Рассказ
Опубликовано в журнале Звезда, номер 4, 2018
День близился к концу, небо потемнело, и стал накрапывать мелкий холодный дождь. На наблюдательном пункте, расположенном на крыше котельной, было тихо, и только резкие порывы ветра колебали рваные края кровельной жести, которая, изгибаясь, протяжно скрипела. Поначалу казалось, что этот скрежет способен свести с ума, но через несколько часов уши привыкли, и я почти перестал обращать на него внимание. Темно-серые облака над головой заметно ускорили свой ход, усиливая ощущение тоски и тревоги. Я подполз на локтях к Юсупову и ткнул его в плечо, дав понять, что хочу, чтобы он передал мне бинокль. Он отвлекся от окуляров, что-то беззвучно произнес и указал пальцем в сторону сожженного здания продовольственного склада, за которым начинались оборудованные немецкие позиции. Там явно не теряли времени даром, потому что за минувшие два дня на насыпи бруствера появились два выступа, свидетельствующие о том, что скоро там будут пулеметные гнезда. С каждым днем этот участок обрастал инженерными сооружениями, и нам оставалось только фиксировать новые элементы усиления.
Я примостился с краю расстеленной поверх кровли плащ-палатки и взял в руки тяжелый трофейный бинокль. Немного повозившись, настроил резкость и стал рассматривать позиции противника. Там, куда указал мне старшина разведроты Юсупов, можно было различить край строящегося блиндажа — он вплотную прилегал к остову стены сгоревшего склада и не был виден невооруженным глазом. Слева над местностью возвышалась элеваторная башня, которую мы трижды за последние две недели пытались отбить у противника. Всякий раз, когда она уже оказывалась в наших руках, немцы прицельным минометным огнем с ближних позиций, оборудованных за складами, выбивали оттуда нашу пехоту. Было ясно, что без массированной артподготовки нам вряд ли удастся здесь закрепиться.
Внезапно откуда-то снизу послышался хруст. Я насторожился и, отложив бинокль, посмотрел на Юсупова. Когда звук повторился, он прищурился и коротко кивнул мне. Синхронно, словно по команде, мы отползли от края крыши и приготовились. Я вскинул немецкий автомат, а старшина вынул из-за пояса ручную гранату. Мы застыли, напряженно вслушиваясь в протяжный гул холодного ветра и считая удары участившегося пульса. С минуту ничего не происходило. Ожидание показалось вечностью, за которую можно было припомнить всю свою жизнь. Потом внизу, на первом этаже, послышался приглушенный голос Коробкова. Он старался говорить как можно тише, но было понятно, что он буквально кипит от негодования. Мы стрелой рванулись по перекрытиям. Добежав до лестницы, в несколько прыжков преодолели ее и оказались внизу. Там, неподалеку от входа, стояли Коробков и Емельянов со взведенными ППШ на перевес, глядя на какого-то человека с высоко поднятыми руками. На нем были солдатская телогрейка и стеганые штаны, до того выпачканные пылью и кирпичной крошкой, что приобрели серо-коричневый оттенок и сливались со стенами.
— Кто такой? — сквозь зубы процедил Коробков, подходя вплотную и направляя ствол автомата на лицо неизвестного. Пароля у нас не было, так как, кроме нас, на наблюдательной позиции никого быть не могло.
— Сержант Смирнов, рота связи одиннадцатого полка, — скороговоркой выпалил тот, еще выше поднимая руки.
— Почему без предварительного оповещения оказались на наблюдательном пункте? — вмешался в разговор я.
— Срочное донесение, — вымолвил сержант. — Вам велено незамедлительно прибыть в расположение штаба дивизии.
— Чей приказ? — поинтересовался Коробков.
— Командир разведывательного батальона, капитан Фролов Андрей Макарович, — так же быстро и без запинки отчеканил вестовой.
Услышав имя своего непосредственного начальника, я несколько расслабился. Тут Юсупов вышел вперед и жестом предложил Коробкову опустить оружие.
— Знаю я его — у Болдырева в роте служит, просто рожа вся в грязи, сразу и не поймешь, кто такой.
Мои разведчики заметно успокоились и отошли в сторону. На переднем крае, на ничейной земле, где через несколько сот метров начинаются позиции противника, мы доведены до высшей степени напряжения и потому опасны даже для своих. Поняв, что его признали, посыльный опустил руки и попросил разрешения выйти из здания. Я утвердительно кивнул, жестом велев Коробкову следовать за ним. Вестовой вышел в сопровождении Коробкова, но через минуту оба вернулись. Посыльный нес карабин, благоразумно оставленный им снаружи, перед тем как войти в здание, где находились разведчики.
За пару минут мы убрали следы своего пребывания и были готовы выдвигаться. Обычно на наблюдательный пункт мы приходили задолго до рассвета, а уходили ближе к полуночи, что позволяло перемещаться по открытой местности под покровом тьмы. Теперь же, пока не стемнеет, нам придется по-пластунски проползти с полкилометра, чтобы добраться от котельной до переднего предполья нашей линии фронта.
Первым послали вестового: раз добрался сюда, доберется и обратно. Он широко улыбнулся, обнаружив отсутствие верхнего переднего зуба, закинул за плечи карабин и резво пополз вперед, смешно виляя задом. Юсупов сплюнул, обмотал оптический прицел винтовки портянкой, чтобы не повредить его о камни, и пополз следом за связистом. Дальше пошли все остальные, я замыкал движение группы. Мы ползли по обожженной земле и кирпичной крошке, от выступа к выступу, от воронки к воронке. После месяца непрекращающихся позиционных боев местность была хорошо пристреляна противником, и в случае обнаружения нам было несдобровать. Методично работая коленями и локтями, я полз вслед за Емельяновым, в точности повторяя траекторию его движения. Сорок минут кряду все, что я видел перед собой, были подбитые квадратными гвоздями подошвы его немецких сапог. За это время я успел обмозговать сложившуюся ситуацию: приказ покинуть наблюдательный пункт и срочно явиться в штаб дивизии мог означать нечто непредвиденное, а внезапный отзыв разведгруппы с линии фронта нередко происходил перед началом наступления.
Когда мы наконец приблизились к нашим позициям, стало смеркаться. Короткими перебежками по одному запрыгнули в передовые окопы, где уже ждали ребята из роты охранения. Они были предупреждены о нашем преждевременном возвращении, пароль не спрашивали и, дождавшись пока мы все соберемся, повели нас в глубь паутины наших траншей. За окопами второй линии стояли два полуразрушенных барака, выбеленных известью. У одного из них дежурил командирский «виллис» с выключенными фарами. Мои бойцы присвистнули, впечатленные столь торжественным приемом. «Видно, сильно мы кому-то понадобились», — еле слышно пробурчал Коробков. По тону я понял, что и он встревожен внезапным вниманием руководства к нашей группе. Как показывал опыт, такая спешка у командования возникает тогда, когда надо на кого-то переложить ответственность или за что-то наказать.
Шофер «виллиса», одетый, как штабист, курил, развалившись на переднем сиденье. При нашем приближении он щелчком отшвырнул окурок, поправил сползшую набок фуражку и вылез из машины нам навстречу. Он был офицером, но под надетым поверх гимнастерки плащом не было видно знаков различия. Он обратился к нам звучным, хорошо поставленным, будто у конферансье, голосом: «Лейтенант Спицын?» После некоторой паузы я отозвался: «Прибыл по приказанию». Он не дал мне договорить и быстро произнес: «Садитесь скорее в машину, вас с группой нужно срочно доставить в штаб». Мы с Юсуповым многозначительно переглянулись: во взгляде старшины читался тот же вопрос, что и я задавал сам себе, пока мы ползли к переднему краю. Бойцы боком устроились на заднем сиденье, кроме связиста, который, пожелав нам удачи, поспешил в расположение своей роты. Я сел справа от офицера, машина тронулась, и запахло выхлопными газами. Вскоре к этому примешался запах солдатской махорки: ребята, пользуясь передышкой, дружно закурили. Ехали молча, держа курс в глубь расположения наших войск. Я украдкой поглядывал на шофера: он и правда был похож на ведущего эстрадных концертов — зачесанные на пробор волосы, маленькие черные усики и сильный запах лавандового одеколона. Так и подмывало спросить, не работал ли он до войны в каком-нибудь московском театре, но я сдержался. Он пару раз закуривал прямо на ходу, одной рукой деловито крутя руль и резко дергая рычаг коробки. Машину сильно трясло на ухабах, иногда приходилось хвататься за край кресла, чтобы не вылететь на очередном вираже.
