Переходный возраст
Опубликовано в журнале Звезда, номер 9, 2018
Все совпадения считать случайными
Дзынь!
Звякалки появились осенью, в первых числах ноября. Город готовился ко дню рождения. На фоне закоченевших, голых ветвей серые люди развешивали флажки — украшали безликие хрущевки и сталинки, чиновничий бетон и рубиновый кирпич.
На озябшую землю робко опускался первый снег и тут же таял. Дыры в асфальте были похожи на глаза, полные слез. В них отражалось белое пористое небо.
В квартиры начали звонить. Среди тишины — звук. А когда шли открывать — никого. Пустая и гулкая лестничная клетка, стук удаляющихся шагов, иногда застывший в воздухе смешок. И так не раз и не два, а тысячи раз в тысячах домов.
Сначала люди боялись говорить друг другу, что с ними приключился такой морок. Защищаясь, они думали, это хулиганы. Потом и вовсе перестали открывать двери. Но в них звонили, в них стучали. И вот однажды фрезеровщик Гена за кружкой темного в темной пивной осторожно сказал дружку:
— Знаешь, ко мне хулиганы какие-то повадились. Звонят в дверь и убегают.
Над головой дружка мельтешил футбол. Вокруг гомонили здоровые мужики — все свои, все работяги с тяжелыми руками и мясистыми загривками.
— Ты их видел? — Сварщик Никита напрягся, глотнул из своей кружки. Он был высоким и жилистым, словно его мягкое тело вытянули, как лапшу, и оставили сушиться на солнце, вот он так и застыл — длинный и смуглый.
— Нет, не успел. — Гена понизил голос. — А что?
— Да так. — Никита дернул плечом. — Просто ко мне в дверь тоже звонили. Я уж начал думать, что схожу с ума. Но вдвоем же мы не могли свихнуться. Значит, это банда какая-то звякает.
— Поймать и надавать.
— Да ладно. Сам будто такого никогда не делал в школе.
— Я? — возмутился Гена шутливо. — Никогда!
По первому ледку стучали каблуки. Женщина в синем пальто шла уверенно, изредка поскальзывалась, но не падала. Она легко размахивала руками: правой — левой — правой — левой, как метроном.
Успела проскочить на зеленый. Справа мелькнули окна пивной, где оттягивались после смены ребята с литейно-механического. Она завернула во двор, вилявший криулями. На площадке, среди высоченных тополей, словно нахохлившиеся птицы, притихли матери. Толкаясь, с горки съезжала малышня.
Ноздри резал холодный, жесткий воздух. Воздух горчил.
Впереди показался розовый домик с большими чистыми окнами. Женщина прибавила шаг. Перемахнула через узкую односторонку по затертому пешеходнику. Взмахнула на высокое крыльцо…
Никита и Гена вместе учились в колледже. Вместе пришли на завод. Оба были местные — череповецкие. Один — высокий, с острыми, хищными чертами — Никита, второй — мелкий и щуплый, курносый нос, уши оттопыренные — Гена.
Но на работе они проходили по одному разряду — Болик и Лелик. Донимали начальство бесконечными жалобами и нытьем: то не доплатили, то щи в столовке жрать нельзя, то бригадиром не того поставили. Было в них что-то общее — смешинка. И шутки были одни на двоих — дурацкие.
Никита стеснялся женщин. Говорил, что никогда не женится. Все силы свои тратил на обустройство дома в деревне, куда хотел удалиться в старости (до которой еще ой-ой сколько) и где хотел жить как бирюк, выезжая только на охоту и рыбалку.
Гена, с его средним профессиональным, умудрился приклеить к себе учительницу математики из тридцатой школы — быструю и ловкую Анастасию Николаевну. Эта молодая женщина, не слишком красивая, но умная, стала для него идолом. Она все пыталась «сделать из него человека». Читала вслух Достоевского и Набокова, отправляла учиться в институт.
— Без корочек не пробиться!
Она покупала ему рубашки в мелкую полоску, замшевые туфли. Отучила носить жиганку и трикотажный спортивный костюм.
Гена слушал ее и улыбался. Он дарил ей розы, рисовал под окнами: «Доброе утро, солнышко!» Пел страдательные песни под гитару. Любил ее атласные щеки, ее строгие серые глаза, которые как гранит, ее бледные слабые руки. Он любил ее, как любят все возвышенное, — с придыханием.
В школу пришла разнарядка — вычислить и приструнить хулиганье. В мэрии решили, что именно у них рассадник. Пронюхали журналисты. С самого утра у крыльца терлись камеры.
Анастасия Николаевна ласточкой впорхнула в бело-голубой класс. Навстречу поднялись бедовые головы — седьмой «Б». Шелковые волосы, модные растянутые вещи, пальцы в чернилах. У каждого уже свои отдельные мысли, свой взгляд на все на свете.
На учительнице было шерстяное платье в синюю клетку. Ей нравилось мять в руках складки на юбке, нравилась ткань.
— Можете садиться. — Она разделила стопку тетрадей на две. — Оля, Катя, раздайте.
Две одинаковые девочки — невзрачные, с жидкими косичками — медленно двинулись по проходам. За партами мечтательно зависли одноклассники. Мальчиков было больше, чем девочек. Класс был физико-математический. Ее класс.
— Ребята, прежде всего я хочу предупредить вас. В полиции уже все знают. Тот, кто этим занимается, должен признаться. Сам. Тогда все будет намного проще. И наказание, наверное, смягчат. Если оно вообще будет.
Дети застыли. «Что у них на уме?» — раздраженно думала Анастасия Николаевна.
Девочки вернулись на свои места — в разных концах класса.
— Вы подумайте, — она немного хрипела. — Нехорошо ведь.
Взлетела красная ладонь.
— Оля?
— Анастасия Николаевна, вы думаете, это люди делают?
— А кто?
— Не знаю, — шепнула Оля. — Но мне страшно. Я вчера весь день одна была. Так к нам раз пять звонили. Это конец света, да?
— Что ты говоришь такое? — учительница тихонько щупала подол своего платья под столом. — Вот видите, ребята, какую хулиганы разводят паранойю. Поддаваться не надо. Все у нас хорошо.
Гена возвращался после смены. Он жил отдельно, в однокомнатной квартире на пятом этаже. Лифта в доме не было. Ноги казались чугунными чушками. Он еле поднимал их, карабкаясь по лестнице. Площадки тонули в болезненном, мутном электричестве. Гена смотрел на двери, на тени в углах, чтобы удостовериться, не скрывается ли там звякалка, чтобы поймать тварь с поличным. Но было пусто.
В квартире пахло семечками. Утром, когда жарил яичницу, нечаянно пролил масло на пол. Вытер кое-как. Поэтому на линолеуме возле плиты было скользко.
Он аккуратно обошел это место. Со стуком открыл рассохшуюся форточку. В комнату влетел заморозок — промозглый ноябрьский ветер.
Гена стащил колючий свитер и бросил его на стул.
Обои в кухне были еще девяностых годов, бумажные, с бледными разводами, уже порядком драные и отстающие от стен. По полу ползала сонная муха, она тыкалась в плинтус, пытаясь найти место, где уснуть.
В матовом плафоне над столом покоились сотни ее сородичей, похожие на изюм.
Гена взял со стола недоеденную, уже сухую корку хлеба и начал ее жевать.
На предплечье синела армейская татуха.
Настроение было сносное. Завтра, перед сменой, они вместе с Анастасией Николаевной собирались на праздничную ярмарку. Власти обещали салют.
Вдруг в прихожей звякнуло. Гена сглотнул: «Опять начинается».
Он медленно опустился на пол и медленно подполз к окну. Выглянул — никого. Только слепой фонарь подсвечивал пустоту.
Двинулся в прихожую. Свет он включать не стал. В выпуклый глазок просматривалась дверь напротив — богатая, обшитая кожей, с импортным замком. В соседней квартире жил заместитель мэра по вопросам ЖКХ.
Спину холодило. Парень отвернулся от глазка. «Что за дела? — думал он, впитывая морок. — Нельзя так».
Потом на всякий случай вновь посмотрел в дырку, зажмурив один глаз, как снайпер. Никого. И тут неожиданно, да так, что сердце ухнуло и застучало в горле, раздался протяжный звяк: «Дзы-ы-ы-ынь». На руках Гены, рабочих, сильных руках, волосы поднялись, как кошачья шерсть. Он потянулся к телефону.
— Маленькие паразиты, — шипела учительница математики. — Никто не сознается.
— А вы детектор попробуйте, — вставил Никита. Он сидел с подвязанной щекой — лез зуб мудрости.
— Ты шутишь, что ли? — не поняла Анастасия Николаевна.
Гена дымил у окна:
— Я так с ума сойду…
— Да что ты в самом деле! Это просто какая-то хитрая технология! Наверняка они научились контролировать систему, — предположил Никита. — Через комп. — Он закрывал рот рукой, которой придерживал больную челюсть, поэтому голос его звучал глухо.
— Какую систему? Ты чего?! Это же дверные звонки! И почему тогда этих хакеров долбанутых еще не поймали? — вскинулся Гена.
— Потому, что в полиции долдоны работают, — учительница хлопнула себя по коленям.
Парни с интересом посмотрели на нее.
— Ладно, — она махнула рукой. — Давайте я картошки пожарю, что ли?
На исторической улице пахло шашлыком. Белый дым поднимался от мангалов, от сковородок, на которых жарили блины, от самоваров, от красных развязных ртов. Над площадью с бронзовым городским головой в центре парило. Продрогший музыкант играл Шуберта на старинном рояле. Люди обходили его стороной.
Разгоряченные скоморохи из ДК химиков, строителей и металлургов танцевали и пели псевдонародное для химиков, строителей и металлургов.
