Заметки на полях дневников и писем И. П. Ювачёва
Опубликовано в журнале Звезда, номер 9, 2018
Заметки на полях дневников и писем И. П. Ювачёва
Казалось бы, о Льве Николаевиче Толстом мы знаем всё. Изданы его литературные произведения, публицистика (статьи и очерки), письма, дневники. Над девяностотомным собранием сочинений классика русской литературы многие годы трудилась целая армия ученых-филологов. Но все же один сюжет ускользнул от их пристального внимания. Это общение и переписка Льва Николаевича (вернее, Софьи Андреевны) с отставным военным моряком, революционером-народовольцем, приговоренным к смертной казни, но помилованным государем императором пятнадцатью годами каторги, отсидевшим около четырех лет в одиночных камерах Петропавловской и Шлиссельбургской крепостей, проведшим восемь лет на каторжном Сахалине, мемуаристом, православным писателем и очеркистом Иваном Павловичем Ювачёвым. Между прочим, отцом Даниила Хармса.
Удивительно, что полностью эта переписка до сих пор не была опубликована, лишь короткие цитаты из писем И. П. Ювачёва. Причин несколько. Во-первых, имя ее инициатора, известного в начале XX века, после смерти в 1940 году было прочно забыто, и только в последние годы опубликовано несколько статей о Ювачёве и началось издание десятитомного собрания дневников, которые он вел ежедневно в течение полувека. Во-вторых, в письмах Ивана Павловича большое место занимают его религиозные воззрения как глубоко православного человека, а в годы советской власти опубликовать подобные тексты было практически невозможно. Но главное: в этой переписке нет автографов Л. Н. Толстого, на письма Ювачёва отвечала Софья Андреевна, лишь цитируя высказывания Льва Николаевича.
Творчество и личность Л. Н. Толстого привлекали внимание Ювачёва с юности. На каторжный Сахалин доходили издававшиеся в столицах журналы, и Иван Павлович с интересом читал публикации Толстого. Так, в дневнике 1890 года он пишет: «7/19 мая. <…> Читал Иова и рассказы Толстого (понравился краткий язык)». А вот запись от 10 июля 1891 года: «Вдруг получаю приглашение от здешнего офицера (он же и начальник поста) на обед… Юлиан Николаевич Бялозор и его супруга Мария Иосифовна оказывается совсем молодые люди, петербуржцы… Они интересуются литературою и новым учением Толстого».
Эта запись требует пояснения. И. П. Ювачёв — военный моряк, окончил в свое время в Кронштадте Техническое училище морского ведомства, служил на Черноморском флоте, за революционные настроения был списан на берег, вступил в «Народную волю», был организатором кружков военных моряков в Николаеве и в Петербурге. 13 августа 1883 года был арестован. И далее — тюрьма, суд, снова тюрьма и каторга. На Сахалине он был привилегированным каторжанином, не участвовал в изнурительных работах, а был наблюдателем на метеостанции и старостой храма во имя иконы Казанской Божией Матери. В летний период каторжная администрация назначала Ювачёва капитаном небольшого пароходика «Князь Шаховской». Иван Павлович с помощниками проводил топографическую съемку сахалинских берегов, промер глубин морской бухты, составление лоции Татарского пролива и другие геофизические работы. А летом 1891 года «Князь Шаховской» отправился уже в дальнее плавание, и Ювачёв с командой чиновников каторжной администрации оказался в порту Де-Кастри, где и состоялось его описанное в дневнике знакомство с Ю. Н. Бялозором. И здесь, на краю света, они беседуют о Льве Николаевиче. Прощаясь, Ю. Н. Бялозор подарил Ювачёву недавно изданную повесть Толстого «Крейцерова соната».
«Качаясь на легкой зыби, я сидел на палубе „Князя Шаховского“ и жадно упивался „Крейцеровою сонатою“ Толстого, только что полученною в Де-Кастри. Морской простор, освященный мягким лунным сиянием, тишина ночного воздуха и тысячи сильно мигавших звезд на небе со своей стороны вызывали в моей душе торжественную музыку в этом стихийном безмолвии», — напишет И. П. Ювачёв несколько лет спустя в своей книге «8 лет на Сахалине».
В дневниковой записи от 1 (13) августа 1892 года вновь упоминается имя Л. Н. Толстого: «Писал письмо домой о Толстом. По поводу „отсечения похоти плоти“». Лев Николаевич упоминает о «похоти плоти» и борьбе с ней в книге «Соединение и перевод четырех Евангелий», изданной в 1880 году. Видимо, эта книга так взволновала Ювачёва, что он пишет о ней в письме родным (письмо не сохранилось).
Еще несколько дневниковых записей, сделанных на каторжном Сахалине.
«11/23 марта 1893 года. <…> Вечером взял „Книжку Недели“, 1892 г., № 1, и пошел к Александриным[1], где читал статьи Меньшикова[2] и Толстого».
В записи от 7 (19) мая 1893 года И. П. Ювачёв приводит автоанкету и на вопрос «Любимые прозаики» пишет: «Раньше Гюго и Писарев, теперь — евангелисты и Толстой».
«24 марта/5 апреля 1894 года. <…> Читал в журнале „Северный Вестник“ статью Льва Толстого „Не-деланье“».
«13 мая 1894 года. Афоризмы: <…> Толстой: Каждый считает нужным руководиться в своей жизни любовью и справедливостью».
«8 августа 1895 года (на поселении во Владивостоке). <…> Видел ночью во сне: брошюрка Льва Толстого, размеченная красным карандашом. Господь задает мне выучить на урок отмеченные строки…»
Как видим, и на «острове отверженных», насколько это было возможно,
И. П. Ювачёв следил за публикациями литературных произведений и статей Толстого, его религиозными взглядами.
В 1894 году Ювачёв получил статус ссыльнопоселенца и в мае 1895 года покинул Сахалин и перебрался во Владивосток. Жить ему разрешалось пока только «в пределах Приамурского края». Но вот весной 1897 года из Петербурга приходит радостная весть: ему разрешено выехать в центральную Россию и жить где угодно, кроме Петербурга, Москвы, петербургской и московской губерний. Домой И. П. Ювачёв возвращался морским путем через Корею, Японию, Сандвичевы острова, Америку, Англию, Германию. Ожидая возвращения Ювачёва и зная о запрете жить вблизи Петербурга, родные сняли дачу в Любани, которая в то время входила в состав Новгородской губернии. До Петербурга всего
76 верст. В Любани Ювачёв прожил почти два года (включая житие в течение трех месяцев в Макарьевском монастыре, в лесной глуши недалеко от Любани).
В Любани его навещали родные. Вот запись в дневнике от 20 октября (1 ноября) 1897 года: «В 11 ½ ч<асов> утра приехал папа и привез хлеб-соль и полную кипу припасов. Весь день с ним занимался, показывал и читал ему книги… Дал читать Библию русско-еврейскую и Толстого „Ходите в свет“». Речь идет о редкой книге «Ходите в свете, пока есть свет: Беседы язычника и христианина. Повесть из времен древних христиан гр<афа> Л. Н. Толстого». Эта книга была написана в 1888 году, запрещена в России и издана только в 1892 году в Женеве. Как этот раритет оказался у Ювачёва, да еще в провинциальном городишке Любани, остается загадкой.
