Опубликовано в журнале Звезда, номер 8, 2018
|
Дайте <…> вино огорченному душею; пусть он выпьет и забудет бедность свою и не вспомнит больше о своем страдании. Притчи. 31:6—7
Он прямо посмотрел мне в лицо своими мутными неподвижными глазами <…> и сказал: «Я не понимаю, как вы выносите, будучи непьющим человеком. Вам надо пить, уверяю вас, иначе вы погибнете; и, когда наступит ваш собственный конец, он будет еще трагичнее, чем все, как вы мне рассказываете…» Он уходил и делал короткие жесты правой рукой, я представлял себе, что он должен был повторять: «Надо пить, надо пить, надо пить… иначе этого нельзя вынести». Гайто Газданов. Ночные дороги
О вреде спиртного написаны десятки книг. О его пользе — ни единой брошюры. Мне кажется, зря… Сергей Довлатов |
ФАРМАКОН
Вопреки моралистам и эскулапам, человек современной цивилизации совершенно не способен обходиться без той или иной формы допинга. Кофе, крепкий чай, никотин, медикаментозные препараты и добавки, «энергетические напитки», наркотики, алкоголь, антидепрессанты являются в той или иной степени нашими вечными спутниками. История цивилизации — это история опьянения, безумия и трансгрессии: от древних оргиастических культов, греческих симпосионов до современного поклонения Бахусу или опиуму, героину, психоделических опытов с ЛСД. Но везде — в деревнях и городах, странах и континентах — культура их потребления весьма различна.
Хрестоматийный Шарль Бодлер:
«Пьяным надо быть всегда. Это — главное, нет, единственное. Чтобы не чувствовать ужасного ига времени, которое сокрушает плечи и пригибает вас к земле, надо опьяняться без устали. Чем же? Вином, поэзией, добродетелью, чем угодно, лишь бы опьяняться».
«Добродетель» в этот перечень попала совершенно не случайно. Для католика Бодлера молитвенное «опьянение», мистика, соединяющая человека с мирозданием, как в христианской средневековой или персидской мистической поэзии, — метафизический акт, высшая форма «опьянения», доступная смертным. Здесь нужно продолжить с высокой ноты — от использования алкоголя в сакральных мистериях до христианского пира в Кане Галилейской.
Совпадение написаний слов «дух» и «алкоголь» в средневековой латыни общеизвестно. Spiritus есть дух, и spiritus — это крепчайшая концентрация известного напитка, который был изобретен во времена раннего Средневековья: впервые относительно чистый этиловый спирт был получен бенедиктинским монахом Базилиусом Валентиниусом из Эрфурта, одним из столпов алхимии.
Spiritus не только исторгал человека из унылой обыденности и давал ощущение собственной «божественности», но и покорял целые народы и государства. Существует, например, предание, что некоторые из галлов и паризиев, испробовав римские вина, подчинились завоевателям, ибо их напитки казались не чем иным, как даром богов.
В ХХ веке Карл Густав Юнг заново «открывал Америку», когда в своем письме Биллу Уилсону писал: «Алкоголь по латыни spiritus, и то же слово, которое мы используем для самого губительного яда, мы используем для самого возвышенного религиозного переживания».
Давно замечено — если бы чистый spiritus был изобретен в наши дни, он был бы причислен к сильнейшим наркотическим веществам и в большинстве стран был бы, несомненно, запрещен.
Но, увы, вино сопровождает всю историю рода человеческого, а spiritus был открыт слишком давно, чтобы его запрещать.
МЕТАФИЗИКА БАХУСА
|
Имеет же напиток сей чудную силу… Сие вино есть крепительное, которое слабым придает силу; к ноздрям только поднесенное, возбуждает в обморок упавших. Работою, трудом и другими тягостьми утружденный возобновляет весьма скоро хмельным напитком свои силы, которые и через многие часы не возвратил бы пищею…» <…> Действует как мочегонящее, на пищу позывное, противуядное, сердцеукрепительное, творожащее кровь. <…> И многие преславные стихотворцы удивительные от пьяных напитков чувствовали действия, ибо с помощью оных, возбудив чувственные силы, отменную в разуме своем приемлют бодрость, и такую нередко стихам свою придают приятность и силу, какую от водопойцев никогда ожидать не можно. Карл Линней. |
В сакральных культурах древности, в обрядах инициации все происходило именно так: мистерия — это акт лишения «нормального человека» разума и рассудка в специально отведенные для этого дни священных празднеств.
