Глава из повести. Публикация и вступительная заметка Евгении Фроловой
Опубликовано в журнале Звезда, номер 4, 2018
«Ковчег» — так должна была называться задуманная писателем Вадимом Григорьевичем Фроловым (11 ноября 1918 — 5 октября 1994) новая повесть. Материал, который лег в основу этого литературного произведения, привлек внимание своей необычностью и широкими возможностями: исторически правдиво рассказать юным читателям (да и взрослым, пожалуй, тоже) о подростках и их воспитателях, угадавших жить в сложный, полный противоречий период Первой мировой и затем Гражданской войн.
Началось с того, что в редакцию ленинградского журнала «Костер» пришла немолодая женщина М. С. Плюхина, принесла дневник своей старшей сестры, жившей в Москве, и свои собственные небольшие заметки-воспоминания, публиковавшиеся в районной газете Петергофа. И предложила написать для «Костра» обо всем, что помнилось, и даже помочь ей сделать книжку.
Один из сотрудников журнала, Геннадий Черкашин, предложил В. Г. Фролову заняться этим. Тот согласился, тем более что после издания повести «В двух шагах от войны» он был свободен, а предложенная ему тема была увлекательной и вполне в круге его интересов. Так же как и основные герои документальной повести.
Это генерал Роман Петрович Сульменев, военный педагог, начальник младшего кадетского училища имени Александра Второго. Это сменивший его на этом посту Лев Петрович Якубинский, окончивший университет филолог, позже крупный ученый, а тогда временный инспектор наробраза. Это Ольга Евгеньевна Юргенс, учительница частной гимназии, ставшая комиссаром школы нового образца. Это самое главное: их многочисленные воспитанники — каждый со своим характером, со своим трудным прошлым и со своей судьбою. И почти все они были в то время живыми, реально существовавшими людьми.
Сделать их литературными героями, персонажами как действительных, так и придуманных автором занимательных сюжетов — задача не из легких. Но именно это и увлекло Фролова. Особенно факт слияния нищего приюта для девочек — осиротевших солдатских дочек, с кадетским училищем, где тоже были сироты, но сыновья офицерские. Появились и местные сироты — из гимназистов. А немного позже к ним прибавилась еще и «гопа»: шалая группа беспризорников.
И все эти разношерстные по происхождению, по прошлой своей жизни, по воспитанию и темпераменту — все эти подростки составляли в Петергофе один коллектив — Александровскую народную трудовую школу. И все, что в этом коллективе происходило, явилось для такого писателя, каким был Вадим Фролов, интересным с любой точки зрения.
Он взялся за дело не просто с охотой, а даже с энтузиазмом. Об этом говорит даже тот факт, что Вадим Фролов единым махом написал… почти 800 страниц, придумав хороший и увлекательный «криминальный» сюжет. Совершенно не думая о том, что тема Первой мировой войны совсем не была желанной в советские, в данном случае брежневские, времена. Тогда главным событием века считалась Октябрьская революция, именно она, вопреки исторической правде, заслоняла собою все остальное. Это все было в те времена, как говорится, в порядке вещей.
Однако созданная В. Фроловым первая глава неосуществленной повести, посвященная отправке солдат Каспийского полка на поля сражений Первой мировой войны 1914 года, представляет определенный интерес и достаточно ярко освещает незаурядный талант автора. Основанная на фактическом материале, она свидетельствует о многом… Вадим Фролов даже посетил священника Спасо-Преображенского собора, чтобы получить от него текст той молитвы, которая в обязательном порядке читалась уходящим воевать солдатам.
Уже в первой главе намечаются характеры будущих персонажей повести. И можно только сожалеть о том, что повесть эта так и не была написана…
Журнал и предлагает читателям лишь первую ее главу.
Евгения Фролова
…Это было в тысяча девятьсот четырнадцатом году. Стоял последний день августа, по-питерски уже осень. Пожухла и пожелтела трава, начали золотиться листья берез. Благородные клены покрывались багряным узором. Но солнце в этот день светило ослепительно и грело почти как летом. В прозрачно-голубом небе неторопливо проплывали белоснежные облака-барашки.
