Опубликовано в журнале Звезда, номер 8, 2018
В Рукописном отделе Российской государственной библиотеки (Ф. 713. Оп. 1) хранится конверт. На нем надпись: «Неразобранные черновые рукописи Георгия Иванова (те, что мне удалось спасти при его уходе из отеля — 60, rue de Seine)».
Конверт с рукописями передан в РГБ Александром Яковлевичем Полонским (1925—1990), парижским коллекционером, масоном и адвокатом советского посольства во Франции. Черновики Георгия Иванова относятся ко времени подготовки сборника «Портрет без сходства», вышедшего в 1950 году в парижском издательстве «Рифма». Хотя в Рукописном отделе РГБ утверждают, что рука, сделавшая надпись на конверте, принадлежит Полонскому, это, на наш взгляд, недоразумение. Имени этого молодого тогда человека среди приятелей или просто знакомых поэта не попадается. А с его отцом Яковом Борисовичем Полонским (1892—1951), членом правления Союза русских писателей и журналистов в Париже, у Георгия Иванова оснований находиться после войны в добрых отношениях и вовсе не было.
В конверте тексты разделены на две части. Главная из них — подготовительный макет сборника: тетрадь с вклеенной машинописью и рукописными автографами стихотворений Георгия Иванова. Вторая часть — автографы на отдельных листах такой же, как в тетради, бумаги. Их всего десять. По алфавитному указателю, составленному в Рукописном отделе РГБ, общее число стихотворений в конверте — 61. Три из них, записанные рукой Ирины Одоевцевой («Рассказать обо всех мировых дураках…», «У входа в бойню сквозь стальной туман…» и «Что ж, поэтом долго ли родиться…»), дублируют незаконченные автографы этих стихотворений, содержащиеся в первой части. Некоторые строфы, помещенные в тетради как отдельные стихотворения, в печатном издании объединились в новое целое. Часть не вошедших в «Портрет без сходства» текстов из конверта опубликована после смерти поэта Кириллом Померанцевым — в других редакциях. То есть в его распоряжении были другие автографы тех же сочинений. Кроме того, в печатное издание добавилось несколько отсутствующих в конверте стихотворений. Очевидно, они были написаны уже после оказавшейся в РГБ версии — в конце 1949-го — начале 1950 года («окончание печатанием» «Портрета без сходства» помечено 30 апреля 1950 года). Из пятидесяти шести реально существующих стихотворений, перечисленных в списке, в печатное издание сборника попало сорок. Из оставшихся шестнадцати нас, конечно, интересуют те, что дожидались сегодняшнего дня, никем не опубликованные и не цитированные. Эти стихи — вариации на тему для всей послевоенной лирики Георгия Иванова магистральную. Они о тайне обыденного существования, о его утраченном, но наперекор утрате все еще живительном, чудесном смысле.
Превосходящими известные шедевры Георгия Иванова впервые печатающиеся ниже пять стихотворений не назовешь, но в любом случае их нужно включать в полный корпус его стихотворений.
* * *
Скользят облака неизвестно куда
Стремится река, туда что всегда,
Деревья шумят, как от века шумели…
И я не умею, как все не умели,
Найти хоть какой-нибудь ясный ответ
На это движенье, бессмыслицу, свет…
* * *
Бледный луч существованья
Озаряет сны и вещи.
Без начала, без названья
То блаженный, то зловещий.
И лежит как жирный боров
В мировой огромной луже,
То что выше всяких споров,
То что самой смерти хуже.
* * *
Рисую завитушки и рифмы подбираю
Вот усики и ушки. Вот слово умираю
Безумно и случайно и лишено значенья
Но это наша тайна и наше назначенье
* * *
Тополь… Тени на снегу…
Дальше вспомнить не могу
Девочка гнала гусей
Паровоз промчался мимо
Было что-то в клочьях дыма,
Что важнее жизни всей.
* * *
Все прозрачнее, все лиловей
Угасающий день. Соловей
Засвистал у заснувшей реки.
Странно думать что есть Соловки,
Беломорский канал, Колыма.
Что в России объяла зима
Миллионы безвестных могил
Что ее я когда-то любил
Большой интерес вызывают в собрании из РГБ варианты известных стихотворений, иногда уточняющие их смысл или вовсе его меняющие, а также незаконченные тексты и даже плохо читаемые обрывки. По черновиками и первым редакциям стихов Георгия Иванова интересно проследить зарождение и развитие мотивов, оформляющихся в «окончательный», опубликованный самим автором текст. Возьмем один из них, связанный изначально с Александром Блоком, с его стихотворением «Все это было, было, было, / Свершился дней круговорот…», напечатанным в 1911 году, в пору, когда Георгий Иванов бесповоротно посвятил себя стихотворчеству и трепетал перед Блоком.
Блоковский мотив «вечного возвращения» вечно же и пребывает в культуре. Блок его лишь продолжает. Георгий Иванов — вслед за ним. Речь он заводит без затей, не утруждая себя каким-либо образом выделять цитируемое:
Все это было, было, было,
Все это было, будет, бу…
Плетется рыжая кобыла,
Везет дрова, везет судьбу.
Стихи Георгия Иванова «центонны», особенно же стали таковыми в зрелом возрасте, что уже само по себе не совсем обычно. В случае с Блоком резкая и своевольная «центонность» обнажена. Это важно: в стихах «центоны» используются преимущественно в юмористических целях, это жанр сугубо игровой. Георгию Иванову удалось превратить «центон» в жанр философский, можно сказать «экзистенциальный». «Центонность» у него налицо. Вот только звучит в нем превосходящая насмешку над цитируемым текстом, особенно близкая поэту Георгию Иванову нота. Ею же и обрывается, усугубленная сарказмом по отношению к философии «вечного возвращения».
Рядом с приведенной, в тетради 1949 года обособленной, строфой возникает другая:
Дождя жемчужная туманность,
Природы женское тепло.
Я все живу — какая странность!
Живу и даже верю в зло.
Обе эти миниатюры для «Портрета без сходства», по разумению автора, пригодны не были, пока поэт не представил их себе как фрагменты единого целого. Достаточным оказалось поменять строфы местами, заменить излишне яркий эпитет да исключить влекущее к тавтологическому обобщению философическое «всë», с нажимом эксплуатируемое в следующей строфе:
Дождя осенняя туманность,
Природы женское тепло.
А я живу — такая странность —
Живу и даже верю в зло.
Все это было, было, было,
Все это было, будет, бу…
Плетется рыжая кобыла,
Везет дрова, везет судьбу.
Но и это стихотворение осталось в нетях, увидело свет лишь в 1982 году, опубликованное Кириллом Померанцевым в «Континенте» (№ 33). Потому что, видимо, слишком уж оно вертелось вокруг блоковской строчки, слишком ею было определено.
Прошло пять лет, прежде чем Георгий Иванов счел сюжет завершенным, напечатав в «Новом журнале» (1955. Кн. XLII) стихотворение:
Мимозы солнечные ветки
Грустят в неоновом чаду,
Хрустят карминные креветки,
Вино туманится во льду.
Все это было, было, было…
Все это будет, будет, бу…
Как знать? Судьба нас невзлюбила?
Иль мы обставили судьбу?
И без лакейского почету
Смываемся из мира бед,
Так и не заплатив по счету
За недоеденный обед.
Что ни говори о «центонности» стихов, она у Георгия Иванова не самоценна, служит способом гармонизации собственной просодии, диктуемой мерой «всемирной отзывчивости». Снова обратившись к Блоку, к тому же стихотворению, он применяет его сюжет к системе ценностей несколько иной, той, которую сам исповедует. Блоку в «вечном возвращении» грезится романтический просвет, новое пробуждение в «час утра, чистый и хрустальный». Если повторяется «всё», то должно же повториться и «это», «весь трепет этой жизни бедной…» — его так ценил поздний Георгий Иванов. Разница в том, что ви`дение младшего поэта акмеистически предметнее блоковского, в строчках господствует импрессионистическая чувственность: в идеальный «хрустальный» час вплетается хруст креветок, разлом. Дробность впечатлений влечет стихотворца на путь иной, проторенный особенно чтимым в парижском рассеянии Иннокентием Анненским. Последняя строфа ивановского стихотворения являет собой скрытую цитату из царскосельского демиурга: «…умирать надо в своей постели, как следует отболев, всё передумав. А то — словно бы человек из трактира ушел, не расплатившись…»[1] Парафраз из Анненского, особенно горький для бездомного в последнее десятилетие жизни поэта, оборачивает ироническое высказывание признанием, резиньяцией. Она оправдана исключительно тем, что подчинена чувству гармонии и тем самым не может быть низменна. «Звуки дивных песен» всë списывают. Даром что стол с мимозами, вином и креветками остается неоплаченным. Как и отель на rue de Seine.