ХХ век реанимировал — разумеется, в иных формах — эти практики, лишив их какого-либо сакрального элемента, используя самые разные средства — от сильнодействующего алкоголя (например, абсента) до ЛСД.
Даже рационалист и позитивист Бертран Рассел в предисловии к своей «Истории западной философии» говорит о том, что противостояние безумия и разума, разума и безумия является фундаментальной дилеммой в истории рода человеческого.
Согласно сохранившимся сведениям, Сократ, сколько бы ни выпивал, никогда не был пьян. Философы, надо признать, сохранили эту традицию: за редчайшими исключениями поклонников Бахуса в истории мысли обнаружить довольно трудно.
ЗАПАД
Начнем именно с западной культуры, где эстетическое поклонение Бахусу известно со времен античности.
«После первого стакана ты видишь вещи такими, какими тебе хочется, чтобы они были. После второго ты видишь их такими, какими они и не были. Наконец ты видишь их такими, какие они на самом деле, и это очень страшно…
Три ночи напролет я пил абсент, и мне казалось, что у меня исключительно ясный ум. Пришел официант и стал обрызгивать водой опилки на полу. Тут же появились и быстро выросли чудесные цветы — тюльпаны, лилии и розы, истинный сад. „Неужели вы их не видите?“ — спросил я. „Mais non monsier il n’y a rien“. („Нет, месье, здесь ничего нет“) (Оскар Уайльд).
Биограф Иосифа Бродского Лев Лосев рассказывает, как в первые дни эмиграции поэт попал в Вене к классику английской литературы Уистену Одену:
«В согласии Одена написать предисловие к книжке Бродского не было ничего особенного. Оден во многих отношениях представлял тип английского писателя-профессионала, умеющего заниматься литературной поденщиной. У него была многолетняя привычка — работать за письменным столом с утра до вечера с перерывом на обед. Другая многолетняя привычка была подкрепляться при этом алкоголем. Способность вот так работать и пить произвела большое впечатление на Бродского в те дни, что он провел в компании Одена. С юмором и восхищением он описывает порядок дня в Кирхштеттене (переводы иноязычных слов даны в квадратных скобках):
„Первый martini dry [сухой мартини — коктейль из джина и вермута] W. H. Auden выпивает в 7.30 утра, после чего разбирает почту и читает газету, заливая это дело смесью sherry [хереса] и scotch’a [шотландского виски]. Потом имеет место breakfast [завтрак], неважно из чего состоящий, но обрамленный местным — pink and white [розовым и белым] (не помню очередности) сухим. Потом он приступает к работе и — наверно, потому, что пишет шариковой ручкой, — на столе вместо чернильницы красуется убывающая по мере творческого процесса bottle [бутылка] или саn (банка) Guinnes’a, т. е. черного Irish [ирландского] пива. Потом наступает ланч » 1 часа дня. В зависимости от меню, он декорируется тем или иным петушиным хвостом (I mean cocktail [я имею в виду коктейль]). После ланча — творческий сон, и это, по-моему, единственное сухое время суток. Проснувшись, он меняет вкус во рту с помощью 2-го martini dry и приступает к работе (introductions, essays, verses, letters and so on [предисловия, эссе, стихотворения, письма и т. д.]), прихлебывая все время scotch со льдом из запотевшего фужера. Или бренди. К обеду, который здесь происходит в 7—8 вечера, он уже совершенно хорош, и тут уж идет, как правило, какое-нибудь пожилое chateau d’… [шато де…, то есть хорошее французское вино]. Спать он отправляется — железно в 9 вечера.