Неподалеку от железнодорожной линии, почти сразу же за вокзалом станции Новый Петергоф, на плацу перед краснокирпичными зданиями казарм и небольшой, приземистой, тоже кирпичной церковью в строю поротно стояли солдаты. Сто сорок восьмой Каспийский пехотный полк выстроился «покоем» слушать напутственный молебен. Полк уходил на фронт.
Лица солдат — и молодые, еще совсем безусые, с детским румянцем, и пожилые, с задубевшей кожей и резкими морщинами, следами нелегкой жизни, — были торжественно-суровы. Отборные, хорошо обученные воины — слава и сила русской армии. Сейчас они шли сражаться и умирать.
Во имя чего? За что? «За веру, царя и отечество», — говорили им. И они шли защищать, закрывать своей грудью, спасать и то, и другое, и третье. Они тогда еще верили, что антихрист немец — это их личный враг и его надо уничтожать, как уничтожал супостата знаменитый, с лихим чубом, богатырский казак Иван Крючков, который на картинках насаживал на пику десяток одинаковых германцев — длиннолицых, с закрученными кверху, как у их кайзера Вильгельма, стрелками усов…
— Смир-р-рно!.. Под знамя слушай, на кр-р-р-раул!
Качнулись и замерли ряды тускло поблескивающих штыков, сверкнули на солнце шашки офицеров, медленно выплыло из церкви и застыло перед знаменной ротой полковое знамя с черно-оранжевыми лентами и Георгиевским крестом в навершии, пожалованное полку за многие и многие победы.
— На молитву — шапки долой! Певчие пред полк!
Слетают фуражки со стриженых солдатских голов на локоть левой руки. Ротные певчие выстаиваются рядом с аналоем лицом к полку. Из церкви в сверкающих золотом и серебром одеждах выходит полковой священник, за ним могучий бородач-дьякон, из кадила в его руке вьется ароматный ладанный дымок.
Солдаты стоят в полной походной выкладке: с шинельными скатками через плечо, с винтовками за спиной, с манерками, лопатками — «малым шанцевым инструментом» — на ремне.
А солнце жарит вовсю… Солдаты тихонько пыхтят. Скатка греет, как компресс, и пот липкими струйками стекает по хребту, крупными каплями катится со лбов. Но даже передернуть плечами, тем более стереть пот с лица, они не могут. Замри, не шевелись, пяль глаза на батюшку, на знамя, на полковника.
— Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!
— Господи помилуй, Господи помилуй, Господи по-ми-и-илуй! — слаженно и многоголосно подхватывают певчие.
С крыши церкви срывается стая сизых голубей, с деревьев над плацем взлетают вороны… И не один из солдатиков подумал: «Ишь разлеталось воронье, раскаркалось… Не к добру!»
А батюшка все так же велегласно и благолепно не то поет, не то читает свое молебное напутствие: «А еже верному своему воинству знамение сие носящему, и на сие взирающему, дерзновение, силу и крепость на сотрение и попрание крепости супостат наших, молитву подати, Господу помолимся!..»
Вот так, все просто: помолимся Богу, и избавит он нас от нашествия иноплеменных, и дарует он победу благочестивейшему, самодержавному государю императору нашему Николаю Александровичу, всея Руси…
А кровь, а оторванные руки и ноги, а смерть на колючей проволоке, в вонючем окопе или «в чистом поле под ракитой» на искромсанной, испоганенной земле?.. А ослепшие от слез глаза вдов и матерей, а сотни тысяч сирот — обездоленных, нищих?.. Ну что ж, это «во славу Божию», это «за веру, царя и отечество».
…А пока синее небо и яркое солнце, сверкание хоругвей и риз, торжественное пение, стройные ряды штыков, единение и мужество — все действует на солдат в нужном престолу направлении.
И стоит в одной из шеренг немолодой уже человек, рядовой Степан Илюхин, и молча сглатывает слезы. А если бы спросили его, отчего он плачет, то ли от благолепия молебного пения, то ли оттого что оставляет он неприкаянными жену любимую да девчонок-малолеток, он и ответить не смог бы.
«Разумейте языцы и покарайтеся, яко с нами Бог».
«Бог-то Бог, да сам не будь плох, — думает стоящий в строю другой роты, тоже немолодой солдат Константин Хохлов. — Что, однако, с моими ребятишками станется? Пятеро ведь… Беда! Что же ты, царь-батюшка, делаешь? Неужто без меня твоя армия великая не отобьется… Эх, — сплюнул бы со злости рядовой Хохлов, да нельзя, и так уж Прошка, унтер-офицер, зыркает и зыркает — как бы за кем чего углядеть.
