Анна Ахматова и Анна Баркова
Опубликовано в журнале Звезда, номер 5, 2018
Мотив «проволоки колючей» присутствует, как нам известно, не только в «Реквиеме», но и в «Поэме без героя», в «Черепках» и в ряде других произведений Ахматовой. Наличие этого мотива в ее творчестве не только харатеризует время, но и свидетельствует о гражданской смелости поэта.
Напомню строчки из эпилога «Поэмы»:
А за проволокой колючей,
В самом сердце тайги дремучей —
Я не знаю, который год, —
Ставший горстью «лагерной пыли»,
Ставший сказкой из страшной были,
Мой двойник на допрос идет…
Таким двойником представляется мне поэт, почти всю сознательную жизнь проведший в тюрьмах и лагерях, чудом не ставший «лагерной пылью», — Анна Баркова.
Анна Александровна Баркова не любила, когда ее сравнивали с Ахматовой. «Не сравнивай! Живущий не сравним», — писал их современник О. Мандельштам. Но эти сопоставления, сопоставления двух Анн, появились еще в 1922 году, когда Н. Н. Евреинов написал книгу «Нестор». В ней он открыто противопоставлял их, касаясь, правда, лишь их отношения к религии — безбожница Баркова и традиционно православная Ахматова. Позже кто-то назвал Баркову «Ахматовой в спецовке». Все эти сравнения-сопоставления очень приблизительны. У каждой, конечно, свой собственный голос.
Но что делать, если, не зная того, Ахматова вызывает на диалог Баркову: «Ты спроси у моих современниц, / Каторжанок, „стопятниц“, пленниц…»?! В каждой из этих ипостасей побывала Анна Александровна Баркова (1901—1976). Она трижды была судима и в лагерях провела больше двадцати лет своей жизни. Притом в лагерях со строгим режимом. В «передышках» — мыканье по чужим углам, весям и городам, с паспортными ограничениями, с поиском хоть какой-то работы, с полной неустроенностью. Она была и каторжанкой, и «стопятницей», не имевшей право жить ближе 101 (105) км от больших городов. Какое-то время жила в доме инвалидов, где отбирали паспорт, так что буквально становилась пленницей. Такова была судьба одного из самых талантливых и самобытных поэтов советского времени.
Мне посчастливилось (вряд ли уместное слово!), лучше сказать, довелось с лета 1958-го до весны 1962 года быть в одной зоне с нею, когда она уже третий раз отбывала срок. При этом надо сказать, что никогда за свою некороткую жизнь она не была ни агитатором, ни пропагандистом, ни общественным деятелем. Она не была разговорчивой, скорее молчаливой. Но она смела думать самостоятельно и не передумывала по чьей бы то ни было указке. У нее был свой взгляд и свои оценки. Отними их у нее, был бы какой-то другой человек. И при этом — щедро одарена поэтическим даром, и не только. Правильнее сказать, даром Слова. Ее проза как будто продолжает традиции Салтыкова-Щедрина и других русских прозаиков, у которых сатира переходит в гротеск.
Помню тот воскресный летний день в июле 1958 года, когда я,
пристроившись в небольшом палисаднике между бараками, читала какую-то книжку.
Мимо прошла Анна Петровна Скрыпникова[1] рука об руку с маленькой,
худенькой, с впалой грудью, острыми чертами лица и красивой волнистой
бронзовой копной волос женщиной. Трудно было определить, сколько ей было лет —
щуплая, подвижная, с темными глазами-буравчиками. Она низким хриплым голосом
с замечательной дикцией и артикуляцией — мне было прекрасно слышно —
явно в полемческом задоре бросила реплику: «Христа и Маркса я им не прощу!»
Не трудно представить, каково было содержание их разговора. Этой репликой она не
только привлекла мое внимание, но и заинтриговала меня. Я была в зоне
уже несколько месяцев, но ее увидела впервые. Она прибыла в зону вместе со
своей подельницей В. С. Санагиной[2] последним этапом.
Хотя она была «новенькой», назвать ее так было затруднительно. Ее манера поведения
выдавала опытного лагерника. Потом выяснилось, что в лагерь за колючую проволоку
она попала уже в третий раз! Зона в Западной Сибири (Кемеровская обл.
ст. Суслово) была в степи. Вокруг поля и ветры. Зимой снег припудривало
угольной пылью от Кузнецкого угольного бассейна. Кроме рядом стоявшей землянки,
никаких построек не было. Потому и забора не было, а была ограда из густо
перепутанной колючей проволоки и другая, внутренняя ограда, определяющая запретную
зону (запретку) из менее перепутанной колючки. По углам, естественно, вышки с неусыпными
стрелками… Позже, когда мы были в других зонах, они были огорожены высокими
сплошными деревянными заборами, над которыми колючка не так бросалась в глаза.
Сопоставим стихотворения обоих поэтов, Ахматовой и Барковой, об их поколении, чтоб убедиться, что «двойник» самостоятелен и не повторяет «оригинал».