И вот наконец в начале 1899 года И. П. Ювачёв получает полное помилование и разрешение жить в Петербурге. Работу вчерашнему каторжанину найти было непросто. Кто-то из знакомых устроил его десятником в конторе заводского участка Николаевской железной дороги. Работа чиновничья, нудная, скучная, бумажная: договоры, счета, юридические споры по поводу ремонта паровозов и подвижного состава. И Иван Павлович без зазрения совести у знакомого доктора получает, как бы мы сегодня сказали, липовую справку о якобы плохом состоянии здоровья и необходимости в течение двух месяцев провести курс лечения на черноморском побережье. На самом деле Ювачёв намеревался осуществить свою давнюю мечту — отправиться на пасхальной неделе в паломничество в Иерусалим и по святым местам. По дороге в Одессу, откуда отправлялся пароход, Иван Павлович планировал на несколько дней задержаться в Москве, где жил тогда его брат Петр, служащий кабинета его императорского величества, командированный в белокаменную «для усиления личного состава».
Из газетных сообщений И. П. Ювачёв узнал, что в это время в Москве находится Л. Н. Толстой, и он решил воспользоваться этим, чтобы встретиться со Львом Николаевичем. Накануне отъезда Иван Павлович пишет Толстому письмо:
«25 февраля 1900 г. М. и Л.
СПб.
Многоуважаемый Лев Николаевич.
В мое время жило много великих и прекрасных душою людей, но мало кого пришлось мне видеть. Когда в прошлом году пришло известие о Вашей серьезной болезни, меня сильно потянуло в Москву, хоть издали повидать Вас. Как, — подумал я, — быть современником и соотечественником Льва Николаевича и не повидать его! И вот я решил воспользоваться первым же случаем съездить в Москву и попросить у Вас несколько минут маленького внимания ко мне.
Меня лично Вы не знаете, но, вероятно, слышали иногда кое-что о моем аресте, суде и ссылке от моего товарища по морскому корпусу М. О. Меньшикова. В 1897 г. я вернулся в Россию и в настоящее время под псевдонимом И. П. Миролюбова осмелился выступить в „Историческом Вестнике“ с воспоминаниями о моем пребывании на Сахалине.[3] (Посылаю вам первые две книжки[4]). Я слышал, что меня Вам рекомендовали как узкого церковника, погрязшего в тину людских предписаний. Но это не совсем так. Мой внутренний мир мало кому известен. Я не перед каждым знакомым раскрываю свою душу, и потому им приходится судить меня по внешности.
Правда, я сторонник православной догматики и верю: если бы Христос опять явился на землю, то явился бы среди православных церквей. Но также верю, что Он еще более упрекал бы русских книжников и фарисеев, чем в свое время иудейских. Наша современная Церковь старается сохранить букву, но дух мало-помалу исчезает. Христос, когда Его вели на распятие, пророчески сказал (Лк. 23.31): „Если с зеленеющим деревом это делается, то с сухим что будет?“ Т. е., если в Его время, когда Церковь еще молодая, зеленая, сочная, творится такое зло, то что будет под конец времен, когда она устареет и высохнет?! К типу сухой бесплодной смоковницы приходит и наша Церковь (Мр. 11.20, Лк. 3.9, 13.9, Иоан. 15.6). В ней, как в сухом дереве, все формы сохранены, видно строение древесины, но соков и жизни замечается все меньше и меньше. Но как Христос, обличая церковников, сам ежегодно ходил в Иерусалим, постоянно посещал храм и учил в нем народ, так и я не оставляю церкви и все указанное ее правилами проделываю „во свидетельство им“ (Мт. 8.4), по заповеди самого Христа (Мт. 23.3). Я вижу ошибку церковников главным образом в том, что они силятся с кафедры связать воедино и Царство Божие и существующие формы государственной жизни. Ясно сказано: „Царство Мое не от мира сего… Блаженны нищие, плачущие, гонимые, яко тех есть Царство Небесное…“. Я 15 лет жил вне мира сего (Петропавловская крепость, Шлиссельбург, Сахалин, Уссурийский край). На время вернулся „из пустыни“ в этот мир. Не знаю, что дальше будет… В Вашем „Воскресении“, как в зеркале, я нашел все мои думы и желания. Ни одна современная книга не сказала так полно и в такой силе все, что я сам бы громко провозгласил на крыше. Но… я маленький человек, да мне, вероятно, и не позволят сказать что-либо в таком роде, да и слушать не станут. Даже мои богословские статьи едва печатают в России, приходится и для них искать место за границею.
Но обращаюсь к раньше высказанному желанию. Я приеду дня на два в Москву около 1 марта. Если Вы удостоите счастья принять меня к себе, то черкните, пожалуйста, к этому времени два слова по адресу: Москва. Зубовский бульвар. Дом Дворцового Ведомства № 21. Петру Павловичу Ювачёву с передачею Ивану Павловичу Ювачёву. Будьте здоровы. Да хранит Вас Бог мира и любви.
Искренне уважающий и заочно любящий Вас Ив. Ювачёв.
Конверт с надписью:
Москва. Хамовники. Его Сиятельству Льву Николаевичу Толстому. Собственный дом.
Почтовый штемпель: «С.-Петербург, 25 фев<раля> 1900»
(Государственный музей Л. Н. Толстого. Фонд 1, № 201/61).
Это письмо ушло из Петербурга 25 февраля, а 2 марта И. П. Ювачёв уже сам был в Москве. И вот он 3 (16) марта…
«В 5 ч<асов> вечера пошел в Хамовнический переулок и видел дом (№ 21) графини Толстой. Он внутри двора. У ворот стоял дворник. „Дома граф?“ — спрашиваю его. — „Дома!“ — отвечает. „Когда он обедает?“ — „В 6 часов“. Было 5 ¾. Я ушел. Значит, он должен получить мое письмо и должен бы дать ответ, но последнего я не получал», — такую запись оставил Ювачёв в своем дневнике. На сей раз он не решился беспокоить Льва Николаевича. Их встреча состоится только через пять с половиной лет.
А пока после четырнадцатилетней разлуки (тюрьма, каторга, поселение) Иван Павлович обживался в Петербурге. Некоторое время он служил в Управлении Николаевской железной дороги и однажды из окон своего кабинета наблюдал встречу государем императором и его свитою персидского шаха на перроне Николаевского вокзала. Но служба его не увлекала, его все больше тянуло к письменному столу. Ювачёв всерьез занялся литературной работой, пишет книги, публикует статьи и очерки в различных журналах, что позволяет ему оставить службу и некоторое время жить на литературные заработки.
24 февраля 1901 года обнародовано постановление Святейшего синода об отлучении Л. Н. Толстого от Церкви. Эта новость потрясла И. П. Ювачёва. 27 марта он обращается с письмом в защиту Толстого к митрополиту Антонию, с которым был близко знаком. Пять лет спустя, в 1906 году, Ювачёв прилагает фрагмент обращения к митрополиту к письму С. А. Толстой. Благодаря этому этот текст сохранился.