Задумчив стоит во главе своей роты штабс-капитан Павел Дмитриевич Затоглов. Лицо его угрюмо-сосредоточено. Иногда чуть заметная усмешка кривит его красивые полные губы, и он слегка покачивает головой. А мысли тоже не очень радостные. Оставлял он здесь, в Петергофе, красавицу-жену и шестилетнего сынишку Митюшу. Кадровый офицер, отменный служака, он шел выполнять свой долг, и в необходимости этого у него не было сомнений. Но… но война эта ему не нравилась.
Молебен тем временем закончился. Священник окропил святой водой знамя, прошел вдоль строя, побрызгал водичкой на солдат, крестя их мелкими крестами, и вперед выступил командир полка.
— Братья солдаты! — зычно выкрикнул он и уже потише, как-то даже проникновенно продолжил: — Доблестные мои боевые сотоварищи! Сегодня наш полк выступает на фронт. Посмотрите на наше знамя, что вы видите на нем? Светлый лик Спаса Нерукотворного. Он поддержит наш дух и волю в боях с кровожадным врагом. Вензель государя императора нашего поведет нас в бой. Порукою наших будущих побед станет знак Георгия Победоносца, дарованный полку за победы в войне 1812 года и в Крымской войне. Окажемся же достойными этого знамени. Не посрамим его!
«Сейчас скажет: „За веру, царя…“», — раздраженно подумал рядовой Хохлов.
— За веру, царя и отечество! — напрягшись, прокричал полковник. — Ур-рр-ра!!!
И вновь взмыли вверх вороны от троекратного могучего «ура». Как положено, спели «Боже, Царя храни!». Затем грянул духовой оркестр. Звуки марша поплыли в прозрачном предосеннем воздухе. И название марша самое подходящее — «Прощание славянки». Прощались славянские женщины со своими мужьями, сыновьями, братьями, и звучала простенькая мелодия не бравурно и победно, как подобает военному маршу, а печально и трогательно…
— По-о-о-лк! Слушай мою команду! Знамя — в голову колонны! Налево! Поротно, дистанция — два линейных… Ша-а-агом марш!
Дрогнул плац от единого дружного шага. И пошел полк печатать по булыжнику коваными подошвами. Пошел к линии железнодорожной, где уже стоял паровоз под парами, а за ним длинный ряд товарных вагонов цвета запекшейся крови, с надписью на каждом: «Сорок человек или восемь лошадей».
* * *
Петергоф в то время был маленький, тысяч десять-двенадцать населения, тихий, утопающий в зелени садов и парков городок. Но не заштатный. О нет, не заштатный! Это была летняя царская резиденция. Поэтому и выглядел он парадно и даже чопорно.
Самой крупной фабрикой здесь была гранильная, и рабочие там были скорее художниками, а не прокопченными и замасленными трудягами, как, скажем, в Питере на Путиловском или Семянниковском. Также были неподалеку кирпичный завод, лесопилка, небольшая электростанция ну и еще кое-что. То есть рабочего люда в Петергофе почти что и не было. Зато было другое: были садовники, огородники, конюхи, работники молочных ферм и оранжерей, были маляры и штукатуры, богомазы, золотых и мебельных дел мастера, каменщики и слесари, сапожники и лакеи, повара и пекари, прачки и белошвейки, извозчики ну и прочие.
Но больше всего было здесь чиновников. Они не просто населяли город, они определяли весь уклад его жизни, ибо главным здесь было Дворцовое управление, которое ведало всеми принадлежавшими царской фамилии дворцами и дачами, садами и парками и многочисленными при них службами. В самом Дворцовом управлении корпело за канцелярскими столами великое множество чиновной братии разных рангов — от какого-нибудь коллежского асессора до «его превосходительства» действительного тайного советника.
Кроме того, город заполняло огромное число военных. Здесь квартировали лучшие части — цвет русской армии, оплот и надежда самодержавия: лейб-гвардии Уланский, Драгунский и Гренадерский кавалерийские полки, 148‑й Каспийский полк и автомобильная часть. А еще здесь было несколько юнкерских училищ — школ прапорщиков. В Нижнем саду у гавани стоял учебный отряд моряков.