А. Ахматова:
De profundis… Мое поколение
Мало меду вкусило. И вот
Только ветер гудит в отдаленье,
Только память о мертвых поет. <…>
До неистового цветенья,
Оставалось лишь раз вздохнуть…
Две войны, мое поколенье,
Освещали твой страшный путь.
А. Баркова:
Героям нашего времени
Не двадцать, не тридцать лет.
Им не выдержать нашего бремени,
Нет!
Мы герои, веку ровесники,
Совпадают у нас шаги –
Мы и жертвы, и провозвестники,
И союзники, и враги. <…>
Мы испробовали нагайки
Староверских казацких полков
И тюремные грызли пайки
У расчетливых большевиков.
Трепетали, завидя ромбы
И петлиц малиновый цвет,
От немецкой прятались бомбы,
На допросах твердили «нет».
Мы все видели, так мы выжили,
Биты, стреляны, закалены,
Нашей родины злой и униженной
Злые дочери и сыны.
Баркова ставит некоторые вехи на том «страшном пути», который проходит их поколение. И осмеливается делать оценочное обобщение, завершающее стихотворение…
…Не сразу мы с ней познакомились. Но когда это случилось, она постоянно
выражала мне свое расположение. Она была тяжело больным астматиком —
с каждым ее дыханием было слышно, как раздуваются мехи ее легких, как тяжело дается
ей каждый вздох. Говорила она внятным негромким голосом, фразы строила преимущественно
короткие. Груз, ею привезенный, состоял почти исключительно из книг. Первая книга,
которую я взяла у нее, была «Семья Тибо» дю Гара. Было заметно, что окружающая
повседневность с ее унылостью, проверками и многими другими унизительными
подробностями проходила мимо ее сознания. Она жила (так казалось!) в мире книг.
В одном из стихотворений она признавалась: «Только в книгах открылось
мне главное…» Но это первое впечатление было ошибочным. Когда через полтора года,
в конце 1959 года начальник режима убил комбайнера Запрягаева, с которым
я проработала всю уборочную кампанию, и я решила написать на убийцу жалобу
в Прокуратуру в Москву, я попросила Анну Александровну подписать вместе
со мной эту жалобу. Она моментально согласилась. Ее аргументом было то, что она
видела, как этот начальник режима издевался над монашками, жившими в одном
бараке с нею. Ни к кому другому я не обратилась, понимая, что откажут
из страха, а Баркова не побоится… Жалоба дошла до Москвы. Ответ вызвал наше
недоумение. Сообщалось, что Запрягаев «был изолирован правильно»! Но я отвлеклась…
Поселили ее, естественно, в инвалидном бараке, где жили нетрудоспособные пожилые
женщины, чаще всего сектантки или монашки. Был ли среди них собеседник ей по плечу?
Нет, конечно! А Анна Петровна Скрыпникова (один из многочисленных персонажей
«Архипелага ГУЛАГ» А. Солженицына), с которой я ее впервые увидела, —
достойный собеседник! — вскоре освободилась. Впрочем, Анна Александровна и на
воле далеко не всегда встречала людей, с которыми могла вести серьезные беседы…
Повезло ей только в Абези, где она отбывала свой второй срок (1947—1955). Там,
как пишет одна из ее солагерниц, было много незаурядных женщин. (Кстати, там же
в одно время с Барковой отбывала срок жена композитора С. Прокофьева.)
Но и среди них она выделялась своей самобытностью…
Сейчас, более чем через 40 лет после ее кончины, в Чехии поставили фильм о ней. Нашлись люди, переведшие ее стихи на французский язык. Менее всего, как это ни парадоксально, знают ее у нас. Хотя уже давно Лена Фролова (московский бард) под гитару поет песни на ее слова, многие годы для открытия этого поэта потратил Л. Таганов — филолог, профессор Ивановского педагогического университета, тонко проанализировавший ее творчество, глубоко изучивший ее наследие. Он сумел извечь из архивов КГБ стихи Барковой, хранившиеся там как вещдоки ее антисоветской деятельности. Замечательные статьи посвятили ей О. Седакова и Л. Аннинский; издательство «Возвращение» выпустило книгу ее стихов. Наконец, М. А. Федотова (Фонд С. Дубова) в 2002 году полуторатысячным тиражом издала максимально полно ее поэтическое наследие, частично корреспонденцию, сохранившиеся дневниковые записи. Книга называется «Вечно не та». Вскоре после этой книги она выпустила и том прозы Барковой, названной по одной из публикуемых повестей «Восемь глав безумия». В 2009 году в педагогическом университете Калуги состоялась научная конференция «Анна Баркова: поэт и его время», в которой участвовало около 30 ученых — филологов, философов из Вологды, Иваново, Екатеринбурга, других городов; даже из Москвы. Не было там ни одного ученого, ни одного литератора из Петербурга. У нас, в нашей культурной столице ее не знают. Об этом говорят и полки книжных магазинов, где нет и не было книг Анны Барковой… Поэтому мне представляется, что Анна Баркова еще не заняла своего достойного места в отечественной литературе ХХ века.
