
Харитоньевскому, арестованный после того, как посетил заседание Третьего интернационала)
вместе с сенатором обедали в ресторане гостиницы «Адлон».[69] Из Берлина Гаррисон отправилась в Лондон, где ее ждал сын,
а оттуда — на родину. В Балтиморе друзья, знакомые и, разумеется,
журналисты засыпали ее вопросами. Все ждали от нее страшных тюремных рассказов.
О том, что она стала своего рода знаменитостью, Гаррисон узнала еще
в Риге: статьи о ее освобождении из большевистской тюрьмы были напечатаны
на первых полосах газет. «Словно бы это было сенсационное убийство», — пошутила
она. За время ее заключения появились десятки корреспонденций об арестованной большевиками
журналисткe, таинственной даме из высшего балтиморского света, томящейся в советских
застенках. Уже в конце ноября сообщалось, что, согласно имеющейся информации,
Гаррисон была тайным агентом Государственного департамента США: свои донесения она
якобы писала на голландских и немецких банкнотах, передавала их некоему англичанину,
и тот телеграфом пересылал их из Ревеля в Вашингтон. В той же статье
говорилось, что, по слухам, она арестована второй раз. В первый раз ее отпустили,
когда она пообещала поставлять сведения о находящихся в Москве иностранцах.[70] Таким образом, версия о сотрудничестве Гаррисон с Госдепом,
а потом с ЧК просочились в печать вскоре после ее ареста. Когда эту
версию подтвердили и в Торговом представительстве России в Нью-Йорке,
игнорировать ее было уже невозможно.[71] Однако представители
Госдепартамента отрицали «прямое или косвенное» сотрудничество с журналисткой.
Надо сказать, что помощник госсекретаря Норман Х. Дэвис, заявивший, что «Миссис
Гаррисон не имеет никакого отношения к Госдепартаменту и никогда не посылала
туда донесений»[72], не покривил душой. Гаррисон, как мы знаем,
была агентом другого ведомства — Военной разведки.
Вернувшиеся из Москвы соотечественники Гаррисон высказывали противоречивые
мнения. «Один дипломат назвал мне две причины ее ареста — странные причины.
Во-первых, она работала на Госдепартамент; во-вторых — была агентом большевиков!
<…> По-моему, оба обвинения смехотворны»[73], — цитирует
«Washingron Times» слова бизнесмена Рубина, видевшегося с Гаррисон на Харитоньевском.
В тот же день другая газета привела слова социалиста и профсоюзного лидера
Бенджамина Шлезингера, который в Москве слышал, что Гаррисон доносит на своих
соотечественников.[74] В конце января 1920 года и первой
половине февраля 1921-го газеты помещают ложные сообщения о том, что «красные
выпустили американку, арестованную за шпионаж», а в декабре
1920 года их опровергает ее хороший знакомый и коллега-разведчик капитан
Фрэнсис Маккалах, заявивший (вероятно, чтобы отвести от нее подозрения в шпионаже),
что Гаррисон все еще находится под арестом за попытку дать взятку.[75] Какими бы противоречивыми не были сообщения о Гаррисон,
ее роль двойного агента продолжала волновать воображение журналистов и их читателей.
Если в Москве Маргарет, по ее собственному признанию, рассказывала
о своем сотрудничестве с ЧК, стараясь уберечь иностранцев от опасных контактов
с ней, то по возвращении на родину она, кажется, сделала бы все, чтобы никто
никогда не узнал об этом. В Риге она дала интервью, изложив свою версию ареста
и заключения: «Меня арестовали 4 апреля 1920 года, через два месяца после приезда
в Россию, куда я попала через Польшу. Два дня меня держали в тюрьме,
допрашивали, затем отпустили и позволили шесть месяцев беспрепятственно работать
в Москве. В октябре меня снова арестовали по приказу ЧК (советской инквизиции).
Меня обвиняли в том, что я приехала в Россию без разрешения, незаконно
передавала продукты американским и британским узникам и имела контакты
с людьми, враждебными режиму. Все обвинения были ложными».[76]
Эта версия удовлетворила бы всех — и Госдеп, и Военную
разведку, и, разумеется, саму Гаррисон, если бы не кампания, которую развернула
Стэн Гардинг. Она не могла простить американке навета, имевшего для нее столь драматические
последствия. Гардинг не сомневалась в том, что «ложное политическое обвинение,
по которому <ее> арестовали и через три дня после этого без суда и следствия
приговорили к смерти, исходило от антибольшевистской шпионки, открыто признавшей
себя агентом американской военной разведки». По ее мнению, она была не единственной
жертвой Гаррисон, которая «играла роль советского осведомителя и доносила на
радикалов».[77]
О том, что ответственность за ее арест несет американская журналистка
Маргарет Гаррисон, Стэн Гардинг сообщила сразу по возвращении на родину газете
«The New York World», а также комитету под председательством Альфреда Эмметта,
который занимался проблемами заключенных в России британских подданных. В декабре
1920 года Гардинг рассказала о доносительстве Гаррисон берлинскому корреспонденту
«Associated Press». В конце июля 1921 года, узнав, что Гаррисон вышла на свободу
и скоро окажется в Лондоне, она обратилась к лондонскому представителю
«Associated Press» с просьбой организовать ей интервью с американкой в присутствии
его самого, а также секретаря Национального союза журналистов. На ее жалобы
и просьбы никто не откликнулся, хотя услышаны они были.
20 сентября 1921 года глава Военной разведки США генерал Марльборо Черчилль
написал Маргарет Гаррисон: «Я получил сведения о том, что определенные силы
создают ситуацию конфронтации между Вами и некоей миссис Гардинг, которая выдвинула
против Вас обвинения. У меня достаточно опыта в подобных вопросах, и я никогда
не видел, чтобы попытка ответить на такие атаки закончилась успешно. Я настоятельно
призываю Вас игнорировать их».[78] Сам генерал, стараясь избежать
конфронтации, предпринял обходной маневр. 22 сентября он отправил военному атташе
в Лондоне майору Солберту депешу следующего содержания: «Миссис Гаррисон время
от времени оказывала услуги британским властям… Нельзя ли обратиться в Министерство
иностранных дел с просьбой закрыть рот миссис Гардинг и не допустить никаких
действий во вред миссис Гаррисон, которой все мы в высшей степени доверяем».[79]
В октябре 1921 года Гардинг в американском посольстве в Лондоне
изложила в присутствии специально приведенной свидетельницы все известные ей
факты о деятельности Гаррисон в России. В ответ работник посольства,
по ее словам, сделал ей некое предложение, которое она не нашла возможным принять.[80]
В то время как американцы посулили Гардинг материальную компенсацию
в случае, если она оставит попытки разоблачить Гаррисон, ее соотечественники
прибегли к угрозам. Офицер британской разведки дал ей понять, что она нарушает
закон о государственной тайне и может понести за это наказание. Гардинг
искала — и находила поддержку у коллег-журналистов и у политиков,
но до окончательного успеха ей было еще далеко.
Что касается Гаррисон, то она уже в Риге узнала, что Гардинг давно
на свободе и обвиняет ее в предательстве. По словам Гаррисон, она «собиралась
было написать ей письмо, рассказать, как Могилевский намеренно исказил все факты»,
но не успела — Гардинг начала против нее атаки в прессе (AT: 439).
Когда Гаррисон приехала в Балтимор, кампания Гардинг только набирала
обороты. Она последовала совету генерала и не отвечала на боевые действия английской
журналистки. Свое бездействие она объяснит тем, что ей нельзя было упоминать утечку
в военной разведке, позволившую чекистам узнать об их с Гардинг совместной
работе в Берлине. «Я была тогда убеждена, — напишет она, — что не
могу рассказать всей правды, пока те, кто с такой преданностью поддерживают
меня, остаются в разведке». В Вашингтоне она отчиталась о своей
«командировке» в Россию одному из тех, кто неизменно поддерживал ее, —
генералу Черчиллю. По словам Гаррисон, генерал высоко оценил ее доклады и донесения —
«всегда точные, правдивые и объективные» (AT: 439; 431). Она якобы предоставила
военной разведке больше информации о России, чем кто-либо другой. Несмотря
на это, о дальнейшей работе агента «В» в разведке по понятной причине
не могло быть и речи.
Гаррисон вернулась в газету «Baltimore Sun», но роль театрально-музыкального
критика бывшему агенту показалась чрезвычайно скучной. Она продолжала жить еще свежими
воспоминаниями и работала над книгой о России, надеясь исключительно на
свою память, поскольку все ее бумаги были конфискованы при обыске. Как и полагается
людям ее второй профессии, она отлично помнила все имена и факты, каждый эпизод
ее пребывания в Москве «отпечатался в памяти». Гаррисон утверждала, что
книга «была написана без предвзятости и без малейшей попытки пропаганды —
за красных или за белых», что она «попыталась указать на положительные стороны режима
и опровергнуть фантастические сказки контрреволюционных пропагандистов», но
при этом «не боялась выявлять и врожденные дефекты реального марксизма». Несмотря
на то, что и сама Гаррисон, и рецензенты книги, вышедшей в конце
1921 года под названием «Затерявшаяся в Москве» («Marooned in Moscow»), подчеркивали
объективность позиции автора, это не совсем так. Гаррисон не упоминает в ней
о своем сотрудничестве с ЧК, о роли Могилевского, разговоры с которым,
судя по всему, повлияли на ее оценку советского режима, на представление о исторической
неизбежности террора. «Я уделила больше внимания описанию жизни в Советской
России, чем рассказу о коммунистической диктатуре. Я не выступала апологетом
большевиков, но пыталась показать, что их политика была продиктована ходом событий
и что террор был исторически неизбежен», — написала она о своей книге
в 1935 году, так и не изменив своих взглядов даже в разгар сталинских
репрессий (AT: 434). Дама высшего света, дочь крупного судовладельца, образованная
космополитка, узница Лубянки, она не устояла перед советской пропагандой —
тем более, что исходила она от фанатичного и, вероятно, харизматичного тюремщика.