А на Разводной улице в красивом особняке разместилось кадетское училище для малолеток. Обучением и воспитанием их ведал опытный военный педагог генерал Сульменев. Здесь, в этом здании, и развернутся те события, которые стали основой всего дальнейшего повествования. А пока еще на дворе стоял август года одна тысяча девятьсот четырнадцатого.
* * *
…Гвардейские части покинули Петергоф как-то тихо, почти незаметно, в самом начале войны. А бывшие их казармы заполнили серые шинели запасных полков. На смену блестящим гвардейским офицерам пришла далеко не блестящая «пехтура». На плацах запасных полков шла муштра: «штыком коли, прикладом бей»; на стрельбище у железной дороги день и ночь гремела пальба.
Первый угар патриотизма, когда толпы обывателей с иконами и хоругвями, с портретами Николая Второго орали во всю глотку «Боже, Царя храни!» и грозились перебить всю петергофскую немчуру, уже прошел. Война входила в жизнь, в быт, к ней уже начали привыкать. И чтобы хоть немного подогреть патриотический дух населения, военные власти и решили так торжественно — с молебном и музыкой — проводить на фронт Каспийский полк.
Вот почему в этот августовский день на площади за вокзалом собрался едва ли не весь Петергоф. Разношерстная толпа волновалась, стоял нестройный говор, все ждали. Но вот распахнулись ворота казармы. С радостным воплем «Идут!» промчался один из вездесущих петергофских мальчишек. Раздались тревожащие душу звуки оркестра, и показались стройные шеренги усталых, выстоявших на солнцепеке полуторачасовый молебен солдат. Толпа замерла.
Солдаты шли хорошим строевым шагом — чувствовалась отменная выучка, но лица их были угрюмы и строги. И не раздавались в толпе восторженные выкрики, не было ликования — были грусть и тревога. Тем более что Каспийский полк как бы породнился с городком: многие солдаты и офицеры были петергофскими жителями, а другие, не местные, взяв в жены местных девиц на выданье, тоже становились своими.
В толпе слышались сдержанные разговоры, кое-где раздавался тихий плач. Пока шла погрузка в вагоны, солдат и офицеров, у которых здесь были близкие, отпускали попрощаться.
И стоял, опустив голову, около своей Марии рядовой 3-й роты Степан Илюхин. Глазели на него три девчушки — старшая восьмилетняя Шура, средняя Панечка и трехлетка Муся. Они всхлипывали и жались к отцовским ногам. Не понимали они, что такое война, но догадывались, что это очень страшное и что уходит в это страшное их добрый, тихий и работящий отец. И когда он обнял мать и она тихо заплакала, девчонки, все трое, заревели громко и отчаянно.
— Ну, будя, будя сырость-то разводить, — успокаивал их отец. — Вы вот что, я уеду… тут неподалеку, скоро мабуть вернусь, а вы пока тут без меня маменьку-то слушайтесь. Она у нас хворая, ей помогать надо. Это особливо тебе, Шура. Запомни: ты старшая. А ты, Мария, — он повернулся к жене, — не горюй очень-то, я ведь служил уже, понимаю, что к чему… выживу.
Мария согласно кивала головой и концом платка утирала слезы.
А рядом с ними седой мрачноватый подполковник говорил своей собеседнице, полной нарядной даме:
— Не так-то все просто, мадам. Это вот этому прыщу пока все хорошо. — Он кивнул в сторону юного щеголеватого прапорщика, который извивался перед двумя хорошенькими барышнями под кружевными зонтиками. — Это он думает: красиво, ах, как красиво умереть за родину на поле брани… А смерть, мадам, это мерзость! Я был под Мукденом, я сидел в окопах, мадам, я знаю. Да и положение наше… пардон…
— Хуже губернаторского, — насмешливо вставил простонародного вида человек, стоящий рядом.
— Вас не спрашивают, любезный, — огрызнулся подполковник и, опять повернувшись к даме, продолжал уже по-французски: — А впрочем, он прав, этот… Между нами, мадам, только что получены сведения: армия Самсонова, зажатая в песках между Мазурскими болотами, погибла, а сам генерал Самсонов застрелился…
— Какой ужас!