А потому начну с ее биографии. Она родилась в Иваново-Вознесенске в июле 1901 года в семье сторожа-швейцара местной гимназии. В этой простой и бедной семье дети рождались и умирали. Эта девочка выжила.
Оглянусь изумленно: я жила или нет?
Полумертвой втащили меня в этот свет.
Первый крик мой — и тело сдавила тоска
И с тех пор отпускала меня лишь слегка.
Я в младенчестве чуяла небытиё,
Содрогалось от ужаса тело мое.
Перед Вечностью стыла, не пряча лица,
И себе и всему ожидая конца.
Тьму пронзали лишь редкие вспышки огня,
Да любовь мимоходом касалась меня.
Оглядываясь на детство, уже в старости она писала:
Что в крови прижилось, то не минется.
Я и в нежности очень груба.
Воспитала меня в провинции
В три окошечка мутных изба.
Городская изба, не сельская,
В ней не пахло медовой травой,
Пахло водкой, заботой житейскою,
Жизнью злобной, еле живой…
Как уж тут сравнивать-сопоставлять с Ахматовой, которая росла в Царском Селе «в узорной тишине, в прозрачной детской молодого века», бродила по знаменитым царскосельским паркам, общалась с образованной утонченной, поэтически одаренной молодежью…
Училась Анна Баркова в той гимназии, которую сторожил ее отец. Училась хорошо и еще на гимназической скамье начала писать стихи. Она показывала их своей любимой учительнице. События 1917 года увлекли 16-летнюю ученицу. Лозунг «Долой!» был ей понятен и близок. Долой рутину, обветшавшую власть, гнетущую нищету, бесправие… За то, чтоб изменить эту жизнь, этот мир, можно заплатить высокую цену — даже убить любимого друга, если он не разделяет ее идеалов.
— У врагов на той стороне мой давний друг…
О, смерть, прилети ко мне из милых рук!
……………………………………………………
Сегодня я не засну. А завтра, дружок,
На тебя я нежно взгляну и взведу курок.
Пора тебе отдохнуть. О, как ты устал!
Поцелует пуля в грудь, а я в уста.
(Я и сейчас как будто слышу ее низкий голос, произносящий «поцалует». Она вообще выделяла «А» и «О», что характерно для волжан. Она говорила, что ее предки жили на Волге, в Кинешме.)
В это время Ахматова пишет: «Все расхищено, предано, продано…» Позволительно спросить — кем? А вот и ответ: «Я безбожница, я церкви взрываю…» — пишет Баркова. Такого ли «двойника» представляла себе Ахматова?!
Но этим тема не исчерпывается. Тогда же рождается поистине страшное стихотворение «Ненависть к другу»:
<…> Больше чем с врагом, бороться с другом
Исторический велит закон.
Тот преступник, кто любви недугом
В наши дни чрезмерно отягчен. <…>
Наша цель пусть будет нам дороже
Матерей и братьев и отцов.
Ведь придется выстрелить, быть может,
В самое любимое лицо.
Нелегка за правый суд расплата –
Леденеют сердце и уста.
Нежности могучей и проклятой
Нас обременяет тягота.
Ненависть ясна и откровенна,
Ненависть направлена к врагу,
Но вот любовь прощает все измены,
Но любовь — мучительный недуг.
Эта книга — раскаленный уголь.
Видишь грудь разверстую мою?
Мы во имя ненавидим друга,
Мы во имя проклянем семью.
Движущая сила — ненависть!
Это неясное «во имя» вызывало у нее романтический подъем, увлекло ее так, что она бросила гимназию и ушла работать журналистом в газету «Рабочий край». Среди местных (губернских) газет «Рабочий край» выделялся определенной политической зрелостью. Поэтому в 1921 году посетил Иваново нарком по просвещению и образованию А. В. Луначарский. Первый и главный его визит был в издательство этой газеты. Там он не просто обратил внимание на юную Анну Баркову, но всерьез заинтересовался ее стихами. Первая встреча имела продолжение. Сейчас опубликованы письма наркома Анюте — Анне Барковой. В ней, ее творчестве нарком увидел столь желанное им начало пролетарской литературы, пролетарской поэзии. Он следил за ее публикациями, давал ей советы. В частности, заметив нотки пессимизма в ее лирических стихах, он писал ей: «Чем меньше вы будете похожи на Ахматову, тем лучше!»
Луначарский вызвал ее в Москву и сделал своим секретарем. С жильем в Москве возникли сложности, и он поселил ее в своей обширной кремлевской квартире. Там Баркова прожила с 1922-го по 1926 год. За это время она повидала обитателей Кремля в их повседневной обстановке. Услышала от многих из них речи и отдельные реплики, не предназначенные для широкой аудитории. Да и своего покровителя она тоже увидела другими глазами. О своих «открытиях» она написала любимой учительнице в Иваново. Но Кремль — место особое. Письмо вместо адресата попало на стол наркома. Луначарский был оскорблен такой неблагодарностью секретарши и указал ей на дверь…
Благодаря покровительству М. И. Ульяновой Баркова была взята корреспондентом в газету «Правда» и получила комнату в коммунальной квартире. Там она прожила, работая в главной партийной газете страны, почти 8 лет.