Но вот еще один автограф. Ранняя это или каноническая редакция стихотворения, не попавшего ни в «Портрет без сходства», ни в прижизненную периодику, ясности нет. Попробуем сравнить:
Собиратели марок, эстеты,
Рыболовы у сельской реки,
Чемпионы вечерней газеты,
Шахматисты, оптовики…
Все, кто ходит в кино и театры,
Все, кто ездит в метро и такси…
— Хочешь, чучело, ночь Клеопатры?
Хочешь стать Муссолини? Проси!
И просили. И получали.
Только мы, почему-то, с тобой —
Не словчились, не перекричали
В утомительном споре с судьбой.
Стихотворение, без указания имени публикатора, напечатано вскоре после смерти поэта в парижском «Возрождении» (1958. № 83), а затем в книге Кирилла Померанцева «Сквозь смерть» (Лондон, 1986) с такой преамбулой: «Летом, в 1948 году, я проводил свой отпуск в маленьком альпийском городке. Получаю письмо от Георгия Иванова: „Ты спрашиваешь о настроении, о планах. Прилагаю стишок“». И дальше следует стихотворение «Собиратели марок, эстеты…». Однако в нашем автографе текст несколько отличается от того, увы, нами не виденного, по которому он печатался в журнале, затем в письме и перепечатывается в дальнейших изданиях стихов Георгия Иванова. Во второй строчке вместо «у сельской реки» значится «с Великой реки», в четвертой «Шахматисты, оптовики…» заменены на «Футболисты, биржевики». Есть и несколько мелких синтактических несоответствий, а также в заключительной строчке — смысловое: вместо «В утомительном споре с судьбой» появилось «В утомительной схватке с судьбой». Все эти разночтения, может быть, здесь и не стоило бы приводить, оставив их для комментария в научном издании стихов Георгия Иванова. Но в «канонической» версии есть строчка, удивляющая своим забавным смыслом и не поддающаяся внятному толкованию. Вместо «— Хочешь, чучело, ночь Клеопатры?» печатается: «Хочешь, чучело, нос Клеопатры?». Комментируя ее для издания Георгия Иванова в «Новой библиотеке поэта», я предположил, что редакторы или сам автор, автоматически поставили перед словом «чучело» запятую, так что перечисление абсурдных даров («чучело, нос Клеопатры»), обернулось обращением к «собирателю» в отчасти бранном, отчасти шутливом смысле как к «чучелу гороховому». Потом возникло предположение, что на поэта, живущего во Франции, могли повлиять ставшие крылатым выражением слова Блеза Паскаля «Будь у Клеопатры нос покороче, изменилось бы лицо мира» («Le nez de Cléopâtre, s’il eût été plus court, toute la face de la terre aurait changé»). Смысл его адекватен тому, что теперь определяют как «эффект бабочки». Если и повлияло, то разумного основания лишило: представить себе укороченный нос Клеопатры как реальный предмет, достойный подарка, невозможно. Да и кто прельстится таким подношением? И что за извращенная фантазия в соседстве с предложением осязаемой власти в шкуре Муссолини? Даже и не видя того автографа, с которого делался список для печати, можно более или менее категорически утверждать: публикаторы не приняли во внимание, что Георгий Иванов писал по старой орфографии. По ней в слове «нос» на конце должен стоять «ер»: «носъ». Тогда понятно, почему слово «ночь», в котором при скорописи от «ч» протягивается линия к мягкому знаку, последний превращается в «ер», а «ч» принимается за «с». Какую бы редакцию в дальнейшем при печати стихотворения «Собиратели марок, эстеты…» ни принимать за «каноническую», в любом случае «чучелу гороховому» следует предложить «ночь Клеопатры», а не ее «нос». В нашей черновой редакции без малейших сомнений написано слово «ночь». В этом казусе «эффект бабочки» проявляет себя наглядно: случайно протянувшаяся мельчайшая линия приводит к кардинальному изменению смысла написанного.
Из стихотворений, вошедших в печатный корпус «Портрета без сходства», интерес представляет перечеркнутый в тетради из РГБ вариант стихотворения «Восточные поэты пели…»:
Восточные поэты пели
Стихи цветам и именам,
Догадываясь еле-еле
О том, что очевидно нам.
Но эта смутная догадка
полу-мечта, полу-хвала.
Вся разукрашенная сладко,
Тем ядовитее была.
Быть может, высшая надменность:
То развлекаться, то скучать.
Сквозь пальцы видеть современность,
О самом главном — промолчать.
О вечности Омар-Хаяму,
Свистел персидский соловей,
И розы заплетали яму,
Могильных полную червей.
Окончательная правка носит в этом стихотворении стилистический характер, но завершается более значительным смысловым сдвигом. Сначала тавтологическое и неточное «пели / Стихи» заменено на «пели / Хвалу», а в 13-й строчке вместо абстрактного «О вечности», поставлено эмоционально более выразительное и конкретное «Сияла ночь». Еще интереснее, потому что очень характерна для Георгия Иванова с его «наоборотами», смена в итоговой правке оценки явления на противоположное: в 4-й строчке вместо «очевидно» появилось «недоступно», замененное в печатной редакции на «неизвестно». Главное же изменение — это перенос предпоследней строфы в конец стихотворения. Став финальной, она выиграла в философской значительности, резонно оставив внутри сюжета макабрическую картинку первоначального заключения. Ибо свела сюжет к ударной, выражающей «апофатическое» умонастроение автора строчке: «О самом главном — промолчать»…
Показателен для «центонного» метода Георгия Иванова предварительный вариант стихотворения «Шаг направо. Два налево…» (как, естественно, и само стихотворение) — перифраз уже однажды иронически обыгранной Некрасовым лермонтовской «Казачей колыбельной песни» («Спи, младенец мой прекрасный, / Баюшки-баю. / Тихо смотрит месяц ясный / В колыбель твою», 1840):
Шаг направо. Два налево.
И опять стена.
Смотрит сквозь окошко хлева
Белая луна.
Шаг налево. Два направо.
На соломе — кровь…
Вот они — надежда, слава,
Молодость, любовь…
Все слила пустого хлева
Грязная стена.
Улыбнитесь, королева,
Вечность не страшна.
Впереди — фонарь и плаха,
Снега нежный прах…
Улыбнитесь! В царстве страха –
Исчезает страх.
В книжной редакции у стихотворения появилась другая заключительная строфа:
Впереди палач и плаха,
Вечность вся, в упор!
Улыбнитесь. И с размаха —
Упадет топор.
Также иные строчки 7 («Где они, надменность, слава») и 12 («Вечность — вот она!»). Королеву этого стихотворения можно, не особенно ошибаясь, принять за Марию Стюарт или Марию-Антуанетту. Но внутренний его сюжет другой, современный поэту — о том, как «Расстреливают палачи / Невинных в мировой ночи». Это из стихотворения «Лунатик в пустоту глядит…», написанного в то же время и напечатанного в «Портрете без сходства» одним стихотворением выше. В первой редакции содержание вообще ближе к современности: вместо «палача» — «фонарь» и никакого «топора». Но в эстетическом плане окончательная редакция совершеннее. Что в конце концов поэту — важнее. Плюс к тому явление палачества рассматривается в совокупности двух стихотворений как имеющее историческую предопределенность, соответствующую философии «вечного возвращения».
Есть среди черновиков ивановского фонда в РГБ еще одна неизвестная редакция стихотворения, по времени создания примыкающего к «Портрету без сходства»
Солнце село, и краски погасли.
Чист и зелен пустой небосвод.
Как сардинка в оливковом масле,
Одинокая тучка плывет.
Не особенно редкая штучка
И, притом, — не нужна никому,
Ну, а все-таки, милая тучка,
Я тебя в свое сердце возьму.
Много там всевозможного хлама,
Много музыки, мало ума,
И царит там Прекрасная Дама,
Кто такая — увидишь сама.
Стихотворение напечатано в «Новом журнале» (1951. Кн. XXV) c иными эпитетами: в ст. 2 – «ясен» вм. «зелен», ст. 5 – «важная» вм. «редкая»; заменены и местоимения: в ст. 8 – «это» вм. «свое», в ст. 9 и 11 – «в нем» вм. «там». «Семантика метра», настроение и «милая тучка» величиной с «милую птичку» здесь фетовские из стихотворения «Задрожали листы, облетая…» (1887). Не забыт и Блок с его «Прекрасной Дамой». Но и не к нему, и не к Фету все сведено, а к незаметному «центону», обращающему сюжет к Ирине Одоевцевой. Кто такая «Прекрасная Дама», она должна «увидеть сама». Ибо в ее стихотворении «Далеко за арктическим кругом…» (1950) говорится о «рассуждающих» тюленях (преображенных в излюбленную Георгием Ивановым «сардинку»), а главное, появляется строчка «Много холода, мало тепла». На нее в последней строфе и содержится шутливая аллюзия.