За 4 недели нашего общения он ни разу не изменил заведенному порядку; даже в самолете из Вены в Лондон, где в течение полутора часов засасывал водку с тоником, решая немецкий кроссворд в австрийской Die Presse, украшенной моей Jewish mug [жидовской мордой]“.
На самом деле с Оденом все обстояло не так уж весело. На старости лет ему грозило одиночество. Жить ему оставалось пятнадцать месяцев. Здоровье было разрушено, алкоголизм усиливался, и старые друзья с тревогой отмечали изменения личности: известный своей добротой и тактом Оден теперь иногда бывал груб. Откровенно игнорировал собеседников, предпочитая монологи, которые были по-старому блестящи до шести вечера, но становились менее вразумительными по мере того, как он накачивался алкоголем в конце дня. Воспоминания Бродского о днях, проведенных с Оденом в Австрии, а затем в Лондоне, рисуют другую картину. Если их общение и носило односторонний характер, то потому, что разговорный английский Бродского был еще очень плох, но, главное, Оден тепло приветил неожиданного гостя и деятельно заботился о нем. Чарльз Осборн, организатор лондонского ежегодного международного фестиваля поэзии, где Оден был чем-то вроде почетного председателя, пишет: „Уинстон хлопотал над ним, как наседка, на редкость добрая и понимающая наседка“».
Начиная с Эдгара По, единственного американского писателя XIX века, умершего от алкоголизма, западная словесность отличалась многими выдающимися результатами в этом отношении. Невозможно перечислить всех, возьмем одного из наиболее ярких. Например, Альфреда Жарри (1873—1907), автора знаменитой пьесы «Король Убю», восхищавшей сюрреалистов.
«Жарри начинал день двумя литрами белого вина, потом, между 10-ю часами утра и полуднем с небольшими перерывами пил три стакана абсента, за обедом запивал рыбу или мясо красным или белым вином и не забывал об абсенте. За день он выпивал несколько чашек кофе с коньяком или ликерами <…>, а за ужином, после новых аперитивов, все еще мог выпить две бутылки вина, плохого или хорошего. При этом я никогда не видела его по-настоящему опьяненным, кроме одного случая, когда я направила на него собственный револьвер и он мгновенно протрезвел» (Фил Бейкер. Абсент).
В отличие от Одена, Жарри прожил всего 34 года, он писал: «Мы должны подправить легенду. Папаша Убю, как меня называют, умирает не от того, что слишком много пил, но потому что не всегда много ел» (там же).
Клише: русские считаются беспросветными пьяницами, но в отношении писателей — это некоторое заблуждение. Удивительная картина потрясает нас в американской литературе — причем среди писателей первого ряда в ХХ столетии. Почему? Виски и мартини «вкуснее» водки? Но это ничего не объясняет.
Чтобы не утомлять читателя, я процитирую старую статью Альфреда Кейзина «Гигантский убийца. Пьянство и американские писатели»:
«И действительно, хотя об этом не слишком охотно говорят, пьянство играло и играет такую же большую роль в жизни американских писателей, как талант, деньги, женщины и стремление выбиться в люди. Из шести американских писателей — нобелевских лауреатов по литературе трое — Синклер Льюис, Юджин О’Нил и Уильям Фолкнер — в течение длительных периодов жизни были запойными пьяницами, алкоголиками. Двое других, Эрнест Хемингуэй и Джон Стейнбек, тоже много пили. Хемингуэй был также любителем вина и, живя на Кубе, регулярно употреблял за завтраком шампанское, однако (по крайней мере находясь в странах с теплым климатом) пил скорее для удовольствия, чем для того, чтобы свалить себя с ног.
