Опубликовано в журнале Звезда, номер 9, 2018
1. Портрет
― Запомните: главное в вашей жизни — это композиция! Не будет композиции — ничего не будет. И птиц не будет. Где тут птица? Покажи.
― Вот она, — Ася показывает на маленький фиолетовый комочек света, который едва проглядывается сквозь железные прутья птичьей тюрьмы.
― Такая большая клетка для такой маленькой птички?!. Нет, это никуда не годится. Ты свое задание помнишь? «Портрет птицы», а не «Портрет клетки».
На полу разложено множество студенческих эскизов: «Портрет рыбы», «Портрет муравьеда», «Портрет осьминога», «Портрет броненосца без брони» — скоро все эти рисунки станут гобеленами. А Асина птичка все никак не вылетит из клетки.
― Ася, скажи на милость, ты почему все время опаздываешь?
Ася разводит руками, как бы показывая, что она во власти обстоятельств непреодолимой силы.
― Работаешь, наверное? Работа это хорошо, но тебе надо институт закончить.
Ася кивает и собирает всех своих птиц обратно в черную папку. Вчера в кипящей кастрюле с фиолетовой краской Ася красила пряжу и окунула туда же свой белый свитер. Теперь она сама как фиолетовая канарейка.
Ася смотрит на часы, поспешно накидывает на плечо свою черную папку, похожую на огромное воронье крыло, и улетает.
Взмах — и Ася на кладбище.
В мастерской стоят мраморные и гранитные плиты — ждут своего часа… Или — часа тех, кто еще живет и пьет целебные капли, а за окнами уже шумят копачи — Семен и Рома. Иногда к ним присоединяется дождь, и они шумят вместе.
Семен — интеллигентный копач, и лишь в плохую погоду он позволяет себе слово «блин». Говорит, что это метеозависимость.
― Дождяра, блин! Рома, блин, лопату ровно держи, блин!..
Эти выкрики напоминают Асе Олега Кузьмича, который тоже ругался с дождем.
Ася приехала в Питер из маленького городка, в котором был всего лишь один художник по надгробным портретам. Но на работу Кузьмич являлся очень редко, пил грешный, с чертями здоровался. Вот к нему Асю помощником и приставили.
Кузьмич обрадовался подмоге и целый месяц не навещал чертей, а учил Асю гравировке.
― Значит, варежку не разевай, слушай: берем копирку и фотографию покойничка нашего и кладем это дело на плиту. И спокойненько, никуда не спешим, обводим контуры лица, вот та-ак… Теперь снимаем все, достаем присыпочку и… — Кузьмич набирал целую ладонь какой-то волшебной белой пыльцы и посыпал ею надгробную плиту, затем сметал пыльцу кистью, и на камне проступал лик покойного.
― Видишь? Это волшебство, а теперь начнется работа. — С этими словами Кузьмич доставал несколько инструментов. — Это «пучки», ими бить надо, точечно, вот так, смотри.
Удар-удар-удар!.. Похоже на непрекращающийся дождь или даже град. Бесконечный звон металлических спиц-пучков о мрамор.
― А ты что думала? Тюк-тюк и готово? Нет, тут сноровка нужна, на этот портрет месяц уйдет, точно: заказчик попросил еще корабль нарисовать, моряка дальнего плаванья хороним. В общем, нужно нам с тобой куда-то небесный корабль втюхать… Думаю, вот сюда, сверху, чтобы он по облакам плыл. Ладно, ты пока сама помозгуй насчет композиции, эскизов поделай, а я на перекур.
Но Ася уже знала, что это за «перекур» и чем он кончится.
Ася была студенткой художественного училища, поэтому пропорции и характер лиц схватывала моментально и гравировку освоила быстро. Основной инструмент для этой работы — смирение. Смирение перед вечностью. Да и Кузьмич на страже:
― Будешь спешить — все запорешь! Ой, блин, опять дождь за окном!..
У Кузьмича была обида на дождь. И не одна.