Не попало в «Портрет без сходства» и напечатанное вскоре после смерти Георгия Иванова в «Русской мысли» (18. X. 1958) стихотворение, редакция которого отличается от известной:
Скользит машина мимо сада,
И мы въезжаем на курорт:
Так вот она, граница ада,
На перекрестке встречный чорт.
Со старомодным благородством
Он чинно кланяется мне,
Гордясь усами и уродством,
И, вообще, фамильным сходством
С тем, кто царит в моей стране.
В «Русской мысли» стихотворение датировано августом 1948 года и последняя его строфа «С давно забытым благородством / Он пожимает руку мне, / Гордясь усами и уродством, / И вообще семейным сходством / С тем, что царит в моей стране» знаменует приближение содержания к сталинской современности. Но интереснее всего замена эпитета. Благодаря возникающей «центонности» она вносит в текст исторический контрапункт. Потому что замена «фамильного сходства» на «семейное сходство» вводит тему отношения поэта и правителя. Георгий Иванов травестирует здесь пушкинское обращение к Николаю I в «Стансах» 1826 года: «Семейным сходством будь же горд». Поэтому же «кто царит» заменено в окончательной редакции на «что царит».
Правку помельче оставим до издания академического типа. В том числе и такие — в розановском духе — авторские пояснения, как, например, под известным стихотворением «По улице уносит стружки…» — о месте действия и сочинения: «На остановке автобуса St-Germain des Prés». Может быть, стоит привести еще два незаконченных стихотворения, чтобы показать, из какого словесного вороха и шороха слагается у Георгия Иванова лирический сюжет, в данном случае с привычными для него мотивами тщеты жизни и «взаимного непонимания»:
* * *
Я вам что-то скажу, только вы не поймете…
Вы ответите мне. Только я не пойму
О весне и тревоге <нрзб>
Обо всех навсегда, никогда, ни к чему
Тишина. У причала качается лодка
Солнце нежно угасло в дыму. Тишина.
Голубая звезда лучезарна и кротка
Тонкий луч опустила на <нрзб>…
* * *
Обыкновенный день — прошел обыкновенно
Обыкновенный дождь шумел
Лишь небо было незабвенно.
Но ничего о нем сказать я не умел.
И <о> другом мне говорить хотелось
О вечной любви и о вечной разлуке
И вечном сияньи зари
(Целую прижимая к груди <нрзб>
Гов<ори>, гов<ори>, говори.)
Переживания для Георгия Иванова, начиная с 1920-х, не новые: «Обыкновенный день, обыкновенный сад…» («Не о любви прошу…», 1921), «Утомительный день утомительно прожит…» («Для чего, как на двери небесного рая…», 1926) и т. д. Возможно поэтому отделки и завершения не последовало.
«Это стихи, написанные мной в 1945—1949 году, а тетрадка эта подарена мной моему другу Н. Янчевскому 4 июля 1949 года. Георгий Иванов. Париж», — вписано поэтом в тетради под двумя наклеенными стихотворениями («Как туман на рассвете — чужая душа…» и «Пройдет сорок четвертый год…»).
Фамилия Янчевского в литературе о Георгии Иванова и в его текстах нам до сих пор не встречалась. (В автографе фамилия написана неотчетливо; за подтвердившуюся догадку об адресате благодарим О. А. Коростелева.) Однако в этот же конверт вложены и датированные 14 июля 1949 года стихи, переписанные рукой Ирины Одоевцевой. То есть тексты, появившиеся после 4 июля. Логично предположить: тот, кто вынес этот конверт из отеля, был с поэтом достаточно хорошо знаком. Так что о дальнейшем сохранении рукописей Георгию Иванову с его перманентными переездами можно было не заботиться (поэтому в конверт вложены были и стихи, переписанные Одоевцевой). Если этим человеком был Полонский, то нужные для издания книги рукописи, вместо того чтобы возвратить их автору, он оставил у себя почти на тридцать лет (в РГБ переданы им в 1976 году). К издательству «Рифма», напечатавшему «Портрет без сходства», ни отец, ни сын Полонские отношения также не имели.
По рукописным материалам, переданным недавно в РГБ (Ф. 861), удалось сличить почерк Янчевского с почерком сделавшего надпись на конверте. Несомненно: и там и там рука одного человека. У Янчевского же конверт и остался, ибо подготовительный вариант книги посвящен и подарен ему — как другу.
Николай Дмитриевич Янчевский (1898—1959), театральный деятель, автор книг «Русская опера в изгнании» и «Константин Коровин и его время», в 1938 году создал в Париже литературно-музыкально-артистический кружок «Арзамас»; с 1940 года — один из организаторов и член правления Объединения русских деятелей литературы, существовавшего под эгидой и надзором «Управления делами русской эмиграции во Франции» («Vertrauensstelle der Russischen Emigranten in Frankreich») во главе с гитлеровским ставленником Юрием Жеребковым (1908—1994), 12 марта 1947 года осужденным французскими властями на пять лет «национального бесчестия», а 15 мая 1948 года и к пожизненным принудительным работам. К этому времени Жеребков успел скрыться в Испании, где под фамилией Волков пребывал до конца своих дней. Подвергся репрессиям, разумеется, в гораздо меньшей степени, и Н. Д. Янчевский. Каким точно, пока что выяснить не удалось. Культурную деятельность в годы оккупации он не прекращал, в частности инициировал вместе с Н. Н. Евреиновым создание театра Русской драмы в 1943 году, был близок к профашистскому еженедельнику «Парижский вестник». В августе 1945 года французские власти арестовали (пожалуй, лучше сказать «временно задержали») некоторых литераторов, активно заявлявших о себе в годы оккупации, в том числе главного редактора «Парижского вестника» П. Н. Богдановича. Но поименного списка мы не имеем.
Напомним и подчеркнем: в «Парижском вестнике», в котором печатались и много более Янчевского известные Александр Бенуа, Николай Евреинов, Сергей Лифарь, Илья Сургучев, Николай Туроверов, Иван Шмелев и т. д. (в частности, благополучно вернувшийся в СССР Лев Любимов) имени Георгия Иванова нет, как и в каком-либо еще издании периода оккупации Франции.
То, что Георгий Иванов в 1949 году отнесся к Николаю Янчевскому как к другу, важно. Ибо и его самого — не французы, но эмигрантская «литературная общественность» — пытались очернить как «коллаборанта». Напраслину эту удалось опровергнуть, увы, слишком поздно — после кончины поэта. Известно из-за какого недоразумения, превратившегося в широко муссируемые слухи и сплетни, эта клевета бытовала.
Распространено — у нас особенно — представление: чуть ли не вся русская эмиграция во время войны участвовала в Сопротивлении или помогала ему. На самом деле все происходило далеко не так. Да и естественная помощь преследуемым в стране, давшей приют более чем миллиону (по самым сдержанным подсчетам) российских подданных, не означала ситуативного их перехода на сторону СССР. В основном первая, пореволюционная, эмиграция состояла из «белых», отождествлявших свою борьбу против «красных» с борьбой за Россию. По их незыблемым убеждениям, они, «белые», сражались за родину, «красные» же — во имя ее уничтожения как «тюрьмы народов». Этой всепроникающей иллюзией питалось убеждение: миссия эмиграции — хоть при помощи дьявола, но освободить Россию от большевиков. Любой ценой. Эта задача вела в ряды участников вторжения на территорию отечества вместе с немецкими войсками. Само собой, отвращение от гитлеровской политики и практики по мере прямого с ними знакомства оказалось не за горами и не всегда это участие было прямым, но в диаспоре первоначальное сочувствие подобному направлению мыслей и такому повороту событий было доминирующим. Оно сильно пошатнулось в ажитациях победного 1945 года. Но ненадолго. При этом — определяющая черта — тот же Н. Д. Янчевский перед смертью завещал при похоронах опустить его гроб в могилу накрытым русским (не советским) флагом. И конечно, у него сберегался подаренный ему Георгием Ивановым сборник, пока наследники не стали распродавать или раздаривать его архив.