Список американских писателей-пьяниц очень длинен, Несмотря на все веселье, которое дарила им жизнь, кончалось все неизменно трагично. Фицджеральд (умер 44-х лет) и Ринг Ларднер (умер 48-ми лет) были знамениты, образованны, но безнадежно больны алкоголизмом. Хемингуэй поговаривал, что выпивка — это способ достойно завершить прожитый день. Правда, Джон О’Хара зарекся от пьянства в 48 лет — только тогда, когда угодил в больницу при смерти, истекая кровью от прободения язвы. „Было чертовски трудно вылечить меня после того, как я был так близок к смерти от пьянства. Наблюдая за У.-К. Филдсом, опрокидывавшим в «Парамоуте» один мартини за другим, я сказал себе: «Вот к чему надо стремиться». И почти добился цели“.
Алкоголиками были такие знаменитые писатели-самоубийцы, как Джек Лондон и Джон Берримен; с Хартом Крейном вопрос спорный. Эдгар По, единственный отпетый алкоголик среди ведущих писателей XIX века, умер от перепоя в Балтиморе в 1849 году, поглотив в день выборов все спиртное, предоставленное ему местными продажными политиками за участие в выборах в качестве подставного кандидата. Джек Лондон написал увлекательный отчет о собственном алкоголизме — „Джон Ячменное Зерно“. Сперва, писал он, „спиртное казалось способом бегства в широкий и свободный мужской мир из-под стреножащего женского влияния“. Любой странник, сошедший с корабля, мог найти приют в салуне. Но „самоубийство — быстрое или медленное, разом выбрасывающее из седла или сочащееся капля за каплей — вот цена существования Джона Ячменное Зерно. Ни один его друг никогда не избегнет этой участи“.
Дж.-П. Маркаунд, Уоллес Стивенс, Э.-Э. Каммингс и Эдна Ст. Винсент Миллей не писали о своей „проблеме“. Эдвин Арлингтон Робинсон, Дороти Паркер, Дешил Хэмметт, Теодор Ретке, Эдмунд Уилсон — писали и говорили. Все они пили даже больше, чем другие, но более открыто. Есть основания полагать, что У.-Х. Оден, большой любитель мартини, вольно или невольно превратился в пьяницу, регулярно (как Мэрилин Монро) смешивая спиртное со снотворным. Англичанин Малколм Лаури, который, понятно, чувствовал себя отчасти американцем, ибо написал свое лучшее произведение в Северной Америке и о Северной Америке, умер в состоянии острой алкогольной депрессии.
Наибольшего размаха повальное пьянство достигло в 20-х годах. Скотт Фицджеральд сказал, что он и его поколение „пьют коктейли перед едой, как американцы, вина и бренди, как французы, шотландский виски с содовой, как англичане. Нелепая смесь, подобная гигантскому коктейлю из кошмарного сна“. Эдмунд Уилсон в „Лексиконе запретного“ (1927) торжественно перечислил сотню слов об опьянении, „широко используемых в Соединенных Штатах. Они упорядочены настолько, насколько возможно, и расставлены в зависимости от напряженности условий употребления, начиная с самых мягких степеней и увеличиваясь к более сильным“. Список начинается словами „навеселе“, „на взводе“, „под мухой“ и кончается такими понятиями, как „загудеть“, „войти в штопор“ и „гореть синим пламенем“».
Вывод Альфреда Кейзина следующий:
«Итак, погоня за успехом любой ценой, жажда престижа, славы и денег сделали всех этих писателей пьяницами, ибо обремененность творческого сознания столь многими противоречиями настойчиво диктует необходимость расслабления.
Они пили, чтобы заглушить голод; пили, чтобы отличаться от неопытных простаков; пили, чтобы походить на „простых парней“; пили, стремясь к высокому положению в обществе. В той или иной форме Гигант требовал главной жертвы — их самих — писателей, которые снова и снова пытались убить в себе Великий Страх».
Разумеется, это во многом справедливо, но Кейзин забывает об одной важной вещи: писатели сначала понемногу выпивали, чтобы просто писать. Алкоголь в небольших дозах освобождает подсознание, раскрепощает, творчество становится более свободным. Об этом свидетельствует высказывание Хемингуэя: «Пишу пьяным, редактирую трезвым». Но раньше или позже дозы увеличивались — за этим уже следовала неминуемая расплата.