Пока мы ехали, стало темно. Мимо проплывали сильно пострадавшие от бомбежки цеха кирпичного завода. Слева сиротливо торчала одинокая печная труба — все, что уцелело от сгоревшей дотла деревянной хаты. Вдруг резко захотелось спать: я зевнул в кулак и помотал головой, чтобы взбодриться. Дорога петляла, уводя все дальше к пригородам, позади остались руины городских строений, и началась жидкая лесополоса. За ней были видны деревянные дома, часть из которых выгорела еще при первом штурме, а часть уцелела и теперь использовалась для размещения штабов и командного состава дивизии, так как сюда не доставали немецкие минометы. На одном из поворотов дорогу нам преградил патруль. Пятеро дюжих автоматчиков выскочили из густых зарослей бузины и потребовали остановить машину. Наш шофер сбавил ход и медленно подкатил к патрульным, затормозив в метре от того места, где они стояли. Затем неторопливо извлек из-за пазухи бумагу и, аккуратно развернув ее, многозначительно протянул старшему. Тот вышел вперед и зажег перед собой фонарь. Сначала он внимательно изучил содержание бумаги, потом осветил фонарем всех сидевших в машине.
— Кто такие? — поинтересовался он довольно грозно.
— Старший лейтенант Кравченко из штаба дивизии, со мной разведгруппа лейтенанта Спицына. Срочно велено явиться в расположение штаба по приказу полковника Стародубцева, — уверенным голосом, немного нараспев ответил наш шофер.
Патрульный вернул бумагу, козырнул и отошел в сторону, пропуская машину. Автомобиль резко сорвался с места, оставив за собой шлейф сизого дыма. Прошло еще минут десять, и мы на полном ходу подкатили к пункту назначения. Штаб находился в длинном трехэтажном здании, где до войны располагалось техническое училище. Вокруг царило непонятное оживление: несмотря на поздний час, во дворе было много народу, туда-сюда деловито сновали штабные офицеры, подъезжали машины, из которых выскакивали командиры и тут же пропадали в раскрытых дверях. Наш шофер лейтенант Кравченко притормозил возле самого входа и, заглушив мотор, вприпрыжку побежал внутрь, сделав нам знак следовать за ним. Мы вошли в штабное помещение, доложив о прибытии дежурному офицеру. Тот исчез, затворив за собой дверь. Через пару минут нам навстречу вышла целая делегация. Помимо комдива Стародубцева и начальника разведбата Фролова там был еще незнакомый мне высокий подполковник, а последним вышел энергичной походкой замполит дивизии Василий Владимирович Хорин.
— Здравствуйте, товарищи разведчики! — радостно воскликнул при виде нас комдив Илья Степанович Стародубцев. Поравнявшись со мной, он схватил меня за руку своей могучей, словно медвежья лапа, влажной пятерней. Потом подобным же образом он поприветствовал моих бойцов. Вслед за комдивом нам пожали руки и остальные начальники. Мой командир капитан Фролов, тронув меня за руку, заглянул мне в лицо своим цепким взглядом.
— К тебе есть разговор, — быстро вымолвил он, отпуская мою ладонь.
— О делах потом, а сейчас ребят нужно накормить, — вмешался стоявший рядом комдив. — Ребята только с передовой, голодные, небось, как волки.
Он махнул рукой дежурному, и нас повели по коридорам в командирскую столовую, где стоял длинный деревянный стол. Окна в целях светомаскировки были завешены плотной холщовой тканью, а из-под потолка на вошедших весело глядел портрет Луначарского в облупившейся коричневой раме. Мы сложили в углу оружие и подсумки с патронами, умылись холодной колодезной водой в стоявшем у стены тазу и сели за стол. Не прошло и минуты, как на нем появились банки с американской тушенкой, свежий хлеб из печи, малосольные огурцы и целая бадья толченой картошки, посыпанной крупной желтоватой солью. Бойцы довольно хмыкнули и, потерев руки, набросились на еду. Сам я ел немного и почему-то без особого аппетита. Мне не терпелось поскорей узнать, о чем собирается говорить со мной командир и чем вызван столь неожиданный вызов.
Минут двадцать нас никто не беспокоил. Потом в дверях показался дежурный и, убедившись, что я закончил с едой, попросил следовать за ним. Оставив солдат расправляться с остатками ужина, я поправил ремень, отряхнул, как мог, пыль с гимнастерки и пошел за дежурным офицером. Пропетляв по коридорам и поднявшись на второй этаж, мы вошли в большую комнату, где нас уже ждало начальство. Кроме тех, кто встречал нас внизу, там находился незнакомый мне рыжеволосый молодой капитан худощавого телосложения и какого-то совсем уж не военного вида. Он вышел навстречу и поприветствовал меня мягким рукопожатием, сказав, что зовут его Андрей Коган и он военкор специальной газеты Юго-Западного фронта «На штык!». Мне пододвинули стул, и я сел напротив комдива, который первым делом поинтересовался результатами нашей сегодняшней рекогносцировки. Я доложил по форме, сообщив о выявленных приготовлениях противника на направлении нашего потенциального наступления. Комдив слушал не очень внимательно, хотя и не перебивал, но было ясно, что мой доклад интересует его лишь постольку-поскольку. Закончив донесение, я уперся взглядом в расстеленную на чертежном столе карту, на которой поверх плана пригорода красным карандашом были обозначены наши позиции. Присмотревшись, я отметил про себя, что кое-где штабные данные явно устарели. Повисла минутная пауза, затем в разговор вступил Хорин.
Это был человек средних лет, невысокого роста, плотно сбитый, лысоватый. Коротко стриженные седые волосы оставались у него только на висках и затылке, мясистое лицо блестело в свете керосинки, а крупный, похожий на древесный нарост нос был покрыт тонкой сеткой пунцовых сосудиков. Серые, глубоко посаженные глаза водянистого оттенка смотрели недоверчиво и отстраненно, хотя рот то и дело кривила ухмылка, обнажая крупные, словно у лошади, зубы, два из которых были металлическими. Туловище замполита было плотно обтянуто кителем: казалось, портупея вот-вот лопнет от натяжения, когда он резко менял положение своего похожего на упругий бочонок корпуса. Его авторитет в дивизии считался непререкаемым, хотя многие офицеры шепотом выражали сомнения в осведомленности Хорина там, где дело касалось сугубо военных вопросов. И вот он обратился ко мне почти дружеским тоном, так, словно мы с ним были давними приятелями.
— Знаешь ли ты, Андрюша, почему мы тут все так внезапно собрались? Вон ведь, среди нас даже военный корреспондент сидит, — шутливо сказал Хорин, кивнув в сторону Когана, который смутился и слегка поежился, услышав свое имя.