Кокошники в стразах, красный атлас, ловкая присядка с выпадами. Старообрядцы в криуле пугали ребятню фокусами с тесаным бревном.
Серебристые шары на тоненьких веревочках рвались в небо — низкое, печальное, увлекая за собой малышню.
Люди кучей мотались из стороны в сторону. Мокрый холод заползал под одежду. Люди ежились, дули себе на руки и в воротники.
Хлопали флажки.
Мужики медленно наливались водкой.
Анастасия Николаевна измазала свое синее пальто кетчупом и теперь старательно затирала пятно салфеткой.
— Не надо так, девушка, — поучала ее какая-то суетливая толстуха. — Вещь испортите.
Учительнице хотелось грязно выругаться, но она сдерживалась, помня, что она педагог, и лишь улыбалась сконфуженно.
— Как же ты так, солнышко, — почему-то извинялся Гена, хоть он был и не виноват. В честь праздника он надел новую куртку — горчичную, военного образца.
Анастасия Николаевна представляла, как бьет его по щеке — хлестко и немного театрально.
— Вот и испортили, — подвела итог незнакомка.
— Ничего не поделаешь, — снова улыбнулась учительница.
— Так уж все сделали, — хмыкнула толстуха. — Я ж говорила: лимоном надо.
«Где б я его взяла сейчас?» — ворчала про себя Анастасия Николаевна.
— Вам в дверь сегодня не звонили случайно? — Она сузила свои круглые глаза, которые как гранит.
Женщина поджала губы и отвернулась.
Трамвай трясло. Народу было немного, все сидели и покачивали головами в ритм хода. От поручня к поручню летала кондукторша — желтая, изможденная женщина с пропитым лицом. В полете она готовила сдачу и отрывала билетики.
Учительница положила голову на Генино плечо.
«Он мой рыцарь, — повторяла про себя сквозь дрему. — И будет драться за меня до последней капли крови». — Она обняла его руку.
Гена весь подхватился и слегка улыбнулся — только уголками губ.
— Псс, псс, — позвали откуда-то.
Молодые люди открыли глаза. Напротив сидела горбатая старушка, похожая на жабу. Из-под коричневого платка выбивались сальные патлы и липли к мокрому лбу. Она смотрела внимательно, часто моргала, словно у нее был тик.
— Все хорошо у вас? — спросила.
— Да, — сипнул Гена.
— Неуверенно больно говоришь. — Старушка погрозила распухшим пальцем.
— Почему? Уверенно. — Анастасия Николаевна села прямо. На ее груди темнело пятно.
— Хи-хи, — попутчица захихикала в кулачок.
— А? — изумились ребята.
— Дзынь, — брызнула бабка.
Девушка и парень выпучили глаза.
— Дзынь!
— Что с вами?
— Дзынь! Дзынь!
— Женщина? Вам плохо?!
— Дзынь, дзынь, дзынь! Думаете, кто я? Дзы-ы-ынь!
Трамвай катился под гору к темной полноводной реке. На набережной начинался салют. Снаряды лопались на высоте, выпуская красные, желтые, синие сверкающие брызги. Эти брызги хотели быть звездами — закрепиться на небе, прилипнуть к нему, но бессильно опадали, как конфетти.
«Шебаршат»
На город упала багровая ночь. Ватные облака впитывали свет фонарей и заводской жар. Гнили желтые листья, вдавленные в асфальт. В осенней мокроте отражались вывески. Вывески мигали.
Часы на театральной башне пробили рождение революции. Бой был негромким, но в тишине он отскакивал от уездных домишек, похожих на молочные зубы, и бежал далеко-далеко — до самой реки.
По проспекту спотыкалась женщина в оранжевом берете. Старалась держаться стен, возила мокрой рукой по рубиновым кирпичам.
Дома спали, черные глазницы их были спокойны. С неба сыпалась морось — предвестница снега.
Сочувствия было ждать неоткуда. Глаза слипались, ноги не слушались. Перед глазами кружился калейдоскоп, в голове было легко-легко и что-то, казалось, отслаивалось. Еще немного — и взлетишь.
Шершавая глина баюкала. Шершавая глина шептала: «Спишь, спишь, а они шебаршат, шебаршат».
— Шебуршат, — повторяла пьяная. — Они шебуршат.
Черные точки, черные полоски, красное брюшко, длинные лохматые лапки на молочной коже.
— Шшшшш… — Все выше и выше, щекоча, под рукав. — Шшшшшш…
Розовые круги, синие, желтые. Берет шлепнулся на землю. Она придавила его каблуком.
Било полпервого. Звук бежал, как испуганная лошадь, до самой реки, далеко-далеко…
Каждое утро Елисей Андреевич завтракал в трамвае. Он сонно тыкал вилкой в пластиковый судок, подцепляя куски сухой куриной грудки, и тщательно пережевывал, не чувствуя вкуса.
Потом полоскал рот травяным чаем — грел горло, которое каждую осень саднило.
Девушка рядом морщилась.
— Вам что-то не нравится? — Он с шуршанием вытер усы салфеткой.
Попутчица отвернулась к окну. Проезжали мясокомбинат. Вкусно пахло колбасой.
По тротуару, справа от комбината, шли четверо. Впереди унылая женщина говорила по телефону. Сзади плелся ее маленький мальчик в красной куртке, которая была велика ему размера на два. Потом, на заметном расстоянии от ребенка, близнецы — красавица и ее бледная копия.
Небо было радостно-лазоревым. И город казался умытым.
— А вы не знаете, когда были построены эти дома? — Пожилой мужчина с бородавкой на лысине тыкал пальцем в оконное стекло. Руки его тряслись.
Женщина, к которой он обращался, чопорная и брезгливая, помолчала немного, а потом все-таки ответила в нос:
— В конце девятнадцатого века.
— То-то я и думаю, — обрадовался лысый. — Все стоят и стоят — ничего им не делается. А сейчас строят гнилушки какие-то. На второй год все сыпется.
Кровь была похожа на разбавленную томатную пасту. Красные водянистые капли на брусчатке выглядели пугающе обыденно. Словно это действительно были следы от раздавленных помидоров, и ничуть не больше. Но это было больше и потому бросалось в глаза. Люди смотрели на следы и ничего не чувствовали. У желтых ограждений собралась небольшая толпа. За полосатой лентой шевелились оперативники. Они негромко переговаривались. Угловатая девица с растрепанной гулькой сидела на корточках. Она скоро записывала в книгу.
— Скоты, — ругался серенький прокуренный майор. — Все улики повытоптали.
Елисей Андреевич пытался прорваться к дверям.
— Что случилось? — обратился он к майору сквозь гомон. — Можно пройти?
Тот махнул рукой, мол, не мешай.
— Мне нужно на работу, я опаздываю, — настаивал Елисей Андреевич.
— Вы не видите, что здесь место преступления? — рявкнула оперативница с гулькой.
— Так что все-таки произошло? — не унимался Елисей. Он все поправлял шерстяной шарф на шее.
— Бабу какую-то загрызли, — бросила ему из-за плеча пенсионерка с ярко-рыжими кудрями.
— Говорят, глаза ей выели, — зашамкала другая бабка в красном платке.
— Собаки, что ли? — испугалась пухлощекая студентка.
— Может, птицы выклевали? — проговорил низенький, квадратный дядька в коричневом пальто, похожем на плед. Он сказал это так безразлично, как будто фильм смотрел.
— А, Евгений Феофелактович, — потянулся к нему Елисей. — Здравствуйте, тоже у дверей топчетесь. — Он тряс руку знакомца с неприятным возбуждением и был похож на пса, молотящего хвостом при виде хозяина.
— Придется подождать, раз такое дело, — процедил мягкий квадрат.
Оперативники разглядывали что-то под своими ногами.
«Чего они возятся», — думал Елисей Андреевич, поглядывая то на полицию, то на Евгения Феофелактовича. «Слава богу, хоть опоздание не засчитают, вот начальство тоже здесь».
Город, уже взбудораженный непонятными звякалками, после странного происшествия у художественного музея вконец испугался. Люди отказывались пускать детей в школу. Некоторые не выходили на работу.
По местному телевидению выступил мэр. Мэр, здоровый лоб из бывших бандитов, рыжий, в оспинах, говорил сурово, по-заводскому:
— К нам в мэрию поступают многочисленные обращения граждан по поводу какой-то чертовщины. — Он постукивал рукой по желтому столу. — С уверенностью отвечаю, что никакой чертовщины в городе нет. Если кто-то сомневается, может лично сходить в церковь и выпить там святой воды, чтобы не мерещилась всякая ерунда. У нас — тьфу-тьфу-тьфу — все в порядке. Коммунальные системы работают. Общественный транспорт ходит исправно. А всякие мистические настроения можно объяснить только массовой истерией. Поэтому я постановил в каждом районе города открыть пункты психологической помощи. Там будут сидеть высококвалифицированные специалисты из отдела по работе с общественностью. Эти молодые девушки…
Елисей Андреевич заработался. В его кабинете с высоченными потолками и печью в углу шумел полудохлый компьютер. За стрельчатым окном, в мокрой темноте было холодно и жутко. Домой идти не хотелось.
У двери кабинета притаилась шершавая тишина. Пустой музей вздыхал. Старое, больное здание чуть слышно стонало.
Елисей Андреевич оторвался от экрана, на котором развалилась полуголая женщина, и прикоснулся к беленой стене. Казалось, это кожа. Вдруг ему почудилось, что стена заговорила:
— Шшшшш, тишшше, не тормошши…
Он одернул руку, тряхнул головой.
В соседнем зале спали гипсовые статуи: голые боги, женские бюсты и выразительные лица стариков. Чутко дремали застенчивые подлинники. Казалось, между перегородками по узким проходам летает что-то неуловимое, дымчатое. Казалось, кто-то тихонько посмеивается: «Хи-хи-хи». Под потолком отважно мигал красный огонек. Но ему не под силу было развеять мрак.