РОССИЯ
Я помню разговор с одним питерским поэтом где-то на рубеже 1990-х.
Он жил в культе саморазрушения, существования на грани смерти, суицида, уничтожения в себе «ветхого» человека — разрушения чудовищного, бессмысленного и беспощадного, притом что «новый» человек, как правило, так и не возникал, а если появлялся, то ненадолго, на какие-то мгновения, вспыхивал сверхновой звездой, чтобы тут же кануть во тьме…
— Зачем ты так разрушаешь себя?
— Зачем? Потому что в этом мире нет ничего ужаснее, невыносимее, пошлее — как угодно — нормального человека в нормальном состоянии живущего нормальной жизнью… Жизнь, проживаемая нами изо дня в день, — это не жизнь, это ничто… Когда я нормален, я отвратителен, мерзок, банален и пошл… Любое, твою мать, изменение сознания или инобытие души, как и любое нарушение границ, — это клево, все остальное — от лукавого!..
Как ни странно, русские писатели XIX века, в первую очередь первого ряда, были совсем не подвержены культу Бахуса. Они пили немного и достаточно редко находились в состоянии экстатического опьянения. Разумеется, юность у многих была достаточно бурной — у Пушкина, Вяземского, Лермонтова, Толстого. Но в любом случае весьма существенно, что большие русские писатели, достаточно часто описывая пьяных героев, никогда сильно не пили и тем более не доходили до невменяемого состояния. Возможно, это объясняется простыми причинами: все они вышли из дворянской среды и были весьма хорошо воспитаны. Напиваться было неприлично.
Гоголь, при его «гурманстве», либо вообще ничего не пил, либо просто «пригубливал». В «Сне Обломова» — главной русской утопии столетия — алкоголь по сравнению с чревоугодием играет второстепенную роль.
Достоевский, как свидетельствуют мемуаристы, мог выпить достаточно много вина, но его никто никогда не видел опьяневшим. Совершенно очевидно, что его внутренняя энергия замещала любые степени искусственного опьянения. Хорошо известно, что его допингом во время творчества являлся очень крепкий чай и огромное количество папирос, которые он выкуривал за ночь во время работы.
И невозможно себе представить сильно опьяневшими и западников и славянофилов во время их застольных споров — Чаадаева, Хомякова, Герцена, Огарева, Белинского, Тургенева, Боткина, Анненкова или даже «нигилистов» — Чернышевского, Добролюбова, Писарева и др.
Писатель, критик, эстет Александр Дружинин в своем дневнике описывает веселый круг, где часто выпивали и устраивали вечеринки с «доннами», но все держали себя comme il fout (единственным, пожалуй, исключением был писатель по прозвищу Ермил — за ним скрывался известный беллетрист А. Ф. Писемский, часто не выдерживавший напряжения). Удивительным образом во всей великой русской литературе XIX века во всей ее совокупности подлинных поклонников Бахуса — откровенных пьяниц и алкоголиков — не было! Одним из первых классиков, принесшим себя в жертву Бахусу, был поэт и критик Аполлон Григорьев, которого страстно любил Блок…
По странному стечению обстоятельств, пьянство и алкоголизм среди литераторов начались со второй половины XIX века (можно, конечно, найти и более ранние примеры), когда по-настоящему стали пить разночинцы, но не только они.
П. И. Чайковский (из дневника): «Но человек, измученный нервами, просто не может жить без алкогольного яда… Я, например, пьян каждый вечер и просто не могу жить иначе».
Надо ли вспоминать о том, что великий композитор Модест Мусоргский был еще в большей степени подвержен этой страсти.
У великого философа Владимира Соловьева, который во время работы и застольных бесед стимулировал себя вином, существовала своеобразная философия выпивки, о которой можно прочитать в одном из его главных трудов «Оправдание добра». Его идеи достаточно просты: «Вино повышает энергию нервной системы и через нее психической жизни; на низших ступенях духовного развития, где преобладающая сила еще принадлежит плотским мотивам», поэтому это не возвышает личность, а скорее принижает ее. «Но на более высоких ступенях нравственной жизни, какие достигались и в языческом мире, например, Сократом (см. Платонов „Пир“) <…> усиливает действие духа и, следовательно, может быть не только безвредно, но даже и прямо полезно». В своей повседневной жизни Владимир Сергеевич довольно последовательно придерживался этих представлений.