Писала ли она в этот период стихи? Конечно, писала! По ним можно проследить, как менялось восприятие действительности, как формировался и креп ее поэтический голос.
Накричали мы немало
Восхвалений борьбе и труду.
Слишком долго пламя пылало,
Не глотнуть ли немножко льду.
Не достигнули сами цели
И мешаем дойти другим.
Все горели. И вот — сгорели,
Превратились в пепел и дым.
Безрассудно любя свободу,
Воспитали мы рабский род,
Наготовили хлеба и меду
Для грядущих умных господ.
Народится новая каста,
Беспощадная, словно рок.
Запоздалая трезвость, здравствуй!
Мы простерты у вражеских ног…
Эти стихи написаны были уже в 1931 году. Баркова к этому времени увидела народившуюся и еще нарождающуюся «новую касту», увидела «рабский род», увидела уже пришедших и подходящих «умных господ». Она увидела, кто воспользовался плодами революции. Тогда, в 1931 году, было написано много стихотворений, свидетельствующих о пришедшей к ней «трезвости». Но жить с этим сознанием в той действительности было трудно. Из жизни уходят не только мечты о справедливости и свободе. Человек чувствует себя опустошенным:
…Закаты есть. И есть гроза.
И ночь, и свет луны.
А наши тусклые глаза
В ничто устремлены.
Для красоты у нас нет сил,
А для любви сердец.
Всё, всё безжалостно скосил
Великий грозный жнец.
Мы всё подняли на штыки —
И нежность, и печаль.
Прославим с пафосом тоски
Механику и сталь.
Это еще и отклик на индустриализацию страны. Тогда же она пишет совсем безнадежное стихотворение:
Веду классовую борьбу,
Молюсь на фабричную трубу,
Б-б-бу — бу-бу.
И жены были, и дети.
И нет ничего на свете.
Господи, прошу о чуде:
Сделай, чтоб были люди.
Вечная память Иуде!
Она отчетливо видит, как власть концентрируется в одних жестоких руках. В стихотворении «Рифмы» есть такая строфа:
«Печален», «идеален», «спален» —
Мусолил всяк до тошноты.
Теперь мы звучной рифмой «Сталин»
Зажмем критические рты…
В конце 1934 года, через несколько недель после убийства в Ленинграде С. Кирова (к которому она, разумеется, не имела никакого касательства) она была арестована. После ее ареста ходили слухи, будто бы в частной беседе она буркнула: «Не того убили». Началась ее лагерная одиссея, которая закончилась лишь в 1965 году… В ходе следствия она категорически отвергала обвинение в антисоветской агитации. Но оставляла за собой право думать так, как думает. Она действительно, по складу своему не была разговорчивой, красноречивой. Свои мысли она преимущественно доверяла бумаге.
Будучи под следствием в тюрьме на Лубянке, она обращается с письмом к наркому внутренних дел Г. Ягоде. Она не просит о снисхождении. «Разговоры, имевшие контрреволюционный характер, я действительно вела. Но вела их в узком кругу, в порядке обмена мнениями, но не с целью агитации. <…> В силу моего болезннного состояния и моей полной беспомощности в практической жизни, наказание в виде ссылки, например, будет для меня медленной смертью. Прошу подвергнуть меня высшей мере наказания…» Письмо написано в марте 1935 года. Ей еще не исполнилось тридцати четырех лет…
Я была свидетелем тому, как 58-летняя Анна Александровна во время тяжелейшего перехода по глубокому снегу, обессилев, села в снег и сердито сказала: «Пусть застрелят!» Если б она оставалась сидеть еще минут 10—15, опасность быть убитой была реальной. Товарищи по несчастью не оставили ее сидеть, подняли и понесли на руках. Как мало она ценила собственную жизнь, как внутренне была готова с ней распроститься! В одном из ее стихотворений есть строчки: «Ты, жизнь моя, испорченный набросок великого творения, — истлей!» Хотя есть у нее и другие строки:
…Смерть для меня — это смерть для мира,
А мир лишь со мной родится…
Впрочем, ни собственной жизни, ни мира с его несовершенством ей не жалко…
Получив письмо, нарком распорядился «далеко не засылать». Что тогда считалось далеким? Ее приговорили к пяти годам исправительно-трудовых лагерей и отправили в Казахстан, под Караганду.
Степь да небо, да ветер дикий,
Да погибель, да скудный разврат.
Да. Я вижу, о Боже великий,
Существует великий ад.
Только он не там, не за гробом,
Он вот здесь окружает меня,
Обезумевшей вьюги злоба
Горячее смолы и огня.
В условиях неволи Баркова нашла в себе силы отвлечься от повседневного ада, оторваться от него и обратиться к образам из мировой истории. Героями ее стихотворений становятся древнеримский консул Тиберий, император Нерон, византийский дипломат, средневековый инквизитор.