Из хранящегося в том же Фонде 713 РГБ наброска статьи Георгия Иванова о русской эмиграции во Франции, о возникшей пограничной ситуации можно судить достоверно. Хотя завершение этого наброска трудночитаемо и связного текста не представляет, его начало говорит за себя:
«У каждого из нас это еще свежо в памяти. Первые знакомства с людьми „оттуда“ — остовцами, власовцами… То в квартире эмигранта рабочего, то где-нибудь в Биаррице или Ницце, в сохранившейся с прежних времен вилле князя–рюриковича за чайным столом — сборище радостно взволнованных эмигрантов — и в центре его — дорогой гость. Рядовой или офицер Красной армии, которому все наперебой улыбаются, задают вопросы, стараются угодить…
Потом — всевозможные слухи из лагерей Ди-Пи. По большей части тревожные, часто потрясающие. Бессильное негодование позором репатриации „в исполнение ялтинского соглашения“: сопротивления, самоубийства, треск резиновых дубинок и вопли отчаяния, заглушаемые развеселой музыкой громкоговорителей. Зато, переживаемая как личное торжество, радость, когда удалось добиться отмены выдачи, спасти обреченных. Одним словом — наша „Встреча с Россией“ — 1942—1945 годов. Не такая, как мечталось, не там и не так, как надеялись, но все-таки подлинная, долгожданная встреча, „нечаянная радость“…
И как, в самом деле, было тогда не поддаться охватившему русских людей подъему и волнению. Где было тогда разбираться, где реальность и где иллюзия, где искренность и где притворство, где кончается дорогая вечная Россия и начинается ненавистный С.С.С.Р? Улыбались русские лица, звучали русские голоса. Голоса и лица людей — из которых один дрался под Сталинградом, другой три месяца тому назад был в Москве, третий… Редкий русский эмигрант не испытал на себе время радостного сумбура подобных переживаний и стыдиться им этого нечего. Стыдно скорее тем, кто за четверть века так „обапатридился“ и погряз в „своем арондисмане“[2], что хоть ненадолго чувств этих не испытал.
Но время идет. Медовый месяц — встречи новой и старой эмиграции — давно кончился. И для тех и для других давно наступили унылые общеэмигрантские будни. То, что человек, сидящий с нами за одним столом, ходит по <одним с нами улицам, не могло не привести к тому, что> между ними „новыми“ и нами „старыми“ само собой установилось естественное равенство. Равенство и в житейском бесправии, беззащитности, неуверенности в завтрашнем дне. И в том что, несмотря на эту грустную житейскую долю, объединяет нас всех не в обезличенную толпу „перемещенных лиц“, как этого добивается Сталин и хотели бы многие иностранные „друзья России“, а в ее противоположность — антисоветскую эмиграцию — живой укор эгоизму и низости „цивилизованного мира“, бельмо на глазу Политбюро.
В сущности, Русская Эмиграция в духовном плане представляет собой своего рода идеальную демократию, где свобода <пропуск> допустим, всякое бывает — трижды искренен, не заинтересован, перешагнул через волосок Рубикона, его не заметив. Дело кончено. Закон нарушен. Возврата обратно нет. Он автоматически выбыл из строя защитников вечной России, ее традиции и культуры, автоматически стал в ряды ее злейших врагов и автоматически вольно или невольно, сознательно или бессознательно — это безразлично, воюет во имя Зла.
Волосок, граница, повторяю, очень тонок. Почти паутинка, почти незаметно глазу. Иные, перешагнув его, не замечают этого. Иные, напротив, решившись перешагнуть, делают сознательно роковой шаг, наваждение, тянувшееся несколько лет, бесследно прошло. Писатель остался тем, что всегда был — стопроцентно антибольшевиком. И в то же время иная статейка, иное сочетание слов, просто иногда стилистический оборот… И чувствуешь отвратительный холодок небытия, трупный душок лубянских подвалов, идущий от книги или журнала, где на каждой странице — провозглашается борьба с большевиками и Сталин проклинается на все лады. Такие статейки с такими сочетаниями слов — явление не встречавшееся в эмигрантской литературе до войны. Это явление новое — <нрзб>».
В пограничной ситуации Георгий Иванов находился все послевоенное время, и «Портрет без сходства» именно ее и выражает: с какой стороны границы на него ни взирай, нужно помнить о точке зрения противоположной.
В период оккупации писать и печататься Георгию Иванову и многим другим русским авторам не хотелось из этических и патриотических соображений. В послевоенное время ситуация сложилась столь же удручающая: во французское правительство вошли коммунисты, и до 1948 года, когда они его покинули, довоенные эмигрантские периодические издания возобновить не удавалось. Правда и то, что, подобно Ивану Бунину, Алексею Ремизову, Георгию Адамовичу и вообще значительному числу русских эмигрантов, Георгий Иванов скоротечные иллюзии по поводу раскрепощения жизни своих соотечественников на родине после победного для СССР окончания Второй мировой войны питал. На различных приемах, устраиваемых советским посольством в Париже, русских эмигрантов очень старались улестить «дарами родины» и советскими паспортами. 14 июня 1946 года был даже издан Указ Президиума Верховного Совета СССР «о восстановлении в гражданстве СССР подданных бывшей Российской империи, а также лиц, утративших советское гражданство, проживающих на территории Франции». «Дарами» Георгий Иванов соблазняться был не прочь, но не паспортом, в отличие, скажем, от Алексея Ремизова. Очень скоро — по мере знакомства с широко растиражированным в конце августа 1946 года сталинско-ждановским «Постановлением о журналах „Звезда“ и „Ленинград“», площадным образом оскорблявшим самых известных в диаспоре писателей СССР — Ахматову и Зощенко, — иллюзии русских литераторов в изгнании стали испаряться. Иван Бунин, Георгий Иванов и другие вновь и окончательно в «антибольшевизме» утвердились. Да и Ремизов со своим советским паспортом никуда из Парижа не тронулся.
Внутренне уже готовый к стихам и в 1944 году вновь начавший их писать, Георгий Иванов до лета 1946 года опубликовать несколько стихотворений в парижской газете «Советский патриот» все же соблазнился. Стихи «антисоветчика» и «монархиста» Георгия Иванова в ней появились трижды: 16 июня, 20 июля 1945 года и 19 апреля 1946-го. Все они носят метафизический характер, чурающийся конкретных политических аллюзий, и, кроме одного («Пройдет сорок четвертый год…»), включены в «Портрет без сходства»: «Все неизменно и все изменилось…», «Образ полусотворенный…», «Каждой ночью грозы…», «На грани таянья и льда…», «Как туман на рассвете — чужая душа…», «Поговори со мной о пустяках…», «С бесчеловечною судьбой…» В них даже слово «Бог» невозможным для советский печати образом тиснуто с заглавной буквы.
Регулярно стихи Георгия Иванова начал печатать нью-йоркский «Новый журнал»: с 1949 года — до конца жизни поэта. И даже после его кончины — «Посмертный дневник». В Нью-Йорке же его стихи появлялись в антологии «На Западе» (1953) и журнале «Опыты» (1953—1958). В Париже публикации были малочисленны и нерегулярны: в журнале «Возрождение», где он около полутора лет (1950—1951) вел литературный отдел, в газете «Русская мысль», в «Русском сборнике» (1946), альманахе «Орион» (1947). Несколько стихотворений напечатаны в мюнхенском «Литературном современнике» (1951, 1954). Вот и всё.
«Портрет без сходства» стал главным литературным достижением Георгия Иванова послевоенных лет — и единственным до конца дней. При всей обескураживающей простоте новых его стихов адекватное их восприятие оказалось совсем не простым. Печатные отзывы современников на это собрание скудны. Интересно, что первой на выход книги откликнулась Нина Берберова, упрекавшаяся после войны в «германофильстве» с бóльшими основаниями, чем биаррицкие сидельцы. Сейчас преимущественно известен уродливо схожий с оригиналом преднамеренный портрет Георгия Иванова в ее книге «Курсив мой». Но вот что Берберова написала в «Русской мысли» 7 июля 1950 года: «Положение Иванова среди современных ему поэтов настолько исключительное, что к книге его невозможно, да и несправедливо было бы подойти с точки зрения личной удачи поэта. На нее необходимо взглянуть как на звено в истории русской поэзии — в частности, ее периода последних шестидесяти лет. Этот период начался в 90-х годах прошлого века, „Портрет без сходства“ завершает его; случилось так, что маленькая эта книжка становится последним вздохом почившего гиганта». Конечно, и этот пассаж не без яда, похож на эпитафию. Но финал все же делает яд целебным: «Хотя сборник и разделен на две части, из которых первая как бы „серьезная“, а вторая — „ироническая“, обе эти части сливаются друг с другом и дополняют друг друга, придавая цельность книге. Больше того: именно вторая, несмотря на ее кажущуюся легкость, приносит пряность и прелесть в поэзию Иванова. На этом фоне „зловещего юмора“ мы яснее видим сущность стихов его и лучше понимаем их магию».
Под «иронической» частью Берберова имеет в виду заключающий сборник цикл «Rayon de Rayonne». На двухчастный замысел книги в несколько запоздавшем отклике указывает и поэт Владимир Смоленский: «Первая лермонтовски печальная, вторая, пропитанная гейневским ироническим ядом» («Возрождение», 1954. № 32).
В «Возрождении» (1951. № 13), где Георгий Иванов заведовал литературным разделом, но «не сошелся характерами» с главным редактором, сначала откликнулись тускло: «Певец эмигрантского безвременья». Неординарной в этой рецензии Ивана Хераскова была разве что беспардонность: «Хочется невольно сказать Г. Иванову его же собственными словами:
…Поэтом долго ли родиться?