— А эта немецкая сволочь… пардон, мадам, генерал Ренненкампф, как всегда, видите ли, опоздал. Не-е-ет, — протянул он огорченно, — так мы долго не провоюем. Война — месяц всего, а в стране уже ощущается черт знает что. Бездарное командование, шпионаж, воровство… Самому впору пулю в лоб.
В гуще толпы рядовой Хохлов вразумлял своих отчаянных пацанов: Кольке — семь, Сашке — пять. Анна Хохлова не плакала, смотрела перед собой пустыми глазами и прижимала к себе грудную дочку красными от вечной стирки руками. Две девчонки-погодки молча цеплялись за ее юбку. Константин крепко держал сыновей за плечи и говорил с ними строго и спокойно. Старший, Николай, ковырял землю носком ботинка и хмуро глядел по сторонам. А Сашка увидал рядом аккуратненького мальчика в матросском костюмчике. Он стоял возле своего отца, который, несмотря на жару, был в суконном сюртуке и в белоснежной рубашке со стоячим крахмальным воротником.
Это был известный в Петергофе часовщик Вильгельм Тальберг, чья мастерская с магазином была на углу Романовского проспекта и Театральной площади. О Тальбергах говорили, что они хоть и немцы, но хорошие. Только Сашка-то знал, что его отец едет воевать с немцами, а значит, хороших немцев нет и быть не может. Значит, и Эдька Тальберг — враг, вражина… А раз вражина, то Сашка сильно дернул младшего Тальберга за ленточки его бескозырки и, когда тот с удивлением обернулся, пропищал ему в лицо:
Немец-перец-колбаса, кислая капуста,
Съел мышонка без хвоста и сказал, что вкусно!
Эдька Тальберг заревел басом.
— В чем дело, Эдди? — наклонившись к нему, спросил отец.
— Этот мальчик дразнится, — захныкал Эдька, — он говорит, что я немец — кислая капуста… Скажи ему.
— Вы ошибаетесь, молодой человек, — вежливо сказал Тальберг-старший. — Мы не немцы. Мы шведы и подданные русского императора.
— Один черт! — вдруг вмешался старший брат Колька. Он давно уже не слушал, что там говорил ему отец, а смотрел на то, что происходило между младшим Хохловым и младшим Тальбергом. — Один черт, что швед, что немец!
— Нет, юноша, разница есть: немцы воюют, а шведы нейтральны, — терпеливо объяснил папа-Тальберг и поднял вверх указательный палец. — Понял? И, кроме того, мой старший сын Эрнст тоже едет на эту войну. — И он перевел свой палец на высокого подтянутого прапорщика, который стоял с группой солдат около вагона.
Незнакомое ли красивое слово «нейтральны» или то, что сын Тальберга тоже отправляется на фронт, подействовало на Кольку, он устыдился и шлепнул брата по затылку. Тут уж заревел Сашка. Хохлов-отец оттащил обоих мальчишек в сторону и сокрушенно промолвил:
— Ну и шкодники! Я о чем вам толковал? Ни черта не слушали. Что с вами делать?..
— По ваго-о-о-онам! — раздалась команда.
Поцеловал последний раз жену Степан Филиппович Илюхин, наскоро перекрестил дочек и, кривя лицо в страдальческой гримасе, стараясь удержать слезы, побежал к своему вагону. Потрепал своих мальчишек по нестриженым головам Константин Хохлов, обнял жену вместе с девчонками и, поправив половчее винтовку на плече, не торопясь направился к эшелону.
Сдержанно попрощался с женой и с сыном штабс-капитан Затоглов.
— Ах, Паша, если б не Митя, ушла бы с тобой. Как-никак сестра милосердия…
— Не место тебе там, Оля! — сердито сказал Затоглов, — Митьку береги, а обо мне не беспокойся — я обстрелянный…
Поцеловав ручки своим барышням, лихо козырнув и прищелкнув каблуками, едва ли не строевым шагом, ловко придерживая рукой шашку, прошел юный прапор. Улыбаясь и небрежно поглядывая по сторонам, гарцевал, как молодой жеребец.
— Красиво, шельмец, идет, — одобрительно заметил бородатый мужик в синей чуйке и блестящих лакированных сапогах.
— Красиво идет, да куда придет… — с усмешкой отозвался стоящий за его спиной мастеровой.
— Как это «куда»? С такими да не победить?!
