Непредвзятая версия Владимира Кантора
Опубликовано в журнале Звезда, номер 4, 2018
Попытки извлечь нечто положительное из досадной краткости земного существования человека сопровождают всю историю русской литературы, как уже не раз провозглашалось, неотъемлемой части русской философии. Н. Ф. Федоров, обобщая многочисленные попытки такого рода, пытался построить этику «кафолизма», в которой живое объявляло войну мертвому, а человек был привязан к процессу, в конце которого неминуемо произойдет воскрешение всех живших на земле людей. Другими словами, развернул Апокалипсис на 180 градусов, запечатлев себя в истории в виде старца с огненным взором, вопрошающего: «Что ты сделал для дела воскрешения отцов?» Федорова совсем не интересовал быт, он раздавал свою небольшую зарплату библиотекаря всем желающим, спал, подложив под голову книгу. Но перед Федоровым трепетали. В том числе Лев Толстой.
Что же сейчас? Владимир Кантор в недавней повести «Нежить» обращается
к вопросу о противостоянии жизни и смерти в ракурсе, противоположном федоровскому.
Но только видимым. Его тема — связи быта с бытием в самом широком
онтолого-этическом смысле. Если у Федорова жизнь суть высокое служение делу
грядущего воскрешения и ценность жизни зависит от того, что сделано на этом
пути, то у Кантора человек похож на утопающего в болоте, который как бы
говорит нам: «Дайте мне сначала выбраться из этой засасывающей трясины. Вот выберусь,
и тогда обсудим все и любые глобальные вопросы.
Я ведь не отказываюсь! Но что делать, если грязь забивается мне в горло, трудно
дышать и почти невозможно говорить».
Однако барахтаясь в липкой тине «мерзостей быта», этот человек продолжает анализировать ситуацию: как правильно распорядиться временем, отпущенным земным сроком, есть ли во всем этом хоть какой-нибудь смысл, существует ли высший разум и управляет ли он судьбой? Этот комплекс «вековечных», по словам Достоевского, вопросов породил и порождает известное богатство тем и сюжетов мировой литературы. Дополнить их чем-то существенным нелегко. Казалось бы, все уже сказано, но, словно бездонное чрево с неуклонно возрастающим аппетитом, литература проглатывает все новые и новые произведения, и интерес к ним не ослабевает. Сократ иронизировал по поводу страха смерти, что боящийся своего конца упивается отсутствующей у него мудростью, ведь жизнь и смерть — вещи несовместимые, если есть одно, нет другого. Отсюда уже сделан известный набор выводов: о существующем уже сейчас бессмертии, о базаровской версии удобрения для лопуха плюс немалое количество иных вариантов. Новой фабулу повести «Нежить» Владимира Кантора не назовешь, она произрастает на утоптанной почве самого истощенного огорода мировой литературы. И все же тема эта возрождается, блещет яркими красками, когда писатель находит аспект, который попадет в центр сокровенных ожиданий читателя. На этом пути Кантор предлагает следующую версию: «выживание на краю подземного мира», известной линии фронта между смертным телом и бессмертной душой, существующими, по мнению Рене Декарта, в разных измерениях. Однако не только соприкасающимися, но, по Кантору, жестко конфликтующими. О каком подземном мире идет речь, говорят эпиграфы, дающие три его измерения: мистическое переживание внутреннего мира как «сна Бога» (Даниил Ратгауз), констатация окружающей действительности как «пропасти небытия» (Федор Степун) и объяснение возникновения этого ада тем, что слишком многие, вместо того чтобы выйти в люди, «вышли в нелюди» (Александр Филиппов).
Если попытаться определить жанр этого произведения, то в памяти всплывают дневники и мемуары, к которым примешаны выдумка, разного рода критические или панегирические добавки. Например, многочисленные «воспоминания» жен великих людей о своих почивших супругах. С другой стороны, это проза с героем-повествователем, основанная на личных воспоминаниях, однако в роли протагониста выступает не конкретный исторический автор, а его герой, как бы ни был на него похож — другое лицо. Как говаривал в таких случаях Достоевский, «я им своей рожи не показывал», и героя повести с автором путать нельзя: М. М. Бахтин и Вольф Шмид такого не простят. Разного рода совпадения на уровне событийно-фабульном или формат повествования от первого лица ничего не доказывают. В нарратологическом аспекте перед нами вариант повествующего о самом себе рассказчика, укорененного в действии; а беря за основу схему М. М. Бахтина — случай, когда герой выходит из-под контроля и начинает управлять своим автором. В название повести вынесено слово «нежить», которое затем объясняется по словарю Даля: оно происходит из северных территорий нашей страны и означает «все, что не живет человеком, что живет без души и плоти, но в виде человека: домовой, полевой, водяной, леший, русалка, кикимора». Таким образом, речь идет о бездушии многих из тех, кто составляет современное общество. Конгломерат событий повести выглядит как ничем не объяснимый хаос, некий историко-биографический винегрет.