Вот сумей поэтом умереть!..
Сумеет ли Г. Иванов?»
За океаном, в нью-йоркских «Опытах» (1953. Кн. I), не сразу, но оценили автора «Портрета без сходства» как первенствующего поэта русского рассеяния. Юрий Иваск написал: «У Г. Иванова большая тема, для которой история несущественна. Ведь реальность конца, пустоты всегда есть — в любой, самой благополучной обстановке, в любую, т. н. счастливую эпоху. И эту реальность он показывает, обнажает. <…> Когда-то думалось, что Г. Иванов уже достиг предела совершенства в сборнике „Отплытие на остров Цитеру“. Но это неверно. В „Портрете без сходства“ <…> он „продолжает расти“. Его мастерство все четче, его поэзия все едче».
Из современников поэта важнейшие слова найдены Владимиром Вейдле, пусть и через четверть века. Важнейшие, потому что Вейдле был и остался противником Георгия Иванова, убежденным сторонником и другом Ходасевича. Говоря о «тоне» и «тембре» «Портрета без сходства», он делает такое заключение: «Вместо лиры Аполлона флейта Марсия, — с которого завистливый бог уже начал сдирать кожу…» И Вейдле разъясняет свою аллегорию: «Читая эти стихи, тогда, в 50-м году, я себе говорил: тут не риторике свернули шею, как того требовал Верлен, тут ее свернули самой поэзии. Или поэтичности только, одним только поэтизмам, которыми засажены сплошь те персидские „Сады“, которыми полным полны и „Розы“? Нет, точней будет сказать, что их автор шею свернул поэзии, своей собственной, прежде всего, поэзии, ради другой, — и уже с помощью этой другой, более подлинно и куда более мучительно в нем самом укорененной» («Континент», 1977. № 11).
Настоящая поэзия никакой, кроме как «другой», и быть не может. У Георгия Иванова она «другая» внутри каждого его сюжета и внутри всей его поэзии в ее, простите, «целокупности». Она начинается с ностальгического отзвука, со сбереженного памятью звучания… Главная тема его поздних стихов — это тема «России» и в то же время ее «несуществования», тема понимания поэзии по Жуковскому как «Бога в святых мечтах земли» — и тут же признания ее тотальной «лжи». Вот типичный ход его рассуждения в тех же черновых записях из РГБ — о России и Петербурге, еще одной обусловленной жизнью теме его стихов:
«Петербург и был Россией. Говоря „Петербургу быть пусту“, говорили (бессознательно) о России. Последние в русской культуре: замерзшие трупы, штабелями, в осажденном немцами, брошенном на произвол судьбы Сталиным Ленинграде. Именно они. Шостакович сочинял там же Героические Симфонии…»
Так, неожиданно, «ниоткуда», «из ничего», «из ледяного эфира» сочинялись стихи — «сияющее дуновенье божественного ветерка» — единственное мерило, по которому Георгий Иванов хотел себя — и весь мир — судить. Он имел на это право. Об этом и думал. Приведем поэтому еще одно начало его размышлений о поэзии, как большинство его размышлений в конце жизни, неоконченное:
«Русская поэзия… Я написал эти слова, но чувствую желание читателя перебить меня. — „Почему вы все время толкуете о поэзии? Всем известно, что центр тяжести давно, примерно с середины XIX века, перенесен на прозу. Поэзия же в наши дни не хлеб насущный, а забава, излишество. Ну а нам, русским людям, сами знаете, не до излишеств — был бы хоть какой-нибудь хлеб“.
Мой воображаемый, но весьма реальный оппонент, был бы вполне прав, если бы… Если бы русская литература и вообще русская духовная жизнь протекали и сейчас в нормальной обстановке. О, совсем не обязательно в обстановке подъема, расцвета! Хотя бы и упадка, „безвременья“, как когда-то у нас выражались. Но обстановке нормальной, естественной, общечеловеческой. Такой, где логика — логика, разум — разум, аршин — аршин…
Увы — мы — т. е. Россия и все, вообще, русское — оказалось, по воле большевизма, в положении человека, руководствовавшегося компасом и вдруг попавшего в область магнитной аномалии. Стрелка дрыгает, дрожит, отклоняется то вправо, то влево, выбора нет. По опыту известно, что веру эту надо держать про себя. Потому что если, в минуту слабости, воззвать: „Верю, родина, помоги моему неверию!“[3] — услышишь ответ смотря по обстоятельствам. Либо — „Отойди от меня, белобандит!“ Либо — „Ладно! Родина тебя прощает. Выбирай советский паспорт. Искренность докажешь на деле — осведомителем М. В. Д…“
Вернемся, однако, к поэзии. Для Тютчева она падала на „верить!“ Для нас… на „только“…[4] Разница существенная: вместо наивного — искреннего или наигранного, в конце концов все равно — лозунга: „Россия душа человечества“ — всемирная монархия с Царьградом — столицей,
Как то предвидел Дух
И Даниил предрек…[5],
„разбитое корыто“ — в которое, несмотря на все, рассудку вопреки можно „только верить“ — ничего другого не остается…»
По указанному на конверте с подготовительной редакцией «Портрета без сходства» адресу расположена скромная, не дотянувшая и до трех звезд, гостиничка «La Louisiane»: улица Сены, 60. Похоже поэт исчез из нее, не заплатив, хотя позже инцидент, очевидно, был улажен, так как в «Луизиане» Георгию Иванову с Одоевцевой случалось останавливаться и в «тучные» довоенные годы, и после этого происшествия тоже — в начале 1954-го. И все же известные горькие сетования Георгия Иванова на бедственное положение, в котором он оказался во Франции после войны, не преувеличение. В публикуемых далее его письмах к близкому другу тех лет Кириллу Дмитриевичу Померанцеву (1906—1991) тому найдется немало подтверждений. Учитывая роль, какую Померанцев играл в послевоенной жизни поэта и в издании наследия Георгия Иванова, присоединяем их к стихам и черновикам. Письма взяты из фонда А. И. Дейча в РГАЛИ (Ф. 2837). К ним добавлены еще три: из РГБ (Ф. 713; № 4), из частных собраний И. В. Пискунова (№ 2) и А. В. Маненкова (№ 6). Письма публикуются по новой орфографии и с расстановкой очевидных знаков препинания, которыми Георгий Иванов пренебрегал.
1. Кривич В. Иннокентий Анненский по семейным воспоминаниям и рукописным материалам // Литературная мысль. Альм. III. Л., 1925. С. 213.
2 «Обапатридился» — производное от «апатрид», лицо без гражданства, от лат. apatris; «арондисман» — округ во Франции и некоторых франкоязычных странах, от фр. arrondissement.
3. Перефразированное обращение к Иисусу: «…верую, Господи! помоги моему неверию» (Мк 9: 24).
4. Имеется в виду заключительная строчка Тютчева из популярного четверостишия «Умом Россию не понять…» (1866): «В Россию можно только верить».
5. Из стихотворения Тютчева «Русская география» (1848 или 1849). У Тютчева это одна строчка, и вместо «предвидел» написано «провидел».
ПИСЬМА К КИРИЛЛУ ПОМЕРАНЦЕВУ
1
<Начало 1948>[1]
Дорогой Кирилл,
Получили твое письмо. Пишу опять на Колет, т. к. не уверен в № твоего дома на Convention.[2] Сообщи №, пожалуйста. Спроси, кстати, Киру Георгиевну[3] получила ли она текст письма для графоманов и отослали ли его по отправленным мною ей адресам?[4]
Дорогая душка, я без Вас скучаю. Странное дело: полгода или вроде того мы были не знакомы, да и знакомство началось довольно нелепо.[5] И вот — не говорю о том, какую огромную услугу оказали мне ты и Олег[6] — я ощущаю тебя как старого друга. Как будто мы были дружны с детства, и я особенно рад, что ты двигаешься так уверенно в поэзии и мои предсказания насчет твоей поэтической будущности сбываются.
Новое стихотворение опять очень хорошо. Надо выбросить вторую и последнюю строфу. И ангелы били и ангелы пили — преувеличение и все портят. Зачеркни эти две строфы и суди сам, насколько выиграет стихотворение. Последнюю (предпоследнюю в твоем варианте) строфу надо, по-моему, писать так:
Но сиянье грядущей расплаты
Словно молнией резало ночь.
Неужели же мы виноваты
Не сомкнувшие глаз в эту ночь.
Твое врожденное мастерство — еще месяца три выпиравшее из тебя в первобытном виде и скорей вредившее тебе — все ясней сказывается теперь. Срифмовать ночь — ночь — настрелять — не стрелять и т. д. штука не столь простая, и ты вышел с честью из довольно сложного литературного задания. Вообще «<нрзб> другим». Через полгода у тебя будет прекрасная книга стихов и при этом первая, обещающая многие другие.[7] А наш друг Одарченко[8] будет, тужась, перепевать себя все слабее и слабее.