— Такие только ручки своим мамзелям целовать умеют. Ишь растанцевался! Прямо в могилу и спляшет…
— Ты чего раскаркался?
— Да это я так, к слову.
— Не-е-ет, тут не «к слову», тут кое-чем похуже пахнет, — вдруг засуетился за их спинами щуплый чиновник. — Тут надо бы городового или жандарма позвать…
— Давай зови, канцелярская крыса! — процедил мастеровой. Сплюнул и скрылся в толпе.
Посадка заканчивалась. Солдаты уже были в вагонах, сидели, свесив ноги наружу, стояли в проемах дверей, облокачиваясь на жердины, что были поперек дверей, махали руками, кричали что-то, стараясь перекричать друг друга.
Паровоз дал протяжный гудок, потом прогудел еще два раза, вагоны клацнули буферами, и поезд тронулся под рыдающие звуки духового оркестра, под плач и крики провожающих.
И ушел эшелон. Пошел отстукивать версты мимо лесов и перелесков, мимо посуровевших городов и городишек, мимо серых, пришибленных деревень, где почти в каждой избе поселилось горе. Гремел эшелон по железным мостам. Шел в неизвестность под скрип солдатских гармоник, под унылые и тоскливые или разухабисто-похабные, с присвистом и гиканьем солдатские песни да под плач одиноко и обречено стоящих там и сям вдоль железнодорожного полотна деревенских баб. Ехал на фронт славный Каспийский полк. Под Карпаты, в Галицию. А от петергофского красивого, похожего на оперную декорацию вокзала расходились по домам провожавшие.
* * *
…После трудного ночного перехода Каспийский полк засел в окопах. Его методично, днем и ночью молотили снарядами тяжелой немецкой артиллерии, косили пулеметным огнем. Сидя в грязных окопах, пропахших кровью, потом, пороховой гарью и махорочным дымом, полк позиций своих не сдавал: шел в отчаянные контратаки, бросался в рукопашные схватки, где в ход шло всё — и штык, и приклад, и лопатка, и даже могучий русский кулак. Люди гибли.
Когда в начале октября нерасчетливо, неразумно, вопреки всякой тактической необходимости, как это сплошь и рядом было в ту войну, каспийцев погнали в атаку на части немецкой егерской дивизии, засевшей в предгорьях Карпат, полк, проявив упорство и мужество, выбил немцев из первой линии окопов, а затем отошел на прежние рубежи. Как писали в штабных сводках, «понеся значительные потери».
Если перевести это на язык цифр, то две трети русских людей ни за понюх табаку остались лежать на крутых скалистых склонах Карпат. Остался там лежать и сорокалетний рабочий ораниенбаумской лесопилки Степан Илюхин. Ни пуля-дура, ни тяжелый снаряд-бегемот, ни шрапнель не разбирали, кто там опытный солдат, а кто первогодок, сено-солома, кто прятал свою бедную головушку между коленями, в три погибели согнувшись в окопе, а кто, браво глядя в глаза свистящей смерти, вылезал на бруствер…
Погиб юный красавец-прапорщик, восторженно поперший прямо на немецкий штык. Молча и достойно, не издав ни стона, не проронив ни слова, умер от смертельной раны штабс-капитан Павел Затоглов. Скончался в госпитале покалеченный садовник петергофской оранжереи Константин Хохлов. Напророчил свою судьбу мрачный подполковник, командир погибшего батальона, пустил-таки себе пулю в лоб, не выдержав, как он изящно выразился, «этого балагана»…
Шли по Руси трагические вести. О погибших офицерах сообщали газеты, солдатским семьям рассылали из военного ведомства краткие и сухие сообщения.
Был у сестренок Илюхиных отец, а сейчас лежит на комодике серая бумажка: «погиб» — стоит там страшное слово. «Погиб», — прочитала в «Петербургских ведомостях» черную строчку Ольга Ивановна Затоглова, прижав к груди светловолосую головенку своего Митеньки. В голос кричала Анна Хохлова, и молча смотрели на мать старший сын Николай и младший Сашка. Надели траурные ленты и члены семьи Тальберг: погиб Эрни…
«Погиб, погиб, пал смертью храбрых, умер от ран, погиб, погиб…» За этими словами стояли не только сами павшие — за ними были вдовы и сироты…
Публикация Евгении Фроловой