— А дело все в том, лейтенант, что сегодня к нам из штаба армии прибыли большие гости, а точнее — гостья. Зовут ее Катя Скворцова, она снайпер-истребитель, кавалер ордена Красного Знамени, и на сегодняшний день имеет лучший результат фронта по количеству уничтоженных снайперов противника. Приехала она не куда-нибудь, а именно в нашу дивизию, по причине того, что вот уже месяц, как в полосе наступления ее подразделений действует опытный немецкий стрелок, специализирующийся на уничтожении нашего командного состава. Только за последний месяц он укокошил шестерых офицеров, двое из которых были в звании майора, чем нанес сильный ущерб не только кадровому составу, но и политико-моральному состоянию войск. Каково это, представь, живется в третьей артиллерийской бригаде, где за месяц враг уже дважды отстреливает командиров, будто бы они какие-то тетерева на ветке?
В этот момент Хорин склонился ко мне и доверительно заглянул в глаза, давая понять, что это должно остаться между нами. Я, естественно, хорошо знал о немецком стрелке, который уже два месяца наводил страх на стоящие в городе части. Этот снайпер брезговал рядовыми солдатами; точечными выстрелами он снимал офицеров, часто менял позиции и ни разу не был нами вычислен. Сибиряки из пятой разведроты пробовали подстеречь его на ничейной полосе, но сами попали в засаду на минном поле и полегли почти все.
— Долгое время фашист безнаказанно издевался над нами, но баста: не все коту масленица! — грозно вступил в разговор комдив Стародубцев.
Хорин иронически глянул на него, сощурился и продолжал:
— Пришла управа на немецкого стрелка — Катей зовут. На завтра назначена операция по его уничтожению, и тебе, вместе с твоей группой, нужно будет оказать всемерную помощь товарищу Скворцовой. Вы поможете обнаружить гада, а уж за остальным дело не постоит: Катя с ним быстро разберется — и не таких ссаживала. А заодно подсобите кавалеру ордена Красного Знамени установить новый рекорд фронта по числу уничтоженных снайперов противника. Сейчас у нее одинаковый результат с якутом из Двенадцатой армии, но если завтра вы не подведете, выйдет Катенька вперед, и к следующей годовщине будет и у нас чем похвастаться! А то ведь нынче у армии дела, сам видишь, как идут — топчемся на месте уже который месяц. Зря только три полка положили, а выхлопа — шиш, — разоткровенничался замполит, будто я приходился ему старым другом. — В детали предстоящей операции тебя посвятит твой командир. Давай, Андрей Макарыч, объясни, что от бойцов потребуется.
Фролов посмотрел на меня тяжелым, грустным взглядом. Было видно, что в последние дни он почти не спал: щеки впали, под глазами выступили черные круги. Кадровый офицер, переживший тридцатые годы, он часто бывал жестковат с подчиненными и терпеть не мог оправданий, но в то же время был опытным специалистом разведывательно-диверсионного дела, за что его высоко ценило начальство. Служба под его руководством была не сахар, но каждый из нас точно знал, что приказ командира — это единственно верное решение.
— Значит так, Спицын, — как всегда, начал он, только почему-то голос его звучал как-то неуверенно и хрипло, а говорил он заметно быстрее, чем обычно, как будто желая поскорее высказать все, что хотел от него услышать Хорин. — Завтра пойдете втроем — ты и двое из группы, сам определишь, кто именно. С вами будет четвертый человек, он будет одет в форму полковника, вы при нем в качестве сопровождения. Симулируйте выезд на передний край для осмотра возможного места наступления. Засветитесь как следует: на машине подъедете к передовым позициям, немного пошумите. Действовать будете недалеко от авторемонтной базы, где недавно захлебнулось наступление четвертого полка. Там же в последний раз отметился наш снайпер, пустив пулю промеж глаз молодому артиллерийскому лейтенанту. Ваша задача — привлечь к себе внимание противника, а остальное сделает старший сержант Скворцова.
Он умолк, и я позволил себе возразить:
— Но ведь привлечь внимание — значит поймать пулю от немецкого снайпера?!
Тут снова вступил Хорин, который даже слегка привстал со своего места:
— А тут ты, лейтенант, не волнуйся, будь спокоен. Катюша его сразу же вычислит, у нее глаз орлиный, он и пикнуть не успеет, а не то что стрельнуть!
Я вопросительно посмотрел на своего командира, Фролов опустил глаза, было видно, что он все прекрасно понимает. Повисла тяжелая пауза, которую снова прервал я:
— А кто в таком случае будет одет в форму полковника? Кто из нас станет подсадной уткой?
— Тише, тише, Андрей, ты, главное, успокойся, — почти зашипел покрасневший лицом Хорин. — Ты с ребятами будешь просто рядом стоять, никто вас и пальцем не тронет. А на роль полковника есть у нас человек, скажем так, осознавший всю тяжесть своих преступлений против социалистической родины и готовый кровью искупить… Но я больше чем уверен, что до этого не дойдет.
— А кто он такой? Кто? Штрафник, уголовник? — начал заводиться я. — А если вдруг что-то пойдет не так? Что если он попробует бежать, воспользовавшись обстановкой?
— Не убежит, — оборвал меня Хорин. — А на что там тогда вы трое?
Я осекся, размышляя над услышанным.
— Не дрейфь, лейтенант, смелость города берет! А там ведь медали дадут, а тебе, глядишь, и звезда на плечи прилетит, — подбодрил замполит, заговорщицки подмигнув и протянув руку с пухлыми короткими пальцами, чтобы похлопать меня по плечу.
Тут снова заговорил мой командир:
— С вами пойдет рядовой штрафной роты, а в прошлом — капитан бронетанковых войск РККА, кавалер ордена Ленина за бои на Халхин-Голе Александр Кривоносов. До марта месяца он командовал ротой тяжелых танков в дивизии Золотарева. Потом началась антисоветская агитация, драка с замполитом четырнадцатой роты, открытый саботаж прямых приказов командования. Под конец его рота во время неудавшейся переправы оставила противнику две боевые машины, так и не успев подорвать в них боекомплект. Это стало последней каплей, после чего капитан был отдан под военный трибунал, разжалован и только с учетом прежних боевых заслуг избежал немедленного расстрела.
— Но коммунистическая партия от лица всего советского народа готова предоставить шанс даже оступившимся людям, признавшим всю тяжесть своей вины и готовым ради ее искупления выполнить опасное поручение командования, — на одном дыхании пропел Хорин и твердым взором уставился прямо на меня. — Итак, вам все ясно, товарищ лейтенант? — вдруг добавил он ледяным тоном, от которого мне стало совсем не по себе.
— Так точно, товарищ Хорин! — скороговоркой ответил я.
— Ну, вот и славненько, — продолжил он гораздо мягче, возвращаясь к первоначальной панибратской манере. — Обо всем остальном подробно переговорите с товарищем Фроловым.
— А сейчас пойдем-ка вниз, — дружески заверещал замполит. — Познакомлю тебя с нашей Катенькой, хоть будешь знать, с какой красавицей вам вместе воевать придется.
Раздался скрежет отодвигаемых стульев, все встали со своих мест и направились к выходу. Впереди бодро вышагивал Хорин. Он как будто был очень рад, что завершилось обсуждение непосредственно военных тем. Мы спустились на первый этаж, где в просторном помещении уже собралось человек пятнадцать офицеров. Все шумно переговаривались, делясь последними фронтовыми новостями и обсуждая скорость продвижения наших войск. Курили, не выходя, отчего под потолком в непроветриваемой комнате повисла густая сероватая дымка. Хорин на несколько минут исчез за высокой дверью, затем появился, ведя под руку миниатюрную молодую девушку, одетую в новенькую сержантскую форму, идеально подогнанную по фигуре. Несмотря на небольшой рост, девушка была крепкой и хорошо сложенной. На высокой груди блестели орден Красного Знамени и несколько медалей. Я всмотрелся в ее лицо: румяные щеки, слегка поджатые пухлые губы, большие светло-карие глаза. В то же время невысокий лоб был прорезан двумя ранними морщинками, особенно заметными, когда она хмурилась: возможно, то был признак волевого характера. Мягкие каштановые волосы, подстриженные под каре, по довоенной моде, вызывали в памяти веселую студенческую жизнь, казавшуюся теперь таким далеким прошлым.