Из письма к митрополиту Антонию 27 марта 1901 г.:
«Читая письмо графини к Вам и Ваш ответ на него, я вспомнил один случай из моего прошлого на Сахалине. В весеннее половодье на глазах односельчан упал в реку некто Николай Гринфельд. Он не справился со страшно сильным течением и утонул. Так как тела несчастного Николая не нашли, то записали его в полицейском управлении как без вести пропавшего. Несмотря на мои просьбы и резоны, священник того села, опираясь на букву предписаний, не отпевал Николая. Я тогда тайно записывал его в поминаньи за проскомидией и панихидами и сильно скорбел, видя, как буква человеческих предписаний иссушает любовь Божественной заповеди. Мне оставалось утешаться только верою, что все от Бога. Видно, — говорил я себе, — так Богу было угодно, чтобы его не отпевали…
Но вот теперь я вижу со стороны Церкви другой случай отказа похоронить человека — Л. Н. Толстого. И как странно: приглашаются все представители Православной церкви помолиться за живого Толстого, но они не должны молиться за него умершего! Ведь это-то и есть дорогая и любезная сердцу особенность нашей Православной церкви, что мы молимся за усопших, не разбирая — удостоится ли он Царства Небесного или нет. Панихиды и отпевание не есть причисление к лику святых, не есть католическая канонизация; и если кому они необходимы, так именно грешнику. Почему же в данном случае нельзя этого сделать? Простите Ваше Высокопреосвященство, но я, как мирянин, недоумеваю и соблазняюсь.
Известен прекрасный евангельский пример. Четыре человека приносят расслабленного ко Христу. Иисус же, видя веру их (άύτών, а не расслабленного, который мог в данный момент и не сознавать, что с ним делается), говорит расслабленному: „Чадо, отпускаются тебе грехи твои“.
И если в наше время жена и дети Л. Н. Толстого приступят к священнику и станут просить его помолиться об отпущении грехов усопшего, то, мне кажется, вспоминая приведенный евангельский пример, священник уже только по вере родных должен помолиться за покойника. Вот почему я крайне удивился, когда узнал, что Синод секретно дал священнослужителям предписание не удостаивать Толстого христианского погребения и молитв.
Казалось бы, если давать секретное предписание, то именно в благоприятном смысле, т. е. в каком бы состоянии ни умер Толстой, надо молиться за него. Обыкновенно могила примиряет с человеком; и это так христиански — отпустить усопшему все грехи его! Я не стану больше распространяться на эту тему. Простите и за эти написанные строки. Верьте мне, что я писал их по побуждению совести и по чувству долга к выяснению правды Божией».
(Государственный музей Л. Н. Толстого. Фонд 47, № 15766).
Отлучение от Церкви надломило здоровье Льва Николаевича, летом 1901 года он тяжело болел и, чтобы укрепить здоровье, осенью отправился в Крым. 8 сентября Толстой приехал в Гаспри в имение графини Софьи Владимировны Паниной, где прожил около девяти месяцев.
Лев Николаевич много гулял. После одной из прогулок он простудился и заболел. Положение было настолько серьезным, что даже лечащие врачи не надеялись на его выздоровление. Родные обсуждали вопрос о погребении. Решили, что похоронят Толстого в Крыму, для этого по соседству с домом Паниной был куплен небольшой участок земли. Но Толстой выздоровел и прожил еще восемь лет.
Вероятно, в эти критические дни болезни Льва Николаевича «разнесся слух, что Л. Н. Толстой умер» (запись в дневнике Ювачёва 11 (24) ноября 1901 года). На следующий день — новая запись: «Во сне видел молящегося священника, который говорил в молитве: „Дай светлую неделю Л. Н. Толстому“». А еще через два дня Ювачёв запишет: «Заходил к Васюковым. Он говорит, что если не умер Толстой, то опасно болен». Так оно и было. Эти беспокойные дни Ювачёв жил с мыслями о Толстом.
Листаем дневник И. П. Ювачёва дальше. Летом 1902 года он со своим приятелем, писателем Александром Степановичем Пругавиным[5] отправился в путешествие по Волге. Рыбинск—Ярославль—Кострома—Нижний Новгород—Казань и вот наконец Симбирск. В этом городе Ювачёв провел несколько дней, ходил на службы в храмы и монастыри. Побывал в знаменитой Карамзинской библиотеке, писал главы очерка «Паломничество в Палестину», много читал. «Читал письмо Л. Н. Толстого к офицерам» (дневниковая запись от 6 (19) июня 1902 года).
Очередное удивление. Статья «Офицерская памятка» написана Л. Н. Толстым 7 декабря 1901 года в Крыму, в 12 км от Ялты, в старинном курортном поселке Гаспри в доме графини С. В. Паниной. Статья отражает сущность религиозно-философского учения Л. Н. Толстого и обращена непосредственно к военнослужащим. Ее главная тема — запрет на убийства. Толстой считает это аксиомой: ни при каких обстоятельствах один человек не может убивать другого. В России статья была запрещена цензурой, опубликована в 1902 году в Англии в издательстве «Свободное слово» и в июне того же года была прочитана Ювачёвым. Вряд ли она попала в руки Ивана Павловича случайно, скорее всего, он целенаправленно искал только что вышедшие публикации Л. Н. Толстого.
Не оставляет И. П. Ювачёва и беспокойство по поводу отлучения Толстого от Церкви. По этому поводу он яростно спорил со своим давним другом, писателем А. В. Кругловым[6] и священником Воскресенской церкви, издателем журнала «Отдых христианина» Александром Васильевичем Рождественским (запись в дневнике от 26 августа (8 сентября) 1902 года).
Вечером 3 (16) сентября Иван Павлович смотрел в Александринском театре спектакль «Плоды просвещения», а 17 (30) сентября беседует с мужем сестры Анны Дмитрием Чернышовым о тайнах бытия и о числе зверя 666 в понимании Л. Н. Толстого.
«22 сентября (5 октября) 1902 года. <…> Писал письма: <…> Горбунову-Посадову (он прислал „сожаление“ Толстого, что я „к нему не заехал“, и желание напечатать в „Посреднике“ мое „В заточении“)».
Необходимое пояснение. Иван Иванович Горбунов-Посадов — редактор толстовского издательства «Посредник». Во время очередной встречи с Толстым он рассказал Льву Николаевичу о Ювачёве и о том, как тот не решился побеспокоить графа два с половиной года назад. Л. Н. Толстой знал о Ювачёве не только со слов Горбунова-Посадова, но и по журнальным публикациям, которые Иван Павлович посылал в Ясную Поляну. В те времена обычным делом было, когда автор просил издательство отпечатать отдельные оттиски его статей. Ювачёв этим часто пользовался, заказывал десятки оттисков, дарил их своим родственникам, друзьям, знакомым, посылал он их и Толстому. В том числе и очерк «В заточении» о своем пребывании в Шлиссельбургской крепости.
«Читаю „Войну и мир“», «Купил портрет Толстого», «Читал „Жизнь Толстого“», «Видел во сне Толстого», «Побывал у дома Толстого в Хамовническом переулке», «Писал очерк „Небесный суд“» — эти и многие другие фразы мы можем найти в дневниках Ювачёва. Но, вероятно, и приведенных упоминаний о Толстом достаточно, чтобы убедиться в неподдельном интересе Ивана Павловича к творчеству и личности Л. Н. Толстого. И все острее становится желание, надежда на встречу и общение с ним.
Тем временем в апреле 1903 года жизнь И. П. Ювачёва резко изменилась. Во-первых, он принят на службу в Управление государственными сберегательными кассами Министерства финансов, а во-вторых, он женился на Надежде Ивановне Колюбакиной. Но семейная идиллия часто прерывается длительными командировками Ювачёва.