Ася осталась в мастерской работать над портретом, ожидая развязки «перекура». Развязка не заставила себя долго ждать: сквозь проливной дождь за окном Ася услышала истошный ор Кузьмича. Она выбежала на улицу, а там никого. Только ор и смех из-под земли.
― Не рой другому яму — сам в нее попадешь!.. — ржал Кузьмич, валяясь на дне вырытой ямы.
Дело в том, что вся мастерская была уставлена пакетами «на помин души», их оставляли родственники покойных для Олега Кузьмича. И Кузьмич исправно поминал. А еще время от времени шел с бутылочкой на «перекур», и как пойдет — так обязательно в яму провалится.
― И ладно, коли б солнышко грело! А так дождь, зараза, — сердится Кузьмич. — В сотый раз уже в яму проваливаюсь! Дождь, блин!.. Аська, лестницу тащи!
Кузьмич говорил, что вид из этой ямы довольно-таки интересный, типа он — князь Андрей, а это небо над Аустерлицем. Пару минут так полежит, а потом ка-ак стрельнет в спину, и все, охота быть князем отпадает — несите лестницу!
― Вот уедешь в Петербург, а кто меня из ямы доставать будет?
Каждый раз, когда Кузьмич падал в вырытую яму, ему было смешно — и как-то так получалось, что эти ямы были не про смерть.
― Потом, после жизни, я уже как-то сам, без лестницы обойдусь, на птичьих правах вылечу. — Кузьмич улыбался своим мыслям и переводил взгляд на работу Аси. — Куда ты спешишь, Ася?! Тихо, камень испортишь! Нам среди камней жить.
А ведь Ася действительно все время спешила: спешила закончить училище, поступить в Петербургскую академию и стать художником по ткани.
Так и случилось. Пришел срок, и Ася переехала в Питер. Учится в Академии, живет в общежитии, а работает по-прежнему на кладбище.
В большом городе — больше работы: люди уходят и уходят, и Рома с Семеном работают от зари до зари.
Тело уйдет, родная оболочка исчезнет… Останется лишь портрет.
Иногда родственники покойного просят портрет поправить — то есть как-то сделать, чтобы ушедший им улыбнулся. Отпустил их вину.
И Ася поднимает уголки губ на портрете. А блеск в глазах (улыбка — в первую очередь это глаза) получается в два касания.
Однажды милая старушка попросила сделать себе портрет заранее, мол, скопила деньги и хочет вложить их в землю. Место себе она уже выбрала — рядом с могилой мужа. Лидия Петровна принесла Асе свою лучшую фотографию — свадебный портрет. Лидии Петровне там лет восемнадцать.
― Сделайте такой портрет, Асенька, ну, чтобы… В общем, я не хочу быть вечно старой на памятнике.
Лидия Петровна часто приходила в мастерскую с печеньем, конфетами и рассказами о своей молодости. Сама она когда-то служила на Ломоносовском фарфоровом заводе, в связи с чем позволяла себе давать, как коллега коллеге, советы по поводу композиции.
― Как вы думаете, Асенька, может, узора добавим?
Ася кивает, конечно, можно и узор.
Лидии Петровне нравился свой портрет, но на тот свет она совсем не спешила. Наоборот, она как бы обманывала смерть. Здоровья она была крепчайшего, лечилась цикорием и ходила к врачам только на свидания.
После долгих бесед с Лидией Петровной Ася возвращается в общагу, где ее ждет фиолетовая канарейка, которая в конце концов однажды вылетит из клетки, а тонкие прутья птичьей тюрьмы станут узором на ее крыльях…
А в это время в маленьком родном городке Аси отшумит последний дождь Олега Кузьмича.
Возможно, его просто никто не вытащил из ямы, ведь Ася давно уехала. Выбрался сам, без лестницы, на птичьих правах. И превратился в портрет. Кто-то положил его фотографию на кальку и поднял уголки губ.
А Лидия Петровна наконец снова стала восемнадцатилетней невестой. И встретила Там своего жениха. Все началось сначала.
И всё это — правильная кольцевая композиция.
2. Пастораль
У Сони была собственная денежная единица: банка черники.