Не требуйте ненужного ответа,
Не спрашивайте резко: кто ты сам?
Многообразна искренность поэта,
Скитальца по столетьям и сердцам.
………………………………………………………….
Жила под солнцем, в мраке без просвета.
Была я жалкий нищий и мудрец.
Многообразна искренность поэта,
Познавшего глубины всех сердец.
…С разницей в несколько месяцев в Ленинграде, где была вакханалия «чисток», высылок, арестов и расстрелов, были арестованы близкие Ахматовой — сын, Л. Н. Гумилев, и муж, Н. Н. Пунин. Ахматова не только немедленно поехала в Москву хлопотать об их освобождении, но и обратилась с письмом (не к Ягоде, как Баркова!), к самому Сталину. В этом письме она заверяла его, что ее близкие не являются антисоветчиками и контрреволюционерами и что, освободив их из заключения, ни он, ни кто-либо другой никогда об этом не пожалеет. Благодаря многим неравнодушным к судьбе Ахматовой людям письмо незамедлительно оказалось на рабочем столе Сталина. Он распорядился их освободить. Арест Пунина в 1935 году положил начало ахматовскому «Реквиему». Строчки «Буду я, как стрелецкие женки, / Под кремлевскими башнями выть» имеют самое реальное наполнение.
Трагедия Ахматовой была отложена на несколько лет. В 1938 году Лев Гумилев был арестован и осужден на пять лет. Работа над «Реквиемом» продолжилась…
Оставив остатки своего некрепкого здоровья в лагере, в конце 1940 года Баркова вышла на свободу с ограничением — трехлетним «поражением в правах». Нигде никто ее не ждал. Друзья были в Москве, куда ей категорически нельзя. После многих мытарств она поселилась в Калуге, где, как потом она написала в одном из частных писем, «и словом обмолвиться не с кем». Там она нищенствовала, считая за счастье работу ночным сторожем. Такая работа время от времени находилась. От безвыходной нужды она научилась мудреному делу — гадать по руке и на картах. Так она добывала тот необходимый минимум, который спасал ее от дистрофии.
Летом 1941 года грянула война. Как и по всей стране, так и в Калуге — местные власти она застала врасплох. Никакого реального плана эвакуации не было. А фронт приближался. У Барковой есть запись: «Эвакуация. В сущности, ее не было. Выехало несколько тысяч праведников с вещами, продуктами и водкой, а несколько десятков тысяч грешников осталось. Им объявили: Не сейте паники, не играйте на руку шпионам и врагам народа. Город не сдадут. Вошел враг, предварительно ошеломив грешников бонбоньерками. Потом с небес посыпалась отечественная манна. Весьма интересная политическая „верояция“ с точки зрения Маркса—Ленина—Сталина».
Попросту — там она попадет под бомбежки вражеской и нашей авиации, переживет оккупацию.
С освобождением Калуги от оккупантов, да и с победой весной 1945 года она не испытала не только эйфории, но и вообще никакого облегчения.
Все испытано в жизни и мысленно:
Злые страсти, тюрьма и война,
Кровь, навоз, взвизги бомб бесчисленных
(Не грядущих ль культур семена?),
И морозы сорок второго,
И болезни, и нищета.
Износилось каждое слово,
Истрепалась любая мечта…
Она видела кругом столько горя, слез, сиротства и вдовства, нищеты и голода в послевоенные годы и так неблагополучна была сама, что через некоторое время написала стихотворение, горше всех других во всей послевоенной поэзии, передающее неизбывное горе простого солдата-победителя:
Чем торгуешь ты, дура набитая,
Голова твоя бесталанная?
Сапогами мужа убитого
Иль его гимнастеркой рваною?
А ведь был он, как я, герой.
Со святыми его упокой.
Ах ты, тетенька бестолковая,
Может, ты надо мною сжалишься,
Бросишь корку хлеба пайкового
В память мужа его товарищу?
………………………………………….
Закоптелые и шершавые,
Шли мы Прагой, Берлином, Варшавою.
Проходили мы, победители.
Перед нами дрожали жители.
Воротились домой безглазые,
Воротились домой безрукие,
И с чужой непонятной заразою,
И с чужой непонятною мукою.
И в пыли на базаре сели
И победные песни запели:
…Подавайте нам, инвалидам!
Мы сидим с искалеченным видом,
Пожалейте нас, победителей,
Поминаючи ваших родителей.
