Опубликовано в журнале Звезда, номер 4, 2018
19 февраля в Санкт-Петербурге скончался поэт Виктор Ширали (Виктор Гейдарович Ширализаде; 1945—2018).[1] Я не стал прибавлять к слову «поэт» подобающий моменту пафосный эпитет: «выдающийся», «прекрасный», «замечательный», — все это подразумевается в русской культуре в самом слове «поэт», каковым Ширали был, даже по признанию своих недругов. Собственно, он только им и был, ничем толком больше никогда не занимаясь, кроме писания стихов и жительства жизни, которая этому так или иначе способствовала. Впрочем, Ширали умел «делать стихи» из любой жизни — тяжелобольной, он продолжал писать (точнее — диктовать) до последних дней, выпустив поэтический сборник за несколько месяцев до смерти с новой подборкой своих стихов.
Смерть Ширали пришлась по календарю на девятый день от даты смерти А. С. Пушкина, редким продолжателем традиции которого в русской поэзии последней трети ХХ — начала ХХI века Ширали был.[2] Этим, собственно, сказано самое главное о его творчестве, о его месте и значении в русской поэзии нашего времени. Эту его особенность отметила уже Т. Г. Гнедич, с которой Ширали тесно общался с 1967-го по 1976 год (год ее смерти). Эта царскосельская «старуха», прошедшая через сталинские тюрьмы и пронесшая с достоинством «поэзии честь» в тяжелейших обстоятельствах своей жизни, стала символом связи времен и центром притяжения для молодых поэтов, многие из которых составили позднее костяк неофициальной культуры Ленинграда (кроме Ширали это были К. Кузьминский, В. Кривулин, Б. Куприянов[3], Ю. Алексеев. П. Чейгин и др.). Пушкинианец Ширали пользовался особым покровительством Гнедич, которая всячески продвигала в печать его стихи и написала так и не увидевшее в СССР свет предисловие к первому сборнику его стихов.
Все это хорошо известно[4], как и то, что после изрядной цензурной правки и чистки (далеко не только идеологической[5]) первый сборничек Ширали «Сад», куда вошли главным образом стихи 1960-х годов, был издан наконец в 1979 году. Но и то хорошо — стихи большинства сверстников, поэтов послевоенного поколения (Е. Шварц, В. Кривулин, О. Охапкин, С. Стратановский), в ряду которых одним из первых по известности шло имя Ширали, не были официально опубликованы в брежневскую эпоху вообще, и их авторы целиком принадлежали неофициальной культуре, издавались лишь в сам- и тамиздате. Так что издательскую судьбу Ширали (если говорить о Ленинграде) можно считать еще вполне благополучной — вышли несколько подборок в толстых журналах (в «Звезде» и в «Неве»), пусть и тоненький, но свой поэтический сборник…
И это было, между прочим, важно не только для поэта, но и для его потенциального читателя. Позволю здесь себе личный мемуар. Наткнувшись в 1970-е на публикацию Ширали в «Звезде», я был настолько поражен этими стихами, выделявшимися из общего усредненно-тусклого поэтического потока, публикуемого в то время, свежестью мировосприятия, непосредственностью и искренностью интонации, что, преодолев робость, заявился в редакцию журнала и попросил дать мне адрес поэта, каковой мне, нарушая все правила приватности, после уговоров и дали. И вот теперь, по прошествии сорока лет нашей завязавшейся после этого дружбы (с моей стороны и ученичества), я пишу для той же «Звезды» мемориальную статью о Ширали.