— Ты хочешь знать мое мнение? — По лицу майора ползли оранжевые и красные огненные полосы.
Оперативница кивнула. Она вытаскивала шпильки. Жухлые желтые волосы падали на плечи, обтянутые курткой из кожзама.
— Я думаю, что убийство произошло из-за ревности. — Щека офицера чуть заметно дернулась.
Девушка молчала. Она вертела и гнула шпильку тонкими пальцами. Вжималась в мягкое сиденье.
— Ты женат?
Щека майора дернулась сильней. Оперативница мягко улыбнулась. Она засунула руки в карманы куртки и закрыла глаза.
Елисей Андреевич медленно, с усилием поворачивал ключ в замке. Замок заедало. Он вышел через черный ход — парадный до сих пор был оцеплен.
Сверху сквозь рваные быстрые облака просвечивал огромный рыбий глаз — луна. Человечек суетился в круге яркого света, как под прожектором.
Часы на театральной башне пробили двенадцать. Каждый удар отскакивал от стен, словно теннисный мячик.
Между кирпичами на уровне руки, воюющей с ржавым замком, что-то шевельнулось.
Черные точки, черные полоски, красное брюшко, длинные лохматые лапки…
Лапки мягкие, похожие на усики. Лапки щекочут, морозят. Все выше и выше… на коже…
Он притих, затаился, не мог дышать, не мог шевелиться. Страх липкой ладонью гладил его по лицу.
— Шшшш, — шипели твари. — Шебаршат, шебаршат…
— Они шебуршат, — повторял Елисей Андреевич. — Они по мне шебуршат.
И тут что-то тяжелое опустилось ему сзади на плечо. Затылок словно окатило ледяной водой. У самого уха почудился сухой, жаркий шепот:
— Вы не знаете, в каком году построены эти дома?
Башня рухнула!
Улица Чкалова была совсем не похожа на улицу — панельные коробки кончались где-то на ее середине, а дальше — до самого завода — бетонный муравейник, гаражи. В грязных бензиновых лужах гнили покрышки, мокли пластиковые бутылки, подмигивало битое стекло.
В слепых окнах домов отражались облака и упругие дымы — задранные трубой кошачьи хвосты.
По костоломке на гнутом велике катился небритый мужичонка в пыльнике и желтых очках. Он старался держаться обочины.
У подъездов, опустившись по щербатой стене на щербатый асфальт, сидели старые урки. Один из них — тощий (его колени были настолько острыми, что походили на иголки), темный — заливался сухим, надсадным кашлем. Все его тело, завернутое в ватник, сотрясалось. В руках подпрыгивала изогнутая палка, увенчанная отполированным набалдашником в виде обезьяньей головы.
Вечером сюда редко кто забредал, на эту улицу. Ночью здесь и правда было опасно.
Полгода назад в гаражах, в горе мусора, наваленного у знака «Шиномонтаж», откопали мертвую Настю Груздеву. Участковый до сих пор видел во сне ее руку со сломанным мизинцем. На мизинце облупился синий лак.
Велик подскочил на кочке, так что голова мужичонки на секунду оказалась выше чахлого кустарника. Потом хрустнуло — широкое колесо раздавило шприц, похожий на комара.
Детские пальцы сжимали мокрый металл. Качели взлетали высоко: резиновые подошвы кроссовок задевали небо. Укутанный в синтепон и болонью мальчик высовывал наружу красный язык и неприятно облизывал обветренные губы. Он был задумчив.
Ветер гнал по двору пакет. Мимо, стуча сапогами, прошел дядька в кепке с эмблемой хоккейного клуба.
Сохло серое белье на веревке между тополем и яблоней. Из окна на третьем этаже выглядывала крупная дворняга. Она стояла, как человек, положив коричневые лапы на подоконник. Взвизгивала в форточку, точно пыталась позвать на помощь.
В сердцевине этого убей-городка над решетками прогоревшей прачечной резала глаз новенькая табличка — синим по белому: «Пункт психологической помощи».
Если бы скука имела форму, она была бы этой комнатой. Правильный квадрат — четыре пыльных угла.
На стенах — старушечьи обои в мелкий цветочек, на полу — липкий линолеум. Стол лакированный — блестит, и в нем, как в зеркале, отражается девичий силуэт.
Ровная перспектива: жизнерадостный фикус и лицо брюнетки с марлевой нашлепкой на носу.
Ее можно было бы назвать красивой, если бы не эта нашлепка и черные подтеки вокруг глаз, плохо замаскированные желтоватым тоном.
Она перекатывала во рту жвачку со вкусом манго и смотрела на календарь долгим коровьим взглядом. Высокие скулы ходили ходуном.
Тренькнул старый телефон, синий, проводной, он стоял на столе с другой стороны от фикуса. Девушка подняла трубку.
— Алло. — Лицо ее сморщилось. — Я не буду комментировать, — она говорила чуть в нос. — Звоните моему начальству.
Календарь раскрыли на ноябре и повесили за проволочную петлю. Над цифрами и буквами завис гоночный болид — большая сверкающая пуля.
Зашипел гравий. Велосипед тормознул у железного крыльца.
Мужичонка дернул дверь — она не поддавалась. Секунду он бессмысленно глядел на ручку, а потом заметил кнопку.
«Пи-пи-пи», — зажурчало над ухом.
Дверь обмякла.
Первое, что он увидел, были круглые коровьи глаза, зеленые, как море. С разбегу мужичонка прыгнул и застрял булавкой в красной обивке советского стула.
— Здравствуйте, — сказала девушка с нашлепкой. — Вы пришли на консультацию?
— Да, — посетитель робко разглядывал нашлепку. — У меня… тревожность.
Брюнетка сложила руки перед собой замочком.
— Как вас зовут?
— Миша.
— Миша, что вас беспокоит?
— Я беспокоюсь. Точнее, я боюсь.
— Чего?
— Всего.
Девушка смотрела на свой замочек и чуть заметно морщилась.
— А конкретнее?
Мужичонка вздохнул. Он снял очки и начал протирать стекла краем свитера.
— Иногда, когда я просто хожу, мне кажется, что меня немного хватают за штанины.
— За штанины, — задумчиво повторила брюнетка. — Вам кажется или это было?
— Не могу понять. Я чувствую, мешает что-то, — хвать-хвать, а когда смотрю — там никого.
— Как вы спите? — девушка откинулась на спинку стула.
— Неважно я сплю. Такой панический сон. — Он неопределенно взмахнул рукой. — Ворочаюсь, снится всякое.
— Расскажите.
Посетитель ковырял лоб. Смотрел он уже не на девушку, а на пластиковую табличку у телефона: «Наталья Аркадьевна Синицына, консультант службы психпомощи». Над правым плечом девушки был диплом в рыжей рамке: «Специалисту по работе с общественностью управления по делам молодежи мэрии…»
— Полосы зеленые снятся. Мельтешат. Муть всякая. Вот вчера роды снились.
— Вам нужно меньше нервничать, — вдруг улыбнулась консультант. — Я вам рекомендую съездить развеяться. На базу отдыха, пока погода позволяет. Перед сном нужно обязательно пить горячий чай с медом. Ноги держите в тепле. Проветривайте квартиру. Вы проветриваете?
— Нет. — Мужичонка все глядел на диплом и чесался.
На улице становилось темно. В домах зажигались окна. Огни казались потусторонними.
Девушка зябко жалась.
— Мерзкая погода, — сказала она.
Внезапно почудилось, что где-то кто-то уронил что-то тяжелое. Земля подпрыгнула.
— Что это? — машинально бросил посетитель.
Вдруг в дверь глухо постучали, точно обухом. Потом засвиристела трель. Консультант вскинулась, глаза ее увеличились. Она потянулась к тревожной кнопке, чуть помедлила, а потом нажала клавишу на маленьком пульте управления.
В комнату влетел мужик. Он тряс перед собой кепкой с эмблемой хоккейного клуба.
— Вы слышали? Башня рухнула! Башня! Рух-ну-ла!
Зубы
Башня падала быстро, но казалось, медленно, как будто прощалась. Она завалилась вперед, на улицу Ломоносова, придавив маленький домик телестудии и жилую пятиэтажку напротив. Нарядная трехметровая елка упала посреди праздника — прямо на детей. Вот так примерно упала и башня.
Все казалось каким-то красноватым. Блики мигалок танцевали в осколках стекла на асфальте, в разбитых окнах, в растерянных глазах.
Красно-белая гигантская игла — конус скрученного железа, прутья, прутья, прутья — нечаянная баррикада. Пробка закрыла всего лишь одну, по сути, второстепенную вену, но встал весь город.
Машины визгливо жаловались. Хлопали дверцы. Люди выходили поглазеть и замирали. Упала башня. Ее было видно из любого уголка, чуть ли не из каждой норы, а теперь нет — не видно. Кто бы мог подумать.
Телестудию смяло, как бумажный пакет сока. Но она и так умирала. Командный центр сместили в центр административный: начальство переехало в столицу — в Вологду. В Череповце из вежливости оставили корпункт — трех журналистов и двух операторов, застрявших у чиновников, как мясо в зубах.
Одного корреспондента врачи оттаскивали на носилках к карете. Бледный мужчина лежал неподвижно, придерживая голову — у него были роскошные цыганские кудри, — на лоб стекала кровь.
Второй сидел на ступеньках, прямо на разбитых плитах, словно на развалинах чего-то античного, сидел, расставив полные ноги, и мычал, закрыв лицо руками.