В конце сороковых годов и в начале пятидесятых в Москве и Ленинграде, по-видимому, и в других городах безногих, безруких, ослепших инвалидов, то есть самых беспомощных, вывозили в какое-то глухое место, делали такие резервации, «чтоб не омрачать жизнь, полную оптимизма». Не знаю, куда вывозили этих несчастных из Калуги, а у нас навсегда таким печальным местом стал на Ладожском озере остров Валаам, где последним пристанищем для этих людей стал древний монастырь. Такова была, мало сказать, печальная, скорбная участь рядовых защитников Отечества, отдавших за него свое здоровье. Но когда их выселяли из больших городов, Барковой уже в Калуге не было…
В конце 1947 года Баркова была арестована как повторница и осуждена на 10 лет заключения в лагере строгого режима. Этапировали ее в Заполярье. По второму сроку она провела в неволе почти 8 лет. Освободилась не сразу после смерти Сталина, а в хрущевскую «оттепель». Она отбывала срок в инвалидной зоне Интинских лагерей в Коми АССР, в том поселке Абези, где были мужская и женская инвалидные зоны, сделавшие известным по всей стране и за ее пределами название этого поселка. В мужской зоне отбывал срок «за свои идеалистические немарксистские взгляды» Л. П. Карсавин. Здесь и скончался. Отбывал «за формализм» свой 8-летний срок Н. Н. Пунин, скончавшийся там же в заключении через 4 года после ареста, в 1953 году.
Очередная волна арестов охватила страну в 1947—1949 годы. Тогда, как и Баркова, «повторником» был арестован Лев Гумилев. Но он отбывал срок в Сибири. Ахматовой доставалось возить за город ящики с посылками в лагерь сыну, поскольку городские почтовые отделения посылок в места заключения (что по адресу понятно) не принимали.
В Абези, в неволе, дарование Барковой буквально расцвело. Там написана ее поэма «Вера Фигнер», в высокой поэтической форме передающая трагический исторический опыт России последней трети ХIХ и начала ХХ века; ее длинное исповедальное стихотворение «Две арестантки», ее пронзительные лирические стихотворения.
Она была освобождена по состоянию здоровья в конце 1955 года. Предвидя трудности, с которыми ей неизбежно придется столкнуться на воле с первых же дней по выходе из лагеря, она пишет стихотворение, под которым стоит: «1955 (канун „освобождения“)».
МИМО… МИМО…
Вот и опять всё одно и то же,
И одиночество, и бездорожье.
Топаешь той же российскою грязью
В той же российской беде и заразе.
Мимо строительства, мимо власти,
Мимо чужого, чуждого счастья,
Мимо чужого теплого дыма.
В путь, пока свалишься, мимо… Мимо.
Здоровья у освободившейся не было, и ее отправили в дом инвалидов, где жизнь была намного тяжелее, чем в неволе. Обитателями этого дома были освободившиеся уголовники, алкоголики, опустившиеся на самое дно люди. В своей прозе, письмах Баркова безжалостно описывает этот ад. Она вырвалась оттуда и на свой страх и риск поехала в Москву, где у нее были друзья. С первого дня освобождения она хлопочет о полной реабилитции по обоим делам. Она уверена в успехе своих усилий. Но нужно время. А ежедневно надо решать проблемы — на что-то жить и где-то найти крышу над головой. Нет ни того ни другого. И времени тоже нет, потому что жизнь в Москве без прописки грозит серьезными неприятностями не только ей, но и тем ее друзьям, кто дает ей кров.
Обстоятельства выталкивают ее из Москвы. Они усугубляются подготовкой к Всемирному фестивалю молодежи и студентов, который должен состояться летом 1957 года в Москве. Город «чистят» от непрописанных обитателей. Ей советуют на какое-то время уехать. Она уезжает к своей бывшей солагернице, поселившейся в поселке Штеровка в Донбассе. Там она и получает долгожданные документы о своей полной реабилитации по обоим делам. Она начинает готовиться к возвращению в Москву. Все месяцы ожидания она совсем не писала стихов. Перешла на прозу. Исписала не одну тетрадь. Том ее прозы «Воcемь глав безумия» почти полностью сложился из написанного в Штеровке. Она так увлеченно работала, что «заразила» полуграмотную Валентину Семеновну, так что обе одновременно сидели и писали — Баркова свои рассказы и повести; Санагина — свои воспоминания. (Их советский суд оценил в 10 лет неволи.) Подготовка к отъезду состояла в упаковке и отправке по почте в Москву своих многочисленных тетрадей, блокнотов. Имуществом Анна Александровна обременена особенно не была, но избавиться надо было от всяких тяжестей — они были ей не под силу. Поэтому она и отправляла в Москву посылки и бандероли. Весь этот груз дошел лишь до Ворошиловградского КГБ… За этими двумя старыми женщинами наблюдали сотрудники местного КГБ. Мало того, что они недавно освободились из мест заключения, где отбывали срок по политическим статьям, на них поступали за эти недолгие месяцы их совместного пребывания доносы. Содержание их было вздорным, но какое это имело значение?! Они, оказывается, завели кота и назвали его именем руководителя партии и правительства (котика звали Никиткой!); они рано утром включали приемник и слушали «вражьи голоса». Вот такого рода сигналы поступили в местное КГБ. Так что не случайно на почте обратили внимание на многочисленные бандероли и посылки Барковой… Местные эксперты сочли эти тексты антисоветскими. Осенью 1957 года, когда почти все заключенные по политическим статьям, дожившие до этого времени, освободились, когда в органах «закрывали» дела расстреляных и погибших, Ворошиловградский суд щедро дал обеим пожилым женщинам, уже хорошо распробовавшим тюремную баланду, еще по 10 лет заключения.