Свой уникальный поэтический голос, свой путь в поэзии Ширали обрел рано, уже в 1966—1967 годах. Славу поэту принесла прежде всего его тонкая и проникновенная любовная лирика, но сказать, что Ширали вслед за Пушкиным «вбежал в русскую поэзию на тонких эротических ножках», было бы большим упрощением (как, разумеется, и о Пушкине). Действительно, любовная, а подчас и эротическая лирика доминирует в поэзии Ширали, особенно в ранний период. Но сразу же рука об руку с любовной тематикой у поэта — и не в каких-то других, а в тех же стихах — встречается тема смерти[6], придавая им особую силу и глубину. «Сильна, как смерть, любовь» — эти слова из «Песни песней» неоднократно засвидетельствованы в поэзии Ширали, да и познаны на опыте начиная с того момента, когда поэт из-за несчастной, как ему тогда казалось, любви встал в 1965 году ночью на рельсы перед надвигающимся поездом.[7] Тогда Ширали чудом остался жив, отделавшись серьезными травмами. Но этот опыт, очевидно, стал конституирующим для его личности и его поэзии. И в последние десятилетия жизни, когда угроза смерти из-за тяжелого недуга была для Ширали повседневной реальностью, он также не уклонялся от нее и обретал в этом стоянии перед лицом смерти залог подлинности своей речи и своей личности, как и в молодости, в 1960-е.
Если теперь от жизни поэта вернуться к его поэзии, то следует отметить, что помимо усвоения пушкинского духа и пушкинской традиции «школы гармонической точности» Ширали органично впитал современную ему экзистенциальную культуру с ее спонтанностью, открытым восприятием мира, умением «остановить мгновенье», быть «здесь и сейчас». Среди источников его вдохновения в этот период были искусство барокко, поэзия французского авангарда (Аполлинер), импрессионисты, американский джаз и современный кинематограф (поэт, правда недолго, учился на сценарном во ВГИКе, приятельствовал с Отаром Иоселиани и даже пробовался на роль в его фильме[8]). Говоря об источниках его творчества, нельзя забывать и «персидские»[9] (по отцу), как он их воспринимал, корни Ширали, подспудно влиявшие на его поэзию наряду с материнским, глубоко народным чувством языка и свободным отношением к нему.
Из поэтов предшествовавшего поколения для Ширали наиболее значимым было общение с Л. Аронзоном (1939—1970), первым из выдающихся (как мы теперь понимаем) современников признавшим его талант и, в свою очередь, признанным Ширали тогда, когда Аронзона еще ценили немногие.[10] В середине 1960-х Аронзон начал освоение эротической темы и чувственности в целом. Ширали почти одновременно с Аронзоном, но несколько на иных путях[11] тоже развивает эту тематику и после трагической смерти Аронзона становится самым ярким и, пожалуй, самым известным любовным лириком в ленинградской поэзии 1970-х.
Если характеризовать позицию Ширали в жизни и в культуре одним словом, то это — причем во все периоды его творчества — позиция пограничная. Это касается буквально всего значимого — жизни и смерти, поэтики, вопросов веры, места в культуре. Всю свою жизнь Ширали балансировал (хотя в разные годы по-разному) на грани жизни и смерти, несколько раз по своей воле нарушая этот баланс в пользу смерти, но чудом выживал и в конечном счете выстоял, не без помощи близких, прожив свою жизнь до конца.
В поэзии, взяв на себя роль лирического поэта, преимущественной темой которого является тема любовная и эротическая, Ширали все время пребывал на опасной грани скатывания в банальную пошлость.[12] Но в том и состояло искусство настоящего поэта, чтобы одушевить разумным и точным словом даже такую, легче всего опошляемую сферу, как сексуальное, страстное и чувственное. Вхождение в эту опасную для высокого искусства область, когда оно удавалось, в свою очередь, вознаграждало поэта не только тонкими энергиями любования телесной красотой[13], но и мощной энергетикой возвышаемой в слове страсти.[14]
Что касается места в культуре, то и здесь Ширали долгое время умудрялся существовать на границе — между официальной и неофициальной культурой. В первой он пользовался поддержкой и покровительством не только такого «тяжеловеса», как М. А. Дудин, но и успешных «авангардистов» и «эстрадников» — А. Вознесенского и Р. Рождественского, а также О. Сулейменова[15]. С другой стороны, в 1967 году Ширали издал вместе с одним из будущих столпов неофициальной культуры В. Кривулиным манифест «школы конкретной поэзии».[16] Позднее, с начала 1970-х, когда Кривулин взял курс на создание особой среды неофициальной культуры и, прибегая к наследию русского модерна и религиозной философии, активно создавал ее «мифологию» и мировоззрение, пути этих двух поэтов все больше расходились. Признание Ширали поэзии Вознесенского, довольно тесное общение с ним (Ширали даже посвящал ему стихи) было чуждо Кривулину, который старался провести четкую разделительную линию между неофициальной и официальной культурой. Ширали явно не играл по этим правилам.