Третья — худенькая девушка — кричала в микрофон, нервически тряся шеей. Она стояла на фоне разбитой пятиэтажки. Оператор снимал с плеча. Оператор был стоек, как штатив. Другой подсвечивал обычным карманным фонариком — руки его тряслись.
Говорили, что там не пострадали. Вроде не успели еще с работы вернуться и из школы. Но это было еще не точно. Еще продолжали искать.
Кирпич, известка, куски железа.
Грушеобразная женщина в куртке с седым мехом курила и сплевывала на сторону.
— Чё тво`рится… — повторяла соседке, высокой жеманной бухгалтерше. — Ты глянь! Людей подавили.
Серенький прокуренный майор и еще целая бригада сереньких людей в перчатках и с чемоданами окружили бетонное основание башни. Они светили фонарями. Но ближе не подходили — не было команды.
— Ее построил мой отец. — Прокуренный майор сидел возле маленького фонарика, листая книгу.
— Это в каком году? — блондинка с растрепанной гулькой стояла над ним и сверху смотрела на листы, исписанные гелиевой ручкой.
— Не знаю, в восьмидесятые…
— Да. А мои еще тогда сюда не переехали.
— Откуда они?
— Из Донецка.
— Да, тогда строили.
— Твои строители были?
— Да. А твои?
— Папа — инженер, мама — учительница музыки.
Где-то за башней, во дворах, пискляво надрывалась собачонка.
— Иван Сергеевич, подойдите-ка сюда, — позвали из светлого пятна специалисты в синих куртках.
Их лица были так осознанно ясны — каждая морщинка видна, каждая пора.
— Смотрите, — они направили прожектор куда-то вправо и вверх.
Майор приблизился и обмер. Бок башни — ее теперешние ребра — был исцарапан и искусан сразу в нескольких местах.
По тротуару у поверженной антенны вышагивал рыжий детина. Мэр еще не знал об укусах. Он теребил бахрому шерстяного шарфа, накинутого поверх пальто. Надо было решать, куда селить людей.
Карточки
Очередь появлялась часов в девять. Человеческая змейка поперек мраморного холла. Работали не все окошки. Вялая регистратура отворачивалась, болтала сама с собой, отвечала на звонки и металась по стеллажам, хранившим истории болезней.
— Вашей карточки нет.
— Она должна быть здесь, — пугались старушка, или светлая студентка, или молодчик в растянутых трениках.
— Не знаю, может, у вас на руках.
— У меня ее нет, — молодчик нервничал, и басок его слегка дрожал.
— Вы что, мою карточку потеряли? — бабушка трясла в воздухе полисом.
— Может, у специалиста. Вы когда последний раз обращались?
— Летом, — пискнула девушка.
— Ну, не знаю…
— Мне талончик к хирургу, — молодчик постукивал костяшками по пластику.
— К хирургу только через терапевта. Терапевт с одиннадцати сегодня. Пойдете?
Они шастали по этажам и коридорам, не разбирая дороги, не совсем понимая, кто они и откуда. Серенькие, сморщенные, точно зимние яблочки, старички и старушки вылетали из-за углов, задевали все и всех плечами, толкались в дверях, нависали в очередях. Любовь к тесноте — культ гражданской близости.
Молодых было меньше, поэтому они были заметней. Девушек больше. Больше круглолицых блондинок с тонкой, нежной кожей, в обтягивающих джинсах и со старательно зализанными хвостиками. Все дышали — вдыхали и выдыхали болезни. И каждый озирался, пытаясь угадать чужой недуг.
В розовых тоннелях хлопали белые двери. Стульев хватало всем.
— Кто последний в сто пятый?
— Мне на девять пятнадцать.
— А мне на девять десять. Значит, будете после меня.
Остальные равнодушно поникли. Кто-то уставился на свои руки, кто-то на стену, кто-то в телефон.
Казалось, все здесь заражено. Все поверхности — особенно дверные ручки — покрыты толстым слоем грязи, в которой, если присмотреться под микроскопом, столько болезнетворных бактерий, сколько и людей-то на Земле не живет.
Клокастый мужичонка в жилетке прижимал к коленям портфель и задумчиво сдерживал чих.
У 309-го в воробьиную линию вытянулись улыбчивые старики. Над ними, как солнце, колесо правильного питания — разноцветная, выпуклая схема. В простенке — гипсовое ухо.
— Кто следующий на массаж? — Из двери высунулась процедурная сестра — желчная женщина в синем колпаке.
Навстречу поднялась тучная кудряшка, вокруг которой плавало что-то неотчетливо-чесночное.
Из 309-го вылупилась седая малышка в коричневой водолазке.
— Ты на массаж? — На скамье она увидела знакомую и кинулась к ней, как кошка.
— Да. Я уже третий раз, — расплылась товарка в мохеровой кофте. — А ты?
— Шестой, — довольно протянула водолазка.
— И как?
— Да никак. Ни в ту, ни в другую сторону. Думала, мне слуховой аппарат поставят. Но доктор сказал — рано еще. Вот хожу.
— У меня мужу поставили, так у него от этого аппарата голова болит — так и валяется…
— А я после этих процедур телевизор стала делать тише.
— На сколько делений делаешь?
— На семнадцать.
— А я на пятьдесят.
— Апчхи! — Интеллигент выплеснул сопли на руки и на портфель. Многие обернулись.
— Кто на масло? — настаивала желчная медсестра.
Сквозь приоткрытую дверь виднелись фигуры, согнутые над мигающими лампочками. Одной бабульке грели ухо, второй заливали что-то с помощью длинного шланга, третья тужилась, закрывая нос двумя пальцами: «Фух, фух, фух».
— Хорошо пошло, — обмякла старушка, придерживая кишку, тянущуюся к ее левому уху.
Чуть дальше — еще одна стерильная комната. На стуле Анастасия Николаевна оттягивала книзу свой язык. Медсестра вставляла ей в рот металлический пинцет.
— И-и-и-и-и-и, — тянула медсестра.
— И-и-и-и-и-и, — повторяла учительница.
Глаза ее испуганно вращались. В глотку стекало целебное масло каланхоэ.
Майор
Город спал крепко. Улицы, скованные ледяным панцирем, обещали очереди в травмпункт. Падал первый снег — робкие пушистые хлопья укрывали тротуары.
На углу улиц Ленина и Сталеваров в крайнем окошке под самой крышей пятиэтажки зажегся свет.
Прокуренный майор был, пожалуй, единственным, кому в ту ночь не спалось. Бессонница — расплата за удачу. Там, в управлении, непривычно бритые щеки майора украшали вестибюль — «Лучший оперативник».
Сейчас он, небритый, в мягкой пижаме, заляпанной яичным желтком, склонился над фотографией покусанной башни.
На плите голосил чайник, выпуская из носика струю пара.
Тридцать квадратных метров — его вольер, бесплатно выданный государством еще отцу.
В комнате над разобранным диваном — желтое пятно. По потолку изредка проползают светлые блики. Молчит телевизор. Тикают часы. Чуть-чуть слышно — только если прислушаться, зажмурив глаза, — шуршат книги на стеллажах.
Спать он не мог. На подушке, под одеялом ему было мерзко. Ноги кололо иголками.
И где-то внутри скребло, нашептывало в уши: «Все рухнуло, рухнуло».
Майор размешивал кофе в красной кружке с заляпанной ручкой.
На столе — черные следы. В сахарнице — слипшийся сахар, его приходилось ковырять ложкой.
Майор скосил глаза. У окна в синей рамке — снимок дочери. Ей уже исполнилось двенадцать. Но на фото по-прежнему было пять. Жена увезла девочку в Ялту. Дочка занималась парусным спортом.
Снег ложился на карниз за окном. Медленно поднималась снежная перинка.
Майор открыл форточку и глубоко вздохнул.
В прокуренную кухню летели снежинки.
«Что же это, — думал он, едва справляясь с желанием произнести слова вслух, — так не бывает».
«Тук. Тук», — внезапно он представил, как в дверь его квартиры скребется тонкая рука — музыкальная, с алыми острыми ногтями.
Но вместо этого звякнул звонок. Майор вздрогнул.
Со стола он взял нож. Квадратности и припухлости, углы и порожки — свой маленький вольер он знал наизусть.
Глазок не был закрыт. В темном коридоре светилась точка.
Подземка
В конце семидесятых советские начальники думали, что население Череповца будет расти и расти. Они думали, что в 2020 году в городе будет миллион жителей. Возможно, даже больше. Всерьез обсуждали строительство метро — так, на светлое будущее. Успели даже сделать подземный переход. «Первая ласточка», — подумали жители воображаемого мегаполиса. Переход прокопали под улицей Мира, у проходной литейно-механического завода. Каждый день туда и обратно тянулись караваны рабочих. Они тянулись и тянулись, но в подземку почему-то не шли — опасались. После того как в городе начали изредка пропадать студентки. Люди перебегали «зебру».
Переход совсем зачах. В 2017 году на поверхности установили светофор, а подземку запечатали. Это была сырая кафельная шахта, пропахшая мочой. Сквозь щели в плитке просачивалась горячая техническая вода. Парило. Под ногами хрустели использованные шприцы и ампулы. Стены в мерзких капельках были исписаны ругательствами. Красное, синее, зеленое, кислотное. Шипы, брюхо собаки, заводские трубы и люди в противогазах, глазастая ладонь и деревья из человеческих волос — наскальные рисунки, видения подростков из девяностых.
Там Он и прятался. В темноте, лежа на выпотрошенном матрасе. Это был Он — черный, как черная дыра, бесформенный, как мешок, и в то же время четкий, как карандаш. Он мог расти — то точка, то гора.
Много спал — что еще делать, — исчезал, пока не становился голоден. Охотился на крыс и тараканов. Но этого было мало, поэтому иногда (раз в год, может, в два) Он охотился на детей.