…В том, 1957 году вызвали к военному прокурору Ленинграда Анну Ахматову. Перемогаясь, эта тяжелая сердечница поднялась на пятый этаж и в течение нескольких часов, имея перед собой список из 79 имен, нашла в нем 35 лично знакомых. Она заверила прокурора, свидетельствовала, что никогда ни от кого из них не слышала антисоветских речей или реплик. Никто из них с ней или при ней не вел антисоветских разговоров. Она «закрывала» дело расстрелянного Бенедикта Константиновича Лившица. Покойный поэт получал посмертную реабилитацию… Это был ее последний контакт с представителем государственной власти, если не считать оформление ею дважды разрешения на поездки за границу…
…После длительного этапа из ворошиловградской тюрьмы Баркову и Санагину — обеим было уже под 60 — привезли в Суслово Мариинского района Кемеровской области, в Сиблаг, где был единственный на всю страну женский политический ОЛП (Отделение лагерного пункта).
Это было лето 1958 года. Казалось бы, разгар хрущевской «оттепели»…
Лагерь хрущевской поры не был похож на тот, который она покинула в 1955 году. Здесь был другой контингент. Основную часть женского лагеря составляли сектанты разных религиозных сект, преимущественно Свидетели Иеговы. Были и другие сектанты — баптисты, адвентисты седьмого дня и др. Конечно, были и ИПХ — истинно православные христиане. А. Барковой они были чужды. А жить надо было в непосредственном соседстве именно с ними. Из старых лагерников (лагерниц) были участницы национально-освободительного движения из республик Прибалтики и значительное число «западнячек» — участниц ОУН’а (Организации украинских националистов). Держались они достаточно замкнуто, в свой круг особенно близко посторонних не подпускали. Из нового пополнения было всего несколько человек интеллигентной молодежи, которых называли «студентами». Но они жили в другом бараке и ходили на изнурительную работу.
Очень недолго собеседницей Анны Александровны была Анна Петровна Скрыпникова, вскоре после появления в зоне Барковой освободившаяся. Теперь мы людей такого склада, как Скрыпникова, называем правозащитниками. Пишу об этом, потому что уже на воле, во Владикавказе Скрыпникова активно хлопотала об освобождении Барковой.
Только одиночеством Барковой можно объяснить ее расположение к зечкам молодого поколения — ко мне, Маградзе[3], Емельяновой.[4] В мае 1959 года, когда я вернулась после пятидневного пребывания в карцере, она пришла ко мне в барак и, сидя рядом со мной на нарах, долго читала мне свои стихи. Некоторые из них я никогда не встречала опубикованными. Память зацепила некоторые строфы. Глухим прокуренным голосом она читала:
…Где остались красоты Эллады
И крылатых стоглавых Фив?
Атлантида для нашей услады
Завещала трагический миф…
И навсегда запомнилось четверостишие:
В одну только истину верю я,
Твердую, как мироздание, —
Страдание — творческая материя.
Иначе к чему страдание…
С появлением примерно через год пожилой Доры Борисовны Кустанович[5] она часто общалась с нею. Она очень оживилась, когда в начале
1961 года попала в заключение Ивинская. Ведь Борис Пастернак состоял в переписке
с Барковой, иногда материально ей помогал. Но взаимоотношения с Ивинской
не сложились. Слишком разным был их внелагерный жизненный опыт. Да и лагер-
ный тоже.
Может быть, отсутствием среды и объясняется тот бесспорный факт, что все годы своего последнего заключения она практически не писала стихов. Впрочем, это длительное молчание могло иметь и десяток других причин. Страшно взволновало ее письмо, в котором ей сообщили, что в «Известиях Академии наук» были опубликованы письма А. В. Луначарского, адресованные ей. В комментариях было написано, что, обещая Барковой большое будущее, Луначарский ошибся. Об этой публикации она узнала то ли в конце 1961 года, то ли в начале 1962-го, тогда как состоялась она в 1959 году. Баркова была возбуждена и возмущена до крайности. «Подумайте! Они обращаются со мной как с покойницей!» — говорила она мне. С этого времени она начала самостоятельно борьбу за свое освобождение. Она написала возглавлявшему тогда Союз писателей К. Федину. Это было в последние месяцы моего пребывания в зоне. Она тогда находилась в напряженном ожидании ответа.
В марте 1962 года закончился срок моего заключения, и я рано утром в соответствующий день со всеми моими пожитками отправилась на вахту. Среди пожиток была и копия приговора Барковой—Санагиной. Этот документ надо было пронести (тайно!) через вахту, а потом отправить во Владикавказ Скрыпнковой. Около барака меня встретила Анна Александровна и прошла со мной почти весь путь до вахты. Она говорила мне разные добрые слова, желала легкой адаптации и устройства на воле, разговаривала, к моему удивлению и смущению, ласково. Я никогда ее такой не знала. С моим уходом она теряла одну из немногих своих собеседниц, вернее, слушательниц. Больше никогда я ее не видела, но сведения о ней, ее обстоятельствах до меня доходили.