И вот в ноябре 1905 года Иван Павлович оказывается в Туле. А совсем рядом — Ясная Поляна, Л. Н. Толстой. И Ювачёв решается навестить великого старца. Вот как этот визит он описал в своем дневнике (пока неопубликованном).
«27 ноября/10 дек<абря>. <…> Около 1 ч<аса> дня я выскочил на полустанке „Засеки“. Сторож Василий довез меня до усадьбы Л. Н. Толстого (2 ½ — 3 версты). Он встретил сурово, но, узнав, кто я, переменил гнев на милость и сам упросил остаться до вечера. Повел в гостиную. Около 3-<х> я пил воду с вареньем в столовой, а он завтракал. Был Оболенский.[7] Потом пришли дочери и мать — С<офья> А<ндреевна>. С Соф<ьей> Андреев<ной> долго и много беседовал. Она показала редкости и картину Похитонова — место будущего погребения Льва Ник<олаевича> в Ясной Поляне. Потом я ходил гулять по усадьбе с Душаном Петров<ичем> Маковицким, словаком из Сев<ерной> Венгрии. Он мне много рассказал про семью Л<ьва> Н<иколаевича>, про него самого. Главное — показал мне место, где Л<ев> Н<иколаевич> велел себя похоронить. Это место зарисовано Похитоновым. В парке обрыв и овраг. Говорят, что <нрзб> вид с обрыва на овраг. Будто бы в овраге он и велел себя похоронить. Пришли в 6 ч<асов> вечера к дому. Я вымыл руки в комнате Душана Петровича Маковицкого. Поднялись наверх обедать. Хлопоты относительно удовлетворения щами всех гостей. Пришел и Толстой, пройдя 5 верст. Я его рассмешил анекдотом о хулигане. После обеда беседа с С<офьей> Андр<еевной>, а потом с Толстым. За чаем я мало говорил. Немного с Мар<ией> Львовной Оболенск<ой>, дочерью Толстого. Я ее просил похлопотать мне памятки от Л<ьва> Н<иколаевича>. Мне — фотографию, а Наде — книжку. Она сейчас же исполнила просьбу.
Прощаясь с Л<ьвом> Н<иколаевичем>, я попросил фотографию. Он стал писать подпись и говорит мне: „Как вы хорошо говорили про Церковь, про две Церкви“. И приговаривал про себя: «Ив<ану> П<авловичу> Ювачёву от общего, от общего…“. — „Папа, скорей, а то Ив<ан> П<авлович> сморел дожидать“. Тогда он просто написал „Лев Толстой“. Прощаясь, он потянулся ко мне, покраснел. Я не знал, что делать — целовать его или нет. Когда второй раз прощались в гостиной, я, чтоб поправить неловкость, сказал ему: „Позвольте вас поцеловать, Л<ев> Н<иколаевич>“. Он подставил щеку. „Все мы под Богом ходим“, — говорил. „Да, — он сказал, — может быть придется скоро…“ Я поцеловал его, простился с знакомыми, и особенно Марией Львовн<ой>, и ушел. С<офья> Андр<еевна> на прощание не вышла. Было 9 ч<асов>, десятый. Их слуга отвез меня на дровнях на станцию „Засеки“».
Визит И. П. Ювачёва в Ясную Поляну нашел отражение и в «Яснополянских записках» доктора и секретаря Толстого Душана Петровича Маковицкого. Они значительно дополняют дневниковую запись Ивана Павловича.
«Были С. Л. Дмитриев, новгородский крестьянин, бывший студент Лондонского университета, и И. П. Ювачёв — с 1883 до 1889 г. пробыл в Шлиссельбурге (приговоренным к смерти)[8] и на Сахалине (8 лет каторжных). Говорил с Л. Н. о вере; он близок к православию, верит в личного Бога, отрицает насилие и знает многих бывших революционеров, которые отошли от насилия.
Ювачёв рассказывал, что творится в Петербурге; что социал-демократы хотят ввести диктатуру пролетариата. Они надеются, что если пролетариат захватит власть в России, то вслед за Россией то же самое произойдет и в других государствах. А 80 % крестьян не имеют понятия о социализме: они хотят земли, а социалисты смотрят на земельную реформу как на средство привлечения крестьян на свою сторону. <…>
Речь о Петербурге. Еще Ювачёв рассказывал, что в Петербурге шайки вооруженных людей врываются в дома. Охрана удвоена.
Л. Н: Не могу перестать благодарить Бога, что живу в деревне, в стороне от всей этой злобы, раздоров.
Ювачёв спросил Л. Н.:
— Каково ваше отношение к откровению?
Л. Н.: Откровение постоянно совершается, чем чище душа…
Ювачёв рассказывал, что в детстве он был очень религиозен, в юности стал атеистом, в тюрьме опять вернулся к религии. Это его товарищи сочли за сумасшествие, а когда он с Сахалина приехал в Америку, были удивлены, ведь считали его сумасшедшим.
Первой книгой, которую получил в одиночке, было Евангелие, страшно ему обрадовался. Понравилось ему IV, от Иоанна. Потом ему дали Библию.
После смертного приговора ждал пять дней казни. Владимир Александрович отказал в помиловании, царь помиловал. Первую группу осужденных казнили[9], а вторую, в которой был Ювачёв и его товарищи из Морского корпуса, помиловали. Когда его посадили в Шлиссельбурге в одиночку, решил не грешить. Не думать о греховном, не лгать, не сердиться, не ненавидеть. Сейчас же, в первый день — соблазн перестукиваться (надо подкрасться к двери, прислушаться к шагам сторожа, а когда сторож заглянет в окошко, делать вид, словно не перестукивался, т. е. лицемерить).
Ювачёв рассказывал о своем процессе[10] и заключении в Шлиссельбурге (очень похоже на то, как Л. Н. описал Светлогуба в „Еще трех смертях“)*, скольких перевешали, сколько перемерло, сошло с ума, какие это были все самоотверженные, энергичные, чистые люди. <…>
Ювачёв рассказывал еще про Сахалин, где прожил восемь лет. Сахалин богат углем, рыбой, на юге родится пшеница. Сахалин был бы житницей всего Востока. (Описание Сахалина Чеховым мрачное, так как должно было соответствовать требованиям либералов). Ювачёв рассказывал об уральских казаках, отказавшихся от военной службы. Они до сих пор не приписаны ни к казакам, ни к мещанам, ни к крестьянам. Живут по реке Сыр-Дарье и Аму-Дарье.
Л. Н. знает и хорошо помнит историю их отказа. У него есть чье-то описание этого события в рукописи, отпечатанной на ремингтоне. Л. Н. дорожит этой рукописью, бережет ее у себя в кабинете. Другой раз рассказывал Л. Н. кому-то о них с большим преклонением перед ними. Действительно, их стойкость и смирение, с каким они перенесли жестокие преследования, удивительны. Жаль, что событие это так мало известно, несравненно меньше духоборческого отказа 1895 г., с которым оно так сходно. <…>
Л. Н. вспомнил, что в тот год (1862 г.), когда он был в Самаре, посетил Столыпина, товарища по войне. Он проехал всю Уральскую область (величиной с Португалию).