Однако в настоящем художественном
полотне не бывает ничего случайного. Даже в том случае, когда рисуется картина
жизни человека после его смерти, в вечности, при отсутствии времени и множественности
измерений пространства, когда все события, потеряв ось времени, оказываются выдернутыми
из своих мест и совмещены друг с другом. На течение времени прямо влияет
качество ви`дения мира, поддаваясь модусу наблюдателя, время замедляет или убыстряет
свой бег. Корень темпоральности — в точке отсчета, именно той, о которой
поведал миру А. Эйнштейн в теории относительности. Не пытаясь придать
этой мысли более изысканную форму, почти что в толстовской традиции «опрощения»,
Кантор демонстрирует убыстрение течения времени в компании пьющих мужиков: «…время
закатывается в никуда, часы проходят незаметно».
Онтологическая память вселенной фиксирует все события и факты, каждое движение духа и плоти и великого множества точек отсчета, ничего не пропуская и не отсеивая. Произведение выглядит как случайный набор микрорассказов: истории-притчи о брошенной невесте, о войне в Испании, о ремонте канализации, геополитические коллизии, столкновения с государством, «самым холодным из чудовищ», по выражению Кафки, эротические похождения и пр. — все они нанизываются на ось вечности, соприсутствуя, выглядя одновременными или, лучше, всевременными. Происходившее сохраняется в вечном «сейчас». Включая и недлинную нить в этом пучке объемной пряжи — жизнь человека как событие и процесс, ее системообразующий фактор. Канторовский сюжет подсказывает, как в своей онтологической одновременности будет выглядеть жизнь человека в условиях, когда она завершается, сминаясь по оси времени в вечность. Разумеется, при отсутствии времени сюжет невозможен, поэтому Владимир Кантор извиняется перед нами оговоркой: дескать, хаос «по Босху». Хаос в изложении есть, но извиняться за него не нужно, он суть метафора времени в категориях вечности; только винегретным перемешиванием событий, лет, мест язык литературы дает возможность добиться передачи идеи таинственной и непостижимой одновременности.
Формируя феномен вечности в одновременности всех событий, Кантор рифмует события частных жизней с крупными историческими свершениями, именно в таком виде, в каком — по его представлению — они хранятся в памяти мироздания, в своей натуральной правде. Возьмем способ, каким разогнали Учредительное собрание революционные матросы, обрушившие на головы интеллигенции реки зловонной мочи: тем самым была открыта новая страница в истории страны, когда интеллигенцию, создателя всего лучшего, что есть в национальном ресурсе, начали топить в моче и дерьме. Страница до сих пор не закрытая, намекает автор. Потомки железняков продолжают стрелять с балкона по ногам спешащих на работу граждан маленькими пульками из пневматического ружья, надеясь причинить боль и нарушить планы граждан. Называй их «подземными гадами» или не называй, от их мелких пулек и больших пуль ничто не спасает. Тем более не спасает, когда они обладают и более опасными для жизни и здоровья вещами, например твердой позицией в бюрократическом аппарате. Вырисовывается во всем своем ужасе апофеоз трагедии Отечества: комсомольцы, разрушавшие храм и затем погибшие на войне, воспринимаются жителями села как наказанные Богом, исполнителями воли которого самым неожиданным образом оказываются германские фашисты.
С точки зрения повествовательного формата творение Кантора — дневник, письменное обращение к себе самому. Без заботы о том, что эллипс будет не так понят. Коммуникативное короткое замыкание, не сжигающее пробки, потому что адресат и адресант разделены пространственно-временной преградой: повествование идет из вечности, а воспринимается во времени. Автор определяет свое произведение как повесть, и мы должны относиться к этому с уважением, ведь «Мертвые души» Н. В. Гоголя тоже, разумеется, не поэма. Текст Кантора — это исповедь, в одном ряду с такими же нелицеприятными отчетами о достижениях и ошибках, какие нам оставили Блаженный Августин, Н. В. Гоголь, Л. Н. Толстой… Достоевский в «Бесах» указал на важность адресата исповеди: его герой Ставрогин попробовал написать исповедь для общественности, но Тихон, назвав его «бедным юношей», порекомендовал исповедоваться перед Богом. У Кантора исповедание протагониста происходит перед Богом и перед общественностью, как у Гоголя и Толстого. Это исповедь философа и филолога, в которой откровенные повествования о приземленных эротических приключениях чередуются с рассуждениями о трагических страницах истории страны и библиографическими списками трудов деда, профессора геологии Ла-Платского университета. Потрясающая по драматизму история семьи Канторов, мечущихся между Аргентиной и Уралом, это не просто еще один случай эмиграции первой волны, но пример того, как русская интеллигентная семья сумела найти себе достойное применение в условиях, когда спрос на умных, образованных и ответственных людей устремился к нулю. Тут и получение статуса в Коммунистической партии, дающей право на профессию, с тайной радостью, что никаких «ответственных постов» не предлагают и, значит, можно оставаться собой, не лгать и не подличать. И мемуар о бабушке-переводчице и ее героических буднях в пору гражданской войны в Испании между республиканцами и франкистами, ее героической попытке спасти мужа. История ходит кругами: Тимирязевский парк, где в 1870 году революционной группой В. С. Нечаева «Народная расправа» был зверски убит студент Иванов и где век спустя по просьбе В. И. Вернадского проводятся похороны деда Владимира Кантора, которого не успели расстрелять большевики, дети «Интернационалки».