Тем не менее вплоть до перестройки, точнее до 1989 года, времени выхода его второго сборника «Любитель» и запоздалого приема в Союз писателей, несмотря на все свои контакты в совписовском мире, Ширали принадлежал неофициальной культуре Ленинграда. Это поддерживалось тем, что и его по большей части не печатали. Более того, Ширали в 1970-е годы играл роль одного из самых известных и ярких поэтов «культуры „Сайгона“». Пик этой популярности, когда стихи Ширали распространялись в списках, а на его выступлениях на квартирах и художественных выставках собиралось множество народу — любители поэзии, молодые поэты, художники, музыканты, в том числе такие известные в будущем деятели рок-культуры, как юный Борис Гребенщиков, Майк Науменко и Сергей Курехин[17], пришелся на начало 1970-х.[18] Но и позднее, в конце 1970-х Ширали неизменно принимал участие в поэтических чтениях на квартирах и в домашних салонах вместе с ведущими поэтами ленинградского андеграунда, чему я неоднократно был свидетелем.
Соответственно, и в самом творчестве Ширали наряду с любовной поэзией, в которой он был непревзойденным в Ленинграде тех лет мастером, явственно звучала и гражданская тема. Едва ли не громче и мощнее других поэтов андеграунда Ширали возвышал голос, отстаивая честь поэзии, право «слышать и слышаться в этом миру». В целом же все классические для русской поэзии темы — любви, дружбы, поэзии, свободы, Родины, чести, Гóрода (я специально пишу об этом предельно упрощенным, «школьным» языком), — прихотливо переплетенные друг с другом, с необыкновенной спонтанностью и дерзновением звучали в этом время в стихах Ширали, в его знаменитом цикле «Сопротивление» или его «Повторах» — стихах, которые никак не могли увидеть свет до падения прежнего режима (изданы только в двухтомнике «Сопротивление», 1992). Никакой внутренней цензуры Ширали никогда на себя не накладывал, никогда не писал на заказ, не рассчитывал на массовую (пусть даже интеллигентскую) аудиторию советских читателей. Он был совершенно свободен в выборе тем, поэтики или меры герметичности своих стихов. Ни на кого не оглядывался, ни к кому не примерялся.