Она поверила, что Могилевского — с томиком Рабле на столе его кабинета
на Лубянке — лишь обстоятельства вынудили (на время, как она считала) стать
орудием террора.
Когда Гаррисон закончила работу над книгой, ее охватила паника: она
поняла, что не в состоянии дольше оставаться в Балтиморе, заново привыкнуть
к жизни родного города. В конце 1921 года она переехала в Нью-Йорк,
суливший, по ее словам, возможности «работы и развлечений». Работой стали публичные
лекции о России: Гаррисон подписала контракт с лекционным бюро, организовавшим
ей поездки по стране. Успеху лекций способствовали положительные рецензии на книгу
и репутация Гаррисон — «женщины с таинственным прошлым», свидетельницы
зверств большевиков.
Гаррисон не устраивала роль жертвы, которую от нее ждали. В своем
первом интервью в Риге она сравнила одиночную камеру, где с трудом выдержала
неделю заключения, с тесным гостиничным номером, а несъедобная тюремная
баланда, по ее словам, была не хуже, а может, и лучше того, чем кормили
в советских столовых на свободе. Говоря о тюрьме, она неизменно избегала
излишнего, как ей казалось, драматизма, даже снижала градус разговора шуткой: «Чего
мне действительно не хватало, так это папирос».[81] Журналисты,
ожидавшие услышать об ужасах застенков ЧК, недоумевали: «…рассказ Маргарит Гаррисон
о ее тюремном заключении существенно отличается от других описаний. Она говорит
о тюрьме без возмущения».[82] В самом деле, позиция
Гаррисон кажется неожиданной и необычной для бывшей узницы. Ольга Чернова-Колбасина,
которая отбывала заключение одновременно с Маргарет и даже была с ней
знакома, в отличие от нее, выйдя на свободу, сочла своим долгом «описать все,
что мы переживали, чтобы вы все на расстоянии могли ясно представить себе весь ужас
заключения в нынешних тюрьмах».[83] Справедливости ради
надо сказать, что Гаррисон, уводя разговор от собственных лишений, напоминала слушателям
о голоде, поразившем страну, где «две трети людей живут на голодном пайке,
а 12 000 000 на Волге реально голодают», где голод способен довести людей до
каннибализма.[84] Если в интервью и в первых
лекциях Гаррисон старалась как можно меньше касаться своего тюремного опыта, вскоре
она поняла, что именно эта тема интересует слушателей и что, удовлетворяя их
любопытство, она сможет расширить свою аудиторию и добиться того, чтобы был
услышан и ее «честный и бесстрастный рассказ о жизни в России»
(АТ: 435). Ей не приходилось жаловаться на недостаток интереса к своим лекциям,
которые она читала, как писала одна из газет, при переполненных залах в Чикаго,
Миннеаполисе, Сент-Поле и Бостоне. Она выступала перед студентами и профессорами
колледжей Рэдклифф, Брин-Мор, университета Джона Хопкинса. Ее приглашали Ассоциация
по внешней политике (АВП) и женские клубы. Успех ее лекций и книги часто
объясняли тем, что она прирожденная журналистка.[85]
Иногда, правда, ей задавали неприятные вопросы, касающиеся ее второй
профессии. «Сообщалось, что в Россию вы поехали в качестве агента американского
правительства, потом вы переметнулись на сторону Великобритании и работали
на британское и другие европейские правительства», — обратился к ней
кто-то из зала Арлингтон Холл в Нью-Йорке. «Не думаете ли вы, что, если бы
я работала на разведку, я бы хранила ей верность», — парировала она.[86]
Коллеги Гаррисон по военной разведке не забывали своего бывшего сотрудника.
Сразу после ее возвращения в Соединенные Штаты за ней было установлено наблюдение.
Агенты посещали публичные лекции Гаррисон; ее статьи, а также статьи о ней
попадали в специальную папку.[87] Объяснить этот особый
интерес к ней можно прежде всего тем, что из жертвы большевистского режима,
какой ее изображали раньше, она превратилась в его защитницу. Она была убеждена,
что, тогда как «представления американцев о России — по большей части
ложные», ей удалось получить чрезвычайно полную картину жизни этой страны[88] (АТ: 427). Особое знание, полученное в России, как она полагала,
давало ей право выступать с позиции защитницы ее интересов. По ее словам, она
«честно отстаивала признание Советов Соединенными Штатами и не сомневалась
в том, что большевистский режим останется надолго» (АТ: 435).
Она призывала к отмене эмбарго, введение которого, по ее мнению,
укрепило националистический дух в стране, привлекло на сторону Советов таких
представителей старого режима, как генерал Брусилов, и в конечном итоге
помогло большевикам удержать власть. Мировое признание России должно вернуть ее
к нормальной жизни, «торговля с Россией сделает больше для ее общего возрождения,
чем что-либо другое», лишь после установления торговых и дипломатических отношений
с Россией будет возможен переход от большевистской диктатуры к демократически
избранному представительному правительству, повторяла она.[89]
Кампанию за признание Советской России Гаррисон продолжила и на страницах серьезного
журнала «Анналы американской академии политических и социальных наук». «Лучше
оставить советское правительство в покое, и большевизм со временем сам
исчезнет, — писала она. — Мое мнение разделяет большинство думающих людей
в России».[90]
В том же журнале Гаррисон с ностальгией вспоминала богатую культурную
жизнь Москвы — поэтические вечера, концерты, выставки, своих интересных собеседников.
Она видела в этом свидетельство жизненной энергии, которую, несмотря на годы
войны, сохранил русский народ, и обещание будущего возрождения России.
Лекции Гаррисон имели успех, и агентство заключило с ней контракт
на следующий сезон. Очередной лекционный тур должен был начаться в ноябре
1923 года. Ее агент был уверен, что лекции о России будут привлекать все
больше слушателей с каждым годом, но Гаррисон пыталась убедить его (и в первую
очередь себя), что ей необходимы новые впечатления и новые темы, способные
заинтересовать и расширить аудиторию. Новые впечатления Маргарет намеревалась
искать на Дальнем Востоке. Маршрут ей подсказала недавно завершившаяся в Вашингтоне
конференция девяти держав по проблемам Дальнего Востока. Она поедет в Китай,
в Японию, в Восточную Сибирь, где большевики еще не успели укрепиться,
соберет материал о том, как реализуются решения Вашингтонской конференции,
подготовит политически актуальные и богатые подробностями лекции о жизни
других народов. Однако, объясняя необходимость поездки подготовкой будущих лекций,
Гаррисон лукавила. На самом деле ее, как магнитом, тянуло в Россию. «Хотя я даже
себе в этом не признавалась, идея вернуться в Россию меня глубоко волновала, —
„признается“ она в мемуарах 1935 года. —
С тех пор, как я оттуда уехала, я тосковала по русским голосам, по
широким просторам русских полей, по уютным деревенькам с деревянными избами,
по непосредственным, милым людям, с которыми я так много пережила.
<…> Я пыталась обмануть себя, заставить поверить, что мне важно узнать,
выполняют ли японцы свое обещание покинуть Сибирь, но глубоко в душе я знала,
что не это на самом деле влечет меня туда» (AT: 458).
В начале мая она выехала на поезде в Ванкувер, откуда отходил лайнер
до Йокогамы. На борту лайнера, пересекавшего Тихий океан, она написала несколько
рассказов о своих московских сокамерницах для журнала «Cosmopolitan» (книгa «Незаконченные рассказы из
российской тюрьмы» выйдет вскоре после ее
возвращения из путешествия в 1923 году).
В Японии Гаррисон встретили с распростертыми объятиями. Американскую
журналистку принимали высокопоставленные японские политики и аристократы, встречи
с ней искали западные дипломаты. В первой главе книги «Красный медведь
или желтый дракон» (1924)[91], написанной по впечатлениям от
поездки по Дальнему Востоку, Гаррисон не без гордости перечисляет «великих и почти
великих», принимавших ее в Токио. Это премьер-министр граф Като Такааки, государственный
деятель и дипломат, друг Рузвельта барон Канеко Кентаро, крупный финансист,
политический и государственный деятель виконт Такахаси Корэкие, министр иностранных
дел Японии Утида Ясуя и другие. На приеме 4 июля у aмериканского
посла в Японии Чарльза Б. Уоррена она познакомилась с дипломатами из разных
стран, на приеме в честь американского министра ВМФ Эдвина Денби ее представили
барону Ивасаки, владельцу концерна Мицубиси. Богатейший японский бизнесмен Дан Такума
дал в ее честь завтрак, где присутствовали главы ведущих фирм, банков, крупные
промышленники. Среди гостей был советник японского императора и один из самых
влиятельных людей Японии граф Макино. Больше трех часов она отвечала на вопросы
о Советской России, ее вождях, возможностях деловых контактов, о Л. Б.
Красине, возглавлявшем Комиссариат внешней торговли.
Журнал «Editor and Publisher» впоследствии объяснил необычайно горячий
прием, оказанный Гаррисон в Японии, ее злоключениями в Советской России,
поскольку «японское руководство ожидало, что именно этот опыт сделал ее врагом всего
большевистского».[92] Не обошли Гаррисон вниманием и ее
соотечественники, правда, мотив у них был иным. В портовом городе Отару
она встретилась с полковником Бурнеттом, американским военным атташе в Японии,
который направлялся, как и она, в Николаевск. В Николаевске Гаррисон
познакомилась с приехавшими туда военным наблюдателем в Дальневосточной
республике майором Филиппом Р. Феймонвиллем и американским вице-консулом в Чите
(тогда столице Дальневосточной республики) Эдвардом Томасом.