В логово добычу не притаскивал — сжирал в лесу, неподалеку от города, на востоке.
Иногда в переход сквозь узкую щель пробивался лунный свет. Тогда Он ловил луч лапками и покачивался на своем матрасе, дергал пружинку и слегка скулил — пел песню о своей охоте в сером, пыльном городе.
На поверхности редкие ночные прохожие ежились и ускоряли шаг, когда нет, даже не слышали — звук был слишком тихим, — ощущали этот скорбный скулеж.
Думали, что им кажется.
В воздухе парила глазастая ладонь. Он лежал, отвернувшись к стене. Вертел что-то. Этим чем-то ловил лунный луч. Мерцало, чуть звякало металлически. Он мусолил кусок вышки, ощущая приятный кровяной вкус, и снова прятал добычу в ямке на полу.
Чародей
Майор пытался веками поймать пустоту. На лестничной клетке никого не было. Он опустил глаза и невольно сделал шаг назад. На коврике перед его дверью улыбался маленький мальчик — лет шести-семи. Он стоял на цыпочках и держался за дверную ручку. На его ногах болтались битые башмаки и огромные шаровары, в которых ребенок тонул. Мальчишка улыбался щербато: не хватало двух передних зубов. Нос был поцарапан.
— Ты откуда здесь? — икнул майор. — Где твои родители? — Он высунулся за двери и глянул вниз — не поднимается ли кто по лестнице. Но кругом было тихо.
— Здравствуйте, — пискляво поздоровался мальчик. — А почему вы не спите?
Майор оглаживал щетинистые щеки.
— Что?
— Все спят, а вы не спите. Что-то случилось?
— Нет. Мальчик, ты чего здесь ночью делаешь. Где твоя мама?
— Моя мама в болоте. — Ребенок не выговаривал «л» и «р».
— Где? — Глаза майора полезли из орбит.
— В болоте.
Мужчина одернул грязную футболку. Он начал терять терпение и злиться — его спокойствия всегда хватало ненадолго.
— Ты шутить со мной будешь, пацан? Я тебя сейчас в полицию отвезу до выяснения. Понял? Говори, как с родителями связаться.
— Не надо с ними связываться, дядя. — Мальчишка, казалось, улыбался еще шире и радостнее. — Вам же хуже будет. Батя у меня злой.
— Ты поэтому и сбежал? Тебя дома бьют?
Ребенок тихонько засмеялся.
— Пойдем внутрь, — захрипел майор. Он завел ребенка в квартиру, брезгливо стараясь до него не дотрагиваться. Все это было похоже на то, как собака загоняет в стадо отбившуюся овцу.
Щелкнул выключатель. Лампочка ярко вспыхнула и с легким хлопком погасла.
— Черт, — выругался майор. — Мальчик, проходи в кухню. Как тебя зовут?
— Вольдемар. — Ребенок на ходу расстегнул куртку, снял шапку и варежки.
— Ты вещи-то не раскидывай. — Майор двумя пальцами поднял с пола шарф.
— Да насрать, — отмахнулся малыш. — У тебя пожрать есть, майор?
Полицейский замер в коридоре.
— Ты это чего? — промямлил он, потом прочистил горло. — Охренел, что ли, малой? Краев не видишь? Я тебя на ремни порежу, если будешь так со мной разговаривать!
— Чего-чего? — раздалось пискляво с потолка.
Ребенок ползал по стенам, как таракан.
— Что это? — Майор перекрестился, хоть и был некрещеный.
В темноте коридора горели два желтых глаза.
— Страшно тебе, майор? — спросил мальчик. — Ты все гадаешь, кто это башню попортил. А больше тебе ничего не интересно?
Мальчик прыгнул на пол и заверещал козой.
Полицейский полоснул воздух ножом.
— Чего удумал! — засмеялся ребенок. — На чародея с ножом!
Рука майора хрустнула. Нож звякнул о дальний угол.
— Не сметь мешать мне! — зашипел гость. — Не сметь!
— Кто ты? — стонал майор. Он плакал, держа на весу неестественно вывернутое запястье.
— Я хозяин изнанки, понял? Я делаю все, что хочу. Я взрослый.
«20»
Если бы это был Кичменгский Городок, то, без сомнения, в воздухе висел бы туман, но это был Череповец, поэтому люди принюхивались, люди не доверяли. И, ощутив чуть заметную горечь, старались глубоко не дышать.
Холодная сырость падала на плечи. Люди натягивали шапки, поднимали воротники. Люди шмыгали и покашливали в кулачки — сухо: «Кхе-кхе».
В лужах отражались сугробы. Тусклые фонари резали туман на оранжевые конусы.
Сигналила пробка, заткнувшая проспект. Машины тянулись от Мира до психдиспансера на западной окраине города.
А над машинами поднимались дымы. Желтый, красный, зеленый — электрические кляксы сменяли друг друга.
Дорогу, не глядя, машинально переходили спешащие горожане. Старушка в длиннополом пуховике, похожая на колобок, катилась впереди. Дальше шла женщина в высоких сапогах, она тащила за собой тряпичную девочку, одетую для выхода в открытый космос.
Где-то что-то хлопнуло. Но никто не обратил внимания. Только школьник в смешной шапке покрутил головой. Ему пришлось отскочить — на ногу чуть не наехало черное ведро. За рулем сидел тощий дядька с некрасивыми ушами и носом. Одной рукой он держал руль, а второй пытался настроить маршрут. Сзади к стеклу прижималась девочка. Она была похожа на своего отца.
Напротив, под окнами второго этажа, мерцала синяя рыбина. Еще мерцали пакет молока, белый, с красной надписью «Вологда», и коричневая палка колбасы.
Со ступенек спускался хромой дядя Андрей. Под мышкой он нес буханку дарницкого и пузырь.
Раздался металлический визг. Трамвай грохотал, он был стремителен и свободен. В желтых окнах угадывалась толчея. Народ бежал со смены домой. У каждого в руках пакет.
Жилые дома подмигивали. Сталинская архитектура мерзла и ежилась.
Во дворах было таинственно и не протолкнуться от машин.
По «зебре», стараясь ступать только на белые полосы, вышагивали замшевые полуботинки. Топ-топ.
Выше обуви — женские ноги в синих джинсах. Дальше — дутая розовая куртка.
Девушка была одета не по-череповецки ярко. Она привлекала внимание пушистыми наушниками — чистыми и бесполезными, и, наверное, дорогими.
Машины терпеливо ждали, пока она пройдет.
— Говорят, это был теракт. — Старушка-колобок пересказывала знакомой то, что слышала сама.
— Да, да, — кивала тетенька, укутанная меховым воротником. — Это ИГИЛ.
— Чё делается! Вчера показывали, все не слава богу. В поликлинике, говорят, стали карточки пропадать.
— Да что ты?!
Девушка в чистеньких наушниках свернула во двор. Она шла, заглядывая в окна первого этажа. По двору бегал толстый бульдог. Увидев розовую куртку, он остановился и сдавленно зарычал, зажимая в пасти толстую палку.
— Фофа, фу, — шикнула на него хозяйка. — Фу, Фофа.
Топ-топ. Полуботинки ступали аккуратно, точно по паркету балетного класса.
Девушка остановилась у двери. Набрала номер квартиры — «22». «Блям-блям» — дверь открылась. Меховые наушники скрылись в масляной синеве подъезда.
Дом был четырехэтажный, послевоенный. Балконы выходили во двор. Широкие окна и фасад отреставрированы — выкрашены в исторический желтый, радостный цвет.
Над дверью — табличка с рекламой такси «Бегунок»: «Быстро. Удобно. Вежливо», и количество квартир в подъезде — «20».
Ведьма и домовой
Она парила под потолком. Летала из ванной в большую комнату, а оттуда в коридор. Только люстра мешала.
На полу в прихожей скинутой шкуркой валялась розовая куртка, а на куртке — чистенькие наушники.
Никто не знал, что в этом доме есть такое место.
Выше четвертого этажа должен был быть чердак, но его там не было. Лестничный пролет был наглухо запечатан железной дверью. Ступеньки завалены старыми картонными коробками, битыми раковинами и унитазами. Никто не знал, что выше вовсе не скаты крыши, не продолжение свалки, а изнанка. Никто не знал.
Жители последнего этажа изредка слышали с потолка стук, но думали, что это кошки. Коммунальщики лазали через изнанку на крышу — сбивать сосульки. Но изнанки они не видели. Они видели свалку.
Девушка перевернулась в воздухе, а потом медленно опустилась на желтый диван.
Напротив, в синем кресле дремал маленький пожилой мужчина с бородавкой на лысине.
— Что ты спишь? — Девушка толкнула его ногу своей ногой.
— А, — встрепенулся мужичок.
Он был в сером костюме-тройке, без галстука. Вытер губы носовым платком.
— Дура, что ли, — ворчал. — Так нельзя себя вести со старшими. Я — пенсионер.
— Какой ты пенсионер! — Девушка смотрела на него зелеными глазами. Она была на взводе.
— Чего разбудила?
— Я нервничаю.
— Все нервничают.
— Что ты обо всем этом думаешь?
— Думаю, что безобразие. — Мужчина сложил платок и спрятал его в нагрудный карман.
— И все? Надо же что-то делать!
Мужчина вздохнул.
— Что мы можем сделать? Перебесится он, и все снова придет в норму.
— Ага, — недоверчиво бросила девушка.
— А что ты предлагаешь? Как мы можем его остановить? Ты думаешь, у него есть какая-то цель? Нет ее. Ему просто все надоело, надоело отсиживаться и прятаться. Я его понимаю.
— Здрасте, — она всплеснула руками.
— Нет, ну а что ты можешь сделать?
— Поговорить, переубедить его. Он должен остановиться, иначе город сойдет с ума.
— И что?