Что касается особенности поэтики, то и здесь Ширали представлял собой пограничное явление. Некоторым из его товарищей по неофициальной культуре, например тому же Кривулину, Ширали казался делающим слишком большой упор на звучащее живое слово, что доставляло неизменный успех во время его чтений, но казалось данью «эстрадной поэзии», с некоторыми представителями которой Ширали какое-то время был дружен. Когда вышел сборник Ширали «Сад», Кривулин выразил сомнение в том, выдерживает ли поэзия Ширали отделение от читающего ее автора.[19] Действительно, поэзия Ширали, по крайней мере некоторые его стихи 1970-х годов, соприкасается с традицией «эстрадной поэзии». Но в своем существе и более раннее его творчество, и более позднее, да и многие стихи 1970-х нельзя назвать эстрадными в одном, но самом важном пункте — их потенциальным адресатом вовсе не являются присутствовавшие на чтениях Ширали современники, к какому бы кругу они ни принадлежали.[20] В конце жизни Ширали, который по болезни уже не только не мог нигде выступать, но даже не мог сам прочесть по телефону друзьям свои новые стихи (просил это делать жену), писал в целом так же и обращался к тому «провиденциальному собеседнику», что и в своих ранних стихах. Не следует путать две существенно разные вещи — писание с голоса своего сверх-«я» или подлинного «я», как это понимал в «Четвертой прозе» Мандельштам, противопоставляя настоящую поэзию «писательству», и такое явление, как эстрадная поэзия, в конечном счете — феномен массовой культуры. Лучшие стихи Ширали написаны «с голоса», и таких стихов у него немало.[21]
Тем не менее перечисленные выше факторы — работа на опасной границе с пошлостью, как и на границе с эстрадной поэзией, со временем, особенно когда в ленинградской неофициальной культуре стало доминировать направление, названное Кривулиным «спиритуальной поэзией»[22], — привели к постепенной утрате Ширали своих лидирующих позиций и к кризису в его творчестве, подстегивавшему все большую зависимость поэта от алкоголя. Ситуация усугублялась и такими внешними факторами, как начавшаяся перестройка и гласность, когда читатель, искавший в поэзии выражение запретных мыслей и чувств (будь то эротические или политические), стал находить все это в других местах и отхлынул от поэзии. Кризис в творчестве Ширали, начавшийся еще перед перестройкой[23], длился вплоть до распада СССР.
Тем не менее после краха советской империи, несмотря на то что поэт к этому времени утратил былую популярность, голос возвращается к нему (лишнее доказательство неэстрадности его поэзии, не зависящей в своем существовании от наличия слушателя и даже массового читателя). Сам страдающий от тяжкого недуга, Ширали находит вдохновение в сострадании проходящей через тяжелейший политический, духовный и культурный кризис стране, людям, с которыми сводит его судьба. В 1990-е годы им пишутся стихи, вошедшие в сборник «Долгий плач Виктора Гейдаровича Ширали по Ларисе Олеговне Кузнецовой и прочие имперские страсти» (1999), вышедший после самоубийства возлюбленной поэта. В лучших стихах Ширали из этой книги глубокий трагизм соединяется с библейскими и христианскими мотивами.
Надо сказать, что религиозная тематика пронизывает все творчество Ширали, укорененное, начиная с первых стихов «Сада», в библейской парадигме (ее фундаментальной для поэта мифологеме рая и грехопадения)[24], хотя подход к этой тематике в поэзии Ширали 1960—1970-х годов, когда у него доминировали любовные стихи, существенно отличается от подхода «спиритуалистов» (впрочем, и между ними были заметные различия). Теперь же, в 1990-е, пройдя через тяжелейший духовный и творческий кризис, точнее приняв кризис как свое перманентное состояние, поэт напрямую обращается к сложнейшим для лирической поэзии темам: веры и неверия, смирения и гордыни, прощения и покаяния. Наряду с традиционными для него любовными стихами (становящимися, как и гражданская лирика, все более трагическими) у Ширали в этот период появляются вариации на псалмы[25], цикл стихов, обращенных к священнику Владимиру Цветкову, другие стихи религиозной тематики. Притом эти стихи не имеют ничего общего с той «благочестивой» стихотворной продукцией, которая в большом числе появляется в это время в России на волне церковного возрождения 1990-х. Поэт никогда не работает в рамках наперед известного и дозволенного, но осваивает наиболее проблемные и острые темы и состояния. Некогда сказавший «я умею только там, где больно» (1974), Ширали оказывается как бы средоточием боли человека своего места и времени, и именно из этой самой болевой в духовном смысле точки в своих лучших религиозных стихах он пытается, оставаясь на границе неверия и веры (еще одно пограничное состояние), говорить о вере и обращаться Богу.