По мнению американской исследовательницы К. Григз, ее встречи с военными
атташе не были случайными: «Военная разведка следила за своим публично разоблаченным
агентом».[93] В конце мая 1922 года, когда Гаррисон была
на пути в Японию, Марльборо Черчилль, отлично осведомленный о достоинствах
и недостатках своего бывшего агента, отправил секретный меморандум военным
атташе в Пекине, Чите и Токио, в котором сообщал о ее возможном
приезде и советовал соблюдать осторожность: «Миссис Гаррисон — женщина
чрезвычайно изысканная, блестяще образованная и, насколько я знаю, очень надежная…
[Вы можете] оказывать ей такое внимание, какое сочтете возможным, однако вежливо
отказывайте ей в предоставлении писем поддержки и не сообщайте никому,
кроме работников Американского посольства, что она состояла у нас на службе».[94] Очевидно, что на службе в разведке Гаррисон больше не состояла,
и у нее действительно, как она утверждала, впервые со времен войны «не
было никаких других обязанностей, кроме сбора материала для лекций и статей»
(AT: 451). «Я объясняла свое путешествие желанием убедиться, что японская оккупация
толкает Сибирь в руки Советской России, — вспоминала она. — Сейчас
я знаю, что мною двигало то же самое беспокойство, которое не оставляло меня
с 1917 года. Я пресытилась безопасностью, комфортом и легкой жизнью.
В Америке я сначала получала удовольствие от материального комфорта, а потом
oн стал меня подавлять. В Японии все было в миниатюре: дома, сады, поля,
даже горы. Меня манили более широкие просторы — я искала трудностей и приключений!»
(AT: 462).
Токио, Киото, Хоккайдо, порт Отару, Александровск-на-Амуре, Николаевск,
Хабаровск, Владивосток, Сеул, Мукден, Чанчунь, Харбин, Пекин, Урга, Троицкосавск —
Кяхта, Верхне-Удинск, Чита — таков маршрут ее путешествия. Она попала на Дальний
Восток накануне важных перемен. До вывода японских войск с оккупированных территорий,
который должен был произойти 1 ноября, оставалось несколько месяцев. Проблема Северного
Сахалина, занятого Японией, ждала своего разрешения. Она застала последние дни существования
и Дальневосточной республики, и Приамурского земского края под управлением
генерала Дитерихса.
Ожидания не обманули Гаррисон: она не только увидела «широкие просторы»,
встретила на своем пути «трудности и приключения», но и утолила «тоску
по русским голосам». На Сахалине ей удалось поговорить с крестьянами, услышать
так полюбившуюся ей русскую речь. «Kak mnogo perejilie», сударыня, — пожаловалась
ей крестьянка Аннушка. — Семь лет назад сына забрали в армию. Он не вернулся.
<…> Потом мы услышали, что в России революция, государя убили и в столице
новое правительство. Однажды из Николаевска приехали солдаты. Они сказали, что крестьяне
и рабочие теперь хозяева в России и пообещали прислать комиссара,
чтобы он научил старосту устроить Совет в поселке, забрали у нас весь
хлеб, зарезали наших свиней и увели одну корову. <…> Они не вернулись»
<…> «Neechevo», — вступил в разговор муж Аннушки. — Могло быть
и хуже. Японцы платят учителю 80 йен в месяц, и дали старосте несколько
сот йен для поселка. <…> Я ничего не хочу сказать против японцев. Если
бы привозили побольше товаров, было бы не так и плохо. В Центре до нас
и дела-то нет» (RB: 73). Гаррисон слышала и от других, более образованных,
собеседников, что «если бы крестьяне могли покупать необходимые товары и работать
на своей земле, им было бы все равно, принадлежит ли остров японцам или русским».
Японскую оккупацию и даже возможную аннексию острова многие считали «меньшим
из зол» (RB: 75). В статье «Будущее Северного Сахалина», напечатанной в августе
ведущей газетой деловых кругов Японии «Chugai Shogyo», Гаррисон расскажет о своих
впечатлениях от поездки на остров, о разговорах с местными жителями и сделает
вывод, что договор о покупке Японией Северного Сахалина может быть выгоден
для обеих стран.
В Николаевске-на-Амуре — городе, где красные партизаны под предводительством
Якова Тряпицына устроили кровавую бойню, перебив японский гарнизон, всех белых и большинство
гражданского населения, жители, как показалось Гаррисон, боялись ухода японцев и возвращения
партизан: «хотя многие не поддерживали большевиков, они были готовы принять советский
режим, как зло меньшее, чем постоянный хаос гражданской войны» (АТ: 461).
На пароходике, который медленно поднимался вверх по Амуру до Хабаровска,
русский инженер в разговоре с ней сказал, что хотя он не коммунист, но
поддерживает советский строй, поскольку «без политического единства Россия не сможет
вернуть себе статус мировой державы». «Я часто слышала подобные речи в Москве
от профессионалов, которых больше интересовало возрождение России, чем падение коммунистической
диктатуры, и они лишь укрепляли мою уверенность в том, что советский режим
никогда не будет свергнут силой», — резюмировала Гаррисон (AT: 463).
В Хабаровске ее собеседники считали (не без основания) Дальневосточную
республику временной структурой, ненавидели и боялись японцев, ждали объединения
с Россией (AT: 469).
Во Владивостоке она беседовала с генералом Дитерихсом, избранным
23 июля на Земском соборе правителем Дальнего Востока и командующим Земской
ратью. Программа новоизбранного правителя Гаррисон показалась «не более весомой
и значительной, чем мыльный пузырь» (AT: 483). И тем не менее его готовность
до последнего сражаться за монархию, его вера в то, «что он призван Богом вернуть
Церковь и Государя» (RB: 122), произвели на нее сильное впечатление. Но больше
всего ее поразило выражение лица генерала, смотревшего «на нее и сквозь нее».
Он напомнил ей Дзержинского: «Оба идеалисты, оба фанатики и мечтатели, оба
могли быть безжалостными, даже жестокими, но один поклонялся Богу и Царю, а другой —
Карлу Марксу» (RB: 120—121).
Дитерихсу оставалось править во Владивостоке не многим больше двух месяцев
(25 октября во Владивосток вошла армия Дальневосточной республики), и город
жил в предчувствии конца. «Будем есть, пить и веселиться, все равно завтра
мы умрем» — так Гаррисон определила настроение большинства горожан. Владивосток
с его кафе, кабаре, ночными ресторанами, особой, «фантастической атмосферой»
был не похож ни на один другой город, где Маргарет довелось побывать. Она не прочь
была оставаться там до тех пор, пока «монархический мыльный пузырь не лопнет», но
у нее были большие планы, и 4 сентября она покинула Владивосток.
Хотя Гаррисон и не была больше агентом «В», она продолжала вести
себя так, словно приехала на Дальний Восток по заданию разведки. Она изучала ситуацию,
входила в контакт с самыми разными людьми — будь то премьер Като,
генерал Дитерихс, диктатор Маньчжурии Чжан-Цзолинь или сахалинские крестьяне —
слушала, наблюдала, запоминала. Надеялась ли она, что собранная ею информация может
пригодиться Америке или Советской России? Думала ли, что способна повлиять на решение
политических конфликтов? Или она продолжала шпионскую игру, не отдавая себе отчет,
что проиграла — и не только Могилевскому? Так или иначе, ее ждал проигрыш
более позорный, скандал более громкий.
Пока Гаррисон путешествовала, Гардинг продолжала бороться за ее публичное
разоблачение. Сведения о сотрудничестве американской журналистки с ЧК
уже и раньше просачивались в прессу, но это, как и ее арест, скорее
придавало ей флер таинственности и не мешало печатать статьи, выступать с лекциями
о России или сидеть за одним столом с людьми, мягко говоря, не испытывавшими
симпатии к советскому режиму. Ни в одной из многочисленных публикаций
о московских злоключениях Гаррисон она не обвинялась в предательстве или
доносительстве. Ситуация драматически изменилась 16 августа, когда лондонская газета
«Truth» напечатала статью под заголовком «Миссис Стэн Гардинг — жертва предательства»,
в которой на Маргарет Гаррисон возлагалась ответственность за арест и тюремное
заключение английской журналистки. Из статьи можно было понять также, что Гардинг
была не единственной жертвой Гаррисон.
17 августа газета «Public Ledger — Philadelphia» печатает срочное
сообщение своего корреспондента в Лондоне Нормана Бакстера под заголовком
«Миссис Маргарет Гаррисон, балтиморская журналистка, обвиняется в предательстве
миссис Стэн Гардинг». Бакстер подробно излагает историю предательства, совершенного
«советской шпионкой» Гаррисон, и ареста «героической Стэн Гардинг» и в заключении
цитирует Тruth: «Обрекать
ничего не подозревающих людей на то, чего вам удалось избежать, даже если они в чем-либо
виноваты, — об этом можно сожалеть и этого нужно стыдиться. Миссис Гаррисон
не выказала ни сожаления, ни стыда».[95]
Через неделю японская газета «The Japan Advertiser» помещает статью
«Миссис Гаррисон называют красным агентом». Для Японии разоблачения Гаррисон были
особенно болезненными. Красавица-американка (в газете была напечатана ее фотография)
оказалась советской шпионкой: она проникла в страну, отношения которой с Советской
Россией нельзя было назвать дружественными, вела в ней прокоммунистическую
пропаганду, побывала на оккупированных Японией территориях и — главное —
«находилась в тесном контакте с Министерством иностранных дел, брала интервью
у нескольких высокопоставленных правительственных чиновников, в том числе
у премьер-министра <…>, министра иностранных дел и специалиста по
вопросам Сибири мистера Мацудария».[96] Помимо прочего в Японии
не могли не вспомнить первое интервью, которое Гаррисон дала сразу после приезда.