Его стихи в Посл<едних> нов<остях> в печати выглядят довольно жидко. И зачем вообще он полез в наши дни в Посл<едние> новости[9], когда — даст Бог — их будут скоро сажать в концлагерь. «Редактору Ариона»[10] — неприлично и ни к чему.
То что ты пишешь о Раевском[11] — глупости. <…> Между nous.
С восторгом читал об обыске и высылке Сов<етских> Патриотов.[12] Как будто наша начинает брать. Если бы ты мне прислал бандеролью посл<едний> Сов<етский> Патриот[13] и Русскую Мысль[14], очень бы мне услужил. Здесь достать нельзя.
Целую тебя. Пиши.
Твой Жорж
И<рина> В<ладимировна> шлет тебе сердечный привет, она собирается написать тебе сама.
Посылая Патриот и Мысль, приложи Зеркало и Ангел Смерти[15] (приписки сбоку и сверху на первой странице. — Ком.).
1. Датируется по содержанию. Послано из Русского дома в Жуан-ле-Пене, где Г. И. с Одоевцевой жили с 26. XII. 1947 по 14. III. 1948.
2. Rue de la Convention — ул. Согласия в 15 округе (арондисмане) Парижа.
3. Лицо неустановленное, кто-то из близких Померанцеву людей.
4. Скорее всего, Г. И. подрабатывал какими-то отзывами на присылаемый в редакции (скажем, в «Русскую мысль», сотрудником которой с года ее основания был Померанцев) самотек, а Кира Георгиевна имела к этим делам какое-то отношение.
5. Померанцев в книге «Сквозь смерть» пишет, что он познакомился с Г. И. в 1946.
6. Олег, двоюродный брат Померанцева, инженер; у этих родственников на юге Франции в местечке Арзе (Arzay) возле Гренобля Померанцев проводил летние месяцы (сообщено А. П. Радашкевичем).
7. Померанцев издал за всю жизнь единственный поэтический сборник: «Стихи разных лет» (Париж, 1986), да и им остался недоволен; по свидетельству Радашкевича, книгу эту «не любил, даже стеснялся ее и изымал у своих друзей и знакомых, поскольку составитель ее позволил себе <…> „поправить“ многие стихотворения на свой вкус». Аутентично сборник и другие стихи Померанцева собраны и изданы А. П. Радашкевичем: Кирилл Померанцев. Оправдание поражения. СПб., 2018. Цитируемого в этом письме исправленного, или подобного ему неисправленного, стихотворения Померанцева нами не обнаружено. Радашкевич, со слов самого Померанцева, воспроизводит такой отзыв Г. И. на его первые стихи: «Это имеет такое же отношение к поэзии, как НТС к освобождению России».
8. Юрий Павлович Одарченко (1903—1960) — поэт, прозаик, художник-модельер, с 1920 жил во Франции в Ницце, затем в Париже; покончил с собой. Единственный прижизненный сборник стихов — «Денëк» (Париж, 1949). Печатно Г. И. отзывался о его стихах как о «смелых и оригинальных, ни на кого не похожих», но приватно выражался много сдержаннее.
9. Г. И. путает главную газету русской эмиграции довоенного Парижа «Последние новости» (1920—1940) с просоветской газетой «Русские новости», начавшей выходить в Париже 18 мая 1945.
10. И здесь описка: название парижского альманаха 1947, одним из редакторов которого был Одарченко, — «Орион» (не «Арион»). В «Орионе» напечатан цикл Г. И. из 10 стихотворений, в том числе «С бесчеловечною судьбой…»
11. Георгий Авдеевич Раевский, наст. фамилия Оцуп (1898—1963) — поэт, прозаик, журналист, брат Сергея Горного и Н. А. Оцупа, эмигрировав после расстрела большевиками в Петрограде старшего брата Павла (начало 1920), с 1924 жил в Париже, входил в ориентирующуюся на Ходасевича литературную группу «Перекресток».
12. Очевидно Г. И. называет «Советскими Патриотами» членов «Союза советских патриотов» и других русских эмигрантов, взявших советские паспорта. 12 ноября 1947 французская полиция произвела обыск в находившемся под советским контролем репатриационном лагере «Beauregard», откуда вывозились за пределы Франции новые советские граждане. В конце ноября 1947 МВД Франции вынесло постановление о высылке наиболее влиятельных «советских патриотов» из страны, что и было осуществлено.
13. Газета «Советский патриот» выходила в Париже с 24 марта 1945 по 16 января 1948.
14. Газета «Русская мысль» начала выходить в Париже 19 апреля 1947.
15. «Зеркало» (Брюссель, 1939) и «Ангел Смерти» (Париж, 1928) — романы Ирины Одоевцевой.
2
<Февраль 1948>
Дорогой Кирилл,
Я не поблагодарил тебя сейчас же за присланные деньги, т. к. ждал, что вслед за ними прийдет письмо от тебя. Но ты молчишь.
Очень благодарю тебя. Эти 2000 испарились сейчас же, как капля воды на раскаленной сковородке. Как не стыдно мне приставать, эксплуатируя твои дружеские чувства и великодушие, прошу тебя Бога ради достань мне еще хотя бы 5000 и пришли как можно скорей. Мое положение совершенно отчаянное, лечение давно прервано, я должен по мелочам всем — от Бунина до femme de ménage.[1] До того как пришли твои 2000, мы перестали даже покупать хлеб, т. к. было не на что.[2] Больше недели я не курил. Необходимо заплатить за carte d’identité[3] — здесь пошли большие строгости, а моя карта просрочена, кончилась в декабре. Странно сказать, но такого дикого состояния я никогда не испытывал, даже в самые тяжелые дни в Париже. Состояние полной беспомощности. Ни угля для печки, ни белья. Прошу тебя, дорогая душка, пришли как можно скорей денег. Одолжи у кого-нибудь, только ради Бога не откладывай.[4]
Буду ждать не только денег, но и обещанного длинного письма. Напиши мне о себе и обо всем что делается (сов<етские> патриоты). Я ничего не знаю. Прежде веселило по поводу событий. Но состояние такое, что сижу как дохнущая собака, стараясь заснуть и не думать.
Благодарю тебя за строки — последнего письма — «люблю, ценю и уважаю». Я тебя тоже очень полюбил и мечтаю дожить до дня, когда между нами не будет никаких денежных счетов, а только дружба. Я очень дорожу твоей дружбой. Я думаю, что в мои годы и с моим отвращением к людям (и к себе самому в том числе) — смешно думать, что я найду друга. А вот нашел. Ах как я нелепо пишу сейчас, как прачка. Все равно, конечно. Ответь поскорей. Крепко целую тебя. Твои последние стихи очень хороши — из самых лучших. Мало кто пишет теперь «на русском языке» — так как ты расписался теперь. Не теряй дороги, по которой идешь, и напишешь такие стихи, что сам удивишься. Это я тебе говорю, а я в стихах толк знаю и никогда никому в литературе не льстил.
Твой Жорж
1. Приходящая домработница (фр.) .
2. В том же «Русском доме» Жуан-ле-Пена жили Бунины, и В. Н. Бунина писала об Ивановых Л. Ф. Зурову: «Сейчас они в очень тяжелом материальном положении. Иногда нет на хлеб. Мы здесь хлеб покупаем на свой счет, и вчера я дала им кусочек, иначе утром им пришлось бы пить пустой кофе». И более подробно 15 февраля 1948 тому же адресату: «Дело в том (это между нами пока), <что> сегодня наш „директор“ (ах, если бы Вы видели его!) заявил Иван<овым>, что им „Дом“ с 1 марта не будет больше оказывать кредита. Одоевцева прибежала ко мне, вся тряслась от оскорбления. „Что же Рог<овский> не мог нам сам написать…“ „Ведь эта заминка не по нашей вине…“ „По договору мой роман должен был выйти 15 февраля. Заболела переводчица, и мы оказались без гроша“ и т. д.<…>. Когда они приехали, они сразу заплатили за 3 месяца вперед до 8 февраля, а потом им заявили, что до 1. II, т. к. с 1 января плата повышается на 100 фр<анков> с двух, то есть на 3000 фр<анков>. Немного, конечно, неудобно без предупреждения сразу повысить плату, теперь берут по 7500 со рта. За белье им приходится еще платить — 400 фр<анков> прачке. Белья не дают. Хлеб, сахар, масло, сыр — всё на свой счет. Теперь представьте их положение — ни копейки денег ни на что. Всегда хочется есть, и теперь угроза выселения. <…> сейчас они попали в такое положение, в каком я, пожалуй, никогда никого не видала». Фрагменты писем Буниной из Русского архива в Лидсе (LRA MS 1067) любезно представлены Ричардом Дэвисом (Richard Davies). За пребывание в этом «Русском доме» Ивановы расплатились авансом, полученным за французское издание «антисоветского» романа Одоевцевой «Оставь надежду навсегда» («Laisse toute esperance», Paris, 1948).