— Хочется спокойной жизни, дядя Вася.
— Ты старуха, что ли? Куда тебе спокойной жизни? Если бы в моей молодости чародей свихнулся, я был бы счастлив.
Девушка закрыла лицо руками. Ее рыжие кудри, казалось, немного искрили, как бенгальские огни.
Отец Афанасий
Отец Афанасий был стареньким. В ноябре ему исполнилось восемьдесят пять. Он сидел на скамейке у ворот кафедрального собора и ловил мягким беззубым ртом снежинки.
Была ночь. Глупые белые мухи все валились и валились, как перья из мешка.
Вокруг белым-бело. Батюшка — черная точка в снежной пустыне. Он, как ворон, затихший на ветке, заметеленный, щурил полуслепые глаза, не замечая сугробов на ресницах и бровях.
Каждые полчаса к старику выходил священник помоложе. Он трогал отца Афанасия за плечо и тихонько просил:
— Пойдемте уже внутрь, заболеете.
— Отстань, — шамкал старик.
Молодой священник мялся рядом, потом вздыхал, крестился и шел назад, в тепло.
Морщинистые щеки и кнопочный нос старика покраснели, отчего он немного походил на малыша.
Раз за разом отец Афанасий прокручивал в голове одну и ту же песню: «Что мне снег, что мне зной, что мне дождик проливной, когда мои друзья со мной! Ляля-ля…»
Он вспоминал, как в детстве пешком ходил к тетке Наталье в соседнюю деревню. Шел кручами, потными ладошками держал кусок пирога, завернутый в полотенце. Нес этот пирог, словно сокровище, боясь испортить.
Тетка была глухая и одинокая. Почти все время лежала на печи.
Афанасий подходил к ее избе — той самой избе, где вырос его отец и оба дяди. Дом сильно завалился назад, конек взмыл в небо, словно нос парусника. Дедовская изба была кораблем, затонувшим в море. Все пассажиры погибли. Отец с дядьками в Гражданскую, дед с бабкой — от горя и старости. Осталась только сирена — тетка Наталья, которая не умела петь, только мычала. По правде говоря, это была полубезумная, злая старуха. Деду она приходилась двоюродной сестрой. Взял он ее, одинокую, из жалости. Другие родственники связываться не захотели.
Афанасий заходил в сени — дом Наталья не запирала. Там было темно и влажно, как в погребе. В кухне чадила худая печка. Тетка, зачуханная, в тряпье, глядела на него блестящими глазами.
— Здравствуйте, тетя Наташа, — здоровался Афанасий. Ему тогда уже исполнилось одиннадцать лет. — Вам бабушка пирога послала.
— Ммммм, — кричала тетка.
Мальчик пристраивал кусок на край стола. Потом молча смотрел на старуху, которая медленно спускала свои ноги-колоды вниз. Наталья ползла к пирогу.
Афанасий брал ведра и притаскивал в дом воду.
Он жалел тетку и вместе с тем до одури боялся ее. Проведывать приходилось дважды в неделю — так наказывала мать. Сама она к родственнице первого мужа не ходила.
Отец Афанасий ловил ртом снежинки.
Последние лет пять старый священник жил, точно запеленатый младенец, — сам в себе.
Краем уха — слышал он плохо — ловил какие-то разговоры о странностях. Молодые коллеги суетились. Он чувствовал беспокойство и тревожился.
— Дедушка? — Отец Афанасий почувствовал, что кто-то снизу тянет его за рясу.
Он опустил лицо. Там стоял ребенок, одетый в изношенную армейскую куртку и шаровары. Волосы были только на макушке — ярко-зеленые.
— Дедушка, ты Бадяя видел?
— Ты кто? — подхватился старик.
Ребенок нехорошо улыбнулся.
— А ты как думаешь?
— Нечистый? — отец Афанасий перекрестился.
— Негрязный, — пожал плечами мальчишка.
Никто не заметил
Никто не заметил женскую фигуру в небе. Она выскользнула из слухового окна на крыше и юркнула в снежные облака. Никто не заметил на ее плече тряпичную сумку и не услышал душераздирающее «мяу-у-у-у».
Никто не заметил маленького мужчину в большой меховой шапке. Он медленно шагал от подъезда. Ноги его скользили, вязли в каше, которая уже успела насыпаться за три ночных часа.
На стене мельтешила зыбкая тень: вверх-вниз, вверх-вниз. Тень все уменьшалась. Пока наконец не превратилась в силуэт лохматого пса. Пес возил носом по сугробам, точно искал чего-то. Щуплая желтая дворняга рыла передними лапами снег у фонаря. Потом недовольно тряхнула головой и звонко кашлянула: «Гав».
Фонарь задрожал. Рыбий свет тряско пополз в сторону. Железобетонная громадина по-жирафьи повела шеей и опустила лампу к собаке. Голова-лампа качнулась вправо, потом влево.
Пес снова тявкнул. Фонарь царственно выпрямился и замер.
Дворняга нетерпеливо мяла что-то передними лапами. Нос в белой крупе, между настороженными ушами зимняя полянка.
Пес побрел мимо общипанных тополей в соседний двор. Навстречу выскочили еще две собаки. Одна совсем мелкая, трясущаяся от холода и старости, вторая — помесь немецкой овчарки и кого-то еще более крупного и пушистого. Собаки схватили друг друга за хвосты, закружились, а потом пропали.
В оранжевых полосах кружились белые мухи.
«Не надо войска…»
Мэр плохо знал английский. Когда в город приезжали иностранные делегации, он вежливо улыбался консулам и бизнесменам, а слушал переводчицу — племянницу его школьного приятеля.
Но он знал, что должность его по-английски будет mayor — «градоначальник». Звучит, как блеянье овцы. А если прочитать неграмотно, получится «майор» — совсем по-военному, серьезно. Вот он и стал звать себя майором. «Ну, что, — думал по утрам, подбадриваясь, — пойдем, товарищ майор, на работу». И шел до машины, а там, подбирая полы дубленки, садился в кожаный, пропахший ванилью салон и ехал из коттеджного пригорода в город.
Город дышал. Трещал морозный воздух. Солнце лупило по глазам и окрашивало альбомную белизну розово-голубой краской. Дрожала сверкающая взвесь — то ли снежная пыль, то ли дымка, — мираж.
Служебный, не шикарный (не слишком), но удобный автомобиль тормозил у гранитного камушка администрации. Здание это было похоже на каракулевую шапку-пирожок.
В кабинете мэра, непременно уютном — по сути, это было продолжение кожаного салона, да и что там, кровати избранника (а она была пушистой и невероятно сексуальной), — пряталась потайная комната. Маленькая, но, как вагонное купе, вместительная. Здесь были кушетка (на ней в свое время спал еще первый председатель райисполкома) — раритет, кожаное кресло, столик, за которым мэр обедал иногда (обычно, как сегодня, он ездил кушать к маме), и книжные полки, на которых пыльными рядами выстроились краснокорешковые и синекорешковые фолианты. На столике всегда стоял любимый стакан начальника в дореволюционном подстаканнике — да, дореволюционном, им еще пользовался последний городской голова, — раритет.
О существовании «думательной комнаты» знали только секретарша, начальник охраны, пресс-секретарь, главный советник (он же школьный приятель), мама мэра, бывший мэр и бывший глава райисполкома (он же эту комнату и придумал).
От посторонних дверь в дубовой настенной панели защищал портрет президента Путина. Портрет был хороший, солидный. Написан масляными красками. Холст в золоченой раме. Даже у губернатора такого не было.
Мэр пошевелил ленивой мышкой — экран компьютера проснулся. Новых сообщений — десять. Ну, у мэра всегда есть работа.
Он почесал рыжую голову. Руки у него были пухлые, белые, в веснушках — детские. В юности он занимался штангой. Правильно питался. Завоевывал медали. Но теперь все прошло. Мэр отрастил брюшко, штангу бросил.
Доклад об эвакуации «подснежников» (бесхозные машины не дают чистить улицы) совсем не читался: буквы прыгали, менялись местами. После щей и ежиков в животе тянуло и булькало.
Мэр раздавил пальцами сушку с маком. Проснулся.
Надо было бы перейти в «думательную комнату», отдохнуть. Вечером предстояло выступить на Дне призывника.
Он снова почесал голову. Там, в мозгу, в котором и так постоянно крутились всякие мысли, засела зараза похуже шизофрении — забота о сраных событиях, странных событиях, пугающих жителей уже больше месяца.
«Треньк-треньк», — это позвонил телефон без кнопок.
Мэр снова опустился в кресло — он даже на шаг отойти не успел.
— Алло! Куклин.
— Здравствуйте, с вами сейчас будет говорить премьер-министр Дмитрий Анатольевич Медведев.
Мэр напрягся. «Ё. твою мать», — подумал он.
— Алло, — вкрадчиво с той стороны, очень знакомо, как будто известного актера услышал.
— Да, здравствуйте, — у мэра получилось бодро.
— Здравствуйте, здравствуйте, Михаил Палыч. Не буду вокруг да около. Мы знаем, что в вашем городе какая-то чертовщина происходит.
— Да какая чертовщина? — Мэр, хоть раньше, лет двадцать назад, и был бандитом, и ломал пальцы, сейчас как-то стушевался. — Что вы!
— Ну как, убийства у вас ритуальные, башню кто-то покусал. Как это — искусать телевизионную вышку! У вас там Годзилла, что ли, живет?
— Что вы! Какая Годзилла! — немного обиделся мэр. — Мы разбираемся. У следствия есть зацепки.
— Вы меня лечите, Куклин?
— Я?
— Какие зацепки? Ваш город весь Инет засрал своими видео. Заголовки эти. Желтая пресса! Девочка у вас какая-то над крышами летает. Это что такое?! Разберитесь, Куклин. Или мы по-тихому объявим чрезвычайное положение и введем войска.