В нем она ратовала за скорейшее признание Советской России. «Большевиков, —
говорила она, — следует признать, поскольку только они способны сохранять порядок
в стране, руководить и управлять». Не оставалось сомнений, что сама она
«после десяти месяцев в российской тюрьме верит в Советы».[97]
Казалось, Гаррисон действительно ведет себя как защитник интересов Советской
России, а возможно, и ее агент. «Женщину из Балтимора обвиняют в том,
что она шпионила на Советы», — писала «Washington Times». «Обвинение женщины
в шпионаже вызвало сенсацию в Токио, где ей оказывали особое внимание»,
«Обвинения Гаррисон вызывают беспокойство у японцев, которые оказали ей горячий
прием»[98] — под такими заголовками выходят американские
газеты. Героиня-разведчица, бесстрашная путешественница становится героиней скандала.
Затушить разгоравшийся скандал она не смогла. В Чанчуне, куда она приехала,
чтобы освещать переговоры между представителями РСФСР, ДРВ и Японии, журналисты
просили ее прокомментировать разоблачения Гардинг. Гаррисон отмалчивалась. Публичные
обвинения, вероятно, не только стали для нее неожиданностью, но и испугали.
Она, однако, не пыталась развеять подозрения в излишней симпатии к Советам,
не избегала общения с представителями РСФСР на конференции — что было
бы естественным в ее ситуации, — а искала контактов с ними.
Хотя возглавлявший советскую делегацию А. А. Йоффе был тяжело болен и редко
выходил из своей комнаты, Гаррисон удалось несколько раз поговорить с ним
«частично о политике, но главным образом о русском театре, который он
очень любил» (RB:150). Они были знакомы по Москве (Йоффе бывал в доме на Харитоньевском,
где встречался со своей дочерью от первого брака), и в Чанчуне Маргарет
успешно возобновила важное знакомство. И без того встревоженные разоблачениями
Гаррисон, японцы обратили внимание на то, что на официальном обеде она сидела за
столом рядом с главой делегации РСФСР. Вероятно, уже в Чанчуне она говорила
с Йоффе, который был чрезвычайным послом РСФСР в Китае и Японии,
не только о театре, но и о возможности получения визы в Россию.
Сама Гаррисон полагала, что такая возможность существует, поскольку она «неизменно
выступала за восстановление торговых отношений с Америкой и признание
Советской России de facto, а затем de jurе», и А. А. Йоффе ее поддержал
и обнадежил (RB: 211—212).
Приехав в Пекин, Гаррисон обратилась в советскую миссию и выполнила
все формальности, необходимые для получения визы, не скрыв факта своего ареста и депортации.
Окончательное разрешение на въезд она должна была получить в Чите. Скорее всего,
об этом ей сообщил секретарь российской миссии А. Ригин (кстати, глава резидентуры
ИНО ВЧК), выдававший паспорта и визы. В своих воспоминаниях она называет
его, а также А. Ходорова, возглавлявшего китайское отделение РОСТа. Среди ее
новых знакомых были и сотрудники миссии ДВР, и «старорежимные» русские,
среди которых особенно сильное впечатление произвели на нее генерал Д. Л. Хорват,
бывший управляющий КВЖД, и В. В. Граве, бывший поверенный в делах
в Пекине.
Разоблачения Гаррисон в прессе, разумеется, обеспокоили американских
дипломатов. Посол США в Пекине Д. Г. Шурман даже был готов отобрать у нее
американский паспорт, если Вашингтон этого потребует. Крайние меры не понадобились:
в телеграмме послу госсекретарь Филлипс выразил сомнение по поводу справедливости
обвинений, предъявленных Гаррисон журналистами, но посоветовал соблюдать в отношении
нее «тактичную осторожность».[99] Вероятно, дипломаты последовали
этому совету, хотя сразу по приезде в Пекин Гаррисон получила приглашение на
официальный обед в американском посольстве.
Похоже, что пятно на репутации Гаррисон лишь придавало ей дополнительную
привлекательность. «Когда миссис Гаррисон приехала в Пекин, <…> о ней
здесь уже все знали, — писал корреспондент Международного агентства новостей
Томас Мелой. — Общество приветствовало ее как некую загадку, а дипломаты,
чиновники и русские — как белые, так и красные — взялись ее
разгадать посредством нескончаемого гостеприимства».
Гаррисон своей разгадки не предложила и категорически отказалась
обсуждать историю с Гардинг. Кстати, особую пикантность этой истории придавал
тот факт, что в британском посольстве в Пекине работал брат английской
журналистки, Гарольд И. Гардинг. «Информация, полученная из посольских кругов, не
содержит положительной оценки миссис Гардинг» — вот все, что удалось узнать
журналистам. Путешествие Гаррисон по Дальнему Востоку интересовало многочисленных
пекинских иностранцев гораздо больше, чем обвинения в сотрудничестве с ЧК.
«Она побывала в плену у „белых“, за ней следили японские агенты, ее называли
орудием Советов», она посетила Северный Сахалин, который является «костью раздора
между Москвой и Токио», она взяла интервью у диктатора Маньчжурии, стала
«первым иностранным журналистом, получившим непосредственную информацию о недавней
бойне» в Николаевске, — так писали и говорили о ней в Пекине.[100]
Маргарет Гаррисон еще больше укрепила свой образ отважной путешественницы,
решив добираться в Читу не по железной дороге, а по караванному пути через
Монголию. Решение это было, по ее собственному признанию, «безрассудным и бессмысленным»,
но она якобы «не смогла устоять перед притягательной силой Монголии» (AT: 499).
Гаррисон выехала из Пекина 11 октября. Не оставалось никаких сомнений, что она не
успеет вернуться в Америку к ноябрю, когда должны были начаться ее лекции.
Маргарет уговорила английского торговца мехами, направлявшегося в Ургу на автомобиле,
взять ее с собой, и проехала с ним через пустыню Гоби. В Урге,
где она провела неделю, Гаррисон встретилась с Н. М. Любарским, полномочным
представителем России. Он выдал ей советскую визу до Читы (на случай, если она нечаянно
окажется на советской территории) и поддержал ее решение возвращаться на родину
через Россию, хотя отлично знал, что она «была арестована и заключена в тюрьму
по серьезному обвинению» (RB: 212).
Гаррисон с трудом нашла средство передвижения — разбитый тарантас,
запряженный тремя клячами. Его хозяин, некто Козаков, оказался опытным проводником
и занятным собеседником. Бывший социал-демократ, сосланный в Сибирь за
агитацию, он делился с Маргарет своими размышлениями о советской власти.
«Большевики, — говорил он, — останутся до тех пор, пока разложение —
результат преступности власти — не подорвет их изнутри. Русские люди слишком
пассивны. <…> Мечтатели, фаталисты. Любой, у кого в руках кнут,
может ими управлять» (AТ: 523). В Троицкосавске, уездном городе ДВР, им пришлось
задержаться на неделю, но это не беспокоило Гаррисон. «Я стала фаталисткой, как
все русские. „Sudba!“ — такова судьба, и я смирилась с неизбежностью.
Честно говоря, я получала гигантское удовольствие. Мне были нипочем холод и неудобства,
я не скучала по дому, не боялась и не чувствовала себя одинокой. <…> Я не хотела домой!» —
вспоминала она годы спустя. (АТ: 528—529). Из Троицкосавска она ехала не
одна — ее попутчиком был некто Евсеев (в книге 1924 года он — молодой
красный командир, а в воспоминаниях, написанных в 1935 году, —
курьер российского консульства, который вез дипломатическую почту в Читу).
Был уже ноябрь, когда Козаков привез ее и Евсеева в Верхне-Удинск,
откуда они на поезде выехали в Читу. Поезд шел сутки. По дороге на одной из
станций они купили газету и узнали, что 15 ноября Дальневосточная республика
(со столицей в Чите) вошла в состав РСФСР. Так Гаррисон оказалась на советской
территории, не имея соответствующего разрешения. Правда, она заранее послала телеграмму
американскому вице-консулу Томасу, который встретил ее на вокзале в Чите вместе
с уже знакомым ей военным наблюдателем в Дальневосточной республике майором
Филиппом Р. Феймонвиллем и пригласил остановиться у него. На следующий
день она обратилась к знакомому ей по Чанчуню Я. Д. Янсонсу, члену Дальревкома,
с просьбой послать телеграмму в Москву и узнать, как обстоят дела
с ее визой. Казалось, все складывается как нельзя лучше. Утром третьего дня,
когда она вместе с Евсеевым шла по улице, весело о чем-то беседуя, «неожиданно,
словно бы из неоткуда, перед ними вырос вооруженный солдат.„Руки вверх!“ —
скомандовал он» (АT: 535). Под дулом револьвера Гаррисон доставили в местный
отдел ГПУ, где ей объяснили, что по приказу из Москвы она арестована как американская
шпионка и что на следующем поезде ее отправят в Москву, где ей все разъяснят.
Арест Гаррисон вызвал новую волну интереса к таинственной американке,
«героине международных приключений». Большинство журналистов объясняли его тем,
что она пренебрегла запретом на въезд в Россию.[101] Из
статьи в статью, из газеты в газету переходила следующая версия: «Когда
год назад Гаррисон уезжала из Москвы, она письменно обязалась никогда не возвращаться
в Россию. По мнению официальных лиц в Москве, она нарушила договор, что
и привело к ее аресту».[102] Не были забыты и обвинения
Гаррисон в сотрудничестве с ВЧК. Так, эмигрантская газета «Русский голос»
писала: «ПЕКИН, 13, XII. (П. Т. Т.). Арестованная в Чите известная американская
журналистка Маргарита Гаррисон была отправлена в Москву для заключения в тюрьму.
Оказывается, что по выезде Гаррисон из Москвы в прошлом году за ней был послан
советский тайный агент. Он следовал за ней в Соединенные Штаты, затем в Японию,
на Сахалин, в Чанчунь, Пекин, Ургу и, наконец, доехал за ней до Читы, где ее
и арестовали. Эти факты приобретают особенный интерес ввиду появившихся за
последнее время в печати сведений, что Маргарита Гаррисон была освобождена
из советской тюрьмы только после ее согласия работать в пользу советского правительства».[103]
Мечта Маргарет снова побывать в России исполнилась странным образом.