Кашлянув в кулак, чтобы прочистить горло, Хорин торжественным голосом произнес:
— Товарищи офицеры и политработники, спешу представить вам товарища Скворцову, нашу общую боевую подругу, геройски сражающуюся вместе с нами и ведущие непримеримую борьбу с опаснейшими врагами красноармейцев — гитлеровскими снайперами-убийцами!
Присутствующие дружно зааплодировали, а те, кто сидел, тут же повскакивали с мест, чтобы стоя приветствовать вошедших.
— Там, где порой не справляется даже самая мощная военная техника, в дело вступает наша Катенька! И тут уж пощады не жди! Многих отъявленных фашистских извергов уже сразила ее твердая рука, и, помяните мое слово, еще больше гадов скоро бесславно лягут в нашу землю! — почти крича скандировал Хорин. При последних словах его налившееся краской лицо озарилось довольной улыбкой, а глаза уставились на меня, насмешливо подбадривая и давая понять, к кому, в первую очередь, относится сказанное.
Офицеры обступили Катю, жали ей руку, отпускали всевозможные комплименты и спешили узнать ее мнение по самым разным вопросам. Она несколько смутилась от всеобщего внимания, однако отвечала четко, по-военному коротко и при этом так мило улыбалась, что настроение у всех присутствующих стало просто превосходное. Военный корреспондент Коган настоял на том, что необходимо сделать совместный снимок для фронтовой газеты. Начались спешные приготовления. Мебель отодвинули к стене, оставив лишь несколько стульев для старших командиров и Кати, все остальные должны были стоять плотным строем позади. Я встал сбоку, рядом с Фроловым, справа от меня оказался сутулый штабист с пышными черными усами, подкрученными на дореволюционный манер. Все вытянулись, как по команде, раздался негромкий щелчок, затем еще один, после чего Коган принялся убирать свой ФЭД обратно в чехол. Тут ко мне крадучись подошел наш комдив и, взяв меня за локоть, подвел к стулу, на котором сидела Катя.
— Знакомьтесь, — вполголоса представил нас друг другу Стародубцев. — Лейтенант Андрей Спицын из разведроты нашей дивизии. Завтра вам вместе предстоит выполнить ответственное задание штаба.
Екатерина пристально посмотрела на меня, протянула руку и загадочно улыбнулась. На миг мне почудилось, будто в ее глазах блеснул лукавый огонек, но стоило ей заговорить, как от него не осталось и следа.
— Здравствуйте, товарищ лейтенант. Рада знакомству и надеюсь на поддержку в завтрашнем бою, — размеренным серьезным голосом сказала она.
Я кивнул, не говоря ни слова, и хотел было отойти на шаг назад, но понял, что так и держу в своей руке ее маленькую холодную ладонь.
— Постараюсь сделать все от меня зависящее! — после паузы быстро выговорил я и отпустил ее руку. В ответ она одарила меня еще одной снисходительной улыбкой, и я почувствовал, как у меня предательски зарделись щеки, а взгляд помимо воли уперся в мыски кирзовых сапог.
Повисла некоторая пауза, но тут к нам подошел капитан Фролов, изобразив на бескровных губах некое подобие улыбки, и произнес своим резким сухим голосом:
— К сожалению, вынужден прервать ваше общение, так как мне еще нужно проинструктировать лейтенанта касательно завтрашней задачи.
С этими словами, не дав толком попрощаться с собравшимися, он увлек меня за собой прочь из комнаты. Оказавшись со мной один на один в коридоре, он заговорил:
— А теперь внимательно слушай, Спицын, — без прелюдий начал он. — И помни о том, что я тебе скажу: никому ни слова. Вообще! Завтра выдвинетесь на позиции к девяти утра. Новую форму получите прямо здесь — я уже дал все необходимые указания интенданту. Переночуете в хате неподалеку отсюда, затем зайдете за четвертым — он будет ждать вас в блиндаже у майора Лукина, а оттуда на машине поедете в район ремонтной стации.
— Товарищ капитан, разрешите спросить?
— Спрашивай!
— А этот четвертый, он кто такой?
— Тебе вроде уже сказали: бывший танкист, потом был разжалован и предстал перед военно-полевым судом за антисоветскую деятельность, неповиновение приказам и вредительство.
— А он знает, что его завтра ждет?
Капитан помедлил с ответом, но потом сказал, как будто злясь на что-то:
— Да, знает.
— Но если так, ведь он может нас подставить! — не унимался я.
Фролов шумно выдохнул, раздув при этом ноздри так широко, словно был он не человек, а какой-то неведомый сказочный зверь. С полминуты смотрел куда-то мимо моего лица, а потом тихо, с досадой сказал:
— Знаешь, Спицын, что главное в нашем деле? Что самое важное для работы фронтовой разведки? Нужно научиться людей читать, понимаешь? Как будто книгу, от начала до конца, а иногда и с середины… И своих и чужих нужно уметь быстро прочесть по одному взгляду, по позе, в которой ты человека видишь. А без этого в нашей работе никак нельзя. Я видел Кривоносова, общался с ним и смотрел личное дело: это хороший кадровый офицер, он им был и остается до сих пор. А дело все в том, что год назад, в Куйбышеве, после школы призвался его младший брат, девятнадцатилетний мальчишка. Парень молодой, совсем бестолковый, на марше во время бомбежки отбился от своей роты и заночевал в деревне, рассчитывая утром догнать своих. А тут как раз немецкая моторизованная дивизия пошла в контратаку, фронт был прорван и его ушедшая вперед рота дралась в окружении. Утром, отправившись искать своих, он напоролся на отряд СМЕРШа, работавший в прифронтовой полосе, а те разбираться не стали, решили, что дезертир, уклонявшийся от боя. Ну и, не долго думая, по законам военного времени… Кривоносов как узнал, ушел в себя, совсем перестал с людьми общаться и втихую запил. Прошло почти полгода, и как назло новый молодой политрук на собрании комсостава возьми да и ляпни при всех про брата-предателя. Кривоносов не сдержался, кинулся душить дурака, едва оттащили, политрук уже посинел весь, еще чуть-чуть — и насмерть бы удавил его. Потом пошло-поехало: рапорты, доносы, замечания командования, как будто только ждали повода, и он, в конце концов, нашелся. Месяц назад, когда мы в первый раз неудачно пошли за реку, в первом эшелоне шла его танковая рота. Рано утром они по понтонному мосту, за ночь наведенному саперами, перешли на левый берег, сразу ввязались в бой, заняли плацдарм на опушке леса и ждали пехоту. Днем немцы очухались, подтянули к фронту восьмидесяти восьми миллиметровые зенитки и штурмовые орудия. А потом вообще прилетели юнкерсы и бомбами разбили понтонный мост, по которому так и не успела подойти наша отставшая пехота. Капитан отбивался отчаянно, потерял в бою три машины и, не дождавшись поддержки, решил под покровом ночи, вброд, переправиться обратно на правый берег. Немцы, услышав шум моторов, открыли по реке шквальный огонь из зениток. Кривоносов переправлялся наугад под обстрелом врага. Две машины утонули, удалось спасти только экипаж, однако пять танков капитан вывел из-под огня. Наше наступление захлебнулось, и в дивизии нужно было по-быстрому отыскать козла отпущения, чтобы на кого-то списать все ошибки. Тут уж ему припомнили прошлые дела, обвинили в том, что он самовольно оставил позиции и преднамеренно сдал врагу две единицы бронетехники. Ему грозил расстрел, но за Кривоносова вступился комдив, зная, что тот хороший офицер и во время боя сделал все от него зависящее, чтобы спасти людей и боевые машины. Расстрел в итоге заменили штрафным батальоном, а семью сняли с продуктового довольствия и лишили всех льгот. У Кривоносова молодая жена с двумя маленькими детьми на руках, и без продуктовых карточек им сейчас будет очень тяжело. Вот он и вызвался первым во всей штрафной роте выполнить любой приказ, только чтобы с него, живого или мертвого, сняли обвинения, а семью восстановили в правах. Так что, если хочешь мое мнение: он вас не подведет, сам сделает все, что сказали. Я это у него во взгляде прочитал. У него там сейчас только жена и дети, о себе он больше не думает.