3. Carte d’identité — удостоверение личности во Франции.
4. В Жуан-ле-Пен деньги Ивановым высылались от Померанцева несколько раз.
3
<1948>
Дорогой Кирилл,
Спасибо, что ты написал мне так мило. Я было думал, что ты совсем на меня плюнул. Что ж, бывает. Очень рад, что это не так — твоей дружбой я дорожу. Больше писать нечего. Олегу я написал. Прошу тебя еще раз, если есть возможность, пришли мне сейчас же, сколько можешь, телеграфом.
Твой всегда
Жорж
Твои новые стихи вполне хороши. Больше всего мне нравятся новогоднее «о любви» и нет ответа. Нас было — портит эффект с Ганди. Все это было очень музыкально, но слова чересчур красивы.
В общем, у тебя уже почти что есть книга (и настоящая книга). Очень за тебя рад.
Из «вежливости» — в обмен посылаю стишок из моей новой продукции, нравящийся мне.
Воскресают мертвецы,
Наши деды и отцы,
Пращуры и предки.
Рвутся к жизни, как птенцы
Из постылой клетки.
Вымирают города,
Мужики и господа,
Старички и детки…
…И глядит на мир звезда,
Сквозь сухие ветки.[1]
Есть еще несколько. Но нет бумаги, чтобы их переписывать. Будь душкой, достань немножко и пришли телеграфом. Ты все-таки не представляешь себе, как мне отчаянно скверно. Отслужу когда-нибудь.
* * *
То о чем искусство лжет
Ничего не открывая
То, что сердце бережет
Вечный свет, вода живая…
Остальное пустяки.
Вьются у зажженной свечки
Комары и мотыльки.
Суетятся человечки
Умники и дураки.
* * *
Летний вечер прозрачный и грузный
Встала радуга коркой арбузной
Вьется птица — крылатый булыжник…
Так на небо глядел передвижник
Оптимист и искусства подвижник.
Он был прав. Мы с тобою не правы.
Мир лишен декадентской отравы
Величайшая вещь осторожность…
И одно оправдание славы
Голубая* ее невозможность.[2]
* (Приписка карандашом, чужим почерком: «Не земная» вм. «Голубая».)
1. В первой публикации стихотворение (Новый журнал. 1949. Кн. XXII) датировано: «1948». Упоминание имени убитого 30. I. 1948 индийского лидера Махатмы Ганди позволяет отнести письмо к началу 1948..
2. Оба стихотворения приложены к письму на отдельных листах. Второе параллельно с «Портретом без сходства» напечатано в «Возрождении» (1950, № 9) с разночтениями: в ст. 7 — «Берегись» вм. «Мир лишен»; ст. 10—11 — «Упоенья сомнительной славы, / Неизбежной расплаты за это».
4
<Начало 1950-х>
Дорогой Кирилл,
Я был очень тронут 1500. Очень кстати. Очень жалел, что не видел тебя. Отправимся как раз на дачу за 200 фр.[1] Совсем болен. Сейчас немного лучше. Целую тебя, Желаю тебе счастья и удачи. Ты знаешь, что я люблю тебя — на самом деле. Пишу с трудом. Что-то во мне лопнуло физически и не хочет поправляться. Ну ничего. Не обращай внимания на стиль. Ирина[2] меня обрадовала. И лишила покоя. Узнай точно — что, когда и как я могу получить. Отдохнуть месяц, не выпрашивая 100 ф., уже блаженство. Будь милым, ответь мне сейчас же — все, что знаешь. А если не знаешь, постарайся разузнать. Прошу — зайди к m-me Zeise, угол Верден и (по-моему) rue de la <нрзб>. Квитанцию, увы, посеял Олег. Нажми, чтобы мебель, которая стоит у ней на комиссии, была ею куплена — поторгуйся и загони.[3] Тогда пришли мне телеграфом. В конце концов это несколько тысяч. Не поленись.
Теперь: сделай великое дело. Съезди на автомобиле в Эгаз[4] и сделай то, что пишет И<рина>. Привези, если получишь, стол в Париж — товарным вагоном. Он раздвигается.
……………………..
<Письмо не датировано. Окончание письма утрачено (РГБ. Ф. 713. Оп. 1. Ед. хр. 17)>
1. С 1951 по начало 1954 Ивановы с небольшими перерывами жили в Русском доме (пансионат для эмигрантов) в городке Монморанси (Montmorency) к северу от Парижа. За проживание приходилось платить.
2. Ирина Одоевцева.
3. В Париже у Ивановых была квартира на ул. Ранлаг (131, rue du Ranelagh, Paris XVI), разграбленная во время оккупации и, если не проданная, то скорее всего описанная за долги; остатками мебели из нее приходилось поддерживать жизнь.
4. Эгаз (Aiguèze) — деревня на юге Франции в департаменте Гар, довольно далеко от Парижа. О какой мебели здесь идет речь, совершенно не ясно. Под Биаррицем у Ивановых была вилла, реквизированная немцами и разрушенная в 1944 союзной авиацией, была квартира и в самом Биаррице. Остатки мебели могли сохраняться. Но опять же от Биаррица до деревни Эгаз в департаменте Изер путь тоже немалый.
5
<1952—1953>
Дорогой Кирилл,
Мы уехали быстрей, чем думали, — наши друзья нас ждали в Лионе, а у них (американская!) машина. Колебались — ехать или нет. Г. К.[1] идиотски запуталась с деньгами — почти ничего еще не получили. Уехали с 20.000.[2] Но оказались огромные преимущества — нас покуда возят бесплатно, кормят и содержат. Зато здесь льет проливной дождь. Я уже спился.
Передай прилож<енную> записку Кире Георгиевне[3] и еще раз извинись за меня. Скоро все сделаю. Завтра мы едем в Монте-Карло. Потом в Ментону и на две недели в Сан-Ремо. Желаю тебе успеха в твоих делах. И<рина> В<ладимировна> еще раз рекомендовала в письме к Serf’у твой роман.[4]
Очень рад, что не зашел к тебе в субботу на огонек: оказалось мог попасть на обед с более важными господами и близкими друзьями чем я. Урок на будущее. Ну всего хорошего
Твой Г. И.
1. Чьи это инициалы, установить не удалось.
2. Очевидно письмо написано в 1952—1953, когда на 1000 долларов, полученных как гонорар за переиздание в США «Петербургских зим», Ивановы могли позволить себе путешествие. Какие-либо деньги, оказывавшиеся в их руках, они, не обращая внимания на собственную нищету, тратили «на удовольствия» мгновенно. Бывали гонорары и у Одоевцевой — после французского издания романа «Оставь надежду навсегда» последовали испанское («Abadona toda esperanza», Barcelona, 1949), английское («All Hope Abandon», New York, 1949) и, наконец, русское (Нью-Йорк, 1954).
3. См. примеч. 3, 4 к письму 1.
4. Речь, по всей вероятности, идет о написанном Г. И. с ошибкой французском католическом издательстве «Les Éditions du Cerf», основанном в 1929, специализирующемся на религиозной литературе, но выпускавшем в свет и французские переводы русскоязычных авторов. Возможна и непроизвольная контаминация: в 1937—1938 издательство выпускало еженедельный журнал «Sept». И буква «S» появилась там, где должно было стоять «C». Благодарим Е. П. Кушкина за разгадку этой нелепицы. Роман, о котором идет в письме речь, очевидно, «Восьмой день», печатавшийся в 1953–1954 в парижском «Возрождении» (№№ 26 – 32) .
6
<Начало 1956>[1]
Я написал новеньких 14 стихотворений, по-моему, «довольно замечательных». Это будет Дневник — в будущей книжке Нов<ого> журнала.[2] Мозги и перо у меня действуют, но здоровье скверно. Голдштейну[3] можно говорить «медленно поправляется», но не больше.
Ответь на следующее: мне, увы, опять «срочно отсрочить» квитанцию. Но это ценные вещи и трушу посылать тебе не заказным. Как это сделать. Вместе с ней я пошлю тебе денег за прошлое. Но нельзя ли заказным, хоть, напр<имер>, на Киру?[4] Ответь, душка, срочно — уже просрочено. Это в том же ломбарде. И извини, пожалуйста, за хамские просьбы.
Здесь все ждут войны. «Хотел бы верить, да не верю». Так прочти моего Мандельштама.[5] Это вроде «Конца Адамовича»[6] — целых десять страниц петита.
Обнимаю тебя.