Не понадобились ни виза, ни билет на поезд — обо всем позаботились за нее,
предоставив и двоих попутчиков — конвоиров. В Москве Гаррисон привезли
на Лубянку. На этот раз ей предстояло провести в тюрьме около трех месяцев.
Казалось бы, Гаррисон могла предполагать, что второй арест и заключение
послужат доказательством того, что никаких связей с ВЧК—ГПУ у нее нет,
что она жертва, а не орудие этой организации. Если надежды на спасение репутации
у нее и были, они не оправдались. О том, что в 1920 году она
приехала в Россию как журналистка и агент американской разведки, что она
согласилась стать чекистской осведомительницей, не даст забыть ее коллега Гардинг.
На протяжении многих лет английская журналистка продолжала кампанию по дискредитации
Гаррисон. Когда в 1936 году в Британии вышли мемуары Гаррисон под названием
«Рожденная не для покоя» («Born for Trouble», 1936), в которой она, в частности,
излагала свою версию конфликта, Гардинг подала в суд за клевету. Издатель предпочел
избежать судебного разбирательства: по достигнутому соглашению, все экземпляры книги
были изъяты из продажи и Гардинг получила пять тысяч фунтов стерлингов.
Книга самой Гардинг «Преступный мир государства» («The Underworld of State», 1925) должна была представить неопровержимые
доказательства виновности Гаррисон. Она содержит не только рассказ о московских
мытарствaх Гардинг, но соответствующие документы. Предисловие к книге написал
Бертран Рассел, который, по странному стечению обстоятельств, знал обеих участниц
тяжбы. «Дело миссис Стэн Гардинг» позволило ему порассуждать о «более общих
и крайне важных проблемах», с ним связанных. По мнению Рассела, шпионаж,
который в мирное время ведут секретные службы, аморален и опасен, поскольку
он угрожает «мирным отношениям между странами, личной свободе каждого, прогрессу
искусства и науки».[104] Рассел обвинял секретную службу
не только России, но и Америки, покрывающей своего агента, и Великобритании,
«чьи агенты виновны в деяниях не менее низких, чем те, что совершила Маргарет
Гаррисон».[105] Объектом его критики становятся и политики
разных партий и разных стран: хотя их «моральный уровень в других отношениях
не ниже среднего в обществе», они, защищая своих агентов, «ставят почти непреодолимые
преграды на пути достижения справедливости».[106] Заканчивая
эссе, Рассел обращается к читателям с вопросами, «которые возникают в связи
с тяжбой миссис Стэн Гардинг»: «Во-первых, хотим ли мы, чтобы государство платило
деньги людям, поднаторевшим на секретности и интригах, ради получения оправдания
(справедливого или нет) ненависти по отношению к другим странам или страха
перед ними? Во-вторых, готовы ли мы молча смириться с любым злодеянием, допущенным
нашей страной или нашей партией, и протестовать, только если его совершают
наши противники?»[107]
В истолковании Рассела, Гаррисон и ее проступок, аморальные
сами по себе, являются в то же время примером, показывающим аморальность методов
тайных служб всех государств и политиков, которые стоят за спиной агентов.
Воспоминания Гаррисон «Завтра наступает всегда», написанные через десять
лет после книги Гардинг и, соответственно, эссе Рассела, свидетельствуют о желании
создать иной образ разведчицы, представить все, случившееся с ней, как тяжелое
испытание, вынесенное с честью, и как эпизод романтического приключения.
Роль героя этого приключения отводилась таинственному чекисту Могилевскому. Вряд
ли можно ожидать, что все, о чем она пишет, абсолютная правда. У нее,
очевидно, были основания что-то недосказывать или утаивать. Несмотря на то, что
в более ранних и более поздних ее книгах некоторые описания совпадают
почти дословно, случаются и различия, которые чаще всего связаны с Могилевским.
Рассказывая о своем втором заключении в более ранней книге «Красный медведь
и желтый дракон » (1924), она назвала имена только двух чекистов (оба, по ее
мнению, «явные джентльмены»), которые вели ее дело, не упоминая Могилевского. Это
Карл Роллер, проводивший допросы на протяжении 2—4 часов, и заместитель начальника
контрразведывательного отдела секретно-оперативного управления ГПУ Р. А. Пилляр,
которого она называет «барон Пилляр». Вероятно, ей льстило, что ее тюремщиком был
потомок аристократов Пилляр фон Пильхау. В 1924 году, когда вышла эта книга,
Могилевский был еще жив, и о разговоре с ним Гаррисон напишет только
десять лет спустя в мемуарах «Завтра наступает всегда». Поскольку в мемуарах
он упоминается несколько раз, история их отношений — как ее ретроспективно
хотела представить Гаррисон — складывается в некий сюжет, концовка которого —
последний арест Маргарет и расставание с чекистом.
Встреча со «старым другом» состоялась вскоре после Нового года, то есть
почти через два месяца после ее ареста. Разумеется, о том, как она происходила,
можно узнать только со слов самой Гаррисон: она вспоминает событие довольно далекого
прошлого, и, кроме того, вряд ли можно ждать от нее абсолютной искренности. Это,
однако, не умаляет интереса ее версии отношений с ЧК и чекистом Могилевским.
По словам Гаррисон, Могилевский прежде всего признался: именно он отдал
приказ об аресте, что было «комплиментом ее способностям». «Согласившись работать
на нас два года назад, вы нас обманули, но наши беседы убедили меня в том,
что вы можете быть чрезвычайно нам полезной, если вас склонить к серьезной
работе. Когда вы оказались в пределах нашей досягаемости, такая возможность
стала слишком соблазнительной, — сказал он. — <…> Мои агенты информировали
меня о ваших передвижениях в Сибири. Я знал, что вы обратились за
визой, остальное я организовал». После такого вступления он сообщил ей, что
приехал с Кавказа специально, чтобы сделать ей «самое щедрое предложение»:
она останется в России и будет предоставлять информацию не об англичанах
или американцах, а о русских: «Русский язык вы знаете почти в совершенстве.
Вам будут доверять, как иностранке, и рассказывать то, что никогда не сказали
бы своим соотечественникам. У вас будет хорошая квартира, все ваши расходы
будут оплачены и ваше жалованье в золотом эквиваленте составит —
в переводе на американскую валюту — двести пятьдесят долларов в месяц», —
увещевал он ее.
Могилевский предвидел, что Маргарет не захочет расставаться с сыном,
и пообещал: «Его привезут из Америки за наш счет, и он сможет получить
образование в Московском университете. В нашей стране все двери открыты
молодым. У него будут безграничные возможности». По словам Гаррисон, она наотрез
отказалась от предложения: «Я предпочитаю остаться в тюрьме. Я никогда
не буду работать ни на какое правительство. Лучше уж умереть в тюрьме. Что
касается моего сына, то я хочу, чтобы он вырос в стране, где он волен
самостоятельно формировать свои политические взгляды». Могилевский пожал плечами
и сказал, что в таком случае он не будет брать ее под свою защиту, и напомнил,
что ее обвиняли в шпионаже и предательстве. «Закон есть закон. Старое
обвинение остается в силе, и вас ждет суд. Возможно, вас приговорят к смерти,
и лучшее, на что вы можете надеяться, это десять лет в Сибири. Вы не передумали?» —
«Нет». — «Тогда нет смысла продолжать этот разговор. Au revoir,
madame». — «До свидания, гражданин Могилевский».
Рассказав о последнем свидании с Могилевским на Лубянке, Гаррисон
пытается проанализировать «фантастическую» и «невероятную» историю их отношений.
«С самого начала мы были врагами — Могилевский следил за мной, я обманула
его, мы тягались силами в словесных дуэлях», — вспоминает она. Хотя по
логике событий они должны были бы ненавидеть друг друга, между ними сохранялось
то «чувство товарищества», о котором она уже писала раньше. Она признается
в том, что «невольно восхищалась» Могилевским, что он «странным образом ее
привлекал». «Я чувствовала, что и я ему также нравлюсь, — продолжает
она, — и, лежа в темноте своей камеры, я спрашивала себя, что заставило
его следить за мной после того, как я покинула Россию, и замышлять план
моего возвращения в Москву». Постепенно возмущение, которое вызвало у нее
предложение Могилевского, улеглось. Она поняла, что никогда больше его не увидит,
и почувствовала облегчение, смешанное с сожалением. Когда несколько лет
спустя Гаррисон узнала из газет о гибели Могилевского в авиакатастрофе,
она, по ее словам, «вспомнила легенду о Люцифере, который чрезмерно возгордился,
бросил вызов небесам и был низвержен во мрак» (АТ: 553—554).
Трудно сказать, насколько рассказ Гаррисон об отношении к ней Могилевского
соответствует действительности. В более ранних ее воспоминаниях Могилевский —
пума, животное красивое и опасное. После известия о его гибели он вырастает
в ее глазах до Люцифера, падшего ангела. Она романтизирует этого человека и двусмысленность
ситуации. Интерес и даже влечение к Могилевскому, которое прочитывается
в ее воспоминаниях, — это обольщение опасностью, притягивавшей ее всю
жизнь. Она искала трудностей, и ей нравилась роль таинственной женщины, готовой
без колебаний рисковать своей жизнью. Несмотря на ум, который отмечали все, кто
ее знал, Гаррисон так и не поняла, что Могилевский был прежде всего чекистом.
Он играл с ней по своим правилам и одержал победу. В 1923 году Могилевский
уже занимал высокий пост в Закавказье, и объяснение его приезда в Москву
желанием увидеться с Гаррисон, каким бы лестным для нее оно не было, представляется
малоубедительным. Так или иначе, у него, в то время уже главы всего закавказского
ЧК—ГПУ, были гораздо более важные дела, чем встреча с Маргарет и ее вербовка.