ФЛОРЕНСКИЙ
Главная проблема заключается в том, что употребление подобных напитков отнюдь не случайно, а имеет глубокую метафизическую основу, которую увидел Павел Флоренский (в то время он еще не принял сан). Он пил глубоко и серьезно, словно устраивая эксперимент над самим собой. Бердяев, в некотором смысле его идейный противник, в «Самопознании» вспоминает, как стоял в храме рядом с Флоренским, который рыдал во время всей службы.
Друг Флоренского Александр Ельчанинов вспоминал:
«Павел часто говорил полушутя, полусерьезно о своем интересе к кабацким песням, к пьяницам, о том, что он сам пробует пьянствовать, — по крайней мере, эти люди, — говорил он, — просты. Без всякой фальши, а я хочу простой жизни с простыми людьми. <…>
8 сентября Павлуша встретил меня с сообщением о своем пьянстве… За чаем он начал с того, что сообщил о своем намерении прочесть студентам лекцию о пьянстве.
— Я начну с того, что центральным пунктом философии считается <…> вопрос о познании <…> но ведь всякое познание есть выхождение из себя, я думаю, что исторически гносеологический вопрос зародился из культа опьяняющих растений, т. к. лучше всего явление выхождения из себя и тождество субъекта и объекта знают пьяные. <…> Интересно то, что опьянение различными веществами дает совершенно различные переживания. Например, ром, водка, вино. Их действие совершенно различно. Я теперь много пью, я даже думаю, что это полезно…»
Флоренский в полушутливой форме напоминает здесь о главной гносеологической проблеме философии. Начиная с Платона бытие разделено на субъект и объект, и теоретически снять этот дуализм пытались в истории философии десятки мыслителей, включая Декарта, Канта, Гегеля и Гуссерля. Существует «Я» и его противоположность «НЕ-Я». Есть человеческий субъект и противостоящий ему мир. В экзистенциальной философии ХХ столетия этот мир истолковывается как враждебный, ужасающий, кошмарный. Как снять эту дилемму? Человеческий субъект, очевидно, должен выйти из себя, из своей самости, одиночества, заброшенности, должен выйти и воссоединиться с мирозданием (объектом), тогда он в подлинном смысле становится всем, подобно тому, как в индуизме путем долгой аскезы и медитации Атман становится Брахманом.
Аскеты, святые, отшельники подчиняли всю свою жизнь этой цели. Но появление самых различных допингов и катализаторов на практике меняют этот сложнейший путь и «решают» главную метафизическую проблему достаточно простыми средствами. В состоянии алкогольной или наркотической эйфории нет больше субъекта и объекта, «Я» и «НЕ-Я», одинокой личности и враждебного ей окружающего мира. Есть единая вселенная, воплощенная в человеке. Дуализм исчезает. Человек обретает целостность: он — тотален. Недаром все языческие (и оргиастические) культы древности предполагали использование самых разных препаратов для выхода человека из нормального состояния в иррациональное и погружение в транс, опьянение, ведущие к снятию всех возможных социальных норм, запретов, оков и дающих иллюзию приобщения к трансцендентному.
Но мистерии канули во тьму столетий. Сегодня здравомыслящий человек скажет, что любой допинг не более чем суррогат, дающий иллюзию единства с миром. Или приводит к галлюцинациям, как, например, в случае с Оскаром Уайльдом, который увидел восхитительные цветы на полу кафе после трехдневного употребления абсента.
Возможно. Но необходимо учесть, что род человеческий, несмотря на материальный и технический прогресс, все глубже погружается в разного рода депрессии, неврозы, психозы и маловероятно, что он откажется от разного рода стимуляторов в обозримом будущем.