Жорж
1. Неясно, печатаем ли мы конец письма с утраченным началом или пересланную К. Д. Померанцеву записку без обращения. В феврале 1955. Г. И. и Одоевцева уехали из Парижа в Йер, департамент Вар, под Тулоном в интернациональный дом «Босежур» («Beauséjour»). Он был создан под эгидой ООН для престарелых политических беженцев, не имеющих французского гражданства. Существует до сих пор, хотя русских постояльцев в нем давно нет. Здесь Ивановы прожили три с половиной года и здесь Г. И. скончался в 7 часов 10 минут утра 26 августа 1958 в госпитале Йера.
2. В «Новом журнале» (1956. Кн. 44, март) напечатано 14 стихотворений Г. И., в том числе «Нет в России даже дорогих могил…», «Закат в полнеба занесен…», «На юге Франции прекрасны…», «Мне весна ничего не сказала…» и другие высокие образцы его лирики.
3. Лицо неустановленное, возможно Леонид Гольдштейн (1914—1988) — генетик, специалист по диабету.
4. Очевидно, упоминавшаяся уже Кира Георгиевна. См. примеч. 3, 4 к письму 1.
5. Статья «Осип Мандельштам» («Новый журнал». 1955. Кн. 43), написанная в связи с вышедшим Собранием сочинений Мандельштама под ред. Г. П. Струве и Б. А. Филиппова в нью-йоркском «Издательстве им. Чехова».
6. Статья «Конец Адамовича» («Возрождение». 1950, № 11), обличающая Г. В. Адамовича, ближайшего с петербургских времен друга Г. И., в прокоммунистических настроениях, проявившихся в книге «L’Autre Patrie» («Другая родина», 1947).
7
<Январь 1957>
Дорогой Кирилл,
Будь душкой, ответь сейчас же, куда тебе (т. е. каким способом) послать 2200 франков на выкуп меха, т. к. у тебя какие-то сложности с карт дидантите.[1] М. б. просто почтовым переводом или как. Очень прошу как можно скорей выкупи и пришли — эти вещи чрезвычайно нужны. Повторяю также просьбу отослать хорошо запакованным и заказным. Вещи эти (чтобы ты знал что выкупаешь) — черная кофточка и коричневая накидка из длинноволосого обезьяньего меха. Не знаю во сколько обойдется пересылка. Извини, пожалуйста, что так беспокою тебя, но, повторяю, из-за холода, в котором мы <нрзб> сидим в Доме[2],Ирине очень нужны — и как можно скорее — эти вещи, не говоря о том, что она ими очень дорожит. Так что не сердись и справь, пожалуйста, это дело.
Я забыл ответить комплимент<ом> на твой стишок. Очень недурно. Между прочим, понятие «мужик» до Рождества Христова вряд ли существовало. Но точность и ясность стихотворения мы оба оценили. Насчет моего стишка я не согласен: он мне нравится самому, что случается редко, и именно третья строфа.
Ну, прочел твои виды на будущее… То, что «все уверены» в неизбежной войне, или все равно в чем, по-моему, значения не имеет. Мало ли в чем за 37 лет «все» бывали уверены, а выходило наоборот.[3] А сейчас, особенно, не только быть уверенным во что-нибудь нельзя, но и разбираться, хоть как-нибудь, невозможно. По-моему, оставив в стороне шкурные соображения — посадят в лагерь, убьют <нрзб> — дела повернулись ослепительно прекрасно: мировой крах коммунизма. Это факт. Коммунизм как Ирод, которого пожирают черви, и никакие примочки не помогут. Я лично думаю, что в скором времени начнется у них внутренняя резня — все против всех. Потом пойдет резня общероссийская. Все это уже дано в миниатюре в венгерском восстании.[4] И никакие маршалы не помогут, прирежут и их. «Москва отделится от Саратова и потребует своего перенесения в Олонецкую губернию»[5], одним словом. Бедлам, по-моему, неизбежный этап, и мы же его порог. Одним словом чем хуже, тем лучше. Потом можно будет ждать какого-то собирания земли русской у разбитого корыта. Ты совершенно прав — одни рожи наших вождей чего стоят. Посылаю другую картинку: ведь Аль-Капоне с ближайшими помощниками. И ждет их та же казнь, что Аль-Капоне — кто-то их повесит.[6] И довольно скоро. Читал ли я тебе свои стихи, сочиненные во сне[7] после смерти Сталина — нигде не печатал:
У ГРОБА СТАЛИНА В ПОЧЕТНОМ КАРАУЛЕ
…Какие отвратительные рожи,
Кривые рты, нелепые тела:
Вот Молотов. Вот Берия, похожий
На вурдалака, ждущего кола.
В безмолвии у сталинского праха
Они дрожат, они дрожат от страха,
Угрюмо морща некрещеный лоб, —
И перед ними высится, как плаха,
Проклятого вождя, проклятый гроб.[8]
Целую тебя. Ирина тоже целует и готовит <два слова нрзб.>. Но не жди от нее письма, ответь мне насчет меха.
Твой Жорж
Умоляю тебя, ответь сейчас же, что ж и где же меха И<рины> В<ладимировны>. Больше месяца послал тебе нужную бумажку, заверенную в мерии <так!>. Очень прошу, выкупи их. Сколько надо денег на выкуп? 2000 + что? И надо так послать, чтоб не пропало. Ей эти вещи абсолютно необходимы — здесь топят (вернее топили) мазутом, идущим через Суэцкий канал и в результате И<рина> В<ладимировна> отчаянно мерзнет, а лучший друг сперва потерял квитанцию, а теперь ни гу-гу об вещах. Ну вот перестало писать стило. Суть ясна, дорогая душенька. Нам срочно необходим этот мех — куда и как прислать деньги на выкуп, не забудь, что это ценные и очень нужные вещи. Следовательно их необходимо послать так, чтобы не было риска пропажи.* Ответь, пожалуйста, сейчас же.
По-видимому это письмо верх идиотства. Но нового писать не могу. Сообщи твои планы — что Мюнхен и т. д. Наш переезд под Париж по-видимому ухнул.[9] Что и следовало ожидать. Это гомерическое свинство — вот тебе и «первый поэт».
Прилагаю стишок, тоже «на событие», как и твой. Интересуюсь мнением. Ценю тебя критика.
Твой всегда
Ж.
* Т. е. не иначе как заказным (приписка на полях. — А. А.).
1. Carte d’identité — см. примеч. 3 к письму 2.
2. См. примеч. 1 к письму 6.
3. Очевидно, Г. И. имеет в виду начало массовой эмиграции из России — 1920.
4. Вооруженное восстание в Венгрии против просоветского режима 23 октября — 9 ноября 1956.
5. Является ли закавыченная фраза цитатой или обычной для Г. И. иронической гиперболой, утверждать не готовы.
6. Альфонсо Габриэль Капоне, по кличке Аль Капоне (1899—1947) — американский бутлегер, гангстер итальянского происхождения, которого повесить как раз не удалось: умер в собственном доме во Флориде.
7. О том, что эти стихи сочинены во сне, Г. И. писал также и Р. Б. Гулю 23 сентября 1957. Наличие вариантов этого не опровергает. Последующая за первоначальной стихийной записью тщательная обработка текстов – характерная черта ивановского стихописания.
8. Еще один вариант этого стихотворения, опубликованного в «Возрождении» (1957. № 64) и ставшего в окончательной редакции второй частью «Стансов», Померанцев напечатал в «Континенте» (1987. № 54) с датой «20 марта 1953 г.»:
Короткий, гнилозубый, в оспе
Лежит в Москве в блистающем гробу
Великий Сталин — Джугашвили Оська,
Всех цезарей превозойдя судьбу.
И перед ним в почетном карауле
Стоят народа меньшие «отцы»,
Те, что страну в бараний рог согнули,
Предатели, убийцы, подлецы.
Какие отвратительные рожи,
Кривые рты, нескладные тела
И в центре — жирный Маленков, похожий
На вурдалака, ждущего кола.
В безмолвии у сталинского праха
Они дрожат. Они дрожат от страха,
Угрюмо морща некрещеный лоб, —
И перед ними высится, как плаха,
Проклятый вождь, проклятый гроб.
Существен вариант 2-й строфы 1-й части «Стансов» из РГБ: «Но Император сходит с трона, / Прощая всë, со всем простясь… / И меркнет русская корона, / В грязь революции скатясь». В «Возрождении» про корону говорится определеннее: «В февральскую скатившись грязь». В письме Г. И. к И. К. Мартыновскому-Опишне 1 апр. 1957 о «Стансах» поведано: «В свое время их <…> мне вернул Мельгунов — <…> желал, чтобы февральская (любезная его сердцу) грязь была заменена „октябрьской“, на что я не согласился» (Арьев А. Лицо и маска // Георгий Владимирович Иванов. Исследования и материалы. М., 2011. С. 318).
9. Ивановы хотели переехать из Йера ближе к Парижу, в один из «русских домов». Удалось сделать это только Одоевцевой, через месяц после кончины Г. И. получившей место в Ганьи.
Статья и комментарии А. Ю. Арьева
Публикация М. В. Воронкова