— Того больше никто не увидит, что я видел, — сказал Л. Н. — Три полосы: с этой стороны пашня, луга (река). Общинное землевладение и ловля рыбы. В определенный день начиналась пахота, кто где хотел; в определенный день сенокос, каждый мог два дня косить. Каждый мог пахать, где хотел. Пароходов на реке не допускали. Построили плотину, ловили осетров. Ни одного нищего между ними не было, даже ни одного небогатого…
— Спасибо вам, что вы мне так подробно рассказали про движение (неповиновение уральских казаков властям), — сказал Л<ев> Н<иколаеви>ч Ювачёву, прощаясь с ним».
На следующий день, 28 ноября, в дневнике Д. Маковицкого появляется еще одна, весьма примечательная запись:
«После обеда я заметил Л<ьву> Н<иколаеви>чу:
— Какое сходство между историей одиночного заключения Ювачёва и Светлогуба!
Л. Н.: Я описание одиночного заключения Ювачёва читал… Мне его теория православия очень нравится. Согласно его учению, после Христа были две Церкви — иудейская и христианская. Иудейская разрушилась, когда Богу было угодно, когда был разрушен храм в 70 году. Теперь же есть Православная церковь и Церковь свободных христиан; существуют одна возле другой. Православная разрушится, когда Богу будет угодно; нападать на нее не надо».
Визит И. П. Ювачёва в Ясную Поляну нашел отражение и в короткой записи в ежедневнике С. А. Толстой:
«27 ноября. Приезжал Ювачёв, бывший в одиночном заключении полтора года[11] и 8 лет на Сахалине».
К концу ноября 1905 года, когда произошла встреча Толстого и Ювачёва, повесть «Божеское и человеческое» не только была написана, но и корректура ее уже заканчивалась. Поэтому можно с определенностью сказать, что не беседа при личной встрече послужила материалом для работы Толстого над повестью, а именно публикация воспоминаний И. П. Ювачёва в «Историческом вестнике». Это нетрудно проверить, сравнивая оба текста.
В критической литературе о творчестве Толстого можно встретить утверждение, что прототипом главного героя «Божеского и человеческого» Светлогуба был революционер-террорист Д. Лизогуб, казненный в Одессе в 1879 году. Да, замысел повести Толстого связан с Лизогубом. Об этом свидетельствует запись Толстого в дневнике от 13 декабря 1897 года. Более того, в не вошедших в окончательный текст романа «Воскресение» набросках фигурирует революционер Синегуб. Но с годами Л. Н. Толстой переосмыслил образ своего героя, и его больше привлекли факты биографии и образ мысли Ювачёва. Считая, что зло нельзя победить насилием (а террор — одно из самых ярких проявлений насилия), Лев Николаевич приводит своего героя к «воскресению», открывшемуся ему благодаря Евангелию. А это уже прямая параллель с духовным преображением И. П. Ювачёва, которого мы можем считать прототипом главного героя «Божеского и человеческого».
Еще один любопытный факт. В воспоминаниях жены Д. Хармса Марины Малич, записанных в Венесуэле в городе Валенсия литературоведом В. Глоцером в 1996 году, она, со слов Хармса, утверждала, что И. П. Ювачёв из Ясной Поляны звонил в Петербург, чтобы справиться, как чувствует себя его беременная жена. Через 20 дней после встречи с Л. Н. Толстым, 17 (30) декабря 1905 года на свет появился сын Ювачёвых Даниил.
Ободренный теплым приемом и доброжелательным отношением к нему самого Толстого и членов его семьи, Ювачёв продолжал посылать в Ясную Поляну оттиски своих статей и писать письма.
«3 Февраля 1906 г.
СПб. Казачий плац. Убежище.
Многоуважаемая София Андреевна!
Я обещал прислать в Вашу библиотеку одну из моих книг („Сахалин“[12] и „В заточении“[13] я выслал Льву Николаевичу года три-четыре назад) и мое письмо митрополиту Антонию. Так как Лев Николаевич очень заинтересовался моим рассказом о „шлиссельбургцах“, то я решил написать еще кое-какие о них воспоминания, напечатать их и послать Льву Ник<олаевич>у.
1 февраля мои воспоминания вышли в „Историческом Вестнике“, и я теперь могу исполнить свое намерение и послать оттиск „В Шлиссельбургской тюрьме“[14] в Ясную Поляну. Вместе с тем посылаю мою статью „Закавказские сектанты“[15], где Лев Николаевич найдет мои личные наблюдения среди духоборов, субботников и прыгунов. Может быть, интересна будет для него и статья „Распечатанные алтари“.[16]
Взамен фотографии, которую я получил от Льва Николаевича, посылаю ему свою. (Говорят: непременно надо обменяться фотографиями. Примета такая!)
Как я жалею, что не дослушал Ваш рассказ, почему вы писали м<итрополит>у Антонию второе письмо (или он Вам?).
Кланяется Вам кн<ягиня> Мария Мих<айловна> Дондукова-Корсакова[17], которая ликует по поводу упразднения Шлиссельбургской тюрьмы.[18]
Сердечный привет мой дорогому Льву Николаевичу и всему его семейству.
Да хранит Вас Бог мира и любви!
Искренне уважающий и сердечно преданный Вам Ив. Ювачёв».
(Государственный музей Л. Н. Толстого. Фонд 47, № 15766).
Вскоре пришла и первая весточка из Ясной Поляны. От Софьи Андреевны Толстой:
«1 Марта 1906 г.
Ясная Поляна
Многоуважаем<ый> Иван Павлович (извините, если ошибаюсь отчеством).
Третьего дня получила Ваши письма и книги; очень благодарю Вас за все и буду писать Вам по поводу всего — только приятное.
Прекрасно, логично, умно и спокойно написано Ваше письмо к Антонию, жаль, что Вы мне его раньше не показали. Вы спрашиваете меня о моемвтором письме к нему. Дело было так: в Крыму Лев Николаевич одно время был при смерти болен. Вся Россия ждала его конца. Это, конечно, дошло и до митрополита Антония. И он написал мне письмо, сожалея о состоянии Льва Николаевича, говоря, что жизнь и смерть в руках Божьих, что жаль бы было, если б Л<ев> Н<иколаевич> умер в разладе с Церковью, и убеждал меня обратить Л<ьва> Н<иколаевич>а, причастить его и примирить с Церковью. „Чего никто не мог сделать, то может сделать любящая рука женщины“, — писал он.
На это я ответила ему, что благодарю его за хорошее письмо и добрые пожелания (он писал о надежде и желании выздоровления Л. Н.), но что я не в силах ничего сделать. И помню, что выразилась так: „Вы пишете, что жизнь и смерть в руках Божьих; то тем более душа человека не в нашей власти. Так да будет же воля Божья над ней, как над всем в мире“.
Больше мы не переписывались. Слышала я, что Антоний опасно заболел. Жаль его, он все-таки, кажется, умный и хороший человек.
Теперь по поводу Ваших книг. Все они захватывают такие интересные вопросы и области в человеческих жизнях, что все начали их читать. Вчера вечером прочли вслух „Шлиссельбургскую крепость“ и „Монастырские тюрьмы“.[19] По мере того как читали, Лев Николаевич неоднократно говорил „как хорошо пишет“ или „как просто, как прочувствованно“ и все в этом роде. А меня так взволновало это чтение, что я всю ночь не спала, мне ясно представлялось это ужасное место с страдальцами, этот „каменный гроб“, как Вы выразились. Притом страшная метель трясла окна и шумела в деревьях сада, и мне опять представлялись волны Невы, сырой, холодный огромный дом и стоны, стоны без конца…
Большую книгу я еще не просмотрела, ее взял Лев Николаевич.