В повести Кантора показана трагедия интеллигенции 1990‑х годов, зажатой «между молохом и наковальней», как шутил один из коллег канторовского протагониста — брошенный на произвол судьбы государством, заключенный в необходимость существования среди «людей с пониженным чувством социальной ответственности» обоих полов и всех возрастов. Повесть наполнена болью за судьбу высокообразованного человека, который безбедной жизни за границей предпочитает нищенскую зарплату дома, издевательства типа «шибко умный» и общественное презрение. Вопреки логике и подчиняясь зову сердца, он остается в стране, обреченный выслушивать реплики типа: «Самые умные уехали, остались одни дураки и бездари». Морально опустившийся «православный богослов», «выбирающий свободу» от своей родины, вызывает у Кантора омерзение, помогающее сделать правильный выбор. Как говорил один неглупый человек, окружающие так или иначе подскажут, как поступить в трудном случае. Не стоит село без праведника, но это праведничество оплачивается слезами и кровью, страданиями родных и близких, об этом нельзя забыть, говорит Кантор. Социальная среда, сложившаяся в 1990 годы, сформировала для интеллигенции социальную нишу, точно выраженную автором: «Писать и печатать что хочу. А в общественную бурду не лезть». В то время как именно «общественная бурда» целенаправленно и методично загоняет интеллигенцию в угол «частной жизни» — унижая и уничтожая тем самым лучшее, что есть в стране, ее важнейший духовно-интеллектуальный ресурс, людей, обладающих волей к действию, направленному на благо страны. А позиции в государственном аппарате постепенно заполняют люди, большей частью сосредоточенные на обретении личного комфорта.
Униженный морально, загнанный в маргинальную зону, материально необеспеченный, герой повести Кантора практически в одиночку пытается защищать свою родину, реализуя присущий ему высокий уровень ответственности, в то время как страна предлагает ему грязную коммунальную квартиру, необходимость отдавать последние деньги на взятки, заставляя унижаться перед теми, кому наплевать на страну в целом и на каждого из ее граждан в отдельности. Некоторым покажется, что это сугубо личные мемуары одного из жителей России, на период жизненной зрелости которых пришелся 1990 год. Это и так, и не так. В сущности, ничего особо ценного, кроме осмысленного и развитого долгими годами экзистенциального опыта, у человечества и нет. И потому точка видения мира не имеет количественных характеристик. Другими словами, тысяча таких точек видения не больше чем одна. В этом заключается большая ложь демократии, которую отвергал Достоевский в «Дневнике писателя», устами своего героя презрительно называл ее «арифметикой» и безоговорочно отрицал приемлемость каких бы то ни было социально-политических решений ценой «одной слезинки ребенка». Личное событие одного человека, пусть касающееся только его одного, но идущее вразрез с нравственными законами мироздания, важнее перемещений политиков по поверхности земного шара, что составляет основу наших «новостей». Об этом хорошо написал Лев Толстой в повести «Люцерн». Общий итог 1990‑х сформулирован в повести Кантора так: «Бледная поросль интеллигенции, выросшая случайно в „провале небытия“, на кладбищенском пустыре, где в могилах лежали те, кто тоже верил „в высокое и прекрасное“, и оказалась среди сытой и полнокровной — с машинами, дачами, квартирами — нежити».
Повесть Кантора содержит достаточно полный реестр стандартных ситуаций в жизни интеллигента 1990‑х годов. Здесь и активная журнально-публикационная деятельность в условиях «появившейся свободы», и оставшиеся с брежневских времен кухонные посиделки с обильными алкогольными возлияниями, и жесткие бодания с чиновничье-государственной номенклатурой, и неистовая, на уровне «последнего боя» борьба за свой угол с ней же, и зарубежные гранты под известным девизом «Заграница нам поможет», и различного рода ямы морально-психологического, экономического и строительно-наплевательского толка. Характерная смесь приземленно-бытовых вопросов на уровне выдающегося по своей вонючести соседа, который хорошо бы не наблевал в ванной, глобальных вопросов историографии войны в Испании в конце 1930‑х и экзистенциальных проблем бытия: судьбы России, идущей и спотыкающейся на своем «самобытном» пути между Западом и Востоком.