Это выяснилось у привокзального базарчика, где мы с ней засмотрелись на самодельные серьги-ракушки.
― Сколько стоит? — спросила Соня.
Мастерица назвала цену.
― Это значит четыре банки черники, — вдруг сказала Соня, задумалась и покачала головой. — Нет, это дорого.
Все лето Соня провела на даче, собирала чернику и продавала ее на дороге. Вставала ни свет ни заря, спешила в лес, дрожа от утреннего холода, ползала по росистой траве, аккуратно срывая ягоды, чтобы не помять, собирала полное ведро с горкой и шла к дороге, а там уже раскладывала по банкам.
…А вот Соня уже сидит на изящном плетеном стульчике, в руках лесные цветы и корзинка ягод, разворот головы в три четверти. Белая шляпка с кружевными полями, коралловые бусы, платье в цветочек, как на пасторальных картинках, — Соня любила рисовать автопортреты.
― Какая длинная шея. Соня, ты Модильяни? — обычно спрашивал ее мастер по живописи. — Но характер, настроение, конечно, есть. Лето, значит, хорошо провела, отдохнула?
Соня отвечает улыбкой и застенчиво склоняет голову набок. А может быть, не застенчиво, а, наоборот, горделиво, мол, нет, не Модильяни, а Соня, вот, смотрите. И все внимательно смотрят на портрет и на Соню. Сравнивают. Шея и правда длинная — и на портрете и в жизни. То есть Модильяни и Жанна Эбютерн в одном лице. Сонином.
И я представляю, как эта Соня с модильяновской шеей, разложив чернику по банкам и сев на перевернутое ведро (а не на изящный плетеный стульчик), смотрит, как несутся по пыльной дороге автомобили — остановятся, не остановятся? Купят, не купят? И так каждый день этого бесконечно длинного лета…
Меж тем народ подходит, глядит на чернику, думает, приценивается и чаще всего не покупает.
А краски, между прочим, опять подорожали, а еще за факультативы платить надо… И Соня сильно рассчитывала на эту чернику…
― Сколько стоит?
Соня спохватывается и с надеждой смотрит на покупателей.
― Черника у бабули лучше была, ты не мог там остановиться? — недовольно говорит женщина.
Мужчина отвечает, что там была такая же черника, мол, какая разница?
― Купим, а потом выкидывать?
После этой фразы Соня теряет надежду на эту пару. Женщине жарко, ее, по всей вероятности, нервирует спутник, и Сонина черника — это лишь повод выказать раздражение.
― Ладно, — соглашается мужчина. — Там дальше еще будут продавать, поехали.
Хлопают дверцы машины, включается мотор, из-под колес летит горячая пыль. Соня спасает чернику, закрывая ее своей панамой (а не шляпкой с кружевными полями).
Уехали. Тишина. Соня надевает панаму. И я слышу ее вздох.
Такой же вздох у нее был, когда она стояла перед прилавком с сережками.
В этом вздохе не было печали.
Просто сережки не стоили четырех банок черники.
3. Натюрморт (ВА´нитас)
Фотография некой женщины вдруг напомнила мне о субботних занятиях детской изостудии Эрмитажа, когда дети бродили по залам в поисках скоротечности жизни.
А на фотографии был изображен стол, на столе початая бутылка виски, мобильный телефон и женщина.
Женщина акробатически балансирует на краю стола, старясь показать фотографу лицо и заднюю часть корпуса в профиль, а грудь в анфас. Как на наскальных рисунках древних египтян.
И у нее получается. Видимо, кто-то в ее роду был египтянином. В одной руке она держит красную розу, а в другой — стакан с виски.
Приглушенный свет. Гидроперитные кудри откинуты назад. Они сливаются с облегающим платьем телесного цвета. Сверху надета черная портупея. Эти ремни для оружия носят воины, охотники и женщины на краю стола.
Стол, кстати, маленький, и ей было бы удобнее опустить ноги, но она, наоборот, поджимает их к себе, чтобы показать высокие черные каблуки. Одна нога смотрит на нас пяткой, другая нога в профиль — любой фараон позавидует такому выверту.