Когда будете близко от Ясной Поляны, заезжайте опять к нам, будем все Вам рады. Еще раз спасибо за все присланное.
София Толстая».
(РГАЛИ, ф. 1658, оп. 1, ед. хр. 19).
Прошел год со дня посещения Ювачёвым Ясной Поляны. Он не забыл об этом. Собрался написать Толстым с радостным чувством, а тут… известие о смерти дочери Л. Н. Толстого.
«28 ноября 1906 г.
СПб. Казачий плац. Убежище.
Многоуважаемая София Андреевна!
Только что вчера с радостью вспоминал о своем посещении (27 ноября 1905 г.) Вашего гостеприимного дома в Ясной Поляне, как сегодня с грустью узнаю` из газет, что годовщина моего посещения ознаменовалась печальным событием: Мария Львовна[20] перешла в горний мир и в такие ранние годы! Это та добрая Мария Львовна, которая так участливо относилась к моим маленьким просьбам, зная, как исполнение их велико в глазах поклонников Льва Николаевича.
Я не пытаюсь облегчить своим письмом Ваше горе. Вас ли утешать нам, когда бессмертный гений, живущий с Вами, говорит: „Смерти нет, а есть ряд перемен, которые я пережил уже, и лучшие переживу еще. Для святого нет смерти!“
Но позвольте мне, верующему в Евангелие, сказать на память о Марии Львовне несколько простых слов.
Садовник для пересадки растений выбирает лучшие молодые стебли. Так Великий Садовник — Господь наш — выбирает из людей все лучшее и молодое, чтобы пересадить их в Свой вечноцветущий сад для жизни вечной. „Хорошее-то и Богу нужно“, — говорит наш народ. Вспомните, что в Царство Божие люди переходят только при условии „обратиться и быть как дети“ (Мт. XVIII. 3).
Низко кланяюсь дорогому и многоуважаемому Льву Николаевичу!
Соболезную и молодому вдовцу, князю Оболенскому.
Поклоны всей Вашей семье.
Да хранит Вас Бог мира и любви!
Сердечно преданный Вам Ив. Ювачёв (Миролюбов).
Конверт: г. Тула. В Ясную Поляну. Ее Сиятельству Софии Андреевне Толстой.
Приписка И. П. Ювачёва: «Отвечено. Ювачёв».
(Государственный музей Л. Н. Толстого. Фонд 47, № 15767).
Ответ Софьи Андреевны не заставил себя долго ждать.
«7 Декабря 1906 г.
Многоуважаемый Иван Павлович,
сердечное участие, которое Вы выразили в вашем письме, меня очень тронуло. Мы так мало знакомы, а между тем Вы отнеслись к нашему горю с такой добротой.
Хотелось бы верить, что „смерти нет“, что „хорошие люди Богу нужны“, что „ей теперь лучше“, — и всему тому религиозному отношению к смерти, которое создали люди.
А между тем невыносимо больно, особенно нам, матерям, когда видишь свое детище оторванное навсегда от себя и опущенное в эту мрачную земляную яму. С взрослыми детьми, и особенно с смертью нашей дочери Маши, мы еще почувствовали, что лишились навсегда ее нежного, ласкового, всегда участливого духовного вмешательства в нашу жизнь, особенно в жизнь Льва Николаевича, которого она любила больше, чем все остальные дети, никогда ни в чем его не критикуя, а всегда во всем сочувствуя.
Утешенье одно: что мы сами старики и самим недолго осталось жить.
Умерла Маша от крупозного сильнейшего воспаления в левом легком, проболев одну неделю; ужасный был у нее жар, доходивший до 41 и 3.
Благодарю Бога, что Лев Никол<аевич> бодро и религиозно выносит свое горе и твердо продолжает жить обычной жизнью с занятиями, общением с природой и людьми.
Вы живете в доме, где жила милейшая, истинно добродетельная княжна Мария Михайловна Дундукова-Корсакова. Если она еще там, передайте ей мой сердечный привет.
Жму Вашу руку с благодарностью.
София Толстая»
(РГАЛИ, ф. 1658, оп. 1, ед. хр. 19).
Прошло около полутора лет. Приближался 80-летний юбилей Л. Н. Толстого. Ювачёв решил не дожидаться хора восторженных голосов в дни юбилея, а написать Льву Николаевичу заранее. Тем более что только что вышла из печати его брошюра «По тайному священству», которую Иван Павлович поспешил послать в Ясную Поляну.
Любопытно, что сохранился и автограф письма, полученного Толстым в архиве Государственного музея Л. Н. Толстого), и черновик (в Российском государственном архиве литературы и искусства). По нему видно, как тщательно, кропотливо работал над письмом И. П. Ювачёв, многократно перечеркивая написанное, начиная письмо заново, подбирая наиболее выразительные слова и фразы. Это еще раз говорит о той степени искреннего уважения и поклонения таланту и личности Л. Н. Толстого, которые испытывал Ювачёв.
«8 мая 1908 г.
С.-Петербург. Казачий плац. Убежище.
Дорогой, глубокоуважаемый Лев Николаевич!
Несмотря на Ваше категорическое заявление, что Вы относитесь совершенно отрицательно „к странной затее“ Вашего юбилея, в газетах время от времени появляются новые предложения, новые проекты празднования. И, надо полагать, чем ближе мы будем к 28 августу, тем более будут говорить и писать о Вашем юбилее. И русские, и иностранные поэты, музыканты и художники к этому знаменательному дню сплетут гигантский венок Вашей всемирной славы. Я хотел бы вплести в этот прекрасный венок и свой маленький листик моего внимания к Вам; но я боюсь, что за громким гулом праздничного благовеста не будет тогда услышан мой слабый голос.
Сейчас я позволю себе напомнить Вам несколько строк из той книги, о которой вы когда-то написали: „Всё, каждое слово в ней справедливо, как откровение, и справедливо, как художество“.[21] В ней древние писатели и поэты говорили, что „дней лет наших — семьдесят лет, а при большей крепости — восемьдесят лет; и самая лучшая пора их — труд и болезнь“. Когда царь Давид приглашал к себе старца Верзеллия, — говорит древний летописец, — то старик поблагодарил его и сказал: „Мне теперьвосемьдесят лет; различу ли хорошее от худого? Узнает ли раб твой вкус в том, что будет пить? И будет ли в состоянии слышать голос певцов и певиц?“
Так писали и говорили 3000 лет тому назад, когда организм людей был значительно крепче, здоровее, чем у наших современников. Но тот же Моисей, который на 80-ю годовщину смотрит как на предельный возраст человеку, сам прожил 120 лет. Очевидно, Господь для своих избранников делает исключение. Мы знаем другое счастливое исключение — современного гиганта духовной силы и гениального ума.
27 ноября 1905 г. лично я имел счастье видеть в Ясной Поляне исключительного старца, сохранившего бодрость и энергию, остроту зрения и ума, нежное сердце и способность воспламеняться юношеским пылом. Дай Бог, чтобы и он достиг многих лет народного вождя Моисея!