Идеология главного героя повести — вещь самая простая и укладывается в одну фразу: делаю что могу, а там будь что будет. Каждым своим поступком он как бы говорит: я не встаю на котурны, не пытаюсь заигрывать с государством, как Адик, живу как частный человек, пытаясь в жизни сделать побольше правильного и хорошего, не рисуясь и не пытаясь выглядеть святым. Разумеется, он совершает поступки, которые сам же и оценивает как недостойные. Эпиграфом к стилю поведения главного героя повести можно было бы принять ответ Пушкина обывателю: «Врете, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы — иначе». Такого же рода у канторовского протагониста и вера. Согласно классику, атеистов на свете вообще нет, у каждого человека есть религия, ведь «Бытие есть, а небытия нет». Некоторые люди называют свою религию безбожием, оставаясь глубоко верующими по сути, другие под маркой той или иной конфессии впадают в чистой воды сатанизм. Мысль протагониста раскачивается на тех же интеллектуальных качелях, которые мучили Чаадаева, св. Тихона Задонского, Достоевского, Толстого, многих других церковных и нецерковных мыслителей и подвижников, — без веры жить невозможно и немыслимо, а признаков богооставленности кругом в изобилии, и тогда слезы: «Господи, помоги моему неверию». Сознанием интеллигента управляет совесть, отсутствующая у «нежити», всегда готовой пресмыкаться перед начальством. Логика окружающей героя толпы представителей вида гомо сапиенс существует в рамках принципа «все позволено»: если меня всюду контролируют и ограничивают, я отвечу на это тем, что не буду себе ни в чем отказывать. Возникает множество вариантов того, как строить жизнь, наплевав на ближнего своего, — от депутата Адика до люмпен-пролетария Толяна.
Повесть Кантора — это одновременно философская и филологическая повесть, чему никак не мешает грустная, порой саркастическая ирония, с которой в ней говорится о происходящем. Так, к примеру, перемещение тела тяжелобольного на операционный стол сравнивается с подачей на празднестве нетерпеливо ожидающим его участникам рождественского гуся. Тут, конечно, вспоминается Гоголь, ирония, свидетельствующая об умении человека смотреть на себя со стороны, отстраняться от своего «я». Антитщеславие, возведенное в ранг поэтического приема.
Адресность набора филологических аллюзий может быть обозначена или не обозначена, как, например, в явных или скрытых отсылках к роману «Мастер и Маргарита», написанному автором на грани смерти: «Он посмотрел на меня своими пустыми зелеными глазами, <…> в боковых полостях рта совершенно волчьи клыки». Или вот чиновница, в глазах которой горит «красный отсвет» — своего рода напоминание визита буфетчика в «нехорошую квартиру» на Садовой. Впечатления те же: в борьбе с нечистой силой герой обращается к ней же за помощью. Тут и Чернышевский, трактовавший вскрытую героем «Отцов и детей» лягушку как акт изнасилования, не обойден. Протагонист канторовской повести замечает: «Если принять, что живое существо вселенной пронизывают общие токи и что случается в одном телесном состоянии, реализуется в другом, то „Антропологический принцип в философии“ Чернышевского прав, все живое едино». Повторяя мысль, заложенную Достоевским в «поэму» Дмитрия Карамазова, герой-философ Кантора говорит: «Может, мне не дано увидеть Место Высшего Блага (то, что в старину великий Августин Блаженный называл Град Божий) <…>. Но туда нет пути большинству. Это дорога для одиночек».
Повесть Кантора — произведение «для немногих», если вспомнить одноименный сборник В. А. Жуковского. Это преднамеренный недостаток, если судить по меркам массовой культуры, где ценятся «успешные» поделки, разошедшиеся большими тиражами. Все это — литературный ширпотреб, уровень которого строго соответствует катастрофически падающему уровню гуманитарного образования наших соотечественников. Но не достоинство ли, как и в случае Кантора, учитывая высокую нравственную планку, поставленную им для своей аудитории. Прочесть и понять этот текст — значит пройти экзамен на человечность. Не смог понять — иди доучиваться, если есть в голове нечто, что может быть развито. А массовость — вещь, к сожалению, несовместимая с настоящим искусством. Пушкин, которого как поэта при жизни ценили лишь несколько друзей, а толпа увлекалась Ф. В. Булгариным, уговаривал себя: «Ты сам свой высший суд». Но потом, после его смерти, как шутил Ю. Н. Тынянов, четыре сотни поэтов писали вроде как Пушкин или даже «несколько лучше, чем Пушкин».