Я очень долго смотрела на фотографию и не заметила, как вдруг соскочила на мысль, не связанную с этим изображением.
А мысль явилась в облике Бориса Константиновича.
― Запомните, дети, — говорил он, водя нас по залам Эрмитажа. — Если на краю стола лежат фрукты, бокалы, цветы, а самое главное, если где-то изображен череп, то, скорее всего, это натюрморт на тему скоротечности жизни, этот жанр живописи называется «ва`нитас», запомнили? Край стола как край жизни.
Дети дружно, но неуверенно кивают.
― Хорошо, тогда пройдитесь по залу и найдите еще такие же натюрморты.
Дети бегут по залам Эрмитажа в поисках быстротечности жизни.
Оказалось, почти все натюрморты в Эрмитаже вовсе не про фрукты и овощи. Обнаженный лимон с красиво падающей кожурой говорит нам о пагубной страсти, а гнилое яблоко напоминает о первородном грехе. С цветами дело обстояло так же: выяснилось, что роза — это тщеславие и плотская любовь, а тюльпан — символ безответственности.
Дети эрмитажной изостудии жадно ищут и подозревают в грехе все цветы и фрукты.
― Обратите внимание на эту работу, — продолжает Борис Константинович. — Мы видим богатый стол, такое изобилие, что даже со стола валится. Дальше что мы видим? Правильно, мухи летают. Это говорит нам о тленности всего земного.
Нам по восемь лет, и такие слова как «быстротечность жизни», «тщеславие», «плотская любовь» отдаются таинственным эхом в наших головах. Эти слова просто очень красиво звучат из уст Бориса Константиновича. Но мы-то знаем, что жизни нет конца, преподаватель просто выдумщик, а художник рисует череп в натюрморте только для того, чтобы было страшно.
И нам страшно.
Наш прекрасный учитель и не подозревал, что навсегда отбил у меня любовь к натюрмортам.
А быстротечность жизни все-таки случится. Быстро протекут шесть лет учебы в эрмитажной изостудии. И она распахнет свои двери для новых детей, и они тоже побегут по залам Эрмитажа в поисках «пагубной страсти» и «тленности всего земного»…
Я снова смотрю на женщину с портупеей. На следующей фотографии она стоит с мужчиной. Одной рукой она делает селфи, а другой держит мужчину за плечо. Так обычно рыбаки фотографируются со своим трофеем. Вот какого поймала! Поймала красивого. Белого амура.
У этого белого амура много женщин с портупеями. Потому что он — прекрасная безответственная рыба (как тюльпан в натюрморте), которую можно поймать только щелчком фотоаппарата. Кадр остается у хозяйки, а вольный амур вырывается из цепких рук и плывет дальше к другим морям и другим берегам. Страшно быть белым амуром, повсюду женщины-браконьеры, повсюду сети и переметы, приманки и ловушки.
Рыба чувствительней всех к быстротечности жизни. Всего минута промедления — и она тоже станет частью натюрморта: жареная рыба на краю стола.
Дело в том, что я забыла про ванитас ровно в ту же минуту, как только о нем нам сообщил Борис Константинович. И вспомнила только сейчас, глядя на фотографию дамы в портупее.
Какая задача может быть у человека, устроившегося на краю стола в полупрозрачном платье? Человек явно хочет остановить быстротечность жизни, остановить белого амура, привлечь его, поймать, ударить головой о землю, чтобы не брыкался, снять чешую, пожарить и съесть.
Какой-то мастер-фотограф грамотно выставил свет, посадил даму на стол, вручил бокал и розу, придвинул бутылку виски и телефон. Сделал снимок, обработал его во всех фотошопах и отправил даме, чтобы та покорила рыбье сердце.
Наверное, фотографию с лежащей на столе женщиной правильнее было бы называть портретом… Но мастер обработал снимок так, что сделал его мертвым.
Я смотрю на портрет и вижу натюрморт.
Слово «натюрморт» переводится как «мертвая природа». Конечно, мертвая: сорванная, без корней.
Не люблю натюрморты.