Я задумался. Однако надо было выяснить у командира детали завтрашнего задания. Он вынул из планшета карту, раскрыл ее передо мной и показал точное место, где завтра должна будет находиться наша группа.
— По нашим разведданным, этот немец тоже будет там, — загадочно произнес Фролов.
Я не стал уточнять природу этой уверенности, понимая, что скорее всего ничего не добьюсь своими расспросами. Некоторое время мы оба молчали, пристально глядя друг на друга, потом он сказал:
— Задание очень рискованное, лично я был против его проведения, но кое-кто у нас в штабе категорически настоял.
В тоне Фролова проскользнула толика какой-то неуверенности: на секунду мне померещилось, будто он извиняется передо мной за этот приказ. Но уже после следующей фразы это ощущение полностью исчезло.
— Тебе все ясно? Вопросы есть? — тихо, но твердо, в соответствии со своей всегдашней манерой подвел итог капитан.
— Так точно. Вопросов больше нет, — бодрым тоном, так, словно мне хотелось успокоить моего командира, отозвался я.
Он довел меня до столовой, где у печи, раскинувшись на полатях, кемарили мои уставшие за день бойцы. Услышав стук каблуков по расшатанным доскам настила, чуткий Юсупов тут же привстал и, завидев нас с Фроловым, растолкал остальных. Все мигом спрыгнули с лежанки и вытянулись по стойке «смирно».
— Вольно, бойцы, — сухо произнес Фролов. — Завтра у вас ответственное задание, нужно будет в первой половине дня прибыть к переднему краю наших позиций, в район моторно-тракторной станции, под видом группы сопровождения при высокопоставленном офицере. Затем вместе с ним имитировать осмотр позиций. При этом желательно немного засветиться, сознательно пренебречь правилами маскировки и тем самым привлечь внимание противника. В этом, собственно, и заключается ваша основная задача. Вопросы есть?
Привычные к частой смене боевых задач, разведчики дружно ответили, что вопросов к командованию у них нет. Фролов козырнул и уже было развернулся, чтобы уходить, как вдруг остановился и на прощание крепко пожал мне руку. Этим рукопожатием он как будто хотел вдохнуть в меня боевой дух, столь необходимый для предстоящей рискованной операции. Когда он наконец ушел, я еще раз рассказал бойцам о том, что нам предстоит сделать. Все трое молчали, слушая мои разъяснения. Немного помедлив, я спросил:
— Состав завтрашней группы — четыре человека, включая меня и штрафника. То есть кто-то из вас может завтра остаться в роте. Кто продолжит дежурство на наблюдательном пункте, пока мы будем отсутствовать?
Ответа я не ждал, был полностью уверен в своих людях, полагая, что они разделят со мной любое ниспосланное на наши головы испытание. Я уже собрался сам назначить старшим Юсупова, так как именно он, по моему разумению, мог бы на время принять командование разведгруппой. Наступило молчание, длившееся с полминуты. Внезапно вперед подалась грузная фигура Емельянова.
— Товарищ лейтенант, я готов продолжить наблюдение за перемещениями противника.
Юсупов и Коробков посмотрели на него с нескрываемым изумлением. Юсупов даже присвистнул, выражая свое отношение к происходящему. Я же продолжал:
— Отлично, сержант, значит, возьмете с собой двух бойцов из третьего отделения и затемно выступите на позицию в котельной. А сейчас отправляйтесь в расположение нашей роты, здесь вам больше делать нечего.
Я, сам того не замечая, стал обращаться к Емельянову на «вы», хотя до этого никогда не имел такой привычки в общении со своими непосредственными боевыми товарищами, а в тоне моем проявилось какое-то с трудом скрываемое пренебрежение. Тут я поймал себя на мысли, что за один миг совершенно разочаровался в этом человеке. Емельянов сконфуженно стоял передо мной, нелепо моргая и теребя руками засаленную, добела выгоревшую на солнце пилотку. Казалось, ему хочется что-то сказать в свое оправдание, но он так и не решил, что именно.
— Вы свободны, сержант, можете идти, — подвел я черту под разговором.
Он неуверенно кивнул головой и виновато посмотрел на товарищей, которые ответили ему каждый по-своему: Коробков грозно смерил его пристальным взглядом из-под густых черных бровей, Юсупов презрительно ухмыльнулся, дав понять, что был доселе лучшего мнения о нем. Емельянов неуверенной походкой вышел из столовой и медленно побрел вниз по лестнице. Уже готовый скрыться в нижнем пролете, он в последний раз, будто прощаясь, посмотрел на нас взглядом пристыженного ребенка.
Я присел за стол и налил себе кружку кипятку из стоявшего на печи чайника. Пил молча, разглядывая исцарапанные надписями доски стола.
— Не думал я, что Семен так запросто скурвится, — хотел развить тему Юсупов, но я оборвал его жестом, дав понять, что инцидент исчерпан. Допив воду, поставил кружку в таз для умывания и начал надевать на плечи свою плащ-палатку.
Бойцы встали и вслед за мной принялись собираться. Когда мы выходили из штаба, была уже глубокая ночь, я спросил у дежурного, куда нам пройти на ночлег. Он объяснил, что для нас специально приготовили один из домов возле леса, где обычно размещались приезжие члены комсостава, и велел солдату из хозроты проводить нас туда. Идти пришлось недалеко. У края лесополосы стояли три нетронутые деревенские хаты, в одну из которых нас определили на постой. Мы по одному вошли в сени, где пахло сыростью и конской упряжью. Стараясь не шуметь, при свете зажженной спички провожатый отворил дверь и провел нас внутрь. В доме было всего две комнаты. Из первой, проходной, где как раз должны были разместиться мы, дверь вела в другую комнату, из которой доносился хриплый многоголосый храп. Юсупов с Коробковым тут же взгромоздились на печь и уже там принялись стаскивать обмундирование. Мне же отводилась узкая лежанка, стоявшая неподалеку от окна. Я стянул сапоги, снял обмундирование и лег на сколоченную из необтесанных досок скамью, подложив под голову свернутую плащ-палатку. Рядовой из хозроты оставил для нас сухпайки на утро и ушел, плотно затворив за собой входную дверь. Комната погрузилась во тьму, и вскоре с печи донеслось громкое сопение. Ребята отрубились за минуту, а я долго лежал, глядя в угол под потолком. Там, во мраке, виднелись очертания полки, где когда-то стояли иконы. Сон не шел ко мне — стоило зарыть глаза, как водоворот тревожных мыслей заполонял собой всю голову. Мне не хотелось думать о завтрашнем дне — чувство беспокойства никогда не способствует успеху задуманного. Я приподнялся, натянул сапоги и на цыпочках выскользнул в сени. Выйдя на крыльцо, поежился, так как ночи теперь стали совсем холодные. Тучи, закрывавшие небо весь день, рассеялись, и стали видны редкие тусклые звезды. Помню, в детстве мне всегда хотелось научиться находить созвездия. На западе совсем не было слышно разрывов снарядов, тишину нарушал лишь негромкий скрип калитки под порывами ветра. Все будто затаилось в оцепенении, ожидая прихода новой неистовой огненной бури. Я дыханием согрел пальцы рук и, постояв еще немного, вернулся в наше пристанище. Вновь устроившись на лежанке, я стал думать о милом женском лице, увиденном мною сегодня, пока не забылся глубоким сном.