Итак, основная философская тема повести — ад, заметный только тем, кто выпадает из адского контекста, трактуемого всевозможными подонками «раем». Авторская фантазия формирует метафору уже не только по Босху, но и по Сальвадору Дали: множество совокупляющих лягушек и некто, заглатывающий их одну за другой. Привлекая «Евгения Онегина» (26—27 строфы V главы) в качестве адекватного описания того кошмара, в который погрузилась страна, Кантор обращается к практически отсутствующему читателю, его уже почти нет, он остался лишь кое-где в виде реликтовых образований. В XIX веке считалось правилом знать наизусть весь пушкинский роман в стихах, в советскую эпоху — читать и перечитывать, сегодня же — едва осилить в школе «Письмо Татьяны»: «Я Вас люблю, с кровать не встану». Конечно, мысль о том, что жизнь на Земле суть «явленный на Земле Ад», мелькала в сознании стольких достойных людей, что одно только перечисление заняло бы слишком много времени и места. Каждая эпоха поставляла мыслителям переизбыток оснований для этой идеи, набор адских условий земного бытия модифицировался со временем, но одно оставалось неизменным — их достаточность. Погружение в ад, по Кантору, — не в котлы с кипящей смолой и не на огромные сковородки; отсутствуют и железные крючья, которыми интересовались персонажи «Братьев Карамазовых», пытаясь установить адрес фирмы-производителя оных. Ад в «Нежити» представлен в виде набора социальных прерогатив, в жестоко травмирующем отдельную личность общении с согражданами: бытовом, служебном, официальном и неофициальном, случайном или предписанном тропинкой судьбы. Время от времени мелькает мысль, что вся эта адская суета, наполненная нечистыми эмоциями, грязными и пустыми значениями, в каком-то отношении пострашнее ГУЛАГа, во всяком случае того, что описан в «Одном дне Ивана Денисовича», где люди все-таки существуют благодаря надежде на возвращение к жизни. У Кантора же, кроме могилы, никаких перспектив, да и после нее вокруг хладного тела все то же: ложь, лицемерие, равнодушие, прикрытое фиговым листком сочувственных слов. Так один из героев Достоевского требовал от окружающих признать, что дружба нужна лишь «ради помоев», то есть сочувственное внимание к человеку нужно лишь для того, чтоб вывалить на собеседника весь тот хлам, который скопился на душе, и тем самым освободиться от него. Такого рода общение напоминает работу мусоропровода, с формальными признаками «диалога». Пишу это слово в кавычках, так как самого диалога тут и в помине нет, ибо не каждый разговор двух людей — диалог. Эта модель в повести Кантора обретает новый уровень, получает яркие краски, показывает, как она работает в случае, когда собеседник — и не друг, а так, необязательный приятель или просто собутыльник, исправно выполняющий свою адскую функцию. Еще больший ужас вызывает ситуация, когда невозможно различить, где палач, а где жертва. Оба с одинаковым усердием поливают друг друга своими интеллектуальными испражнениями, заставляя автора-повествователя процитировать С. Д. Кржижановского, открывшего в Москве «пятую стихию — грязь». Измученный бытовой и нравственной мертвечиной протагонист Кантора находится в растерянности: «мертвой водой окропило живых, живой — мертвых, и никак им не разобраться — кто жив, кто мертв и кому кого хоронить». Традиционное «между жизнью и смертью» меняется здесь на положение между адом и небытием, с вопросом, что лучше: быть в аду или не быть вообще — вопрос самоубийцы с отложенным исполнением приговора.
Читатель устроен таким образом, что в процессе освоения художественного мира его сознание напряженно отыскивает положительного героя, на которого хорошо бы опереться, «поболеть за него», пересчитать на его шкале ценностей плюсы и минусы остальных персонажей. Однако повесть Кантора такой роскоши не предоставляет. С обезоруживающей откровенностью автор рисует плюсы и минусы своего героя, и ужасающая нравственная пропасть, в которую он поминутно падает, не дает нам комфортного условия считать его «положительным героем», и это парадоксальным образом вовсе не мешает нам глубоко и искренне сочувствовать его несчастиям и бедам. С другой стороны, остальные персонажи даны в его оценках, и мы видим, как и у них без всякого предписанного правила поминутно меняется нравственный статус, от скверного до очень скверного или до весьма хорошего. Разумеется, есть и инфернальные чудовища, такие как молодой политик Адик, с удовольствием и совершенно сознательно отдающийся увлекательному промыслу — деланию гадостей окружающим, или Толян, злой по наитию, лишь вследствие неизбывного бескультурья (его «поход» в туалет явно навеивает воспоминание о разгоне Учредительного собрания, о котором выше говорилось). Адик — это классический пример черта, исправно осуществляющего свою функцию — убивать, мучить, мешать, тормозить доброе дело и портить всё и вся, что есть перед глазами. «Мелкий бес», рядом с которым в роли подручного стоит Даугул с внешностью профессионального палача плюс «мелкий гаденыш» Сим, «вроде шакала при большом волке». Отсюда может выйти мысль: не получив нормального образования, человек, хочет или не хочет, обращается в Толяна, канторовскую параллель булгаковскому Шарикову, однако если он получит образование, не стоит слишком рано радоваться, нет никакой гарантии, что он не дойдет до состояния Адика. Для рождения ответственного человеческого существа с нормальным нравственным статусом нужно еще что-то, помимо образования, говорит нам Кантор. И это приобретается способом, который нормальным жителям ада недоступен. Ад непреодолим извне, но лишь изнутри, однако только теми, у кого это «внутри» есть.