Несмотря на то что Могилевский и ее дознаватель Роллер угрожали
ей судом и неминуемым наказанием, 20 февраля 1923 года после почти трехмесячного
заключения Гаррисон вышла на свободу. Как она пишет в своих мемуарах, «барон
Пилляр» сказал ей на прощание: «Я не уполномочен сообщать вам что бы то ни было
об обстоятельствах вашего освобождения» (АТ: 557). Гаррисон попыталась выяснить
эти обстоятельства, выйдя из тюрьмы. Первым делом она отправилась в миссию
AРA, где полковник Уильям Н. Хаскелл, возглавлявший штаб миссии, рассказал, как
ему удалось добиться ее освобождения. Он получил известие о ее аресте из Вашингтона
и обратился за разъяснением в Наркоминдел. Никакой информации ему не предоставили,
причем и в ГПУ заявили, что они ничего не знают о местонахождении
Гаррисон.
На ее счастье, какой-то русский сотрудник АРА, знавший Маргарет в лицо,
случайно столкнулся с ней в коридорах Лубянки и рассказал об этом
полковнику Хаскеллу, после чего тот встретился с Литвиновым и потребовал
ее освобождения. «Поскольку Американская администрация помощи в то время кормила
многие тысячи голодающих в России, Наркоминдел не хотел ссориться с еe
главой. Последовали обращения в ГПУ со строгими протестами, и меня освободили,
как я полагаю, весьма неохотно. Второй раз я была обязана свободой, а
возможно, и жизнью, Американской организации помощи» (AT: 559) — так объясняла
свое освобождение сама Гаррисон.
Ей позволили провести неделю в Москве. Маргарет порадовали произошедшие
благодаря нэпу перемены к лучшему — Москва, на первый взгляд, производила
впечатление нормального города. Однако она смогла почувствовать и глубинные
изменения, произошедшие за два года ее отсутствия: пропал былой революционный энтузиазм,
в молодых людях «были беспощадно подавлены индивидуализм и независимое
мышление», «никакое творчество не было возможно, если оно не служило целям пропаганды.
Пресса, театр, современная литература — все было заковано в марксистские
колодки. Коммунистическая диктатура взялась регулировать даже духовную жизнь» (АТ:
561). Исчезало то, за что она так полюбила Москву в свой первый приезд. И тем
не менее Маргарет, по ее собственному признанию, страшно не хотела уезжать из Москвы.
«На этот раз в моем отъезде было что-то окончательное, — вспоминала она. —
Я чувствовала, что моей любимой России никогда больше не увижу» (АТ: 561).
Вернувшись 22 марта на родину, Гаррисон тотчас с жаром принялась
отстаивать интересы «любимой России». «Только что выпущенная из московской тюрьмы —
второй раз за два года — миссис Маргарет Гаррисон, журналистка из Балтимора,
которая прибыла вчера на пароходе «Президент Монро», заявила, что Соединенные Штаты
должны признать Советскую Россию», — писала вашингтонская газета «Evening
Star». Несмотря на арест и тюремное заключение, она «проявляет огромную заинтересованность
в будущем благосостоянии советского государства <…> „Большевики дважды
заключали меня в тюрьму, — сказала миссис Гаррисон вчера после возвращения, —
но это не мешает мне утверждать, что Соединенные Штаты должны признать Советы“».[108]
Гаррисон не ограничилась призывом
признать Советскую Россию. Вскоре она оказала ей гораздо более важную услугу.
14 апреля 1923 года журнал «Editor and Publisher» опубликовал ее заявление, в котором
она подробно ответила на обвинения Стэн Гардинг. В контексте нараставшего конфликта
между Великобританией и Советской Россией факт ареста и заключения британской
журналистки в 1920 году приобрел важное политическое значение и стал предметом
дипломатического торга. Гардинг, добивавшаяся получения денежной компенсации от
России за ущерб здоровью, причиненный пятимесячным заключением, нашла сильного союзника —
министра иностранных дел Великобритании лорда Дж. Н. Керзона, который
поддержал ее претензии к Советской России и использовал их в дипломатической
борьбе как доказательство ее враждебной политики по отношению к британским
подданным. Что касается Гаррисон, то своей статьей она взялась доказать не столько
собственную непричастность к аресту британской журналистки, сколько вину Стэн
Гардинг и даже обоснованность ее ареста. По версии Гаррисон, до поездки в Россию
Гардинг работала в Берлине на британскую разведку. Оставшись без работы после
заключения перемирия, она время от времени предоставляла Гаррисон информацию, касающуюся
партий и различных движений в Германии, за что та платила ей по обоюдному
согласию. Гаррисон сообщила, что основанием для ее собственного ареста в Москве
были сведения о ее деятельности в Берлине в 1919 году, которые стали
известны ЧК. Из этого она заключала, что и о ее сотрудничестве с британской
журналисткой чекистам тоже известно. Она не скрыла, что согласилась «работать на
Советы». Хотя, по ее утверждению, информация, которую она поставляла ЧК, была ложной,
о своей агентурной работе в Берлине и участии в ней Гардинг
она на Лубянке рассказала все. «Зная, что тайная полиция располагает неопровержимыми
доказательствами наших контактов в Берлине и имеет доступ к дополнительным
источникам информации, — пишет Гаррисон, — я абсолютно честно отвечала
на их прямо поставленные вопросы, полагая, что попытка увильнуть от ответа или дать
ложные показания убедит советские органы в том, что между нами все еще существует
некая связь». По мнению Гаррисон, Гардинг совершила ошибку, отказавшись признать,
что была агентом разведки в Берлине, и это повлекло за собой тюремное
заключение. Гаррисон не раз писала и говорила, что заслужила свой арест. В своей
статье она дала понять, что считает заслуженным и арест Гардинг.[109]
Разумеется, не стоит ожидать от бывшего агента «B» абсолютной откровенности.
Если все обстояло так, как она изложила, остается неясным, почему Могилевский, в 1920
году начальник Особого отдела ВЧК, отправился встречать Гардинг (якобы лишь иногда
помогавшую Гаррисон в Берлине), а во время допросов добивался от нее признания
в том, что она резидент британской разведки, или предлагал свободу в обмен
на согласие передать некую информацию лично премьер-министру. Скорее всего, Гаррисон
представила журналистку, симпатизировавшую Советской России, важным агентом враждебной
разведки. Это весьма вероятно, поскольку, во-первых, Гаррисон признавала, что она
поставляла Могилевскому ложную информацию, и во-вторых, она не могла ожидать,
что Гардинг приедет в Россию. Так или иначе из статьи Гаррисон ясно, что ее
вину в аресте Гардинг нельзя исключить. Сама статья тоже весьма похожа на донос,
и именно так она была использована советской пропагандой.
8 мая глава английского торгового
представительства в Москве вручил НКИД ноту, составленную лордом Керзоном.
Обвиняя Россию в нарушении торгового договора и угрожая разрывом отношений,
он предъявил ей ряд требований, среди которых было прекращение антибританской пропаганды
на Востоке, урегулирование проблем рыболовства в северных водах и предоставление
компенсации Стэн Гардинг и семье расстрелянного в России британца Дэвидсона.
Через три дня после этого газета «Известия» (11 мая 1923 года.
С. 3) напечатала «Перевод меморандума великобританского правительства, врученного
агентом в Москве Ходжсоном советскому правительству 8 мая 1923 г.». В пункте
16 меморандума говорилось: «В деле г-жи Стен Гардинг, подробности которого хорошо
известны всему миру и которые вызвали единодушную оценку во всех цивилизованных
странах, британское правительство предъявило требование компенсации потерпевшей
даме, каковое требование было равным образом отвергнуто советским правительством».
12 мая в Москве против Керзона и его меморандума состоялась
«грандиозно инсценированная, — по словам Михаила Булгакова, — демонстрация».
Булгаков был очевидцем этого действа и описал его в фельетоне «Бенефис
лорда Керзона». «Керзон. Керзон. Керзон. Ультиматум. Канонерка. Тральщики. К протесту,
товарищи!!» «Пиши, Керзон, но знай ответ: Бумага стерпит, а мы нет!» «Долой
Керзона!!» «В отставку Керзона!!» — пела, кричала, скандировала многотысячная
толпа, а Маяковский, «раскрыв свой чудовищный квадратный рот, бухал над толпой
надтреснутым басом: …британ-ский лев вой! Ле-вой! Ле-вой!» Зрелище было эффектное:
«Здесь Керзона несли на штыках, сзади бежал рабочий и бил его лопатой по голове.
Голова в скомканном цилиндре моталась беспомощно в разные стороны. За
Керзоном из пролета выехал джентльмен с доской на груди: „Нота“, затем гигантский
картонный кукиш с надписью: „А вот наш ответ“. Виселицы с деревянными
скелетами и надписями: „Вот плоды политики Керзона“. «Лакированные машины застряли
у поворота на Неглинный в гуще народа, а на Театральной площади было
сплошное море. Ничего подобного в Москве я не видал даже в октябрьские
дни»[110], — пишет Булгаков.
Вряд ли можно считать совпадением, что именно в тот самый день,
когда состоялись отлично режиссированные демонстрации, когда Красин отправлялся
в Лондон на переговоры, газеты «Правда» и «Известия» поместили сообщения
РОСТА о «признании американской шпионки», «замешанной в деле Стэн Гардинг».[111] Со ссылкой на публикацию в «Эдитор энд Паблишер» в них
сообщалось, что американская шпионка не только «во всем созналась», но и изобличила
«коллегу по ремеслу, английскую шпионку Стэн Гардинг, которая упоминается в последней
английской ноте Советскому правительству как „невинная жертва“». По утверждению
агентства, «Гаррисон исчерпывающим образом доказывает, что Стэн Гардинг также была
шпионкой».[112]
Ясно, что признание Гаррисон пришлось как нельзя кстати советской дипломатии
и особенно советской пропаганде, получившей сильный козырь: раз вина Гардинг
доказана, то требование компенсации, предъявленное Керзоном, безосновательно.