— У нас тут есть военное училище, — помолчав, заметил мэр.
— Что?
— ЧВВИУРЭ. Военное инженерное училище. Не надо войска…
Курсант
У курсанта Васи Симонова смешно торчали уши. Уши были красными — на улице холодно. Он рвал буханку черного на мелкие кусочки и бросал их голубям. Голуби, серые, как крысы, копошились, били крыльями, вспархивали.
Вася печалился. Утекали последние часы увольнительной. Завтра нужно идти на дежурство. Начальник училища приказал усиленно патрулировать улицы. Даже такую жопу мира, как Чкалова.
Вот на Чкалова ему завтра и нужно. Там грязно и шваль.
А сегодня хорошо. Он сидит на скамеечке в Соляном саду, и ему на все с большой колокольни. Вот они — столетние дубы, вот он — памятник Пушкину, вот сугробы и застывшее колесо обозрения, как будто его сковало судорогой, — на заднем плане.
В голове засела заноза — дурацкая мысль о человеческой ДНК. Удивительно, просто маленькая спираль. И сколько в ней всего, и это всё — мы.
Вася поступил в Череповец из Воронежа, потому что хотел стать суперкрутым разведчиком. Он стремился к этому. Он верил, что сможет.
Его дед был суперкрутым разведчиком. Во время Карибского кризиса он служил в Вашингтоне — это до сих пор секретно (по секрету этот секрет Васе рассказал сам дед — он уже плохо соображал).
Отец Васи служил на радиолокационной станции. Очень далеко.
Генетический код — удивительно.
В Череповце было весело. Особенно этой зимой. Город поражал все больше и больше. Курсанты слышали и о башне, и о людях, которых загрызли на Советском проспекте, и о том, что полицейский выпал с пятого этажа при очень подозрительных обстоятельствах.
Некоторые пугались и звонили домой, но только не Вася. Вася кайфовал от этого драйва. Как будто оказался в кино. Не в плохой комедии про армейскую жизнь, как раньше, а в дорогом голливудском триллере. Да, в триллере.
ДНК. Вот мимо идет симпатичная девушка. Стройная. Синее пальто. Рядом с ней хмырь. У хмыря гопницкое лицо и повадки жлоба. Он нахально держит девушку за бок. Такой хмырь и такая девушка.
Вася всегда чувствовал, что с ним что-то не так. Он боялся зеркал. Потому что отражался в них неправильно. Конечно, нос, глаза, губы были своими, а вроде и нет. Дожил до двадцати с хвостиком, а что не так — до сих пор не понял. Иногда он чувствовал себя не в своей тарелке, даже хуже, словно он не в своем теле.
Вот ладонь. Его широкая мужская ладонь. Или не его?
Он ведь чувствует себя в этой ладони?
Мимо прошли пацаны со второго курса. Салаги. Вот они влипли. Вася слышал, что салаги помогают полиции искать батюшку.
Батюшка — старенький совсем — пропал неделю назад. Сначала думали, просто попутал и ушел сам. А потом нашли его ватник с оторванным рукавом и забеспокоились.
Найти не могут.
Город нервничает. Очень нервничает. Вчера какой-то чувак пытался взять в заложники сотрудников почты. Его вовремя скрутили. Позже нашли под курткой гранату. Откуда у чувака — позже выяснилось, что он работает на химзаводе, — граната?
Вася откусил от хлеба. Холодный. Вкусный.
Он представил, как там, под кожей, шевелятся челюсти. Его или не его?
А хлеб? Он его ест или не он?
«В Череповце полицейский выжил после падения с пятого этажа.
ЧП. Майор череповецкой полиции Иван Курочкин выпал из окна пятого этажа и остался жив. Сорокашестилетний мужчина приземлился на крышу отечественной легковушки. Его госпитализировали с компрессионным переломом позвоночника и переломами кистей обеих рук. Врачи сообщают, что Иван Курочкин находится в сознании. Корреспонденту „Истины“ он сообщил, что из окна его выкинул „бесноватый ребенок“.
— Эта тварь, — рассказывает пострадавший, — проникла ко мне в квартиру. Я думал, это соседский мальчик сбежал из дома. А он начал бегать по потолку и кричать. Он пытался меня убить, потому что я расследовал дело о башне.
Сейчас с пострадавшим работают психологи.
— Иван находится в сильном посттравматическом шоке. Все симптомы налицо, — отмечает специалист череповецкого психоневрологического диспансера Татьяна Виноградова. — Мы подбираем ему лечение. Предстоит длительный восстановительный период.
Сослуживцы Ивана Курочкина сообщают, что в последние месяцы он находился в плохом настроении. В прошлом году полицейский развелся с женой.
Дуня Павлова»
Видение
Он показался во вторник. По реке, по льду, на лыжах бежали школьники — неровная цепочка, словно в снег посадили горох. Черные точки на белом одеяле — рыбаки, застывшие над лунками.
Мелькали машины. От напряжения мост дрожал. Ванты как тетива.
Заводские трубы кололи облака. Впереди мельтешение, позади мельтешение. Шум.
Что-то темное, бесформенное ползло вверх. Девочка в голубой шапке подняла палец.
— Смотрите!
Физрук остановился. Пятно. Все выше и выше. По вантам.
Машины пролетали, пролетали автобусы. Люди задирали головы.
— Что это?
Он становился то меньше, то больше. Ему было неловко, он стеснялся. Столько их, столько. Столько света.
Лизал прутья — любимый металлический привкус.
Он не был голоден, нет.
Ванты как тетива. Щелк.
Порвалась леска. Рыбак выругался и полез в сумку.
— Пацаны! — крикнул товарищам.
На спасательной станции надрывалась лайка.
К мосту мчалось судно на воздушной подушке. Спасатели думали, что там очередной экстремал или самоубийца. Только завернулся зачем-то в одеяло.
— Мррр, — он мурчал, как кот.
А потом спрыгнул.
Черствое сердце
Она хотела выйти за Курочкина. Он был самым подходящим. Теперь уже нет. Зачем ей инвалид.
Черт.
Оперативница дымила, глядя на реку. Смотреть на дорогу не хотелось. Авария с автобусом.
Сто человек утверждали, что во всем виновата какая-то тварь. Черное существо спрыгнуло с вантов прямо под колеса внедорожника, который шел с превышением скорости. Водитель испугался и выскочил на встречку. А там — переполненный автобус.
Внизу, куда упал внедорожник, плескалась полынья. Водителя уже достали. Пятьдесят человек в больнице. Разная степень тяжести. Двое при смерти.
И во всем виновата тварь.
Что же такое?
Сто человек не могли ошибаться. А еще записи с камер. Действительно что-то было. Бесформенная тень. Спрыгнула.
Она вдыхала дым, потом выдыхала. Хотелось бросить все и уехать. Нити в этом бредовом деле не сплести, куски не склеить. Понятно, что есть связь. Понятно, что происходит какая-то жуть. Но что они могут сделать?
Курочкин не боялся. И где теперь Курочкин? Она маленькая, одинокая женщина. Совсем несчастная. Никто ее не любит. И Курочкин, если по правде, не захотел бы жениться на ней. Она просто жалкая. Но жалости нет. Черствое, черствое сердце.
Оперативница сплюнула. Бычок щелчком отправила на лед. Он пролетел, описав в воздухе дугу.
Заложник
Отец Афанасий не ел два дня, но даже не заметил этого. Он держал на руках странного мальчугана, так поразительно похожего на него самого в детстве, когда он бегал кормить тетку Наталью пирогом.
Вольдемар дремал, прижавшись к груди старика.
Они сидели в каком-то подвале. Было сыро и холодно.
Временами к ним заглядывала рыжая девушка. Она ругалась и пыталась вытащить отца Афанасия наверх, хватала его за руки. Тогда Вольдемар (он пригрелся) открывал глаза и шипел на нее.
«Негрязный», — сказал он тогда.
В углу прятался темный зверек. Он раскачивался и мурлыкал.
— Кто там?
— Мой друг, — шептал мальчик.
— Это кошка?
— Нет.
Странное место. Странные люди.
Но священник должен был позаботиться. Кто, если не он.
— Ты согрелся?
— Нет.
— Господи, — возвращалась девушка. — Вольдемар, отпусти! Его там ищут!
— Заткнись, ведьма! — рявкал мальчик.
— Нас и так уже увидели, Вольдемар, — она не сдавалась. — Ты добился своего. Теперь уж будет, что будет.
— Деда, расскажи сказку.
— Я их не знаю.
— Ну как же, знаешь, конечно. Расскажи про мужика и беса.
— Жил-был мужик, — начал старик. Он не знал этой сказки, но правильные слова сыпались из него, точно в голове включили радио. Это ведь не его были слова. — И пошел он к реке деньги хитростью наживать…
— Вольдемар, пусти дедушку, не наш он, нехорошо, — ныла ведьма.
— Не пущу, — капризничал чародей. — Я по папке соскучился, а дед — теплый!
Не надо тут стоять
В школах занятия отменили. Но невозможно было заставить всех сидеть по домам. Анастасия Николаевна ходила по дворам и выгоняла непослушных с улицы.
После аварии люди притихли, испугались. Говорили, что в город едет министр обороны.
Гена ходил вместе с ней — на всякий случай.
Какие бесстрашные пацаны, этот седьмой «Б». Курят у гаража. Вот Гена побежал, растопырив руки, как петух крылья. Все-таки это его стихия.
— Давай без ругани.
— Да они офонарели!
— Мальчики, не надо тут стоять. Идите от греха подальше в подъезд.
Дети смотрели на нее удивленно. Шли, как понурые ослики.
Взрослые работали. Но на улицах все-равно было пусто.