Канторовский «черт», прозванный окружающими «гадюкой», суть «простой пацан с высшим образованием». Заставляя вспомнить черта из «Братьев Карамазовых» Достоевского, джентльмена в клетчатых панталонах, он имеет от него то отличие, что мера уважения к окружающим у него на порядок ниже. Все-таки черт Достоевского, да и булгаковские черти, поддерживали общение с окружающими в режиме диалога, «с уважением» воспринимая реплики собеседника. Следует заметить, что эпизод повести посвященный питию «змеиной водки» — безусловная удача Кантора как художника слова: перед нами вырисовывается настоящий апофеоз ада, реализованного в диалоге между чертями, делящимися своим немалым опытом. От перемазывания грязью всех известных им женщин они переходят к вопросам онтологии, и там реализуется схема, по своему безобразию превосходящая даже классический сатанизм: «…когда твои друзья-большевики нам доказали, что на небе пусто, пришлось искать что-то в глубинах земли, в ее пещерах, в ее пропастях, в ее слизи. Я смысл существования искал, я думал, что есть Сатана, и даже сатанистом одно время был. Но и Сатаны нет, есть слизь человеческая, живая и неживая». Не зря Михаил Булгаков усадил в один окоп в противостоянии большевикам Христа и Воланда, сделав последнего евангелистом. По Кантору, моральный беспредел советской закваски добился такого выдающегося результата, при котором ницшеанское «по ту сторону добра и зла» выглядит цитаделью нравственности.
По «Нежити» можно составить исчерпывающий список мероприятий, требуемых условиями жизни в «аду»: дача взятки, покупка краденого, эксплуатация ближнего, унижение младшего по должности, манипулирование законами, рейдерский захват чужих помещений, проституция в великом множестве вариантов, включая покупку таким образом служебной должности, и др. Основное действие протекает, что символично, в «полуаварийном» доме на краю «болотной пропасти», с угрозой вот-вот провалиться в бездну. Во дворе дома находится люк, из которого вылезает рабочий «с зеленым лицом» и, содрогаясь от отвращения, рассказывает, что там «пропасть» и, когда под его ногами «поехала лестница», он смог зацепиться за обломок стены и тем самым уберегся от падения «в озеро вонючей воды», по которому плавают в виде толстых змей экскременты. Вопрос о прохудившейся городской канализации здесь прямо смыкается с вопросом о разрушении нравственной системы, причем этические нечистоты заливают человеческое сообщество, издавая при этом едва ли не более невыносимую нравственную вонь. Эротические похождения главного героя повести проходят по стопам «Отца Сергия» Л. Н. Толстого. В них много литературности, однако и здесь подтверждается мысль Бахтина о невозможности любви к себе: возлюбить можно только другого, а потом уже, отталкиваясь от этого чувства, кое-что перенести и на себя. Протагонисту Кантора недостает нравственной тупости, чтобы упиваться сладострастием в объятиях подсунутой ему женщины. И наоборот, не хватает этической разборчивости, чтобы не упиваться им же в камере предварительного заключения с подругой детства.
Повествователь Кантора показан в постоянном столкновении с нечистью и в переживании этих столкновений, подобно персонажам «Мастера и Маргариты» чувствуя ужас и осознавая свою слабость в столкновении с «волкодлаками», на стороне которых все преимущества ада: волчья челюсть, мрачные глазки, детство среди бандитов, трусость и злоба, фантастическое умение приспосабливаться. Нарушение нравственных законов, отражающих физические законы мироздания, закономерно приводит к вторжению феноменов инобытия в наш мир. «Великий черепах», дед героя-повествователя, разорвав бумагу, выходит из рамок своего портрета и садится за журнальный столик: «Сим охнул, побледнел и рухнул на пол, на минуту открыл глаза, пробормотал: „Я художник, существо чувствительное“. И снова закрыл глаза, и стал белым, как школьный мел». Полномочный представитель ада, как ему и положено, ничему не удивляется, сосредотачиваясь на процессах, которые происходят с телом умершего после его похорон. Однако «тот, кто живет духом, не умирает. Потому что дух никогда не умирает», и здесь снова проводится черта между «живыми» и «нежитью», главная аксиологическая ценность канторовского повествования: проблема в том, что «отличий от человека немного». И тем и другим приходится жить в аду, а на чьей стороне преимущество — легко догадаться. Присутствует в этой среде и мистический напиток, замаскированный под бутылку китайской водки с заспиртованной в ней гадюкой, «змеиная отрава», которая, разумеется, не приносит никакого вреда полномочным представителям ада. В. И. Ленин в Мавзолее трактован как упырь, только ждущий своего часа. Хотя упырем Ленин, конечно, не был, перед смертью спохватившись и учредив новую экономическую политику, фактически возвращающую страну к рынку. Настоящими упырями были известные персоны, вцепившиеся в этот период во власть. А Ленин — «литератор или писец» — всего лишь «кремлевский мечтатель», но до чего может довести страну практическая активность такого мечтателя, описал Достоевский в «Бесах», а потом подтвердила история. Используя расхожий штамп: «опять наступили на те же грабли». Для таких политиков путь России — поле, усеянное граблями, по которому непременно нужно ходить только с завязанными глазами.
Пошлость наползает на канторовского протагониста со всех сторон, подобно нечистой силе, атакующей философа Хому Брута в гоголевском «Вие». Начиная с погребальных речей и кончая разнообразными эротическими намерениями, и чем острее сопротивление пошлости, тем больнее она ранит того, кто ей противостоит. Совершенно неуязвим для пошлости тот, «кому жить хорошо», и повествователь «Нежити» ненавидит таковых не из зависти, несовместимой со статусом существа, одной ногой стоящего в вечности, но из соображений опытного терапевта, являющегося противником наличия глистов в организме пациента. «Россия захрапит под стеганым одеялом мещанства», — предупреждал Замятин. И не только захрапит, но и захрипит предсмертным хрипом, предупреждает Кантор.