13 мая газета «Известия» в статье «Лживые обвинения» писала: «Что касается
английской шпионки Стэн Гардинг, проведшей <…> несколько месяцев у нас
в тюрьме, в сегодняшних газетах приводятся выдержки из статьи американской
шпионки Гаррисон, рассказывающей о том, как она еще в Берлине знала о шпионской
деятельности Стэн Гардинг».[113] Признание Гаррисон было упомянуто
и в официальном ответе советского правительства на ультиматум Керзона,
напечатанном в «Правде» 15 мая: «Стэн Хардинг, обвиненной в шпионаже,
между прочим, и по указанию американской журналистки Гаррисон».[114]
Практического результата заявление Гаррисон не возымело. 23 мая СНК
выразил готовность удовлетворить претензии, изложенные в британском ультиматуме,
в том числе выплатить три тысячи фунтов стерлингов Стэн Гардинг. Негодование
по поводу ультиматума Керзона, раздуваемое пропагандой, остыло далеко не сразу.
Газеты продолжали печатать «материалы, дававшие решительную отповедь зарвавшемуся
лорду и выражавшие готовность советских людей защитить от империалистических
посягательств честь, свободу и независимость первого в мире государства
рабочих и крестьян».[115]
Особенно строгую «отповедь зарвавшемуся лорду» давал редактор «Известий»
Ю. Стеклов. Он обвинял советское правительство в «уступках неосновательному
требованию» английской дипломатии, в частности в решении выплатить денежную
компенсацию Стэн Гардинг и семье британца Дэвидсона, расстрелянного ЧК. В своей
передовице (или как их называли «известинцы», «стекловице») от 31 мая 1923 года,
озаглавленной «Аппетит приходит во время еды», Стеклов, в частности, писал:
«Рост аппетита проявляется и в вопросе о вознаграждении британских
подданных. Советское правительство согласилось дать удовлетворение по делам Дэвидсона
и Стен Гардинг, двух уличенных английских шпионов. Эта уступка неосновательному
требованию была сейчас же использована во вред России. И если верить сегодняшним
телеграммам, то уже набралось около двух тысяч (!) британских граждан, собирающихся
предъявить нам аналогичные претензии».[116]
На следующий день, отзываясь на требования британского правительства
возместить ущерб, причиненный другим английским подданным, «громовержец, не терпящий
возражений»[117] (как называл главного редактора Борис Ефимов),
печатает очередную «стекловицу» — «Разгоревшиеся аппетиты». Напомнив о своей
вчерашней статье и обращаясь к опубликованному на той же полосе английскому
меморандуму, Стеклов писал: «С прочтением этих документов читатель может убедиться,
насколько мы были правы, когда писали вчера о том, что аппетит приходит во
время еды, и что в связи с уступчивостью советского правительства
требовательность Керзона систематически возрастает».[118]
Наконец, 3 июня в «Известиях» появляется стихотворение Маяковского
«О том, как у Керзона с обедом разрасталась аппетитов зона» с подзаголовком
«Фантастическая, но возможная история» — своего рода поэтическое переложение
«стекловиц». В нем поэт отвечает Керзону, который «думает — мало запросил»
и предлагает свой вариант «ноты». Маяковкий перечисляет требования по пунктам:
«реорганизация Наркомина», «восстановление собственнического института», предоставление
«золота Укварту». Во втором «пункте» своей ноты Маяковский издевается над требованием
английского правительства выплатить компенсацию Гардинг. Однако английской шпионке
он по ошибке дает имя шпионки американской:
Мисс Гаррисон
до того преследованиями
вызлена,
до того скомпрометирована
в глазах высших сфер,
что требую
предоставить
ей
пожизненно
всю секретную переписку СССР.[119]
Маргарет Гаррисон, агент «В», попала — пусть по ошибке — в стихотворение
Маяковского и навсегда обеспечила себе место в антологиях советской поэзии.
Сама она об этом не узнала. Так закончились приключения американской шпионки в России.
1. Harrison M. There’s
Always Tomorrow. The Story of a Checkered Life. N. Y., 1935. P. 250. Далее
все ссылки на это издание даются в скобках после цитаты как AT с указанием страницы.
2. Harrison M. Marooned
in Moscow. The Story of an American Woman Imprisoned in Soviet Russia. Russian Life Books. 2011. P. 35. Далее все ссылки на
это издание даются в скобках после цитаты как MM с указанием страницы.
3. Miller N. Spying for
America. The Hidden History of U. S. Intelligence. N. Y., 1989. P. 209.
4. Ibidem.
5. Memorandum dated
September 29, 1918, File PF-39205, Record Group 165 (War Department General
Staff), Military Intelligence Division, Box 607. Цит. по: Griggs C. Beyond Boundaries: The Adventurous Life of Marguerite
Harrison. PhD Dissertation, 1996. P. 125.
6. Boon H. Russia from
the Inside. Reprinted from the World // Dosch-Fleurot A. How Much Bolshevism is
There in America? Boon H. Russia from the Inside. N. Y. January 1921. P. 33.
7. Ibidem.
8. McCullagh F. A
Prisoner of the Reds. The Story of a British Оfficer
Captured in Siberia. London: John Murray, 1921. P. 237—238.
9. Boon H. Russia from
the Inside. P. 33.
10. Harding S. The
Underworld of State. London, 1925. P. 59.
11. Ibidem.
12. Аксенов И. А. Из творческого наследия.
Т. II: История литературы, теория, критика, проза, переводы,
воспоминания современников. М., 2008. С. 336.
13. Адаскина Н. «Белые» и «темные»
пятна биографии И. А. Аксенова // Aksenov and the Environs.
Ed. by Lars Kleberg and Aleksei Semenenko. Huddinge, 2012. P.
12.
14. Lars Kleberg and
Aleksei Semenenko. Introduction //Aksenov and the Environs. P. 3.
15. Boon H. Russia
from the Inside. P. 33.
16. Russell D. The
Tamarisk Tree. My Quest for Liberty and Love. London, 1980. P. 90.
17. McCullagh F. A
Prisoner of the Reds. P. 239.
18. Boon H. Russia
from the Inside. P. 33.
19. Harding S. The
Underworld of State. P. 59.
20. Семененко А. Романтический дискурс Ивана
Аксенова // Aksenov and the Environs. P. 238.
21. McCullagh F. A
Prisoner of the Reds. P. 272.
22. File PF —
39205, RG 165 (War Department General Staff), MID, Box 607, NA. Цит. по: Griggs C. Beyond Boundaries: The
Adventurous Life of Marguerite Harrison. P. 192.
23. Churchill to
Davis, 1920, May 15, File PF — 39205, RG 165 (War Department General
Staff), MID, Box 607, NA. Цит. по: Griggs C. Beyond Boundaries: The Adventurous Life of Marguerite
Harrison. P. 192.
24. Memorandum dated
April 27, 1920, File PF-39205, RG 165 (War Department General Staff), MID, Box
607, NA. Цит. по: Griggs C.
Beyond Boundaries: The Adventurous Life of Marguerite Harrison. P. 195.
25. Россия и США: торгово-экономические
отношения. 1900—1930. Сб. док. М., 1996. С. 212—213. Цит. по: О. В. Иванова. Американский
специалист Р. Кили: несбывшаяся мечта о деловом управлении в Советской
России // Экономический журнал. 2008, № 4 (14).
26. Harrison M.
Director of Red Terror was a Noble. Djerzhinsky, Head of the Dread Cheka,
Brought Order to Soviet Russia // New York Times. 1926, August 1.
27. Boon H. Russia
from the Inside. P. 37.
28. Cifers no. 74 and
75, File PF-39205, RG 165 (War Department General Staff), MID, Box 607, NA;
File PF-39205, RG 165 (War department General staff), MID, Box 607, NA. Цит. по: Griggs C. Beyond Boundaries: The
Adventurous Life of Marguerite Harrison. P. 200.
29. Harrison M. E.
with Sketches by Usa Gombarg. The Bolos and the Arts // Bookman # 58, December
1923. P. 384 — 394.
30. Ibidem. P. 386.
31. Red Spy Traps Mrs.
Harrison // The Washington Times. 1920, December 22.
32. Harrison M. E. The
Bolos and the Arts. P. 390.
33. Ibidem. P. 391.
34. В своих воспоминаниях Гаррисон
ошибочно датирует приезд делегации началом июня (АТ: 330).
35. Стеклов Ю. Встреча английских гостей
// Известия, 16 мая 1920.
36. Воспоминания о Владимире Ильиче
Ленине. Ч. 2. М., 1957. С. 508.
37. Russell B.
Impressions of Bolshevist Russia // The Living Age. No 3971. 1920, August 14. P. 387.
38. Ibidem. P. 388.
39. Рассел Б. Автобиография // Иностранная
литература. 2000, № 12. С. 197.
40. Там же. С. 198.
41. Там же.
42. Адаскина Н. «Белые» и «темные»
пятна биографии И. А. Аксенова // Aksenov and the Environs.
С. 12.
43. Russell D. The
Tamarisk Tree. My Quest for Liberty. L., 1980. P. 91—92.
44. Telegram no. 175,
May 27. Record Group 165 (War Department General Staff), Military Intelligence
Division, Box 607, National Archives. Цит. по: Griggs C. Beyond Boundaries: The Adventurous Life of Marguerite
Harrison. P. 217.
45. Рассел Б. Автобиография. С. 198.
46. Harding S. The
Underworld of State. P. 44.
47. Ibidem. P. 47.
48. Ibidem. P. 48;
50 — 51.