Если для одних 80 — критические годы, как 80 градусов Реомюра критическая температура для воды: она переходит в пар; то для других, исключительных натур, надо пройти 100 лет жизни, как 100 степеней Цельзия, чтобы обратиться в газообразное состояние. Но для Вас, дорогой Лев Николаевич, мы готовы считать предельную температуру по градуснику Фаренгейта! Впрочем, что я говорю о годах: весь мир давно Вас признал бессмертным. Редкий день в кругу близких людей я не поминаю Вашего имени. Полагаю, что мы не обойдемся без Вас и во все будущие дни нашей жизни. Я говорю своим друзьям: хотите почтить Льва Николаевича 28 августа? — Читайте в этот день его произведения или прочтите хоть одну страницу его „Круга чтения“. Поверьте, если мы все сговорились бы это сделать по всей России, по всему свету, то наш читающий хор оказался бы лучшим гимном дорогому юбиляру, наиболее приятным для него вниманием.
Одновременно с этим письмом посылаю Вам свою брошюрку „По тайному священству“.[22] Был бы несказанно рад, если бы Вы обратили на нее хоть мимолетное внимание и узнали, что я переживал и чувствовал среди простодушного народа на берегах Светлого озера, в невидимом граде Китеже.
Привет Софии Андреевне и всему Вашему дому!
Сердечно преданный вам Ив. Ювачёв»
(Конверт: Заказное. Тула. (Московско-Курская жел<езная> дорога, станция Козловка-Засека, имение «Ясная Поляна») Льву Николаевичу Толстому из С.-Петербурга от Ив<анна> Павл<овича> Ювачёва. Казачий плац. Убежище.
Штамп: С.-Петербург, Никол<аевская> ж<елезная> д<орога>, 8. V. 1908).
(Государственный музей Л. Н. Толстого. Фонд 1, № 57923).
Прошел год. Прогремели фанфары в честь юбилея Л. Н. Толстого. И. П. Ювачёв не остался в стороне. Своими письмами он больше не беспокоил Толстого, зато написал рассказ, ему посвященный, — «Небесный суд». Но прежде чем опубликовать его, он решил получить на это благословение Льва Николаевича. К сожалению, письмо Ювачёва не сохранилось, но сохранился ответ Софьи Андреевны.
«6 апреля 1909 г.
Ясная Поляна.
Милостивый Государь Иван Павлович (извините, если ошибаюсь в Вашем отчестве)
С большим трудом могла я найти удобную минуту, чтоб прочесть Льву Николаевичу и письмо Ваше, и „Небесный Суд“. Он часто стал хворать, очень легко утомляется, а когда ему лучше, он спешит побольше заняться. Прочли мы в семье сегодня вечером, и на вопрос мой Льву Николаевичу, что написать Вам, он сказал, что написано очень хорошо; но что он лично не любит вообще ничего фантастичного, а любит ясность и простоту во всем. Против напечатания этого произведения он, конечно, ничего не имеет против.
Мне лично рассказ этот понравился; он написан с вдохновением, легко, не тяжеловесно, и, несмотря на фантастичность его, в нем не чувствуется ничего фальшивого.
Извините, если Вам что-либо неприятно в наших суждениях, и примите уверение в моем уважении и желании всего лучшего.
С. Толстая
P. S. Прислать ли Вам назад рукопись?»
(РГАЛИ, ф. 1658, оп. 1, ед. хр. 19).
А вскоре случилась известная драма в семье Толстых. Лев Николаевич ушел из Ясной Поляны, простудился, заболел и скончался на станции Астапово. И. П. Ювачёв не мог не откликнуться на эту трагедию и не поддержать словами участия убитую горем Софью Андреевну.
«27 ноября 1910 г.
СПб. Казачий плац. Убежище.
Многоуважаемая София Андреевна!
В то время, когда мучительная драма всей Вашей семьи, приковавшая к себе сердца людей во всех народах, окончилась печальною смертью Льва Николаевича, я лежал больной тифом в больнице. Сознание, что я одновременно болен с почитаемым мною писателем и одновременно с ним думаю о смерти, несколько примиряло меня с тяжелою болезнью. Несмотря на свою горячку, я все-таки следил по газетам за всеми событиями в Астапове и нашел в себе силы написать митрополиту Антонию письмо о скорейшем снятии Анафемы с великого старца. Очевидно, Синоду нужен был какой-нибудь прецедент к снятию отлучения от Церкви с Льва Николаевича, и вот он засылает к нему монахов, епископов, делает запросы в монастырях, шлет телеграммы с заявлением о своих молитвах и благожеланиях.
Но все это могло иметь лишь обратное действие. К тому же это было поздно. Нужно было просто, без всяких условий, задолго до болезни Льва Николаевича снять с него эту несчастную анафему — и это бы тронуло старика.
Моя болезнь окончилась две недели тому назад, но я умышленно медлил писать Вам, не желая беспокоить Вас с Вашим глубоким горем, уложившим Вас тоже в постель. Сегодня, когда исполнилось 20 дней памяти Льва Николаевича, я решил выразить свое сочувствие Вашему личному горю. Пять лет тому назад, когда я посетил Ясную Поляну, Вы поразили меня своею откровенностью. Тогда я хорошо понял Вас и думаю, что я знаю Вас много лучше, чем другие, часто посещавшие Ясную Поляну. Чуть не полвека Вы были ангелом-хранителем (это, надеюсь, скоро поймут и оценят все люди) дорогого всему миру человека; и если он дожил до 83 лет, то этому он обязан главным образом Вам, говоря в земном смысле. Вы лучше всех знали его мысли, намерения, желания, болели его скорбями и радовались его благодушному и мирному настроению. Подумать только — до чего запечатлелся в Вас образ Льва Николаевича, если в продолжение полувека он не сходил ни на минуту с Вашего сердца, не выходил из Вашего ума! И вдруг лишиться этого милого образа, да еще при такой грустной обстановке!..
Я глубоко понимаю Ваше невыразимое горе и, повторяю, всем сердцем сочувствую Вам. В настоящее время, когда вся Россия и даже весь мир, перечитывая сочинения Льва Николаевича, его биографию и письма, поклоняется светлому солнцу нашей литературы, невольно остановится и на его спутнице, прекрасной луне, которая так нежно, так кротко сияет в своей переписке и вообще в своих отношениях к великому писателю. Ведь каждое Ваше письмо в биографию Льва Николаевича — это целое откровение о характере великого человека. Без Вашего освещения мы многого бы не понимали в такой долгой и сложной, многочисленной разнообразными событиями его жизни.
Сейчас все журналы и газеты переполнены именем Л. Н. Толстого. Мне кажется, в многочисленных статьях о нем сравнительно мало говорится о главном в его настроении, особенно в последнее время. Религия — вот чем жил Лев Николаевич. И ею только можно объяснить его уход из семьи, его посещение монастырей, его стремление пожить отшельником.
У меня есть намерение написать небольшую статью о Льве Николаевиче, именно как о человеке, прежде всего религиозном.
Дай и Вам Бог здоровья, и бодрости, и сил закончить свой начатый труд — Биография Л. Н. Толстого, — о котором Вы мне говорили в Ясной Поляне. Полагаю, это будет самая лучшая, единственная и несравнимая книга о великом писателе земли русской.
Да хранит Вас Бог мира и любви!