Пришли — ушли.
Домой возвращались торопливо.
Тревога. Тревога и страх.
Иногда у нее дергалась икра, иногда веко. Гена взял за руку. Какая мозолистая у него ладонь.
Вдруг над головой что-то промелькнуло. Она почувствовала это макушкой.
Собаки бежали по тротуару. Целая свора бродячих собак. Курсантик запрыгнул на крыльцо магазина — челюсти щелкнули в воздухе, чуть не зацепив его ногу.
Впереди — щуплая дворняга.
Они бежали целенаправленно, как люди. Бежали в центр.
Из окон смотрели дети. Они строчили друг другу сообщения. Звонили родителям.
Вперед!
Ведьма чуть не разбилась о тополь — взлетела неудачно. Из волос посыпались искры — прямо на голову хмыря внизу.
Ведьма выровняла метлу. Набирала высоту.
По тротуарам бежали собаки. Желтый вожак заметил ее, остановился и завыл, запрокинув голову. Она свернула.
Чуть выше — самолет. Белое птичье брюхо. Там, внутри, человеческие ноги, человеческие руки — такие хрупкие, такие маленькие.
А Он такой сердитый в лесу, такой злющий. Ведьма поежилась.
В лицо бил ветер — смотреть вперед было практически невозможно.
Ладони в зеленых перчатках сжимали рукоятку, которая медленно покрывалась инеем. Лицо покрывалось инеем — снежинки как бумажные кружева. Но ей это было нипочем.
Хрущевки и градирни остались позади. Впереди белая пустыня — лед рукотворного моря и лес, погруженный в сон.
Огромные ели под снежными шапками. За вершины цепляются дымчатые облака. Воздух густой, как кисель.
Она прибавила ходу.
Безобразие
Собаки кружили вокруг памятника Ленину, словно акулы вокруг моряка. На голове вождя сидел маленький мальчик с зелеными волосами и распевал изо всех сил, срывая голос:
— «Что мне снег, что мне зной…»
Отец Афанасий был привязан к груди Ленина, как невольница к столбу. Вольдемар бросал вниз сырые яйца.
— Негодник, — кричал Афанасий, по его лицу стекал белок. — Чертяка!
— Чертяка, — дразнился мальчик.
Собаки рычали и взлаивали, отпугивая людей на площади.
— Что здесь происходит? — взвизгнула оперативница в рупор.
Она шла впереди группы полицейских. Полицейские были пузатыми и робели.
— Что здесь происходит? — передразнил мальчишка. — Не видишь, что ли, дура? Я захватываю власть! Теперь я здесь главный!
По асфальту, точнее по снегу на асфальте, ползала тень. Она была плоской, но внезапно становилась чем-то большим и лохматым и кидалась на народ.
Полицейские отпрянули. Но тень успела схватить оперативницу за ногу. Тень росла на глазах — все больше и больше, и вот она уже сравнялась с соседней пятиэтажкой.
— А-а-а-а! — вопила девушка.
Она висела вниз головой на руках (или как это можно было назвать — бесформенные отростки?) существа. Иногда это существо разевало красную пасть и облизывало оперативницу, как кильку. Тогда ее крик становился глухим.
— Какая гадость, — прошептала Анастасия Николаевна.
Учительница математики прижималась к своему гопнику где-то в сердцевине тугой толпы.
По широкому проспекту к месту ЧП мчались машины скорой и пожарные. Выдвинулся и свежеокрашенный грузовик с курсантами. Головы будущих разведчиков болтались, словно на шарнирах.
Тучи пронзал юркий истребитель. За штурвалом сидел сам министр обороны. Он сжимал мощные челюсти. Министр спешил в Череповец, где происходило что-то странное. Он спешил.
— А-а-а-а, — крик оперативницы становился слабее, временами она теряла сознание.
— Слышите, суки! — смеялся мальчишка. — Теперь я ваш царь!
Отец Афанасий мало что понимал. Он хотел перекреститься, но руки были связаны.
Другие священники тянулись к нему. Они плакали, но собаки щелкали зубами и не пускали.
Мэр города стоял на деревянной горке на другой стороне площади и пытался вразумить чародея в микрофон.
— Мальчик, одумайся! — Микрофон фонил. — Сдайся! Мы тебе все простим. — Над мэром смеялось картонное солнце и картонные птички.
— Ага, свежо преданье, — хмыкнул Вольдемар. — Чмо педальное!
Леший
Батя дремал под корягой. Батя всегда так делал зимой. Дни становились короче, ночи длинней — что еще делать. Все равно лес спит, значит, спит и его хозяин.
Подложка, ледок и снежок хрустели под ногами молодого лося. Лось брел куда-то зачем-то, прял ушами. С веток сыпалась холодина.
Гукнула птица. Звук разошелся далеко.
Батя дернулся во сне.
— Дядя Леший, — позвала ведьма.
Она плохо приземлилась и теперь подволакивала правую ногу.
— Дядя Леший, — ведьма повысила голос.
Батя зашевелился, но глаз не открыл. Он был зеленым, словно ряска на пруду. Нос в шишках и бородавках. Вывернутые губы. Маленький, съеженный — кочка, а не главарь. Бывало, он и притворялся кочкой, когда незнакомцы приходили в лес. Следил за поведением — когда выводил, а когда и кружил, и запутывал, и губил.
Глазки маленькие под бровями, зоркие, черные-черные, как горошинки перца. Он ими зырк-зырк, руками хвать-хвать.
Ведьму передернуло.
— Ну, дяденька, вставайте, там сынок ваш бузит.
— Бррр, — пробурчал Леший. — Кхе-кхе, — он прочистил горло. Хриплый был, говорил, как заржавевшая пила.
Зеленая ладонь высунулась наружу. Следом показалась всклокоченная шевелюра — тоже зеленая, точно такая же, как у сына.
— Вольдемара нашли? — Батя уселся на корягу и вытянул ноги в опорках. — И где?
— В городе он. Людей обижает. — Она морщилась от боли.
— Стерва! — вскинулся Леший. — Чё, остановить его не смогли? Он же пацан.
— А мы чего? — разозлилась ведьма. — Кто его должен воспитывать? Он же неуправляемый и злой!
— Ты больно добрая.
— Он безобразничает. Люди увидели.
— То есть раньше вы там исподтишка херней занимались, а теперь нате, выкусите, вас увидели, и вы обосрались… Да уж, ну и поколение… Городские и есть городские.
— А чего же ваш Вольдемар в город сбежал?
— Дебил потому что.
— И чего теперь делать?
— Пороть, чего же еще…
— Что? Почти прилетел уже? — мэр пытался перекричать галдящую толпу и чуть не свалился с горки.
Дмитрий Анатольевич ясно дал понять, что в городе скоро будет новый мэр. Поэтому на все было уже немножечко плевать.
— У нас тут такая хрень происходит! — мэр орал в трубку. — Я не на вас кричу, Дмитрий Анатольевич, просто тут шумно! Да. Очень страшно. Что? Очень, говорю, страшно!
Чертовщину передавали по федеральным каналам. Корреспонденты появились неожиданно, словно из воздуха.
— Пипец, — говорила специалист по работе с общественностью. На улице Чкалова во время очередной психологической консультации ей снова сломали нос. Нужна была ринопластика. — Вы только посмотрите, она уже не шевелится!
Существо мотало оперативницей, как часами на цепочке. Девушку несколько раз вырвало. В сознание она уже не приходила.
Мальчишка совсем разошелся. Он выставил перед собой и священником защитный экран. Полицейские лежали в ступоре метров за тридцать от памятника. Под каждым растекалась желтая лужица. Офицеры пускали слюни и не могли пошевелиться.
Спецслужбы и курсанты до места не доехали. Они почему-то выскочили за город и уже полчаса двигались в сторону Великого Устюга. Пожарные, врачи и курсанты спешили вызволять Деда Мороза из горящего терема. Это им внушил чародей.
Вольдемар пускал перед толпой разноцветные миражи. Вот маковый цветок, а в нем пухлый шмель. Шмель жужжит, шмель летит. Превращается в оленя. Олень в слона. Слон трубит и плещется в реке. Брызги. Вот русалка. Машет хвостом и подмигивает. Теперь уже не русалка, а кит. Открывает пасть, а там звездное небо. Кассиопея, Млечный Путь. Далеко, далеко…
— Тварь ты этакая! Вот я тебе устрою, рвань! — Маленькая кочка катилась вперед. Люди расступались перед ней в каком-то животном ужасе.
— Тятя? — удивился чародей.
— Ты зачем дедушку привязал?
— Я…
Миражи осыпались миллионом сияющих брызг.
— Это же Афоня. Я его помню пацаном. Он тетку свою проведывал больную. Как тебе не стыдно! — Леший опирался на сучковатую клюку.
Следом подволакивала ногу ведьма. В руках она сжимала сломанную метлу.
— Как тебе не стыдно, — кричала, осмелев.
— Домой, сучонок! — Батю было не остановить. — Год на жопу сесть не сможешь!
Огромная тень скукожилась в грецкий орех. Оперативница осенним листком опустилась на сугроб.
— Ну, тятенька… — Мальчишку трясло от злости и страха.
— Сволочь! Воспитываешь его, воспитываешь!
Воздух лопнул, словно хлопчатобумажную ткань разорвали. Маленький истребитель промахнулся мимо города. Через секунду — взрыв.
Толпа ахнула.
И тишина
Ерши и щуки, окуни и плотва, судаки лениво шевелили плавниками. Они зимовали на дне.
Ледяное водохранилище было похоже на вспаханное поле. Борозды от снегоходов пересекались, борозды от снегоходов завивались, как вензеля.
Тишина — оглушительна.
Облачную матовость рассеивало большое красное солнце — желток в молоке…