К концу 1990-х и началу нулевых состояние здоровья Ширали становилось все хуже. Он в буквальном смысле оказался на краю гибели, и его жизнь прервалась бы намного раньше, если бы не посланная ему судьбой последняя жена, Галина Московченко[26], которая буквально спасла поэта от смерти и вдохнула в него новые силы, продлив на семнадцать лет его творческую жизнь. В последние годы им была издана книга «Поэзии глухое торжество» (2004), получившая премию журнала «Нева». Этот том включил и более ранние стихи, и написанные недавно, вдохновение для которых поэт черпал в стоянии перед лицом смерти, испытании старостью и болезнями, любви к жене и близким. Эти же темы звучат и во многих его самых поздних стихах, опубликованных в журнале «Нева»[27] и в последнем прижизненном сборнике «Старость — это не Рим» (2017).[28] В это время у поэта по-новому звучит и религиозная тема, неотделимая у него, как и прежде, от любовной лирики. Последние стихи поэта — короткие, в них нет уже той мощи и энергии, как в стихах 1970-х и даже 1990-х, тем не менее по своей глубине и проникновенности, выстраданности и подлинности чувства лучшие из них не уступают ранним.
Сформулировав некогда понимание своего ремесла: «Поэзия — / Это попытка быть точным / Это пытка точностью» (1981), Ширали до последних дней своей жизни с предельно возможной точностью свидетельствовал о человеческой экзистенции — стоянии на краю жизни человека в его последнем уповании о ненапрасности и неслучайности им пройденного:
Еще душа в саду
Еще Господь в ответе
За жизнь непроглядную мою
Еще я не один на белом свете
Еще стою у жизни на краю
И падая в межзвездное пространство
Звезды далекой начиная путь
И нагрешив до дна до окаянства
Быть может вспомнит кто когда-нибудь
Прости жена. Я стар и неспособен
Река мелеет к морю. Как-нибудь
Я Богу был в неверии угоден
И Он означил смысл а значит путь.
Благодарю Сергея Завьялова за высказанные им критические замечания о первом варианте настоящей статьи.
1. Некоторое время (в молодости) Ширали подписывал свои стихи материнской фамилией Лазарев.
2. Пушкина же, по которому он с шести лет учился читать, Ширали называет единственным своим учителем (Ширали В. Женщины и другие путешествия. СПб., 2006. С. 123).
3. Именно Бориса Куприянова Ширали считал в этом кружке наиболее близким себе, он производил, по словам Ширали, на него тогда наиболее сильное впечатление (Лица петербургской поэзии. 1950—1990-е. Автобиографии. Авторское чтение. СПб., 2011. С. 349). Вопрос о характере этого воздействия еще предстоит исследовать.
4. См.: Антология новейшей русской поэзии «У Голубой лагуны». Т. 4Б. Сост. К. Кузьминский и Г. Ковалев // http://www.kkk-bluelagoon.ru/tom4b/shirali1.htm.
5. Нельзя, например, было написать про Ленинград — «Этот город горбат».
6. См., например, такие стихи: «Нужда задуматься о том что смерть близка / Сегодня вечером иль через полстолетья / Но жизнь моя не боле чем искра / Которая дай сил / Лицо твое осветит / В чужих веках / Останется оно / В меня / Как в отраженье / Влюблено». Заметим, что поэт в этих стихах 1967 года с точностью до года «предсказывает» свою смерть через пятьдесят лет.
7. Ширали В. Женщины и другие путешествия. С. 88.
8. Там же. С. 60—62; 88—90.
9. Отец был родом из Иранского Азербайджана, но вырос в детском доме в Баку. По словам Ширали, он писал стихи на тюркском.
10. См.: Беневич Г. Виктор Ширали в контексте петербургской поэзии 1960—1970-х годов // НЛО. 2016. № 2 (138). С. 273—293.
11. Ср. мнение Б. Иванова в: Петербургская поэзия в лицах. Сост. Б. Иванов. М., 2011. С. 206.