О грядущей победе мещанства в XX веке писал А. И. Герцен. Ф. М. Достоевский в те же 1860‑е начал работу над своим романом о герое-одиночке, попытавшемся справиться с «рутиной» — «самодержавной толпой сплоченной посредственности», «верной свой физиологии», по выражению Герцена. Личность, противостоящая «паюсной икре» мещанства, и есть герой Кантора. Как и Герцен, он уповает на развитие самосознания и высокий уровень образования, однако мало на Земле государств, которые бы предпочли в лице своих граждан людей, обладающих самостоятельным ви`дением и оценкой происходящего, а не «паюсную икру» убежденных соглашателей. Европейский мещанин, прекрасно социально обеспеченный, живет, как бройлерный цыпленок на мясокомбинате. И умерщвлен он будет тихо и комфортно, в полном согласии с медицинской страховкой, подобной конвейеру по ощипыванию кур. Кантор задает риторический вопрос: почему у нас обыватель выглядит непристойно, а у них — достойно? Это то самое «достойно», от которого как черт от ладана шарахался Герцен и саркастически описывал в своих «Островитянах» Е. Замятин, из-за которого схватился за топор Раскольников. Но с другой стороны липкой паутины «достойной жизни» маячит С. Г. Нечаев, «дети» которого будут жечь библиотеки и увлеченно расстреливать образованных людей. Повесть Кантора — о трагедии, о духовном «обмелении» страны, выражаясь герценовским словом. Для поправки нужно вырастить четыре-пять поколений полноценно образованных людей, не обремененных тем или иным видом фанатизма.
Вскрывая корни зла и недоброй мистики, пронизывающие реальность нашей отчизны, Кантор формирует концепцию, похожую на пресловутую «луковку», описанную Достоевским в «Братьях Карамазовых». Правда, там ангел-хранитель протягивает в виде «веревочки» единственное доброе дело, чтобы спасти грешника, вытянуть его из ада. У Кантора, напротив, ад протягивает свои нечистые щупальца в мир, захватывая души и обращая людей в своих слуг, которые исправно осуществляют функцию чертей по отношению к ближним своим, не дожидаясь загробного мира, прямо здесь, не отходя от кассы, как говорят в народе: «Миллиардеры отстреливают соперников, власть — оппозиционеров, те — людей из властных структур, но все это получает живительные соки из мира подземной братвы. После Октябрьского переворота Федор Степун написал, что Россия провалилась в „преисподнюю небытия“. Недаром готовили этот провал подпольщики, то есть люди из подземного мира. Но в этом мире небытия, как в дантовском аду, были свои начальники, свое отребье, свой средний слой». Для порядочного человека, попавшего в эту ситуацию, важно найти правильное место для жизни. Бродский призывал жить «в глухой провинции у моря». Туда же устремился Чехов, чувствуя приближение смерти. Л. Н. Толстой до моря не добрался, однако бежал куда глаза глядят и, будь чуточку покрепче физически, наверное, добрался бы и до моря. Приписав своих бабушку и деда к среднему слою жителей ада, равноудаленного от палачей и их жертв, Кантор свидетельствует: «Я всю жизнь в этом аду прожил маргиналом», — присоединив свое мнение к классикам мировой литературы.
Повествование у Кантора движется стремительно, с калейдоскопической быстротой меняются декорации и окружающие героя люди. По мере движения сюжета читатель подспудно начинает понимать: каждое мгновение жизни — лишь кадр длинной киноленты, на которую всю целиком можно будет глянуть, когда жизнь будет окончена, когда не будет возможности в нее что-нибудь добавить. В пространстве бытия открываются законы, которые могут быть видны, если расположиться между временем и вечностью, а это удается лишь умирающему или же поэту и философу в полете мысли. А для философа, стоящего на пороге смерти, это грозная очевидность: «…жизнь водит человека кругами, если он не рвет категорически со своим пространством». Повторения одного и того же в новом или просто ином качестве выглядят иногда как историографическая зубрежка или хождение по лабиринту, в котором ты отказываешься от принципа движения по одной стене. Философские выводы делаются Кантором попутно с рассказом о бытовых мытарствах с поиском квартиры, указывая на главный принцип существования творческой натуры: безостановочный анализ увиденного и сосредоточенный поиск смысла. В этом движении к истине основное направление мыслей главного героя — ухватить значение место-времени, осознать фрагмент истории в его смысловой целостности. Кто же будет, ища квартиру, сосредотачиваться на вопросе о том, что на месте, где расположен дом, была пустошь, принадлежавшая князьям Шуйским, затем Прозоровским, а затем перешедшая в собственность родственников Петра Великого — Нарышкиных? А затем бабка Петра, Анна Леонтьевна, пожертвовала в 1683 году десять четвертей земли под строительство храма во имя Святых апостолов Петра и Павла, небесных покровителей будущего русского императора, от чего и произошло название «Петровское», и т. д. Историко-краеведческие размышления героя-философа повести Кантора лишь подчеркивают один из важнейших вопросов: почему широта государственного пространства сочетается в нашей стране с катастрофической узостью пространства для личной индивидуальности? Огромная по размерам страна состоит из микроскопических участков, объемов и площадей, на которых, мешая друг другу, теснятся люди. С одной стороны, «широка страна моя родная», а с другой — хрущевки с комнатами по 5,5 кв. м, свадебный стол на тридцать человек в комнате около 18 кв. м, двадцатиместный автобус, в котором едут с саженцами пятьдесят дачников и проч. Коммунальная квартира, ячейка «русского Аида», создавала идеальные условия для бытового палачества, и если, отдав душу дьяволу, в качестве гонорара получаешь от него отдельное жилье, то протестант обязан получить все прелести ада в полном объеме, «маргинал коммуналки не минует». Отсюда и национальная добродетель: набить в ограниченное пространство максимальное количество людей. Кантор называет это русской безразмерностью. Заметим, что в литературе ад не раз описывался как весьма тесное место, и в этом смысле автор следует глубокой традиции, фиксируя особенности «терпеливой души или русского телосложения, когда корпулентные мужики и бабы умудряются ужаться до нужных размеров».