49. Ibidem. P. 64.
50. Ibidem. P. 65.
51. Цит. по: Olds E. F. Women of the Four Winds The Adventures of Four of
America’s First Women Explorers. Boston, N. Y., 1999. P. 180.
52. Архив ВЧК. Сборник документов. М.,
2007. С. 695; Галустян О. Могилевский Соломон Григорьевич // Пролетарская революция.
1925. № 6. С. 234—236.
53. Памяти тт. Мясникова, Могилевского и Атарбекова.
Речь тов. Троцкого на заседании сухумского горсовета // Правда. 31 марта 1925 г.
54. Цит. по: Галустян О. Могилевский Соломон
Григорьевич // Пролетарская революция. С. 235.
55. Заря Востока. 1 апреля 1925 г.
Цит. по: Антонов-Овсеенко А. Берия. М., 1999. С. 31.
56. Памяти тт. Мясникова, Могилевского и Атарбекова.
Речь тов. Троцкого на заседании сухумского горсовета. // Правда. 31 марта 1925 г.
57. Троцкий Л. Двурушников — вон из
страны! Приказ Председателя Революционного Совета Республики 31 июля 1920 г., № 232, гор. Москва // Известия ВЦИК. 1 августа 1920.
58. Harding S. The
Underworld of State P. 75.
59. Ibidem. P. 51.
60. Ibidem. P. 116.
61. Ibidem. P. 151.
62. Ibidem. P. 185,
186.
63. Harrison M. E. Unfinished Tales from a Russian Prison. N. Y.,
1923.
64. В. И. Ленин и ВЧК. Сборник документов
(1917 — 1922). М., 1975. С. 487—488.
65. Ibidem. P. 488.
66. France Loses Glory
of Harrison Rescue. Principle of Russian Incident Gives Hoover Credit for
Obtaining Freedom // The Baltimore American. 1922, July 31. P. 14.
67. Woman Journalist
Back from Russia // The Bamberg Herald. 1922, June 29. P. 6.
68. Lieut. Col. Cooper
Goes to Berlin to Greet Mrs. Marguerite Harrison Who Saved Him from Starvation
// Florida Times Union. August 5, 1921.
69. Americans Freed by
Russians Hold Reunion, Berlin // Capital Journal. 1921, August 4.
70. Reds Hold American
Woman. Newspaper Correspondent Accused of Being U. S. Secret Agent // Kansas
City Star. 1920, Nov. 29. P. 1.
71. Hold US Woman as
Spy. Mrs. Marguerite Harrison is Hostage of Russian Soviet // Kansas City Star.
1920, Dec. 22. P. 15.
72. Ibidem.; Mrs.
Harrison Still in Russian Prison // Baltimore American. 1921, January 8.
73. Red Spy Traps Mrs.
Harrison. Baltimore Woman in Moscow Prison Victim of Intrigue, Says Man Freed
// The Washington Times. 1920, December 22.
74. Hold US Woman as
Spy // Kansas City Star. 1920, December 22.
75. Capt. Francis
McCuller [sic]. Mrs. Harrison Still in Moscow Prison. Local Woman Was Arrested
on Bribery Charge // Baltimore American. 1920, December 3.
76. Woman Held by Russ
Reds Tells Story. Mrs. Marguerite Harrison, Freed by Soviet, Relates Prison
Life // The Kalamazoo Gazette. 1921, August 1.
77. Harding S. The
Underworld of State. P. 33.
78. Record Group 165
(War department General Staff), Military Intelligence Division, Box 607,
National Archives. Цит. по:
Griggs C. Beyond Boundaries: The Adventurous Life of Marguerite Harrison. P.
226.
79. Letter from M.
Churchill to Major Oscar Solbert, Military Attache, London, dated 22 September
1921, states «The new York World has declined to publishe anything from Mrs.
Harding on this subject». Ibidem.
80. Mrs. Harding Says
She did not Delay in Making Harrison Charges // Editor and Publisher. 1922,
Nov. 4. P. 37
81. My only Privation
Was Lack of Cigarettes, Says Mrs. Harrison // Albuquerque Morning Journal.
1921, September 1. P. 5.
82. American Newspaper
Woman Describes Term in Soviet prison // The Bennington Evening Banner. 1921.
August 3. P. 2.; Jailers were Kind, Says Mrs. Harrison // New York Times. 1921,
August 1.
83. Чернова-Колбасина О. Е. Воспоминания
о советских тюрьмах. Париж, 1922. С. 9.
84. Van Duzer W. Driven
Frantic by Hunger, Mother Ate Her Children. Story of White Cannibalism Brought
from Russia. Baltimore Woman Describes Conditions in Country. In Prison Ten
Months // Charlotte Sunday Observer. 1922. January 29.
85. Author of Book on
Russia Touring U. S. // Duluth News Tribune. 1922, February 19. P. 10.
86. Mrs. Harrison on
Russia. Woman Correspondent Answers Questions from Audience // New York Times.
1922, March 13. P. 3.
87. File PF —
39205 RG 165 (War Department General Staff), MID, Box 607, NA. См.: Griggs C. Beyond Boundaries: The Adventurous Life of Marguerite
Harrison. P. 249 — 250.
88. Next Stage of
Russia. Bolshevik Will Collapse and Democracy Will Follow // Yorkville Enquirer.
1922, April 4. P. 3.
89. Ibidem.; Soviet
Prison Life Depicted. Mrs. Marguerite Harrison Tells of Experiences in Russia
// The Washington Herald. 1922, March 27.
90. Marguerite E. Harrison, Soviet
Prisoner and Russian Correspondent for the Associated Press. Russia Under the
Bolsheviks // Annals of the American Academy of Political and Social Sciences.
No 100, Vol. C, March 1922. P. 4.
91. Harrison M. Red
Bear or Yellow Dragon. N. Y., 1924. Далее все ссылки
на это издание даются в скобках после цитаты как RB с указанием страницы.
92. Morris J. R.
Harrison Charges Alarm Japanese Who Feted Her // Editor and Publisher. 1922,
November 4. P. 31.
93. Griggs C. Beyond
Boundaries: The Adventurous Life of Marguerite Harrison. P. 271.
94. Churchill to
Burnett, Philoоn, and Faymonville, May 25, 1922. File
PF-39205, RG 165 (War Department General Staff), MID, Box 607, NA. Цит. по: Griggs C. Beyond Boundaries: The Adventurous
Life of Marguerite Harrison. P. 271.
95. Baxter N. W.
Arrested by Reds Blames American. Mrs. Marguerite Harrison, Baltimore
Journalist, accused of Betraying Mrs. Stan Harding // Public Ledger —
Philadelphia. Thursday Morning, 1922, August 17.
96. Mrs. Harrison is
Called Red Agent // The Japan Advertiser. Tokyo. 1922, August 24.
97. After 10 Months in
Russian Jail, She Believes in Soviet Mrs. Marguerite Harrison, Here for
American Magazines, Tells of Her Having Been «Marooned in Moscow» // The Japan
Advertiser. Tokyo. 1922, June 27.
98. Baltimore Woman is
Accused as Soviet Spy // The Washington Times. 1922, August 31; Charge Woman is
Spy Causes Sensation in Tokyo Where She was Treated with Much Courtesy // The
Topeka State Journal. 1922, August 24. P. 3.
99. Cipher dated
September 6, 1922, from Phillips, Acting, to AMLEGATION PEKING. File PF-39205,
RG 165 (War Department General Staff), MID, Box 607, NA. Цит. по: Griggs C. Beyond Boundaries: The
Adventurous Life of Marguerite Harrison. P. 274.
100. Meloy Th. Woman
Travels Alone Through Frozen Wastes. Peking, Nov. 17 // The Bridgeport Times.
1922, November 17.
101. Mrs. Harrison
Again Jailed in Russia // The Washington Times. 1922, December 18.
102. Soviet to Deport
Marguerite Harrison. American Woman Arrested in Chita May be Sent Back // The
New York Herald. 1922, December 19.
103. Судьба Маргариты Гаррисон // «Русский голос» Харбин. 1922, 17 декабря.
104. Harding S. The
Underworld of State. P. 12.
105. Ibidem. P. 22.
106. Ibidem. P. 18—19.
107. Ibidem. P. 28.
108. Recognition Urged
by Mrs. Harrison. Woman Twice Imprisoned by Russians, Still Favors Giving Aid
// Evening Star (Washington D. C.). 1923, March 23. P. 2.
109. Mrs. Harrison
Replies to Charges of Mrs. Stan Harding. American Newspaper Woman Makes First
Detailed Statement on Her Relations with British Writer in Russia — Break
Result of Imprisonment of Both by Soviet // Editor and Publisher. 1923, April 14. P. 6.
110. Булгаков М. А. Собрание сочинений.
В 8 т. Т. 3. М., 2002. С. 362.
111. Известия. 1923, 12 мая; Правда.
1923, 12 мая.
112. Там же.
113. Лживые обвинения // Известия.
1923, 13 мая.
114. Наш ответ. Советское правительство
против ультиматумов — за переговоры // Правда. 1923, 15 мая. С. 2.
115. Веревкин Б. П. Маяковский в газете.
М., 1986. С. 46.
116. Стеклов Ю. Аппетит приходит во время
еды // Известия. 1923, 31 мая.
117. Ефимов Б. Десять десятилетий. О том,
что видел, пережил, запомнил. М., 2009. С. 109.
118. Стеклов Ю. Разгоревшиеся аппетиты
// Известия. 1923, 1 июня.
119. Маяковский В. В. Полное собрание сочинений.
В 4 т. / Под общей редакцией Л. Ю Брик и И. Беспалова. Том 4. М., 1936. С. 60—63. В комментарии к стихотворению
в этом издании указано: «Возможно, что Маяковский имел в виду не мисс
Гаррисон, а именно мисс Хардинг» (Там же. С. 542).