12. Хоть в мемориальной статье о таких вещах не принято писать, но, на мой вкус, автобиографическая проза Ширали, собранная в книге «Женщины и другие путешествия», далеко не всегда свободна от этого скатывания. А вот в стихах дело обстоит, как правило, иначе.
13. Ср.: «Что сущее во мне? / Уменье любоваться» и многие другие стихи сборника «Любитель».
14. См., например, его «Последние стансы к Августе».
15. Они в 1978 году дали поэту рекомендацию в Союз писателей, но их ленинградские коллеги во главе с Ильей Фоняковым Ширали, не скрывавшего своего отношения к принимавшим его, в Союз не допустили.
16. См.: Беневич.Указ. соч. С. 275—280.
17. См. недавно опубликованные фотографии Б. Кудрякова чтения Ширали 1972—1974 годов: https://www.facebook.com/photo.php?fbid=1533064253438348&set=pcb.1533067133438060&type=3&theater.
18. Поэт Елена Игнатова пишет об этом так: «Было время популярности Виктора Ширали, на его выступления собиралась уйма народу, и стихи были хороши, и читал он их замечательно. В отличие от большинства из нас, Виктор нигде не служил, вел жизнь свободного поэта и много времени проводил в кафе „Сайгон“, где его окружали поклонницы. <…> Виктор Ширали оказал заметное влияние на ряд молодых поэтов нашего круга» (http://www.antho.net/library/ignatova/obernuvshis/08.html).
19. Каломиров А. <Кривулин В.> Двадцать лет новейшей русской поэзии (предварительные заметки) // Северная почта. 1979. № 1—2 // http://rvb.ru/np/publication/03misc/kalomirov.htm.
20. Что касается манеры чтения Ширали, то здесь имеет место характерный парадокс. Прослушав после смерти поэта записи его чтений 1970-х годов, я заметил что, если его чтение производило сильное впечатление, то сегодня оно у меня не вызывает такой уж симпатии — действительно, слишком уж на манере чтения Ширали сказалась манера эстрадных поэтов, таких как Вознесенский. Что же касается текстов стихов, то, отделенные от голоса автора, его специфической манеры чтения, многие стихи Ширали, на мой взгляд, вполне сохранят свою силу и глубину. Такое возможно лишь в настоящей поэзии, где авторское эмпирическое «я» в самом акте творчества целиком умирает и рождается совсем иной — голос подлинного «я» поэта, который прекрасно доходит через печатный текст и восприятию которого чтение поэта, его «голосоведение» скорее мешает, чем помогает.
21. Надеюсь, что том «Избранного», который мы с вдовой поэта сейчас готовим к печати в издательстве «Пальмира», подтвердит это утверждение,
22. Кривулин В. Петербургская спиритуальная лирика вчера и сегодня (к истории неофициальной поэзии Ленинграда 60—80-х годов) // История ленинградской неподцензурной литературы: 1950—1980-е гг. Сост. Б. И. Иванов, Б. А. Рогинский. СПб., 2000.
23. Стихов, написанных с 1980-го по 1986-й, на порядок меньше, чем за такой же период в 1970-е.
24. Сам Ширали в круге сформировавшего его чтения выделял не только Пушкина, но и Библию; дореволюционные издания поэта и Святого Писания хранились в родительском доме.
25. Здесь особенно выделяется вариация на 37-й псалом (см.: http://www.sinergia-lib.ru/index.php?section_id=3241&id=5016&view=print).
26. Важную роль в судьбе поэта играла и его мама Мария Викторовна Лазарева, а также его родная тетя и одновременно крестная Евдокия Викторовна.
27. О поздней лирике Ширали, правда, без учета стихов последних двух лет жизни см.: Беневич Г. «Мы еще будем молоды, друзья»: о поздней лирике В. Ширали // Нева. 2015. № 9. С. 225—234.
28. За последние годы поэт выпустил еще ряд поэтических книг, полную библиографию см. в «Википедии».