Борьба Барковой за освобождение,
эта длительная, отнимавшая много душевных сил и здоровья переписка длилась
более трех лет и завершилась ее освобождением только в 1965 году. Она
была отправлена в дом инвалидов в Потьму. Не сразу удалось ей оттуда вырваться.
К ее дальнейшему устройству приложил свои усилия А. Т. Твардовский.
После недлительного пребывания в загородном Доме творчества писателей (пансионате)
она получила в Москве в центре города небольшую комнату в коммунальной
квартире и пенсию в размере 75 рублей.
И к совсем ослабевшей, изголодавшейся, тяжело больной, одинокой многолетней
зечке возвращается ее дар. Стихи последнего десятилетия — новый сильный голос
поэта-лирика, поэта-философа. Среди них есть подражание Лермонтову, Блоку, есть
стихи памяти Анны Ахматовой. В этом последнем стихотворении получается совершенно
феноменальная перекличка, где Баркова свои мысли-опасения излагает в формах
ахматовской строфы, повторяя ритм «Поэмы без героя»:
Памяти Анны Ахматовой
Нет, не в атомной передряге
Стали пеплом листы бумаги,
Что исписаны были мной.
Не в загробном аду сгорела
Жизнь моя, а в тундре истлела,
И степной сжигал ее зной.
Не космической атомной бойни
Ожидаю я всё беспокойней,
А мне кажется, скоро возврат…
На тяжелых и грязных шинах
Ожидаю известной машины,
Увозящей в известный ад.
В это последнее ее десятилетие, точнее в 1970-е годы, написано ею стихотворение «Бессмертие» с такими строками:
Но к вам я приду, читающий друг,
Приду после смерти вскоре,
И спрошу: есть ли у вас досуг
С мертвой, будто с живой, поспорить?
Не пугайтесь. Здесь только душа моя,
Разлуки она не стерпела
И вернулась в знакомые эти края,
Хоть сожгли в крематории тело.
Превыше всего могущество духа
И любви. Только в них бессмертие.
Вот я с вами иду. Говорю я глухо,
Но услышите вы и поверите.
Вот такова эволюция ее духа за полвека каторжной (в буквальном смысле слова!) жизни, полной не только всяческих лишений, но и серьезных размышлений. Какая колоссальная работа не только ума, но и души!
В одном из стихотворений последнего периода ее жизни есть такие строки:
Может быть, через пять поколений,
Через грозный разлив времен
Мир отметит эпоху смятений
И моим средь других имен.
Так же как и Ахматова, она верила, что ее голос будет услышан. Что ж, пятое поколение уже подрастает…
1. Анна Петровна Скрыпникова (1896—1974), уроженка г. Майкопа. До ареста преподавала психологию в музыкальном училище г. Орджоникидзе. Арестована в 1952 г., осуждена на 25 лет по ст. 58-10. Впоследствии срок был сокращен, она освободилась в конце 1959 г.
2. Валентина Семеновна Санагина (1908 г. р.), уроженка Нижегородской губернии. Арестована в 1948 г. по ст. 58. Первый срок отбывала на Севере, в Абези. Освобождена Гос. комиссией в 1955 г. Работала латальщицей спецодежды для шахтеров в станице Штеровка в Донбассе. Арестована вторично вместе с А. Барковой в ноябре 1957 г.
3. Натела Гавриловна Маградзе (1932 г. р.), уроженка г. Тбилиси. Отец, известный хирург, был репрессирован в 1930-е годы. Окончила филологический факультет Московского университета. Работала руководителем литературной студии в г. Тбилиси. Осуждена на 4 года ИТЛ (исправит.- трудовых лагерей) по статье УК, соотв. нашей 58-10, 11. Последние полтора года заключения находилась во Владимирской тюрьме. По возвращении из заключения работала счетоводом в одном из учреждений г. Тбилиси.
4. Ирина Ивановна Емельянова (1938 г. р.), москвичка. Дочка О. Вс. Ивинской — музы и возлюбленной Б. Пастернака. Вместе с матерью она была арестована через несколько месяцев после его смерти. Обе обвинены были в контрабанде. Уголовная статья о контрабанде относится к разряду особо опасных. Поэтому они обе были этапированы в лагерь, где находились политзаключенные. Емельянова провела в заключении чуть менее двух лет. О. Вс. Ивинская — 4 года. (Это был ее второй срок. Первый был еще в сталинские времена.)
5. Дора Борисовна Кустанович (1913 г. р.) — преподаватель литературы в одной из московских школ. Осуждена была по ст. 58-10, 11 «за сионизм». Во время Московского фестиваля молодежи связалась с представителем Израильской делегации и передала ему материалы о дискриминации в Советском Союзе еврейской национальной культуры. Одновременно в заключении были осужденные вместе с нею ее муж и сын. По отбытии 8 лет заключения она уехала в Израиль, там и скончалась.