Раньше всех поднялся Юсупов. Он тихо выскользнул во двор, чтобы облегчиться и выкурить пару папирос. Возвращаясь обратно, он случайно споткнулся о стоящий в проходе вещмешок, сквозь зубы чертыхнулся, после чего мы все окончательно проснулись. Была половина восьмого. В два счета мы умылись колодезной водой из умывальника, стоящего в сенях, и присели подкрепиться на скорую руку сухим пайком. Настроение было довольно бодрое, хотя день по-прежнему не сулил ничего хорошего. Потом собрались, надели подготовленные специально для нас новые гимнастерки и униформу и проверили оружие. Зачем нужна была эта новая форма, я так и не понял, а мои бойцы, привыкшие лишнего не спрашивать, только хмыкнули, натягивая на себя свежие, слегка хрустящие форменные штаны. Присели на дорожку, и я непроизвольно глянул вверх, на угол, где темнел след от некогда горевшей там лампадки.
Когда мы вышли из приютившей нас на ночь хаты и пошли вдоль выломанной местами деревянной изгороди, внезапно дунул холодный северный ветер. Он согнул верхушки молодых неокрепших берез, словно пытаясь одним усилием прижать их к самой земле. Порывы ветра подхватили и понесли по дороге измятый газетный лист, причудливо извивавшийся, крутясь вокруг своей оси. Наконец, словно утомившись игрой, ветер подбросил бумагу высоко вверх, где другой поток подхватил ее и унес за пределы моего обзора.
Юсупов по всегдашнему своему обыкновению что-то напевал себе под нос, Коробков же был как никогда мрачен и молчалив: за все время, пока мы собирались, он не проронил ни единого слова. Сквозь серовато-белесый полог туч прорезалось бледное утреннее солнце. Мы срезали путь, пройдя через заросший бурьяном пустырь, и голенища сапог заблестели от холодной росы. Шли не петляя, прямо к позициям Лукина, где нам должны были передать штрафника и автомобиль. Постепенно мы обретали какую-то угрюмую решимость, которая, казалось, проникала в нас вместе с холодным воздухом. Мы вдруг ускорили шаг и стали двигаться так быстро, как будто стремились настичь давно желанную трудную добычу. На западе загрохотало. С каждым шагом в сторону передовой гул становился все громче и отчетливее. Мы приблизились к расположению фронтового медсанбата, миновали землянки зенитчиков и уже подходили к командирскому блиндажу, когда нас окликнул стоявший на часах пожилой усатый солдат. Я назвался и сообщил, куда мы идем. Немного замешкавшись, он проследовал за нами, закинув на плечо трехлинейку с примкнутым черным штыком. Подойдя к командирскому блиндажу, часовой попросил подождать и юркнул в проход, чтобы доложить о нашем прибытии. Отодвинув кусок брезента, прикрывавший вход в блиндаж, нам навстречу вышел Лукин. Он был уже немолодым, опытным воякой, начавшим войну с самых первых дней. Среднего роста, довольно нескладный, он был тем не менее всегда энергичен и скор в движениях. Лицо его, изборожденное глубокими косыми морщинами и покрытое всегдашней недельной щетиной, оживлялось двумя светящимися, словно фосфор, озорными глазами. Вот и сейчас они впились в меня, как два прожекторных луча. Он изучающе осмотрел новую форму на мне, потом окинул взглядом моих товарищей.
— Ну, здорово, бойцы, — как своих поприветствовал нас комбат.
— Здравия желаем, товарищ майор, прибыли по поручению штаба дивизии для проведения разведывательного мероприятия, — ответствовал я.
— Знаю, знаю, лейтенант, зачем вы здесь, проходите — не стоять же нам в проходе целую вечность.
С этими словами комбат провел нас в темные недра своего низкого закопченного блиндажа.
— Михалыч, наведи-ка нам чаю пока! — бросил Лукин от входа одному из своих замов, сидевшему тут же на снарядном ящике и брившемуся опасным лезвием, глядя на себя в трехгранный осколок битого зеркала. Тот тут же вскочил, будто ужаленный, отер грязным полотенцем мыльную пену и исчез в глубине землянки.
Комбат указал нам на лавку в углу, а сам устроился напротив, заняв освободившийся снарядный ящик. Откуда-то в его узловатых, словно ивовые корни, пальцах появился подробный план местности. Он раскрыл его и перевернул низом в мою сторону.
— Гляди, лейтенант, вот железнодорожный мост: он тебе как ориентир; слева жилые дыма, справа начинаются постройки, относящиеся к ремонтной станции. Сейчас там несколько наших пулеметных точек, но немцы постоянно норовят выбить оттуда мою пехоту. Их позиции вот здесь, в полуразрушенных многоэтажках, которые смотрят на станцию с северо-запада. Фрицы хотят вернуть мост, а нам нужен плацдарм за ним, и пока многоэтажки у них в руках, мы дальше за реку не пройдем. Сейчас сил на серьезную атаку нет ни у кого, но ясно, как день, что если где и начнется, то это будет непременно тракторная станция…
Я понятливо кивнул в ответ на его вопрошающий взгляд, а он, удостоверившись, что мне все ясно, заключил:
— Сейчас я схожу за Кривоносовым, попьете чаю на дорожку и будете выдвигаться.
Он резко встал и вышел из блиндажа. Пока его не было, его зам принес самовар и разлил по кружкам горячий, дымящийся чай. Мы взяли каждый по кружке и, довольные радушным приемом Лукина, слегка повеселели. Юсупов хотел было занять нас очередной байкой о своей предвоенной одесской жизни, одной из тех, что он всегда травил перед выходом на серьезные задания, но в этот момент из-под брезентового полога показалась высокая фигура, одетая в полковничью шинель. Это был Кривоносов — высокий, почти богатырского телосложения, с черными, как смоль, волосами и прямыми, как будто сложенными из кирпичиков, чертами лица. Войдя, он молча козырнул нам, а я, признаться, даже слегка растерялся, не зная, как его приветствовать. Мои разведчики дружно подскочили и отдали ему честь, видимо, в замешательстве от его поистине грозного вида и полковничьей формы. Я кивнул ему, не вставая, а он прошел вглубь и встал у стены, молча устремив свой тяжелый немигающий взгляд куда-то в угол. Вид его был мрачен, и мне вмиг стало очень неуютно. Тем временем вошел Лукин и, взяв из выдолбленной в бревнах ниши еще одну кружку, налил в нее чаю и протянул Кривоносову.
— На, Александр Григорьевич, хлебни на дорожку чайку.
— Не хочу, — отвечал тот, стоя к нему вполоборота.
Лукин печально посмотрел на высокую фигуру, потом заглянул в кружку, которую держал в руках, тяжело вздохнул и сказал:
— Это группа лейтенанта Спицына. Будете сегодня вместе выполнять боевое задание. Все командование лежит на лейтенанте, ему ты подчиняешься полностью, понял?
— Так точно, понял, — хмуро пробурчал Кривоносов.
— И смотри, без фокусов, чтобы там ни было, понял? — на этот раз строго сказал комбат.
Кривоносов выпрямился, едва не задев макушкой низкий потолок, и уже совсем другим голосом выпалил на одном дыхании:
— Есть, товарищ майор!
— Вот так-то, — удовлетворенно резюмировал Лукин и обратился ко мне: — Пока твои бойцы чай допивают, пойдем-ка перекурим.
С этими словами он повел меня наружу. Там, в траншее, комбат достал расшитый бисером кисет с махоркой и сказал очень серьезным тоном:
— Держите ухо востро. Дело серьезное, на контроле у замполита дивизии, и шутить никто не будет.