Примите искренние пожелания всего хорошего от глубоко уважающего Вас
Ив. Ювачёва»
(Конверт: Заказное. Тула. Ясная Поляна. Ее Сиятельству Софии Андреевне Толстой. От Ив<ана> Павл<овича> Ювачёва. СПб. Казачий плац. Убежище женщин.
Почтовый штемпель: С.-Петербург, 29-11-10).
(Государственный музей Л. Н. Толстого. Фонд 47, № 31056).
Прошло много лет. Как ревизор Управления государственными сберегательными кассами Иван Павлович Ювачёв исколесил всю империю. И вот однажды, 5 (18) июля 1916 года, после командировки по маршруту Тверь—Тамбов—Липецк—Лебедянь, направляясь в Москву, поезд, в котором он ехал, на несколько минут остановился на станции Астапово.
«В 10 ч<асов> вечера прибыли в Астапово. Я два раза ходил к комнате, где умер Л. Н. Толстой. Из коридора через стеклянную дверь можно рассматривать запертую комнату. Снаружи против окна сильный электр<ический> фонарь, который и освещает комнату. Маленькая кровать. Ширма в головах. Стул. Стол с лекарствами. 2 портрета: обыкновенный и Толстой в гробу. Много надписей в коридоре…»
Вероятно, в эту ночь Иван Павлович долго не мог заснуть. Сначала он, по обычаю, описал в дневнике события и впечатления прошедшего дня. Тут же нарисовал в дневниковой книжке план комнаты на станции Астапово. А потом под мерный стук колес, наверное, долго смотрел в окно на мелькавшие в ночной тьме огоньки и вспоминал все, что в его жизни было связано с великим старцем, так печально окончившим жизнь.
9 сентября 2018 года исполнится 190 лет со дня рождения Льва Николаевича Толстого.
«Хотите почтить Льва Николаевича, читайте в этот день его произведения…» — советовал своим друзьям 110 лет назад И. П. Ювачёв. Почему бы и нам сегодня не воспользоваться его предложением. Снять с полки томик Толстого и углубиться в чтение, а значит, общение с ним. Уверен, даже такое мимолетное прикосновение к его таланту обогатит нас, даст глоток свежего воздуха.
1. Александр Иванович Александрин (1863—1918) арестован в 1886 г. по «Донскому процессу», приговорен к смертной казни, замененной восемнадцатью годами каторги. Жил, как и И. П. Ювачёв, в селении Рыковском. На Сахалине обвенчался с прибывшей с ним невестой Татьяной Илларионовной Ульяновой. Весной 1905 г. супруги с тремя детьми выехали с Сахалина во Владивосток, а затем на родину.
2. Михаил Осипович Меньшиков (1859—1918) — однокашник Ювачёва по кронштадтскому Техническому училищу Морского ведомства, публицист, известный журналист «Недели», а затем «Нового времени». Расстрелян 20 сентября 1918 г. на берегу Валдайского озера на глазах своих малолетних детей.
3. И. П. Ювачёв находился на Сахалине на каторге с августа 1887 г. по май 1895 г.
4. Первые главы книги «Восемь лет на Сахалине» были опубликованы в № 1 и 2 журнала «Исторический вестник» за 1900 г.
5. Александр Степанович Пругавин (1850—1920) — публицист-этнограф, историк, исследователь раскола Русской церкви. В марте 1920 г. был арестован, умер в красноярской тюрьме.
6. Александр Васильевича Круглов (1852—1915) — писатель, поэт, журналист, редактор-издатель журналов «Светоч», «Дневник писателя», многие годы был дружен с Ювачёвым.
7. Князь Николай Леонидович Оболенский (1872—1934) окончил юридический факультет Московского университета. Муж дочери Толстого Марии Львовны. С 1917-го по 1922 г. управлял по просьбе С. А. Толстой имением (а затем совхозом) «Ясная Поляна». После неоднократных арестов выехал в 1925 г. во Францию, принял католичество и с 1928 г. работал библиотекарем в аббатстве Св. Андрея в Бельгии, где и скончался.
8. Д. П. Маковицкий ошибается. И. П. Ювачёв был арестован 13 августа 1883 г., препровожден в Трубецкой бастион Петропавловской крепости, где находился чуть больше года, до суда. После оглашения приговора, ночью 16 октября 1884 г. он был препровожден в Шлиссельбургскую крепость, где должен был ждать отправки на каторгу. Там он находился до 1 сентября 1886 г. В этот день его перевели в Дом предварительного заключения. И только 24 мая 1887 г. Ювачёв отправился в ссылку на Сахалин.
9. Из революционеров, проходивших по «Процессу 14-ти», казнили только двоих: лейтенанта флота барона А. Штромберга и поручика артиллерии Н. Рогачева.
10. «Процесс 14-ти» (Дело Веры Фигнер) над членами «Народной воли» проходил в Петербургском военно-окружном суде 24—28 сентября (6—10 октября) 1884 г.
11. С. А. Толстая ошибается. И. П. Ювачёв пробыл в одиночных камерах Петропавловской и Шлиссельбургской крепостей, а также в Доме предварительного заключения с 13 августа 1883 г. по 24 мая 1887 г., то есть почти четыре года.
12. И. П. Ювачёв имеет в виду свою книгу «Восемь лет на Сахалине» (СПб., 1901). Под псевд. И. П. Миролюбов.
13. Исторический вестник. 87. № 1. 1902. С. 181—209.
14. Очерк «В Шлиссельбургской тюрьме» был опубликован в «Историческом вестнике» (1906. Т. 103. № 2. С. 464—492). Л. Н. Толстой читал очерк 27 февраля — 1 марта 1906 г.
15. Очерк был опубликован в «Историческом вестнике» (1904. Т. 95. № 1. С. 167—179; № 2. С. 586—607).
16. Очерк был опубликован в «Историческом вестнике» (1906. Т 103. № 1. С. 219—239).
17. Княжна Мария Михайловна Дондукова-Корсакова (1827—1909) принадлежала к старинному дворянскому роду. Всю свою жизнь занималась благотворительностью. Все, что имела, раздавала нищим, неимущим. Добивалась разрешения посещать политических заключенных в Шлиссельбурге; как могла, облегчала их участь.
18. В 1905 г. из Шлиссельбургской крепости вышли последние заключенные, и крепость перестала быть политической тюрьмой.
19. Имеется в виду очерк «Монастырь — тюрьма», опубликованный в «Историческом вестнике» (1905. № 3. С. 871—878).
20. Графиня Мария Львовна Толстая, в замужестве княгиня Оболенская (1871—1906) — дочь Льва Николаевича Толстого. С юношеских лет помогала писателю вести корреспонденцию, занималась переводами, выполняла секретарские обязанности. Разделяя взгляды отца, отказалась от светских выездов; много сил отдавала просветительской работе.
21. Фраза о Библии из «Педагогических статей» Л. Н. Толстого 1860—1863 гг.
22. Очерк, опубликованный в «Историческом вестнике» (1908. Т. 111. № 3. С. 1049—1077; № 4. С. 288—320). Оба оттиска из журналов переплетены вместе. Хранятся в Москве в Государственном музее Л. Н. Толстого. На форзаце надпись чернилами: «Глубокоуважаемому Льву Николаевичу Толстому на добрую память от автора. 8 мая 1908. СПб.».