Центральный вопрос, который мучает автора и его героя-протагониста, это вопрос о смысле, цели и содержании истории человечества и жизни частного человека. Тот же самый, который, согласно замечанию Д. С. Лихачева, лежит в основании всей русской литературы, начиная с «Повести временных лет» и кончая нашими днями. Конечно, речь идет именно о русской литературе как таковой, а не о поделках и подделках, предназначенных для увеличения количества доходов тех или иных персон. В повести сформулирована ситуация: в мире бал правит Сатана с известным набором тезисов: «ни одно доброе дело не остается безнаказанным», «чем ты лучше, тем тебе хуже» и проч. Отсюда два варианта: ты сам «нежить», раз судьба засунула тебя в ад, или, по христианскому канону, Бог дает человеку испытания по мере его сил, и если испытания страшно тяжелы — это лишь основание для гордости, можно считать себя избранным Богом. С другой стороны, «нежить» — используем презрительную реплику Ф. М. Достоевского — те, «которым жить хорошо». Подходя с разных сторон к определению слова «нежить», автор вырисовывает перед нами следующее: это то, что живет только во времени, на оставляя следа в вечности, то есть существо-маска, личность без внутреннего лика, ложь о бытии, если использовать парадигму П. А. Флоренского. То, что не имеет вселенского смысла, но лишь имитирует его. «Черт — обезьяна Бога», следовательно, ад и должен состоять из ненастоящего, лживого бытия. Когда брат Достоевского Михаил горестно констатировал, что ведь разгадать тайну человека невозможно, Федор Михайлович возразил ему: сам процесс разгадывания этой тайны, без прямой связи с результатом, оправдывает бытие. Кантор соглашается: «Логос — вот путь к преодолению небытия».
В повести Кантора звучит пронзительная боль за страну, президента которой хлопает по заднице Билл Клинтон; авторская ассоциация: «сцена в лагерном бараке, где блатные глумятся над слабым». Россия по своей воле, бескровно отказалась от коммунизма, предложив свою дружбу всему миру, как будто выполняя завет Достоевского, верящего, что страна даст человечеству уникальный продукт, всеединство, основанное на братстве. Однако если во время боя один из боксеров начнет искать примирения, он непременно будет жестоко избит; очередной русский миф оказался дорогой в никуда. Герой повести «Нежить» — неизбывный романтик. Если Достоевский писал о том, как может быть «силен один человек», то Кантор подтверждает необходимость «одинокой силы» — способности и умения идти против толпы: «…пророк Моисей пошел один против своего племени, наперекор, пока убедил в своей правоте. Один поднимался на гору Синай, с толпой Бог не хотел говорить. Разум не может быть коллективным».
Сюжетообразующая связь, многократно срабатывающая в повествовании Кантора: от судьбы страны к судьбе интеллигента, от своей судьбы — к судьбе страны. Обе темы навевают тяжелые размышления, заставляя вспомнить выбор, перед которым стоит зэк в «Одном дне Ивана Денисовича» А. И. Солженицына: «Я не хотел быть ни среди тех, кого хлопают по заднице, почти насилуя, ни среди тех, кто хлопает». И тут же переключается на мысль о выходе из ада: «Мы попали после Ленина в выморочный мир, когда вначале страну боялись, как скопище монстров, а потом, когда хватка вождей ослабела, перестали даже уважать». Реальное, практическое соединение своей жизни с судьбой своей страны — это удается очень немногим, чаще всего на уровне мифа после ухода человека из нашего мира и, к сожалению, очень редко — при жизни. В этом заключена главная мысль автора. Герой Кантора говорит: «…проект „Россия“, пока в ней не исчез дух, должен продолжаться».