Потом он смачно затянулся короткой самокруткой, мастерски скатанной буквально за несколько секунд. Я поднял бровь и спросил:
— Вы это насчет Кривоносова?
— Я это тебе в целом говорю, о ситуации. С Александром я общался вчера, все ему разъяснил подробно, думаю, он меня понял.
— А товарищ Скворцова? Где она будет находиться? — поинтересовался я.
— За нее не беспокойся, она на месте будет. Ну, а где именно, тебе того знать не положено. Знаю только, что на позицию она ушла еще до рассвета.
Лукин закашлялся, сплюнул и отбросил недокуренную самокрутку за бруствер.
— Ладно, пойдем, лейтенант, пора вам уже.
Мы вернулись в блиндаж, и я дал бойцам знак выдвигаться. Кривоносов все так же стоял у стены. Он был невероятно напряжен и с видимым нетерпением ждал, когда мы отправимся. Лукин взялся лично проводить нас до замаскированного навеса, под которым стоял «виллис».
— Вот вам и машина нашлась, — с улыбкой сказал майор. — Но смотрите у меня, чтоб с возвратом! — добавил он, видимо, желая, чтобы фраза прозвучала по-отечески строго, но вышло почему-то довольно грустно. Майора выдавали глаза: они глядели задумчиво и печально, избегая смотреть нам прямо в лицо. Под конец он по очереди крепко пожал руки всем четверым и коротко бросил: «Езжайте!»
Коробков, который до войны работал в совхозе комбайнером, сел за руль, рядом с ним — Юсупов со взведенным ППШ на перевес, а мы с Кривоносовым разместились сзади. Ехать было недалеко, сложность составлял только открытый участок местности на подъезде к машинно-тракторной станции, который немцы простреливали из минометов. Его нужно было проскочить как можно быстрее, чтобы они не засекли нас и не накрыли минами. Я напомнил об этом Коробкову, он кивнул и еще крепче стиснул рулевое колесо. Солнце ненадолго показалось сквозь серую пелену облаков, заставив меня слегка сощуриться и надвинуть на лоб козырек фуражки. Ехали небыстро, дороги почти не было, приходилось все время петлять, объезжая глубокие воронки, оставленные авиационными бомбами.
Наконец мы выехали на пустырь, в конце которого виднелись длинные корпуса МТС. Я хлопнул Коробкова по плечу, давая понять, чтобы он гнал что есть мочи. Мотор взревел, и машина рванула вперед, набирая скорость. Нас отчаянно подбрасывало на колдобинах, и я думал только о том, как бы не перевернуться. Однако Коробков достойно справлялся с управлением, ловко маневрируя между воронками и пропуская меж колес мелкие ямы. Тряска была неистовая, и я ждал, что вот-вот кто-нибудь из нас выпадет и кубарем покатится по земле. Но вот мы подъехали к кирпичным корпусам. Не сбавляя скорости, Коробков направил машину по узкому проезду между одноэтажными строениями. Тут путь нам преградила куча битого камня, обвалившегося со стен после обстрела. Машина с размаху ударилась об нее передним бампером, раздался протяжный скрежет царапавшего по днищу кирпича. С трудом продравшись сквозь препятствие, мы въехали во внутренний двор МТС.
Юсупов весело заулюлюкал и одобрительно потрепал Коробкова по шее. Мы остановились у самых построек, не выезжая на середину, так чтобы машина была не сильно видна с воздуха на случай появления немецких «штук». Повсюду царило страшное запустение, напоминавшее о недавних ожесточенных боях. Здания были испещрены следами многочисленных артиллерийских ударов. Один из одноэтажных корпусов, где раньше располагались ремонтные мастерские, сильно обгорел, крыша кое-где провалилась. Посреди двора маячил остов разбитой осколочными снарядами полуторки. На дворе не было ни души.
Я велел Юсупову проверить впередистоящие строения и проход, ведущий к выезду со станции. Он, пригибаясь, засеменил короткими перебежками, держа перед собой автомат в полувытянутых руках. Мы присели за фрагментом кирпичной кладки, приготовили к бою оружие и стали ждать. Кривоносов был справа. Тут он привстал и впервые за все время обратился ко мне:
— Слышь, лейтенант, дай мне свой пистолет, а то неохота просто так тут подохнуть.
Я повернулся и только сейчас заметил, что его висящая у пояса кобура пуста.
— Не положено, — ответил я после секундного раздумья. — Оружие возьмете только в случае гибели большей части группы.
— А как воевать-то, чтоб вас всех? Голыми руками, что ли? — огрызнулся он.
— Отставить, товарищ Кривоносов, — резко оборвал его я.
Он хмуро умолк, отвернулся и начал всматриваться в проем между корпусами, где только что скрылась фигура Юсупова. Пока мы ждали возвращения сержанта, утреннюю тишину внезапно прервал низкий протяжный гул крупнокалиберных орудий. Я инстинктивно прижался к земле, подумав, не по нам ли это стреляют, но потом, соразмерив интонацию и звук выстрелов, пришел к выводу, что это били гаубицы с нашей стороны. Разрывы прозвучали впереди, за передним краем немецкой линии укреплений. Тяжелые, словно удары огромного молота, они продолжались около пяти минут, после чего все стихло, и снова воцарилось напряженное молчание.
Вскоре показался Юсупов, он шел не таясь, в полный рост, и, подойдя к нам, довольно заулыбался.
— Все чисто, командир, ни немцев ни наших не видать, — предвосхищая мой вопрос, весело отрапортовал старшина. Я же не разделял его веселости, и с каждой минутой нервное напряжение делалось все сильней.
— Группа, за мной! — скомандовал я, и мы гуськом, на расстоянии пяти метров друг от друга, двинулись к выходу из ремонтной базы. Пройдя вдоль корпусов и миновав остатки некогда стоявших здесь ворот, мы оказались на открытой местности. Впереди, в полукилометре от нас, тянулась железнодорожная насыпь, за которой виднелись руины многоэтажных домов, зиявших пустыми глазницами окон, словно гигантские черепа. Пространство перед насыпью сохраняло следы длительного кровопролитного сражения. Земля была изрыта воронками от снарядов, кое-где виднелись обвалившиеся неглубокие траншеи. Невдалеке от насыпи, слева, замер подбитый танк. Его корпус был изувечен пробоинами, а сорванные с катков гусеницы валялись на земле, напоминая сброшенную змеиную кожу. В воздухе ощущался сладковатый тошнотворный запах застарелой гари с едва ощутимой примесью разложения. Вскоре ветер сменил направление, и запах ослаб.
Впереди, на горизонте, стоял плотный столб тяжелого черного дыма, который ветер слегка сносил влево. Он упирался в серые блеклые облака, сливаясь с ними наверху, из-за чего небо на западе казалось разделенным надвое. Наши орудия били по железнодорожной платформе и, видимо, сегодня снаряды достигали цели. Плотные клубы черного маслянистого дыма быстро росли и двигались все быстрее, будто стремясь заполонить собой все небо. Казалось, еще немного, и этот пасмурный день до срока сменит новая ночь.
Мы двигались осторожно, пытаясь использовать как укрытие рельеф местности, обломки каменного забора, полузасыпанные брошенные окопы. Собравшись вместе, решили приступить к постановочному осмотру позиций. Кривоносов вызывающе глянул на меня, вынул из чехла громадный морской бинокль и, выпрямившись в полный рост, выступил вперед, наводя окуляры на видневшиеся за насыпью руины. Я хотел было приказать ему укрыться за основанием ограды, но решил, что капитан просто выполняет поставленную перед ним задачу. Так стоял он, вытянувшись, словно моряк на носу идущего сквозь бурю корабля, бросая отчаянный вызов разбушевавшейся стихии. Постепенно и мы, воодушевленные его примером, вышли из своего ненадежного убежища за остатками кирпичной стены и стали пристально всматриваться в разрушенные многоэтажки, похожие на заброшенные осиные гнезда. Постояв некоторое время, прошли по траншее вперед и вправо и там продолжили наблюдение из осыпавшегося окопа.
Первые минуты дались трудно. Это было колоссальное напряжение всех физических и моральных сил: вены на шее вздулись и, казалось, вот-вот лопнут от напора крови, подгоняемой неистово колотившимся сердцем. Однако промелькнуло мгновение, потом другое, но ничего не произошло. На западе все было тихо, словно противник покинул передовые позиции. Мои бойцы, поначалу напряженные и едва скрывающие свое волнение, немного успокоились и принялись исследовать в бинокль, метр за метром, передний край территории противника. Кривоносов вошел в роль и деловито расхаживал взад-вперед, глядя в бинокль и иногда делая какие-то пометки на планшете, где у него лежали сложенная карта и чистый блокнот. Время текло, как расплавленное масло, ничего не происходило вокруг нас. Я подумал, что это к лучшему, но, с другой стороны, по возвращении от нас непременно потребуют подробный отчет. Тогда я решил, что нам необходимо сменить диспозицию и переместиться метров на пятьсот левее, поближе к заброшенной будке регулировщика, откуда открывался вид на оставленные после артобстрела немецкие укрепления, расположенные в первых этажах разрушенных зданий. Стараясь не шуметь, мы прошли вперед по открытой местности, являя собой отличную мишень.
Тем временем немцы опомнились от удара нашей артиллерии и начали ответный минометный обстрел. Правда, их мины метили вглубь оборонительных линий и пока никак не мешали нашему передвижению. Кое-где нам удавалось юркнуть в оставленные траншеи, но скоро они закончились, и мы, пригибаясь, стали двигаться наискосок, туда, где у железнодорожного полотна прилепилась маленькая постройка. Я решил, что мы заляжем у насыпи и оттуда будем производить дальнейшее наблюдение. Шли друг за другом: первым Коробков, за ним Кривоносов, а потом, чуть поодаль, мы с Юсуповым. Край насыпи уже виднелся в паре сотен метров, когда внезапно, где-то за нашими спинами, раздался свист, а за ним громкий хлопок разрыва. К нему примешался еще какой-то звук. Я машинально припал к земле, стараясь отыскать хоть малейшую неровность или выемку. Свист повторился, хлопки ударили позади, на ремонтной станции, раздался хруст посыпавшегося кирпича. Мы пролежали несколько минут в ожидании следующего минометного залпа. Потом я подумал, что нужно попытаться броском добраться до какого-нибудь укрытия. Досчитав до ста, я поднялся на ноги, подхватил за шиворот Юсупова и тихо позвал остальных. Кривоносов приподнялся и стоял передо мной на полусогнутых ногах. Я глянул вперед, туда, где перед взрывом находился шедший первым Коробков. Он лежал, уткнувшись лицом в землю и раскинув звездой руки и ноги. Я хотел было крикнуть «ложись», но тут раздался новый выстрел. Я снова припал к земле, видя, как крупная фигура Кривоносова тяжело осаживается на землю и кубарем скатывается в ближайшую неглубокую воронку. Я резко нырнул за ним. Мы лежали, вжавшись в землю, и ждали следующего выстрела из руин. Кривоносов был серьезно ранен, пуля прошла навылет, пробила легкое, и изо рта у него пузырями шла кровь. Я стал судорожно шарить в подсумке, пытаясь найти бинт, и в этот момент услышал сзади голос Юсупова: «Командир, ты жив?» Я тихо отозвался, сообщив, что Кривоносов ранен.
— Держись, я сейчас, — услыхал я в ответ и хотел
было приказать ему оставаться на месте, но тот рванулся с земли с автоматом
наперевес, в три прыжка оказался у воронки и уже почти очутился в ней,
когда из многоэтажек раздался третий выстрел. Юсупов на мгновение застыл, загреб
руками воздух, упал
навзничь и более уже не шевелился. Я вжался щекой в землю и застыл.
Кривоносов лежал рядом на спине, шинель на его груди потемнела от крови, но он был
в сознании и повернул голову в мою сторону. В глазах его стояла невыносимая
боль и вместе с тем какая-то решимость. Мы глядели друг на друга, я вынул
из подсумка бинт и хотел подползти к нему вплотную, но он отчаянно замотал
головой, приказывая мне не делать этого. Он лежал и смотрел куда-то вверх, на небо,
а я не слышал ничего, кроме бешеных ударов собственного сердца. Я подумал:
«А где же Катя? Почему она не стреляет?» Так лежали мы рядом еще некоторое
время. Вдруг Кривоносов повернулся ко мне и кивнул. Не успел я понять,
что означает этот кивок, как он, напрягшись, приподнялся на руках. Я попытался
схватить его за ногу, но он, хрипя и цепляясь за выступы, выбрался из воронки.
С полминуты он стоял согнувшись, собираясь с силами, а потом выпрямился
во весь рост. Время замерло. Раздался выстрел, и Кривоносов, уже мертвый, рухнул
обратно в воронку.
Я остался один, в растерянности
прикрывая голову руками и судорожно соображая, что мне делать дальше. Времени
у меня почти не оставалось — воронка служила лишь условной защитой, и немец
без труда достал бы меня там, стоило ему лучше прицелиться. Я вспомнил, что совсем
близко от того места, где мы лежали, начиналась заброшенная траншея. Если бы мне
удалось добраться до нее, я бы мог дождаться наступления темноты! Раздумывать было
некогда, и я решился, пока снайпер не засек меня. Закинув автомат за спину,
я стал карабкаться вверх и перемахнул через край воронки. Немец уже и сейчас
мог бы начать стрелять, но, видимо, он был педантом и хотел сработать чисто,
одним выстрелом, полагая, что мне все равно некуда деваться. Я пополз, но вот бугор
распаханной взрывами земли преградил мне путь. Медленно заползать на него было бессмысленно —
так он снял бы меня без малейшего труда. Тогда я вскочил и рванулся вперед,
вложив в свой прыжок все оставшиеся силы.
Я прыгнул раз, другой, третий, нарочно меняя направление, чтобы ему сложнее было
целиться. До спасительной траншеи оставалось не более трех метров, когда я услышал
выстрел и в тот же миг ощутил обжигающий удар в спину. Падая, я выставил
вперед руки и покатился по земле. Оказавшись на коленях, я хотел приподняться,
но тут раздался еще один выстрел. Я ждал нового удара и новой боли, но их не
последовало. Я вдруг понял, что звук последнего выстрела был уже другим, и прозвучал
он не со стороны разрушенных домов, а откуда-то справа, оттуда, где стояла
одинокая будка регулировщика. Выстрел смолк, и над окрестностями воцарилась
мертвая тишина. Я по-прежнему сидел на коленях, но от боли стал заваливаться на
бок. Сознание не покидало меня, и тут меня осенило: тот последний выстрел сделал
не немец — это была Катя, все это время сидевшая в засаде и ждавшая
удобного момента. И вот теперь, как видно, она смогла наконец достать свою
цель.
Так думал я, вспоминая ее милое открытое лицо и понимая, что уже почти не чувствую ног, что рядом, в нескольких метрах, остывают тела моих товарищей — цена, уплаченная за этот единственный верный выстрел. Я приподнялся еще раз на локтях, выжидая, не будет ли кто-нибудь стрелять. Но нет, безмолвие повисло над округой, прекратился даже ответный минометный огонь немцев. Я растянулся на земле, глядя на разрастающееся черное облако дыма вдали. Стало зябко и страшно, захотелось пить, а с неба начинал капать мелкий холодный дождь.